Как же так, Господи? За что?

        «Как же так, Господи? Почему?» - странный вопрос тревожил натуженную, кажущуюся тишину комнаты старинной хрущёвки, где в стандартной обстановке, на старого образца диване, лежала ещё моложавая женщина, по щекам которой прозрачными горошинками катились слёзы. Губы её шептали что-то невнятное, еле уловимое, а затуманенный взор блуждал где-то там — в далёкой небесной сини, которая просачивалась прямиком в квартиру сквозь раскрытую балконную дверь и отодвинутую в сторону гардину на окне.
        То и дело в пронзительной синеве мелькали острокрылые стрижи и ласточки,  периодически оглушая своим призывным кличем. Где-то внизу — в сочной июньской траве, вторя друг другу, заливались игривые кузнечики, и слышался монотонный шелест листвы возвышающихся рядом с домом тополей.
        Сколь было отрадно наблюдать за всей этой необыкновенной, хоть и привычной, красотой, столь несовместимыми казались с ней эти горькие женские слёзы.
        «Как же так, Господи? За что Ты посылаешь человеку столько непосильных испытаний? Всю жизнь он рвётся куда-то, спешит выполнить то самое необходимое, что Ты ему завещал, и только чуть-чуть он становится на ноги, обретает своё маленькое счастье, как Ты отправляешь его в дорогу, из которой никогда не возвращаются?» - так, сквозь слёзы, она обращалась к Богу, будто надеясь увидеть в манящей голубизне неба его лик и услышать долгожданный ответ.
        Прошло совсем немного времени с тех пор, как на этом самом диване — вот так же, смотря в это дивное небо и внимая в последний раз мелодии июнького дня, лежал её отец, измученный длительной и изнуряющей болезнью, понимая, что никогда и ничего для него уже не будет: ни этой бездонной синевы, ни напевов ветра, ни белых кучерявых барашков, бегущих по небу.
        Напротив него - прямо на полу, примастились, прижавшись друг к другу, его любимые женушка и дочь, которым ему так хотелось поведать о том, как сильно он их любит, как благодарен им за подаренные ему годы совместной радости, как не хочет покидать этот мир и как горько и больно ему будет там, - в чужом краю, без его любимых.
        И он запел — последнюю в своей жизни песню — обо всём, что ему было так дорого, так любо на этой земле. Из куплета в куплет песня лилась и лилась так, как лились горючие слёзы из глаз его дорогих женщин. А в углу, на небольшой табуретке, давно без дела пылилась его верная гармошка — подруга незабываемых и невозвратных дней юности, надёжная спутница и увеселительница местных девчат. Казалось: она плакала вместе с ним и тихо постанывала от того, что хозяин не смеет больше прикоснуться к её обветшавшему стану, что нет в его когда-то сильных руках ни прежней удали, ни прежней мужицкой силушки.
        «Почему, Господи? За что?» - прорывалось сквозь звенящую мелодию улицы, разрывая душу на мелкие кусочки.
        Нет, она ничего не боялась — ни постоянно ложиться на этот злополучный диван днём, представляя последние мысли отца и как бы ощущая его чувства; ни коротать тут свои ночи. Так же, как не боялась закрывать ему своей ладошкой охладевшие веки или накладывать проформалиненные тампоны на лицо в казалось самый жаркий день июня. Она просто не могла забыть этой оборванной на полуслове песни и никак не могла смириться с жутчайшей несправедливостью, ниспосланной простому и доброму человеку на этой, получается, неласковой земле.
        А небо так манило, так зазывало в свои необъятные дали, что на ум невольно и предательски приходили каверзные и пугающие мысли: «А вдруг и я, Господи? За что?»...

30.05.2014 год