Роман Сашка. Отрывок. В тюрьме

            Медленно, монотонно движутся тюремные дни. Каждые  десять дней  баня, но уже на третий день все чешутся, раскатывая грязь по  телу.  Долговязый, похоже, усмирился с потерей власти; вожаком стал Сашка. В маленьком государстве настали дни демократии: полы мыли все, по очереди, передачи не конфисковались избранными, отменились всякие подленькие игры, где проигравшего унижали и избивали. Так было три месяца.
             Наконец Сашка дождался  дня суда. Кроме ножа, Сашке было предъявлено и   ограбление школьного  буфета.  Сашка  его не  грабил, это сделал Владик с дружками, но колбасу и конфеты с буфета он ел. И поэтому  не стал упираться и закладывать Владика, а написал признание, подумав, что за нож  впаяют,  а  за буфет больше попугают. Перед судом он свиделся с Анной.  Плача,  она  сообщила ему ужасную  вещь: на днях арестовали его брата за убийство.  «Вот и он покатился», -  подумал  Сашка.  И заныла   у него душа, понимая, что  убийство – это страшно,  могут  расстрелять.
            Буфет вылез Сашке боком: прокурор запросил  три года  за  нож и четыре - за ограбление буфета. Суд дал по совокупности шесть лет. Владик присутствовал на суде;  сидел какой-то  туманный,  видно,  накурился  «плану».  Когда прокурор обвинял Сашку  в  ограблении  буфета, он съёжился  и  низко опустил голову.
             Теперь Сашку  перевели  в  другую  камеру, уже к  долгосрочникам. Там ему предстояло ожидать,  когда  соберётся этап малолеток. Звякнул засов, распахнулась железная дверь, за которой располагалась ещё дверь из  толстых прутьев. Вторая дверь была с внутренним замком. На Сашку густо пахнула табачная вонь. Слева от  входа  он увидел сплошные нары, а справа был метровый проход, где стоял деревянный  стол.  Всего на  пятнадцати  квадратах разместилось человек двадцать. Окно пугало массивной чёрной решёткой.
              Увидев  вокруг  себя  одних взрослых, Сашка приободрился. С нар встал коренастый мужик, обладающий  округлой и  чёрной, как уголь, бородой. Поглаживая под  неаккуратными лохмами короткую шею и взирая  на  Сашку смеющимися умными глазами, он сказал:
            - Проходи, будешь  дорогим гостем. А сколько тебе гостить?
- Шесть лет… за нож и за кражу в школьном буфете.
- За нож,  как? – за хранение?
- Подрезал одного.
- Подрезал, да ещё  государственная  кража.  Шустрый, однако - везде успел. Лет-то сколь?
- Шестнадцать скоро.
- Пацан. Ничего не переживай. Эй, а тебе сколь дали? -  спросил  он  заключённого,  которому было не больше двадцати пяти лет.
- Мне? Пятнадцать.
- А тебе сколь сидеть? - обратился он к уже немолодому мужичку, чёрный свитер у  которого складками свисал с шеи.
            - Мне? - раззявил тот рот в широкой улыбке. – Всего-то двенадцать.
- Ну, слыхал? – он похлопал  Сашку по  плечу. -  И я  с третьей  ходкой,  двадцать отсидел. Ты ещё  малолетка – и  половину  не  просидишь.  Пока проходи,  там, на серёдке,  место есть.
Сашка уложил матрац на дощатые нары, конечно, не зная ещё, что быть  ему  здесь три месяца - достаточное время для  обучения тюремной жизни.
«Борода» был вором «в законе». Означало это, что  по  крепким устным законам, все ему должны подчиняться в камере. «Борода» улаживал  разгорающиеся  конфликты, и житьё  зэков было относительно спокойным.  А ещё он был балагур  и,  не падая никогда  духом,  любил  послушать кого-нибудь и сам потрепаться.
 Но однажды покой в камере был нарушен. Это случилось, когда втолкнули в  камеру блатного мужика – тоже «вора в законе». Кличка у  новенького была «Пончик», хотя на пышный пирожок он похож не был: коренаст, подвижен. Ступив в помещение, он разразился такой отборной бранью, что всем стало понятно: начнёт  права качать. Такую  рожу увидишь редко; разговаривая с кем-нибудь, он глядел на  собеседника так,  что  тот  опасался, не ухватит ли он его за нос зубами. И шутки его были злые. Его в камере многие знали, и он знал многих. Он сел на нары к тому  зэку, у которого свис свитер с шеи, и сказал:
            - Молодчина, худой, что не подох ещё.
- Да и ты живой, Пончик, как это ни странно.
Приветствия на этом завершились. «Пончик» продолжал трепаться, косясь на «Бороду». Зэки его молча слушали  –  кто  кивал, кто  хихикал.  Только  немой и очкарик,  бывший бухгалтер,  подрёмывали, равнодушно отвернувшись к стене. «Пончик» внимательно посмотрел на них.
В первое  воскресенье, когда по коридору надзирателей, казалось, ходило меньше, стал предлагать «Пончик» сокамерникам поразвлечься игрой в  «лису».  Игра эта очень проста и жестока. В матрац закладывали сапоги и жёсткую подушку, зэку полотенцем завязывали глаза,  и он хлестал направо и налево, норовя попасть в кого-нибудь. Это делали по очереди. «Пончик»  первым  взялся  «голить». Он завязал глаза и стал наносить бойкие  удары  «лисой»,  но  почему-то  попадало  лишь  немому и бухгалтеру, причём, ни один раз. Но тут к «Пончику» неожиданно подошёл «Борода» и, стянув с него полотенце, сказал: «Хватит!»  «Пончик», метнув в него стрелами глаз, махнул рукой и отошёл в сторону.   
             Вскоре отправился «Борода» по своему этапу. Вместо него  привели  очередного  немого.  Он  был  атлетом.  Не зная про его глухоту, стали ему задавать вопросы, только он на них не реагировал. Тогда к глухому  подошли несколько человек с обидой, и окружили вплотную. Он показал им на уши; зэки тогда хмыкнули и отошли.
Да, время в тюрьме тянется медленно, и жизнь в ней зэки обустраивают,  как  умеют.  В Сашкиной камере делились пайками честно. Если водились у кого деньжата, в ларьке тюремном брали конскую колбасу и  серый  хлеб,  который  был лучше сырого  тюремного; там же  брали  махорку.  Когда  возможность  была,  «подогревали»  соседние камеры, забрасывая к ним «коня» - сплетали искусно из  ниток  от  носок верёвочку. При её помощи вели также всякие переговоры. Переговаривались ещё и с помощью кружки, приставленной к стене или к потолку. Администрация, конечно, старалась  пресечь  подобную связь: подельники могли перед судом о чём  угодно  договориться.  Пойманных  с  «конём»  отправляли  в карцер на пять суток. Случилось как-то такое: среди  надзирателей нашёлся тип, который с помощью кружечки пытался выманить у соседей  продукты, умоляя «подогреть» сотоварищей. Это он делал, когда камеру уводили на прогулку. Но его уловку вскоре раскрыли, много  воров  поклялось  закопать  его  при  встрече  на  свободе.
            Заметно сдал бывший бухгалтер. Бесконечный кашель изводил его.  И ночью он спать не  давал никому, особенно Сашке, который лежал рядом. Ему в камере никто  не выговаривал, жалея и понимая, что это может начаться у каждого из них.  Иногда зэки жаловались  надзирателям,  мол,  погибает человек, надо бы  полечить, но те только посмеивались: таких  в  больничку  не  отправляют.  Приносили, правда, какие-то таблетки, но они  не помогали. Как-то  увидели  зэки  по  потолку ползущего паука. «К покойнику»,- сказал кто-то.  И этой же ночью Сашка проснулся от хрипа; глянул на  соседа, а тот весь дёргается, пытается вздохнуть.  Сашка  разбудил  сокамерников.  «Пончик»  стал  барабанить  в  дверь,  громко  закричал:  «Эй, пришлите врача – у нас человек умирает!» Ответ был кратким: «Придёт утречком медсестра…  человека нашёл…» Так и просидели  все до  утра  возле  трупа. А паук  всё  болтался  на потолке, пока не вынесли покойного. Вместе с покойным и паук исчез. Перед  обедом  заместитель  начальника тюрьмы зашёл.
           - Посмотреть хочешь, сколько нас  осталось? - сквозь зубы сказал «Пончик».
            Ответом  был ему сырой карцер. Вечером по кружке передали, что утром в туалете Сашку ожидать будет  записка. Когда Сашка взял в трубочку свёрнутую бумажку и  прочёл, то в  душе  его  стало темно. Писал  брат Вовка: « Брат, здравствуй  и  прощай.  Меня,  точно,  расстреляют». Плохо стало Сашке. Вспомнил крики по ночам, душу всем леденящие, уводимых заключённых на расстрел: « Прощайте! Пацаны, про-о-щайте! Повели уже…» Залитый  слезами, он возвратился в камеру. Даже надзиратель, глянув на него,  качнул  головой. В камере его  пытались утешить: «Суда  пока не было».
            Когда  возвратился  из  подвала  «Пончик», зэки обступили его:  был он теперь здесь главным. «Пончик» сказал, что прощать тюремщикам смерть их сокамерника не стоит: так их всех уморят. «Я  всё там  продумал, будет  бунт», -  сказал  «Пончик».  Но к вечеру он был  снова посажен в карцер. И стало всем понятно: в  камере  «наседка».  Кто?  Был здесь новенький  –  спортсмен, мастер спорта по штанге. Насторожило всех то, что он  часто  получал  передачи.  Спортсмен объяснял,  что  это от  старушки – матери. Но ведь было ясно, что хлеб и конская колбаса явно из тюремного ларька. Возвратившийся «Пончик» сразу повёл следствие. Здоровяка поставили на колени и, держа крепко за ступни и руки,  колотить  стали  крышкой от параши по шее. Видимо, спортсмену стало очень больно: он принялся орать,  клянясь,  что никому и ничего,  и никогда.  Тогда «Пончик» швырнул братве шнурок. Петлю накинули  на уже  багровую  от  побоев  шею, и медленно стали душить. Понял здоровяк, что  задушат, и тогда прохрипел:
           - Я скажу…
            И рассказал, что уже год, как хозяин завербовал его, и он по тюряге гуляет «наседкой».
            - Спускайте штаны! -  заорал  «Пончик»,  вращая  бешено  глазами. – Ну, чего, как апостолы, стоите?
Сашка стал свидетелем жуткого зрелища. Зэки по очереди подстраивались сзади  к  штангисту  и   бесстыдно насиловали толстую тушу. Это всё продолжалось до тех  пор,  пока  от  туши  не понесло зловонием. И тогда на поставленного на карачки спортсмена стали все мочиться. И тот взревел звериным голосом и на четвереньках ринулся к двери. На его крик  дверь  открыли,  и «наседка» выполз наружу, волоча штаны. Это зрелище потрясло Сашку, и он долго не мог без омерзения смотреть на участвовавших в наказании зэков.