ЯЗЫК НАСУШНЫЙ
В сумерках истории, в смутные времена, которые мутят и душу народа, видимо, появляется необходимость белое назвать белым, чистое – непорочным, а грязное – отвратительным и неприемлемым. В эпоху разрушения абсолютных ценностей появляется необходимость еще раз четко их обозначить, выделить их в своем сознании и совести.
Парламент нашей страны собирался принять закон о русском языке. Значительно само государственное признание языка – основой национального существования, тем более, это одна из самых необходимых и жизнетворных основ. Закон нужен, но – он принципиально не может выполняться: язык живет по написанному Богом закону, он сам творит народ. Язык творит народ в поэзии, а поэзия – это, прежде всего, неповторимая история народа, не исчезающая только потому, что эту историю язык хранит в откровениях поэтов. Лишь народ, имеющий историю-поэзию, преображающую мир, и обретает себя такого – каким его хочет видеть творец. Хранить себя великим, неустанно преображающим мир – это и есть национальная идея. Потрясающие стихи народных поэтов невозможны без победоносных исторических потрясений, без самоотверженного богоискательства, без переживаний обо всем мире, без жертвенного заступничества за слабых и униженных – о чем бы ни были эти стихи: о вселенских подвигах героев, о печали их жен, или же о травах, деревьях, дождях. Не могу себе представить, что большую поэзию способно создавать племя «премудрых пескарей» или племя «страусов».
Русский язык твердо стоит на земле, вольно охватывает необъятные просторы. Потому и не нужно приделывать ему глиняные ноги, искусственно возвышая его над другими языками. Твердо стоять на земле – это и есть возвышаться, парить, не отрываясь от родной почвы, родного ландшафта.
Русскому языку закон писан только Всевышним, предписавшим ему объединять многие народы! Наверное, вредны для языка непомерные заимствования с иностранных языков, но это вряд ли грозит деградацией нашей речи. Русский язык непременно разрушится, если на этом языке публицисты и провидцы не будут неустанно отстаивать идеи справедливости в отношении человека и правды. Публицист призван говорить и за тех, кто неспособен это делать, говорить – по-настоящему родные для людей слова. На русском языке народ устами своих писателей больше должен говорить о том, что помогает народу жить и творить, а не о том, что подавляет его волю и разум, что ломает его душу, превращая человека в пластилиновый «электорат».
Законы принимают политики, демонстрируя, особенно перед парламентскими выборами, заботу об «электорате». Но мало, что приносит русскому языку столько вреда, сколько его приносит русская политика и русская политическая мораль. Ни один язык в России не вынужден тащить на своих плечах такое необъятное и неподъемное бремя лжи и лицемерия, какое вынужден нести русский язык. Ни одному языку в России не приходится уничтожать, ломать через лексическое и стилистическое «колено» душу своего «языкотворца» народа, как это делает русский язык. И только поэзией откупается язык перед народом. Русская поэзия – покаянная исповедь языка перед людьми и человечеством...
Пусть существует закон – как символ, как пожелание, как английская королева. Но – переживая о языке, нам следует заботиться о нашей литературе, публицистике, поэзии, чтобы они стали по-настоящему национальными, отстаивающими интересы многонационально единого государства, следовательно – сохраняли государственный язык.
Что нас должно сегодня волновать в связи с русским языком, великодушно соединяющим нас в своем необъятном глаголе? Прежде всего – как мы используем язык? Язык сохраняется в том добром деянии, для выражения которого он используется. И разрушается в том злом, в выражение которого он вовлекается. Горе языку, если он вовлекается в оболгание человека, народа, Отечества, в лицемерие, в заискивание перед сильными мира сего. И вдвойне горе языку, если он во имя злого и разрушительного используется поэтами и публицистами, в сердце которых ангельски гнездился язык...
Достаточно ли в русском языке – России? Жив ли еще в русском языке дух Победы? Или же осталось одно коленопреклонение перед Западом?
Есть ли в русском языке воля к заступничеству за слабого, невинно обиженного? Наш язык не сохранит свою самобытность, если замкнется в своей камерной «русскости», потому что настоящая русскость – это открытость миру.
Русский язык создавали наши герои – своей несгибаемостью, своей поэтичностью, т.е. стремлением неповторимо увидеть обыденность бытия, своей открытостью миру. Но не русская ли политика увела русский язык на Запад – в мир штампов, стандартов, в мир постылой предсказуемости, где не только не выживает, но даже не рождается поэзия? И менее востребованной стала национальная литература, которую заменило желчное хихиканье «юмористов». А национальная литература нас учит главному, без чего вырождается язык, – быть хорошими людьми. Плохие люди не могут разговаривать на хорошем языке! Плохие люди могут только унижать язык необузданным лукавством на этом языке, лицемерием, отвержением истории Отечества. Кстати, уроки русского языка – это, прежде всего, уроки отечественной истории...
Деградируют наши деревни – и как еще и по этой причине может не деградировать русский язык? Разрушаясь – язык жертвенно протестует против разрушения деревни, где он родился, где до сих пор под низким потолком в лунном сиянии висит его колыбель. Русский язык протестует и против искажения истины, говорящей нам о том, что понятие «отцовская земля» – национальная идея нашего богоугодного бытия.
Русский язык пережил разные общественно-политические формации на нашей земле, но бесследно не проходило для него разрушение этих формаций. Русский язык был смертельно ранен, когда большевики убили старую Россию – эпоху русской классической литературы, но не погиб, потому что успел впитать в свое историческое сознание спасительную идею воскресения. Но потом и Советский Союз погибал в сердце русского языка – метафорическом, ассоциативном, потому для русского языка гибель Советского Союза отожествлялась с концом света. Русский язык принял как богоданную неизбежность постоянное изменение России через революции, провокации, предательства – и тоже менялся, временами ломая себя, самоубийственно сокрушая свое поэтическое предназначение.
Русский язык протестовал и против навязывания ему подлой грубости в отношении других, неславянских, народов, и от слов «чурки», «поганые» и многих других кровоточила совесть его – и терял язык живую кровь свою – поэтичность, образность.
Чтобы поддержать язык, помочь ему не погибнуть – нужно меньше всего думать о самом языке. Ромашке не нужно помогать цвести. Нужно больше заботиться о самой жизни, а потом уже о языке, о литературе. Проблема в другом: какой энергетикой могут насыщать слова люди – обобранные, обманутые, потерявшие чувство надежной Родины и уже успевшие привыкнуть к тому, что у них есть Родина непобедимая? Ведь и русский язык мужал с чувством непобедимости той земли, откровение которой он выражает.
На каком русском языке может говорить молодежь, у которой не было пионерского детства и комсомольской юности? Но ведь сам язык успел побывать и октябренком, и пионером, и комсомольцем, успел до небес так вознести озаренные песни, что казалось, Вселенную вмещали в себя «синие ночи», взвившиеся кострами! Словом, мечется вслед за нами наш русский язык по бездорожью, разбивает в кровь душу, корежит свой необратимо справедливый к миру глагол...
Тем не менее, каждое поколение будет говорить на своем русском языке. Нам надо сделать главное – сохранить русскую суть языка: поэтичность.
В последние часы своей жизни Пушкин спросил у Даля: «Скоро ли я умру?..». Так и поэзия, отвергаемая рациональным и алчным миром, только у языка спросит – сколько ей еще осталось жить на земле, следовательно – сколько осталось нации существовать под солнцем...
Для сохранения русского языка важно, чтобы Россия сохраняла свою независимость и самодостаточность, а не превращалась в колонию, в «сырьевой придаток» Запада, не стала мальчиком на побегушках у Америки. Робкий, напуганный «мальчик» два слова связать не сможет и уж тем более – говорить на великом языке победителей. Об этом больше нужно думать парламенту России, озаботившемуся вдруг проблемой «государственности» русского языка. А уже Россия так же, как о русском языке, должна заботиться о всех «сущих в ней» языках – не терзая себя страхами, что они, выбрав латинские изображения букв, могут убежать из России. Проблема совсем другая – чтобы Россия не убежала от них в Америку, а затем и в историческое небытие!..
Прежде чем думать о русском языке, необходимо подумать о народах России. Если в русский язык будут приходить люди, отвергшие родные языки, они с легкостью будут отвергать и сокровенную, неповторимую суть русского языка, его величественное умение – называя то или иное явление, в своем звуке продлевать красоту этого явления...
Если мы беспокоимся о судьбе русского языка всерьез, нам мало примитивных законодательных предписаний. Нам надо позаботиться о среде вокруг языка, о духовности других народов, которые обречены прийти в русский язык. Не русский язык их захватывает. Они – обретают русский язык. А сам русский язык может «завоевать» мир только метафорой, поэзией, откровением, любовью к поэзии других языков, заимствованием их метафоричной лексики, то есть – умения, называя предмет, в своем звучании продлевать красоту этого предмета. Как раз к этой победе мы все и должны вести наш язык!
А что касается людей, обреченных прийти в русский язык, то для нас важно – с чем они придут и в чем они придут. И надо, чтобы они любили нашу литературу, но для этого, прежде, наша литература должна любить их...
Для русского языка историей определена кириллица. Но нам следует отстаивать орфографическую свободу всех языков России. Они могут зависеть только от любви, но не от политического диктата, осуществляемого от имени и якобы во благо государственного языка. У нас один путь – больше хороших, небывалых и невиданных озарений переводить на русский язык, больше добрых значений заимствовать, называя их нашими словами!..
Русский язык уже давно является идеей, объединяющей не только народы нашей земли, но и века и тысячелетия на этой земле. «У пранарода и праотцов не может быть смерти. Их могильники давно поглотил непостижимый космос почвы, их жизнь, мистически обойдя землю и небо, превратилась в язык, который потом назвали русским», – написано в моей книге «Лунная мастерская».
В русский язык мы вложили свои тысячелетия, века, эпохи. И будто эти века, эпохи, тысячелетия, будто сплотившиеся земли соединил в себе вольный русский синтаксис, и предложения, состоящие из этих эпох и земель, выражают не законченную мысль, а мысль бесконечную – о бессмертии нашей земли и нашего многоплеменного единства.
Без иноязычных слов желательно обходиться, лексическое смешение обычно выглядит уродливо. Но нас не меньше должен заботить и синтаксис – законы соединения слов, построение предложений! К тому же без гармонии между словами невозможна гармония между мыслями и идеями.
Мы же знаем, сколько путаницы и бессмысленности в действиях тех политиков, которые не умеют строить предложения! Мы же видим, как те, кто корежит язык, кто вгоняет вольные слова в убогие синтаксические конструкции, и Отечество наше почти вогнали в морально-политическое и экономическое убожество, изуродовали гармонию между людьми и территориями.
Проблема синтаксиса – это жизненная проблема. А в России – стране поэтического слова и смысла к синтаксису относится не только закон соединения слов, но и закон соединения народов и земель, построение отношений между людьми, одни из которых «сколотили» многомиллиардные состояния, другие голодают в замерзающих домах при лучине. Дети первых за миллионы долларов строят развлекательные клубы в наших городах, дети вторых – одеваются в обноски и нередко питаются объедками. Какими бы сочными и привлекательными словами мы ни объясняли положение первых и состояние вторых, какими бы лукавыми «умозаключениями» мы ни отравляли эти слова, – язык не обманешь, и синтаксис общества – сложноподчиненного предложения – будет гремяще-уродливым. Иным и не может быть этот синтаксис, если наши публичные слова не имеют внутренней кровной связи с нашими истинными помыслами.
Мы знаем из практической грамматики, что вне предложения, несущего идею, слово бессмысленно. Так же – как и люди вне нации, как и земля вне державы, которая призвана беречь своих людей своим нерушимым контекстом.
И закон о русском языке имеет смысл только в контексте самой России. Для нас жизненно важен синтаксис Родины. Было бы значительно полезнее, если бы депутатов Государственной Думы страны больше, чем лексика русского языка или орфография других языков, заботила проблема «синтаксиса» державы.
А еще – мы не можем забыть о «синтаксисе» мира. Чем в этой конструкции является само слово «Россия»? По-прежнему подлежащим, сказуемым, как это было при красной эпохе, или уже лишь каким-то второстепенным членом предложения? От этого сильно зависит, не изуродуется ли само предложение-мир, не перестанет ли оно выражать святую идею о бессмертии справедливости на земле?
Так вот, если слово «Россия» останется только второстепенным членом предложения в глобальной геополитической конструкции, то русский язык не спасут не только законы, но даже русские поэты. На языке земли, оказавшейся на постылой обочине истории, вряд ли будет говорить вечность...
Важно, чтобы на русском языке мир захотел разговаривать «только за то», что на нем говорит выдающийся народ. И этот народ продолжает дарить человечеству гениальные озарения духа на своем языке – бессмертные романы, беспримерные проникновения во Вселенную, теорию живого вещества, Победу над вселенским злом, способным погубить человечество...
Страна еще разрушена – синтаксис искорежен, любая лексика (с просторечиями или без них) будет деформировать свое исконно красивое значение: в разрушении всегда мало красоты...
Озабочен ли сам народ лексическим усовершенствованием русского языка? Вряд ли. К тому же мало у него в жизни сегодня радости, мало любви, а больше ненависти, раздражения. Коммунальные, энергетические, медицинские проблемы, непрекращающаяся война, криминал, обнищание большинства, социально-классовое расслоение – разве добавляет все это радости в сердце? Это ведь для любви необходима богатая лексика и изящный синтаксис. Для ненависти же достаточно даже только одного сквернословия.
Бывало, чрезмерно восторженные поэты воспевали безраздельную принадлежность русского языка славянам. Ярослав Смеляков писал: «Вы, прадеды наши, в недоле, мукою запудривши лик, на мельнице русской смололи заезжий татарский язык...». Если даже так, то живая мука получилась, из которой Россия на углях прежних междоусобиц и бунтов испекла для своих народов румяный и душистый каравай-язык, от которого веет родным теплом. Русский язык – язык наш насущный!..
2003
В ЛОДКЕ С ОДНИМ ВЕСЛОМ
Критикуя «бумажный интернационализм», не рискуем ли мы вспугнуть интернационализм подлинный? Взяться за перо побудила меня тревога за родную примокшанскую глубинку, где в одном поле, на одной ферме трудятся мордва, русские и татары. Их дети сидят в школе за одной партой. Иногда кажется: начитаются они нынешних публикаций и задумаются – на каком языке общаться? Но приезжаю в деревню и убеждаюсь: жизнь здесь идет своим чередом, в домах по-прежнему светятся гостеприимные огни. Может, почта запаздывает с накаленной прессой? Да нет, просто еще крепки, не побоюсь громких слов, устои дружбы и братства трех древних народов. Не зря говорят: «Что имеем – не храним, потерявши – плачем». На моей родине, в Ельниковском районе Мордовии, есть что хранить. Богатство действительно уникальное: два села – татарское Акчеево и русское Кабаново – более ста лет назад объединились и стали практически одним селом. Люди ходят друг к другу в гости, взаимно уважают религиозные праздники. Русские старушки-«знахарки» лечат травами татарских детей, русские мастера кладут жаркие печи в татарских избах. А акчеевские жестянщики кроют крыши новых кабановских домов, татарские женщины по лучшим рецептам национальной кухни пекут «беляши» и «катламу» для русских свадеб. Кстати, о свадьбах. За сотню с лишним лет не было здесь, говорят, ни одной русско-татарской свадьбы. Иные отнесутся к этому как к «негативу». А может быть, в этом проявляется глубокое уважение двух народов к культуре и традициям друг друга? Этот факт, как мне кажется, свидетельствует и о том, что два разных этноса могут прекрасно соседствовать, не теряя своей самобытности.
В Акчееве дети с ранних лет свободно говорят по-русски, а в Кабанове многие владеют татарским. Но все имеют представление и о мокшанском языке: среднюю школу и русские, и татары заканчивают в соседних Мордовских Пошатах. О жителях этого села, которое от Акчеева и Кабанова отделяет светловодная река Мокша, у меня остались самые приятные воспоминания.
Каждое утро и в дождь, и в холод ждал нас на берегу наш перевозчик – фронтовик, мордвин-мокша по национальности. Однажды я спросил его: почему у Кабанова и Мордовских Пошат кладбище общее? Оказывается, в Пошатах не было своей церкви, кабановский храм светил куполами для русских и мордвы многих близлежащих сел и деревень. А у христиан принято хоронить усопших ближе к церкви...
В Мордовских Пошатах церковь так и не построили. Погасли купола, и умолк колокол кабановской церкви. Поросло бурьяном и то место, где стояла акчеевская мечеть, созывавшая мусульман на намаз... Разве татары разрушили христианский храм или русские снесли мечеть? Нет, когда-то души и тех, и других остудила роковая вьюга, и не смогли люди сохранить даже самое святое. Не уберегли и общую святыню – реку Мокшу, которая заплутала в зарослях лилий и камыша. А что творится с природой? Гибнут леса, речные и озерные воды становятся ядовитыми. Под нож идут табуны светлогривых лошадей...
И культура постепенно исчезает. Мордовские дети неохотно читают на родном языке, все реже звучат в Пошатах раздольные мокшанские песни, забываются традиционные праздники. Но разве не то же самое происходит в соседних селах – татарских и русских? Русский язык зарастает сквернословием, как деревенские улицы бурьяном... А клубы на замке, а упавший голос русской песни, а «охрипшая» русская гармонь?.. Мы, забывающие родной язык, разве на русском сегодня разговариваем? Между языком Толстого, Чехова, Твардовского и современным универсальным, напичканным жаргоном и сквернословием, примерно такое же отличие, как между звездой и уличным фонарем. А может, русский язык стал таким оттого, что мы забываем родной?
Пустеют и татарские села. Забыты ремесла, национальные праздники.
Татары-мишари живут в Мордовии искони.
Почему же не выходят отсюда артисты, художники, композиторы? Только Богу известно, когда на мордовской земле родится новый Хади Такташ...
А молодежь – «надежда и опора» и русских, и мордовских, и татарских сел? Ее почти не осталось ни в первых, ни во вторых, ни в третьих. А те, кто не уехал, не многовато ли «глушат» самогонку, часто находя в ней единственную отраду для души? Честно говоря, мне очень тревожно за своих двадцати-, двадцатидвухлетних современников...
У народов, которые издавна живут по соседству, беды очень уж общие, на каком языке о них ни говори.
Моя русско-мордовско-татарская малая родина – это живой и уникальный макет всей нашей республики, всей нашей России. Ее культуру я сравнил бы с сообщающимися сосудами. Если, скажем, в русском отсеке уровень понизился – мордовский не переполнится. Не будет пустовать русский отсек, если начнет наполняться мордовский. И вряд ли будут петь в мордовском селе, когда русское плачет, и вряд ли сможет звонить церковная колокольня, если по соседству летят щепки от мечети.
Начнется праздник в русском селе – разве станут в это время спать в соседнем мордовском, разве не затянут раздольную мокшанскую или эрзянскую песню? А услышав соседей, разве не вспомнят татары свои национальные традиции и праздники?..
Кто же виноват в наших бедах? Разве русский народ подрубил наши корни, или мордовский, или татарский? Нет, просто «прошумел осенний ветер» над нашей памятью. Язык народа, национальные традиции, ремесла – это прежде всего память, как и сама культура. А когда общество поражено такой социальной болезнью, как беспамятство, вряд ли можно говорить о возрождении народных традиций, о любви к родному языку, причастности к истокам. Научить, тем более заставить любить родной язык невозможно, если нет к нему внутренней тяги, душевного настроя. А его и не будет, пока человек не впитает память с первыми каплями материнского молока.
Материнский язык... Можно ли полюбить его, не научившись любить матерей? А в наших русских, татарских и мордовских селах много одиноких матерей. Тропинки к их покосившимся домам заметает уже не один листопад...
Уважение к памяти... Можно ли воспитать его, если у нас даже память о близких не уважается? Тонут в полыни и крапиве деревенские кладбища – святая святых нашего бренного бытия...
Вот где корень зла, вот где наша общая – и мордвы, и русских, и татар – беда. Когда же это началось? Наверное, в тот миг, когда в России рухнули купола церквей и минареты мечетей, когда слетели с них кресты и полумесяцы. Взрослые пугали детей нечистой силой, а сами потихоньку растаскивали из церквей огнеупорные кирпичи для хозяйственных нужд. Рылись в щелях, добираясь аж до куполов в поисках небезызвестного металла. Его не слишком много нашли, а вот золото памяти из своих душ рассыпали. Сегодня история дает шанс собрать утерянное. Быть может, он последний: завтра люди уже не захотят этого делать.
Рецептов я не знаю. Только все вспоминается мне зябкий и ветреный ноябрь и покачивающаяся на волнах Мокши деревянная лодка. А в лодке – мордва, русские, татары. Как важно вовремя подхватить у друга весло, меньше качать лодку и – главное – понимать друг друга без слов...
1990
В СМУТНОЕ ВРЕМЯ
… Все встало с ног на голову. Сегодня в моде красноречие, которое без реальных дел превращается в краснобайство и которое никогда не ценилось в России. Стало модным ничего не делать. Многие люди заняты не своими делами, а многие вообще ничем не заняты. Политики пишут стихи, а поэты занимаются политикой. В обществе прогрессирует бездушие. Но «чтобы души выросли у нас, кто-то должен, думаю, молиться», – говорил поэт. Так вот, у нас чаще всего «молится» тот, кто не умеет этого делать и не имеет внутренней тяги, дискредитируя тем самым веру. А тот, кому бы «помолиться» (или работать в школе, вузе, писать стихи, картины, сочинять музыку), «таскает камни», не имея на это сил, и потому рассыпает их – там и сям. Но придет время и собирать камни, а не только разбрасывать их.
Камней, действительно, мы разбросали много. Особенно – на нашей российской земле. Видно, оттого и не растет на ней по-хорошему хлеб.
Что же произошло? С чего началось беспощадное уничтожение древнейших устоев российского трудолюбия? Почему из бездельников стал нередко подбираться аппарат управления? Вышедшие «из грязи в князи» нескрываемо демонстрировали пренебрежение к физической работе, и производительный труд начал необратимо дискредитироваться, он стал уделом «второсортных». Забылись ремесла, промыслы. Заглохли песни, приуныла Россия. Без оглядки убежали из домов в городские общежития крестьянские дети, которые сегодня свистят и топчут ногами на митингах…
Листопады сменялись снегопадами, и земля российская остывала. Ветры забвения выдували из наших душ, как из полуразрушенных храмов, память. Пахучие разнотравьем поймы сменялись суходолами, и души крестьянские скудели. Тонущие в полыни и крапиве кладбища, угасшие ярмарки, забытые праздники и промыслы, заплутавшиеся в лилиях и камышах реки, те же оскудевшие поймы – тревожат сердце. Все в мире взаимосвязано!
Кто в том виноват? В поисках ответа мы выискиваем черные пятна на красном полотнище Октября, ставим под сомнение революционные идеалы, постулаты марксизма. Ничто, конечно, в мире не абсолютно, но все же уместно вспомнить о письме Карла Маркса к Вере Засулич, в котором основоположник философии нового мира писал, что путь к процветанию России лежит через развитие сельских общин, и не надо их разрушать. Но ведь кто-то тогда скрыл это письмо, а затем разрушил села, разогнал крестьян, после чего охладела земля, одичал город.
Разрушение сел тогда тоже было «ультрарадикальным» явлением, как, впрочем, и разрушение храмов, сжигание философских книг, топорное вмешательство в гармоничную жизнь природы. «Человек займется перерегистрацией гор и рек и вообще будет серьезно, и не раз, исправлять природу; социалистический человек будет командовать природой во всем ее объеме», – писал в 1923 году Троцкий.
Революционные радикалы не слышат голос природы, они во все времена противодействуют гармонии, без которой Россия – земля великой поэзии и небывалых духовных озарений – не может существовать. Потому гармония не покидала Россию, выживая и на пепелищах храмов, и у околиц обезлюдевших деревень, и возле обезображенных полей и лугов. Гармония мужественно оставалась в России, соединяя племена и соединяя территории. Гармония самоотверженно переживала в России смутные времена, потому что и у самой гармонии не было другой родины, не было другой земли, где бы рождалась такая поэзия!
Идея поворота сибирских рек, видимо, корнями тоже оттуда, а сегодня она уже дала нам суровые уроки. Но несмотря ни на что, нынче пытаемся повернуть вспять уже реку истории.
Выискивая национальные проблемы там, где их нет, мы рискуем подорвать основы интернационализма – одного из «китов», на котором еще держится многонациональная Россия. Я убежден: нет ни русских, ни мордовских, ни татарских проблем, а есть общечеловеческие беды, которые делают людей злыми. И расстроив в этот момент струны «этнопсихологии», можно озлобить людей и по отношению друг к другу. «Национальные отношения, – говорит историк Л.Н. Гумилев, – везде одинаковы, на всем Земном шаре, так же, как термодинамика или гравитация». Мы – разноязыкие дети России, и как не выбирают матерей, так и мы Россию не выбирали. Русский язык – это наш язык. Это наша лодка во Вселенной. Мы в одной лодке, а разбив лодку на осколки, мы никуда не доплывем…
«Нам бы про душу не забыть», – предупреждал В.М. Шукшин. И нам бы про душу не забыть в наше «революционное» время. Лишь вчера сжигали и разрушали храмы, вели воинственную атеистическую пропаганду, в закрытых церквях открывали даже музеи трудовой славы. А сегодня столь же воинственно становимся «религиозными» людьми. Конечно, хорошо, что открываются у нас храмы. Колокольный звон напомнит нам в суетный час о гармонии и вечности, золотой отсвет полумесяца озарит душу светом доброты и любви к ближнему. Опасно другое: поворот в сторону религии зачастую снова – мода. И на цепях с крестами и полумесяцами нас не всегда ведут к истинному храму…
Или же другое. Лишь вчера партия была «самой мудрой», а сегодня она стала виновницей всех наших бед. Не собираюсь отрицать ошибки партии, думаю о том, что партия у нас была такой, какими были мы сами лишь вчера…
Такой радикализм вреден России. Он уже был у нас и оставил после себя разоренную деревню, разрушенные церкви и мечети, множество людей, оторванных от корней. Леворадикальная политика изгнала с земли хозяина и оставила на ней бесхозяйственника. Смутное было тогда время, и носителями истины выступали бездельники и краснобаи, чуравшиеся производительной работы и таившие злую обиду на тех, кто умел пожинать плоды и кого по доносу тех же краснобаев затем отправляли на Соловки.
Смутное время и сейчас. Многие нынешние митинговые «революционеры» мне вновь напоминают красноречивых ораторов 20 – 30-х годов. Многим из нынешних «революционеров», как и тем, чем-то не угодили власти, заронили в эмоциональных сердцах зерна обиды. Эти зерна могут прорасти колосьями митинговых страстей, но ни в коем случае – не богатыми урожаями на скудных российских полях. Когда идет мстительная борьба за власть, за политическую карьеру, когда злопамятство выдается за справедливость, разве есть кому дело до мордовской, татарской или русской деревни, разве есть кому дело до труженика?
Новые «революционеры» вновь пришли разрушать. Но созидать – непременно придут другие люди, которым понятен и дорог язык гармонии…
1990
КОТОРЫЙ ЧАС В ДЕРЕВНЕ АРГА?
Ни Пелагея Степанкова, ни Александра Еремина не ответят на этот вопрос: у них попросту нет часов, как, впрочем, нет ни радио, ни электричества. Да и вряд ли кто спросит об этом у женщин, ведь во всей Арге – лесной деревушке, что в Ельниковском районе Мордовии, – они остались только вдвоем…
Не заблудился ли этот домик с тесовой крышей в лесной глуши? Пожалуй, нет. Даже, напротив – блуждающие ягодники, грибники и охотники, помотавшись по лесным «лабиринтам», поворачивают сюда. Сначала бредут на лай собаки, а вскоре во тьме проясняются и «маяки» – воспаленные от света керосиновых ламп два окна. Горят окна по ночам, но пруд около дома уже не может отразить этот свет. Пруд весь зарос мхом и осокой, а ведь было время, когда в нем крестьяне Арги лошадей купали. Теперь же здесь ни души, кроме этих двух бесстрашных женщин, теперь же ни огня, кроме этих двух мерцающих окон.
Да, это бесстрашные женщины, но все же каждый неожиданный стук в окно отдается тревожным стуком в сердце: мало ли кого черт заведет в заброшенный край. И все равно смело идет семидесятилетняя Пелагея показывать дорогу заблудившимся в лесу. А для того, чтобы вывести их на «путь истинный», надо иной раз пройти в колючей темноте не один километр. После таких «прогулок» нередко домой возвращается только под утро. Но все равно не внемлет просьбам Александры, которой страшно бывает оставаться одной.
Они разные по характеру люди. В иных условиях, может, даже в гости бы друг к другу не ходили. Но остались они на всю Аргу одни. Пелагее-то не привыкать, а вот Александра жила до этого вместе с сестрами. Одна из них уехала, другая умерла. Вот и позвала Пелагея односельчанку к себе.
Теперь и живут они вместе под одной крышей, ведут совместное хозяйство. Оно немалое: две коровы, две телки, прошлогодний бык, телята, поросята, 20 кур, 20 овец. Мясо осенью сдают в колхоз имени Ленина. Деньги строго поровну кладут на сберкнижки.
О деньгах они говорят между собой нечасто, но однажды разговор все-таки зашел. Александра предложила новые заработки перечислять только на счет Пелагеи, ведь живут они в ее доме, да и в хозяйство больше труда вкладывает Пелагея. Но Пелагея отказалась наотрез…
Да и куда им девать деньги, живя в лесу? На одежду, можно сказать, не надо. Пелагея чаще всего ходит в резиновых сапогах и поношенном комбинезоне, должно быть, времен работы в тракторном парке. И Александре некуда наряжаться. Недавно обе купили своим родственникам по новому добротному дому в городе Первомайске Горьковской области. Те приглашают к себе, но ни одна, ни другая и говорить о переселении не желают. И даже аргументы о суровой зиме, о волках не действуют.
Волков в здешних местах много. Однажды встала Пелагея утром, а на снегу возле овчарни волчьи следы. Когда было у нее ружье, жилось намного спокойнее, а теперь жизнь стала тревожной.
В лесах вокруг Арги немало и кабанов. Был такой случай. Мимо дома Пелагеи пробежал окровавленный кабан. И куда только подевался в этот час страх: Пелагея схватила первую попавшуюся под руку тряпку и кинулась вслед за зверем, чтобы перевязать ему ногу, от которой оставалась на зеленой траве яркая строчка. Приличное расстояние она прошла следом, но разве догонишь кабана?
Вернувшись домой, долго не могла отойти от случившегося. «Ведь истечет кровью и погибнет глупый зверь», – говорила Пелагея Александре, но та лишь молчаливо недоумевала по поводу бесшабашности и странности, как ей казалось, Пелагеи.
Особенно дорогое, что у них есть, это серая лошадь Машка. Куда без нее! На лошади Пелагея раз в неделю ездит в Ямскую Слободу – центральную усадьбу колхоза имени Ленина – за хлебом, сахаром, керосином. Правда, когда продукты начали продавать по талонам и спискам, стало совсем плохо. Ведь Арга относится к Мордовско-Коринскому сельсовету, а добираться Пелагее легче до Ямской Слободы. А там говорят: «Вы не наши, поэтому ни хлеба, ни сахара вам не продадим». И кто вспомнит, что Пелагея 25 лет на гусеничном тракторе пахала каменистые поля Ямского колхоза! По дороге домой, совсем не стесняясь в выражениях, выговорится Пелагея своей послушной лошади, терпеливо везущей пустую телегу. Ну и дома, конечно, распорядится: «Санька, в следующий раз ты поедешь за продуктами, хватит мне одной унижаться перед этой продавщицей».
Но в следующий раз опять придется ехать самой же Пелагее. Куда пошлешь в такую даль восьмидесятилетнюю Александру? Сама она в случае чего может зайти и к председателю колхоза, пожаловаться. А Александра – хорошо хоть по дому «шевелится», по хозяйству помогает, да есть с кем вечерами «покалякать». Но не только о коровах и овцах говорят они. Из Ямской вместе с хлебом и солью Пелагея привозит и новости. Этой осенью, например, старушек не покидала забота об уборке урожая. «Опять лягушка кыркнула, наверное – к дождю», – с досадой не раз повторяла одно и то же Пелагея вечерами за кружкой чая.
Правда, в воде, которую кипятят в печи, в чугуне, заваривают они вовсе не чай, а зверобой и душицу. Пелагея разбирается в травах. Она может целую лекцию прочитать о каждом цветке, о каждой травинке, растущих в их глухомани. Кстати, кроме трав, эти женщины и лекарств больше никаких не признают. И на то есть свои причины. Когда Пелагея была трактористкой, в глаз ей попал металлический осколок. Сделали сложную операцию, она прошла удачно. Но потом все равно пришлось долечивать глаза настоями трав. И сейчас у Пелагеи отличное зрение, среди лесного густотравья она вмиг заметит, казалось бы, далеко спрятавшуюся целебную травинку, или же гриб, или же зверя.
Говоря о каких-то радостях или огорчениях, Пелагея порой упоминает о Боге, но трудно сказать, верит ли она в него. Молиться-то она вряд ли молится, но все христианские праздники отмечает. И даже яйца на Пасху красит, кипятя их в чугуне вместе с луковой шелухой.
И свое пребывание на «необитаемом острове» Арга она объясняет тем, что общество людей греховно, оно обросло, будто пруд за окном, склоками, сплетнями, пересудами. Как будто людям отмерена вечность, как будто им места не хватает на земле. Это ее суждения, это ее мировоззрение, которое, не в последнюю очередь, сформировано этой вольной жизнью. Пелагея – хозяйка не только целой деревни, но и окрестных лесов, деревьев, трав, родников и протекающей неподалеку речки Нулуй.
Наверное, неточно будет сказано, что Пелагея верна этой земле. Скорее, она обречена на эту верность в силу своего характера, психологии, в силу особого родства с природой. «Умру здесь, но из Арги не уеду», – говорит она и жизнью доказывает верность своему слову. Я хотел воздержаться от напрашивающегося сравнения Пелагеи с Агафьей из «Таежного тупика» Василия Пескова, но это сравнение уже на устах у жителей района, которые что-то слышали об Арге. Но многие из них знают о жизни героини очерков из «Комсомольской правды» намного больше, чем о жизни своей землячки.
Правда, в Арге побывали однажды районные начальники, которые поручили руководителям райпо доставить в лесную глушь продукты. И на «вездеходе» привезли сюда муки, макарон, масла, сахара.
Наезды из райцентра совершались ранней осенью, когда красочно опадали тополиные, дубовые, тальниковые и березовые листья, когда начинала полыхать рябина, жадно впитывая в ягоды сияние последних теплых зорь. Хорошо пахло зверобоем, который служил еще и мягким настилом через овражек. Иначе к дому Пелагеи не подступиться. И глиняный кувшин с квасом для гостей хранился у родника, прикрытый листьями лопуха. Было много грибников и охотников.
Сейчас, в декабре, картина гораздо мрачнее. Хотя и дров наготовили достаточно, и лошадь не болеет, но зимой все реже и реже впрягает ее в сани Пелагея. Все-таки страшновато выезжать одной в снежный путь. Но уж, если, выбрав солнечно-морозный день, пока Александра топит печку, на которой они и спят зимой, едет в Ямскую, старается как можно больше продуктов загрузить в сани, ведь кто знает, когда еще в следующий раз удастся выехать в дорогу. Да и Александра зимой особо страшится оставаться в доме одна.
И мало ли еще какие мысли появляются зимой, ведь кроме тоненького санного следа от повозки Пелагеи ничего больше не соединяет Аргу с людскими селениями. Разве что еще следы зайцев, лисиц, а то и волков…
Скорее всего, Пелагея Александровна и Александра Ивановна – последние жители Арги. Ведь было бы наивно думать, что кто-то вернется сюда жить, что всегда будут гореть окна Арги. Они больше не вспыхнут никогда после этих старушек, как никогда не сможет отразить сияние окон заросший бурьяном и осокой пруд. И сама Пелагея не верит, что Арга возродится. Но пишутся эти строчки вовсе не для того, чтобы вызвать у тех, кто их прочитает, жалость к лесным старушкам. Зачем им жалость? Ведь дворцов с люстрами им не нужно, как ничего не нужно медведю, кроме его берлоги.
Это сравнение вовсе не надуманное. Не каждого из нас «записывает» в свои близкие родственники природа с ее зверобоем и душицей, с ее медведями и родниками…
1990
ЧЕТКИ КАТЕРИНЫ
«Зачем они тебе?», – спросил я черноволосого мужика с золотым крестиком не распахнутой шее, увидев у него в руках янтарные четки. Он их нечаянно вытащил из кармана, когда полез туда за автобусным билетом (в «Икарус», следовавший на Саранск, вошла дорожно-контрольная служба). Мой спутник, которому было лет под пятьдесят, оказался человеком словоохотливым: «Материнские это... как их, религиозные бусы. Она всегда брала их в руки, когда молилась. Мать уже два года как умерла, я ездил продавать дом, а там вот эти штучки нашел. Думаю, возьму на память, не пропадать же им...».
Автобус был набит почти до отказа: сверстники провожали в армию двух призывников – из мордовской и татарской деревень, и подвыпившие ершистые ребята так и норовили затеять конфликт. Скажете, на национальной почве? Это только на первый взгляд. Если эти два паренька попадут в одну часть, два года друг другу они будут самыми родными людьми. По принципу землячества люди сплачиваются вдали и по этому же принципу, увы, дерутся вблизи. Разве не конфликтовали друг с другом только русские села, только татарские, только мордовские?.. Впрочем, это к слову. А мой собеседник то и дело отвлекался, успокаивая юнцов то по-мордовски, то по-русски – татарского, родного языка, он не знал.
Да, именно родного. Мать его была женщиной мусульманских кровей. Она вышла замуж за мордвина в соседнее мокшанское село и всю жизнь там прожила. Научилась говорить на языке мужа (так уж были в деревнях воспитаны женщины), и с годами сельчане забыли о ее национальном происхождении.
Попутчик, узнав мое имя, стал разговорчивее. Только вот имя своей матери он вспомнить не смог, вернее, попросту не знал. Никогда не знал. «Мать в деревне все звали Катей. Она знахаркой считалась. Заговаривала грыжи, бородавки, могла и травами лечить. Хорошо в травах разбиралась, всегда возилась с ними: собирала в лесу, сушила. Многим она в округе помогала. А когда умерла, со всех соседних сел пришли провожать ее. И мулла из ее родной деревни был, хоронили-то по мусульманским традициям. Все как положено. Кузнец наш смастерил хорошую ограду с полумесяцем...».
Представил я на миг сельское мокшанское кладбище, сиротливый полумесяц среди крестов и подумал: как же оценить эту явь? Нормально это или трагично? И что все-таки чувствовала женщина, знавшая тайны трав, секреты лесов, когда ее родные дети не знали даже ее имени? Но что значат наши оценки? И вряд ли судьба человека, какой бы трагичной она ни была, нуждается в каких-то комментариях. Она, эта судьба, со знахарской ясностью сама может прокомментировать то, о чем мы спорим, изводя нервы, перья и бумагу, во всех грехах упрекая друг друга. Я вновь об этнической памяти, об этническом возрождении. Меня тоже не отпускал соблазн взяться за перо, попытаться поразмышлять, а сейчас этот стоящий перед глазами полумесяц на фоне крестов до боли высвечивает мои сумбурные мысли.
Полумесяц высвечивает, обжигая, потому что он и сам отражает свет заката в тихий час, когда в природе пахнет полынью и мятой. Пахнет полынью и мятой, зверобоем и душицей, и было бы нелепо спросить в эту пору: какой национальности эти растения? Национальность бывает только у людей, природа же безнациональна, но нам, разумной части природы, полезно было бы прислушаться, приглядеться к ней, когда путаемся в лабиринтах межэтнических страстей, захлебываемся во взаимных обидах, претензиях. Разумеется, мои рассуждения не являются страусиным закрытием глаз на очевидные этнические проблемы, на необходимость возрождения мало- или многочисленных народов. Напротив, мне грустно встречать людей, не знающих языка и даже имен своих матерей, не знающих ни слова из той молитвы, с которой надо приходить на материнское кладбище. Но когда, скажем, татарская молитва лечит мордовских детей, мордовская – татарских или русских, или еще кого-то, когда полумесяц светится на фоне крестов, надо признать: бескорыстная национальная сущность всегда интернациональна, как тот же заговор или заговоренная целебная трава. Почему-то я острее начинаю чувствовать в себе мусульманскую сущность, когда размышляю о разрушении христианских храмов, почему-то красота татарского слова для меня становится еще роднее, когда соприкасаюсь с творениями Толстого, Лермонтова, Есенина...
Грустно встречать людей, не знающих языка родной матери. Однако незнание языка – это ведь не только незнание слов и неумение строить из них предложения. А это, прежде всего, высыхание духовной жизни.
Прислушаемся к академику Д. С. Лихачеву: «Если исчезает язык, значит, исчезает основа для него». Задумываюсь о жизни наших татарских деревень, и тревога охватывает сознание: забываются народные песни, стираются в памяти предания о жизни пророков, уходят в небытие сказания, передававшиеся из уст в уста. И на остывающих от забвения устах и язык родной остывает, засоряется, грубеет. Казалось, развиваться бы сейчас ему, становиться еще метафоричнее, но где там, ведь забыты яркие предания о жизни народных ясновидцев, которые, действительно, требуют только выразительной речи. Помнила женщина татарские заговоры и молитвы, знала тайны трав и сумела она остаться татаркой даже в иноязычной среде, даже почти всю жизнь изъясняясь на языке мокши, но не расставаясь с сокровенными четками. Но они, выпавшие из естественного контекста, потеряли всякий смысл в руках ее сына.
Четки и сами по себе четки, на каком языке о них ни говори. Однако их я расцениваю не столько как религиозную символику, сколько – как символ духовной жизни народа. И они в наших селах тоже выпадают из рук, как и забываются предания. А если и не выпадают, все равно уже не обжигают рук, не рождают ассоциаций, потому что забыты молитвы, при чтении которых и перебираются священные костяшки. И носим мы порой в карманах, как игрушки, а в лучшем случае – как талисман, четки, оставшиеся от бабушек, матерей. Как мой попутчик в автобусе.
На вопрос о том, какая вера все-таки ему ближе, хотя на шее крест, а в кармане четки, он возбужденно ответил, что не верит «ни в Христа, ни в Магомета». Я про себя подумал о разрушении национального духа, на миг вообразил перед глазами развалины храмов, а он, как бы читая мои мысли, продолжил вслух, что мечети и церкви были разрушены правильно. Не было в этом откровении злобы, здесь кровоточила невежественность. Меня, правда, несколько удивило, для чего же он носит на шее крест, да и найденные в бывшем родительском доме четки не оставили его равнодушным. Я не стал об этом спрашивать у своего попутчика. Подумалось о другом: об истреблении духовных корней топором необразованности. И понятнее мне стало его незнание материнского языка и имени своей матери. Что с того, если бы он и знал татарский язык? Что бы он мог сообщить на этом языке, характерное только для татарского мировосприятия, мироощущения, какую духовную информацию он мог бы нести через татарские слова и словосочетания, если основа мусульманской духовности неотделима от мечети, как, впрочем, духовность христианская – от церквей? Душой, наверное, мой попутчик тоже близок к этому (иначе зачем надо было носить крест?), однако, чтобы осмыслить это и глубоко осознать, ему не хватает культуры, образования.
Вряд ли будет прок от старательно заученных умозаключений Н. Бердяева или Ф. Ницше, если человек не научен элементарным традициям своего народа, не знает своей родословной, не говоря уже об исторических корнях родного народа. Только образованный народ способен вернуть свой язык. И обряды, ремесла, народные промыслы можно возродить лишь будучи образованными.
В Ельниковском районе Мордовии, который некогда славился своими плотниками, другими мастеровыми по дереву, мне не удалось найти ни одного специалиста, кто бы смог толково рассказать о методике построения деревянной лодки, хотя по всему району течет полноводная (пока еще) Мокша, немало озер. Уже по пальцам одной руки можно пересчитать хороших гармонистов, печников. Воистину «все прогрессы реакционны, если рушится человек».
Мой попутчик одинаково не верит и в коммунистическую идею. Это неудивительно, и в пору теперь уже «коммунистического атеизма» это даже нормально. Просто, когда он начал ругать Компартию, мне за его слишком громкие эмоции стало неловко перед пассажирами. Он ругал партию за то, что хлеба нет в магазинах вдоволь, что и водка уже продается в селах по спискам, что хоть босиком ходи из-за отсутствия носков. Он говорил о насущном, но мне опять в это время подумалось о другом.
Идея об общем без частного и об интернациональном без национального отчасти и повредила корни духовности народа, особенно в России – «колыбели» революционных преобразований. Конечно, революции нет без радикализма, но когда последний превращается в вандализм, тонкая материя духовности, как правило, не выдерживает. Такой вандализм и разрушил этнический дух, погасил огонь духовности в «печах» памяти, а печники уже боялись складывать красивые печи, плотники – строить красивые дома. И вот сереют по России ее безликие села и деревни, растут, размножая многоэтажные дома-коробки, ее безликие города, в которых живут-поживают забывающие родной язык россияне. Мы, забывающие родной язык, говорим порой о поглощающей, чуть ли не хищнической миссии русского языка. Но разве на русском языке мы сегодня разговариваем? Между языком Толстого, Твардовского, Рубцова и языком наших улиц, троллейбусов и метро, молодежи и даже некоторых молодежных газет огромное различие. А может, русский язык стал таким оттого, что мы забываем родной?..
Не надо лукавить, что конюхи и пастухи, доярки и трактористы могут быть интеллигентными, если это просто добрые люди. Не надо лукавить, как лукавили десятилетиями. Этой ложью мы уничтожили подлинных интеллигентов села, и смысл настоящей сельской интеллигенции, которая, если уж мы о ней заговорили, необразованной не бывает. Но образованность тоже не следует понимать узко и конкретно, т. е. в ракурсе современной школы. Пожалуй, не всегда обязательно знание художественных или философских книг, если ты знаешь молитвы или хотя бы тайны земных трав, секреты прекрасных цветов, которыми можно лечить людские недуги, как, например, бабка Катерина. И ей вовсе не обязательно было знать о том, что мысль «люби все другие народы, как свой собственный», принадлежит Владимиру Соловьеву...
Сейчас мне яснее становится ответ на вопрос: не одиноко ли полумесяцу среди крестов на кладбище? Мужество ли, мудрость ли проявила набожная женщина, выйдя замуж за человека другой веры в прежние времена, когда такие браки, мягко говоря, не поощрялись? И даже рано оставшись вдовой, не уехала из мокшанского села. Может быть, постигнув тайны прекрасных земных трав, она постигла и мудрость самой земли, которая на всех одна? Не знаю, что и сказать. Да и надо ли что-то говорить, ведь четки и сами по себе четки, и сияние полумесяца на кладбищенской ограде, искусно сделанной руками кузнеца-мокшанина, вряд ли нуждается в комментариях.
1990
НЕ ОПОЗДАЙ ПОЛЮБИТЬ СТАРИКОВ
Когда я взял листочек бумаги, чтобы написать наконец-то письмо родителям в деревню, по телевизору прозвучало: «У нахлебников есть одна надежда – настанет час, и он плюнет в лицо своему благодетелю». Прозвучало, будто плеткой хлестнуло по сердцу.
Плеткой – за наши грехи, грехи поистине нахлебников перед поистине благодетелями. Да, больше всего мы виноваты в мире перед своими родителями, перед своим детством. И о какой любви к кормилице-земле говорим, когда листопады и снегопады заметают тропинки к еще светящимся домам кормилиц-матерей и кормильцев-отцов. Снегопады заметают, но только здоровые и откормленные сыновья и дочери не чистят занесенные тропинки, которые вывели их на «дорогу жизни». Неужели и в самом деле возвращаться – плохая примета?
Но что там говорить – возвращаться. Разве вернется дочь, которая только вчера стыдилась приводить из клуба своего ухажера из соседнего села в отчий дом, стесняясь его ветхости. Она стеснялась искренне, и вряд ли об этом стоит говорить, тем более – комментировать. К чему комментарии, если такова жизнь. Но неужели жизнь – такова? Кем писаны эти законы, и неужели это общие законы земли, законы природы?
Как ни горько – да! Посмотрите на птиц: выпорхнув из родного гнезда, навсегда его забывают. Посмотрите на зверей: то же самое. Посмотрите… Впрочем, куда ни посмотри – крутится колесо жизни, жизнь продолжается, скачет, как конь в яблоках из недавнего детства, и рвутся нити родства, слово треножащие путы.
И только матери и отцы сидят в своих грустных домах и молятся. Просят Всевышнего послать их птенцам судьбу подобрее и безветренной погоды в жизни. Горят воспаленные окна, а на столе стынет давно вынутый из печи калиновый пирог.
Может, пирога-то и нет, видимо, он мне сейчас просто вспомнился, потому что был маленьким праздником нашего деревенского детства. Горьковатые калиновые ягоды в начинке были лучшим лакомством.
Но говорят же, сколько волка ни корми, он все равно в лес смотрит. «Хитра» и лесная калина, она лишь прикидывается сладкой. Пока мать ее холит, пока дети ее любят, а придет время, когда некому будет печь пироги, калиновая горечь в один миг все сердце обожжет. Но это потом… Правда, я слышал о грузине, который во время студенческих вечеров любил произносить многословные тосты. Он красноречиво говорил о горах, скакунах, водопадах и горных обвалах, а потом безо всякого перехода философично изрекал: «Давайте выпьем за родителей». Но это только на первый взгляд, что без перехода…
Проходит детство, будто опадают яблоки. Кстати, пусть так же без перехода, мне хочется вспомнить об этих августовских вечерах, когда о ставни, сделанные руками отца, гулко стучали падающие яблоки. Не знаю почему, но этот стук напоминал стук копыт резвых «яблочных» лошадей, которым отец посвятил всю свою жизнь. Казалось, там, за окном, носятся лошади в яблоках – их и я полюбил. Отец в своей кожаной кепке приносил домой яблоки, и я только сейчас понимаю: чем слаще эти яблоки в детстве, тем горше будет память о них потом, когда перестанут их нам подавать те натруженные отцовские руки. Впрочем, как и память о калине, да и о чем угодно еще из «ягодного» детства…
Потому, наверное, мы еще и живы, как живы те же деревья, ягоды и птицы. Вот и важно не нарушать это единство, постоянно прислушиваться к себе и вглядываться в природу. Сколько мы ни пытались опровергнуть формулу «яблоко от яблони…», но ведь все равно плоды падают неподалеку от дерева. Это к тому, что любовь и доброта – понятия наследственные, и чтобы твои дети относились к тебе хорошо, не опоздай полюбить своих родителей. В одной из деревень есть старуха, которая часть ходит по домам, просится ночевать к чужим людям, хотя в том же селении живут два ее семейных сына. Она их подняла на ноги в войну, уберегла от голода, кормя хлебом из лебеды, а теперь сорняком обросли их совесть и душа. Но эта старуха, по рассказам деревенских старожилов, повторяет участь своей свекрови, которая ей тоже была не мила. Как тут не поверишь в то, что ничего в мире не проходит бесследно: и доброе возвращается, и злое.
Вот так сел за письмо к родителям, а вспомнил о яблоках и лошадях, рвущих путы, унося наше детство. Надо же, бумага совсем чистая, только и выведено: «Здравствуйте». Что еще я могу сказать родителям?
1990
КОГДА ГОРЯТ ХРАМЫ
Мне понравилась «философия» деревенского мужика, как-то ехавшего со мной в одном автобусе. Он говорил: «Не верю ни в Бога, ни в коммунизм. Впрочем, это одно и то же: священники обещали счастливую загробную жизнь, а коммунисты райскую земную. И то, и другое блажь…».
Он говорил долго, самозабвенно, не понимая, что большинство пассажиров внимательны не к его «философии», а скорее к рваной фуфайке, кирзовым сапогам и к вводным словосочетаниям в речи, которые я, разумеется, опустил. А сравнение партии и религии, чувствовалось, было симпатично и ему самому, поэтому он повторил его несколько раз, а тут еще путь автобуса лежал мимо деревушек с заколоченными окнами, мимо разрушенных церквей. Не было сомнения в том, что красноречивый «философ» – один из последних жителей такой деревушки. Он сам видел, как разрушались храмы, и, к сожалению, до седых волос не понял, что это плохо. Да и нет в этом ничего удивительного… Так уж привыкли мы жить: сегодня снова строим то, что разрушали вчера, читаем, восстанавливаем из чудом уцелевших обрывков то, что жгли недавно на кострах. А завтра вновь, думаю, будем читать то, что стремимся сжечь сегодня. Огнем и топором уничтожалась религиозная идеология, а нынче, только более изощренно, пытаемся опорочить коммунистическую.
Пусть наивным покажется мой вопрос, но все же: чему плохому учила религиозная мораль? И что плохого несла в себе коммунистическая идея? Из сожженных и разрушенных храмов вытравили первую, а сейчас, когда она вновь возрождается из пепла, мы принялись уничтожать вторую. Может, на самом деле им нет места на одной земле? Лично я так не думаю: единение людей на принципах высокой нравственности – разве не эту задачу ставят перед собой и партия, и религия? А для ее решения пригодились бы силы и той, и другой. Не случайно некоторые даже называли Христа первым коммунистом.
Многие религиозные заповеди мне, члену Компартии, близки сегодня. В том числе и «не судите, да не судимы будете». Во всем случившемся я пытаюсь найти закономерность. Тем более, когда дело касается истории многолетней давности. Ведь нередко случалось, что из храмов изгонялись действительно «заевшиеся» священники, превратившие закон Божий в средство угнетения и порабощения простого народа, дух которого вдруг раскрепостил Великий Октябрь. И начал он, этот простой народ, крушить все и вся, не задумываясь о том, что молитва, хоть и оказалась на устах безбожника, изначального смысла от этого не теряет, что, хотя и развелись в храмах скверные создания, но в этом Бог вовсе не виноват. И виновата ли коммунистическая идея в том, что безбожники (теперь уже от партии) превратили ее в догму, тоже поработившую людей? Понятие «коммунизм» сегодня вызывает только иронию, хотя изначально речь шла о научных основах общества, созданного с учетом биологических потребностей человека. Разве не о том же самом мечтаем мы, живя в крошечных комнатах и давясь в переполненных троллейбусах?..
Тогда люди мстили религии за ее зарвавшихся священников, а сегодня мстят партии за то, что она, призванная быть партией идей, переросла в партию власти, и «молитва» стала прививаться из-под кнута. Это всегда наказуемо, и суд истории необратим: видимо, Коммунистической партии теперь придется проповедовать свои идеи не через телефонные трубки и не через функционеров в крутящихся креслах. Но опять-таки надо быть объективными: ведь Компартия стала партией власти в то время, когда от нее это требовалось позарез, когда в стране была разруха. Если уж большевики затеяли социалистическую революцию, им же надо было и страну поднимать на ноги.
Однако суд истории беспощаден, и за злоупотребление властью всегда приходится расплачиваться. И когда затеяно крушение какой-то идеологии, будь то религия, коммунистическое учение или что-то еще, этот процесс, мягко говоря, трудно остановить. К тому же масла в огонь подливают появляющиеся в такие времена лжепророки: будь то поджигатели храмов или яростные митинговые ораторы. Ничего бы не имел против последних (митинги были и во времена революции), если бы проповедниками не становились вчерашние поджигатели. Помните у Евтушенко? «Тот, кто Кижи чуть не выжег, он теперь хранитель в Кижах». Такие вот «хранители» и оскверняли святые писания, такие извратили и коммунистическое учение, а сегодня еще выступают в роли яростных защитников «догматических принципов».
Долго молчали колокола России, переплавленные в мартеновских печах или же просто разбитые и поруганные, но не онемевшие, а лишь притаившиеся. Долго не горели, отражая свет зари, полумесяцы мечетей. Но душа человеческая устала от суеты, она захотела гармонии, потянулась к постижению звездных законов вечности, и восстали из пепла храмы. Впрочем, что я говорю? Разве можно души людей назвать пеплом, души, в которых воскресли храмы! И пока жив род человеческий, не угаснет в нем стремление к единению, к такому обществу, в котором бы властвовали высокая нравственность, мораль, чуткость друг к другу, и не было эксплуатации человека человеком. Это, на мой взгляд, и есть «коммунистическая идея» в первозданном виде, а ей совсем необязательно жить в роскошных «храмах» с люстрами и коврами. Долгое время было так, хотя место ей, идее, повторяю, только в сердцах людей. Власть над сердцами выше любой юридической власти.
Не надо, однако, думать, что партия сегодня нуждается в защите. Наоборот, избавь ее Бог от защитников, которые не желают «поступаться принципами», главным из которых является стук кулаком по суконному столу. Этот стук еще до сих пор эхом отдается в российских деревнях, где с каждым днем все больше и больше становится брусковых крестов на ослепших окнах деревянных домов. А оставшиеся там красноречивые «философы», надев единственную фуфайку, едут в набитых битком автобусах в столицу республики за … буханкой хлеба и бутылкой водки. Но хорошо, что они еще есть в деревнях, эти доморощенные философы. И спасибо тебе, мой дорогой попутчик, что навел меня на эти раздумья. Ты не веришь в Бога, ругаешь партию (да и за что ее, действительно, тебе хвалить?), но с полынной горечью размышляешь о том, что раньше люди были добрее, беда кого-то одного становилась общей бедой, а когда кто-то строил дом, на помощь собиралось все село. Двери в сельских домах не запирались днем и ночью, а теперь хоть замерзай, никто на порог не пустит. Тебя в автобусе почти не слушают, люди хохочут и матерятся, каждый внутренне озабочен своими проблемами, и ты уже как бы сам себе говоришь: «Нет, надо все-таки быть добрее, ближе держаться друг к другу, что мы можем врозь?..». И ругаешь при этом Коммунистическую партию…
1990
ДЕНЬГИ, ПАХНУЩИЕ ОСЕНЬЮ
Жаль, что я не фотограф: нищий, который сидел под опадающим тополем возле центрального рынка, так и просился на пленку. Хотя, честно говоря, грустно искать «изюминку» в полынной горечи чьей-то жизни. И читая некоторые газеты, удивляюсь, как можно спрашивать у человека, доведенного до полного отчаяния, сколько он обычно собирает в день: три, пять или пятнадцать рублей? Быть может, я плохой репортер, но не могу заставить себя заглядывать в протянутые кепки, поэтому не готов сейчас назвать никаких цифр относительно того, насколько «богаты» саранские нищие. Впрочем, осторожно понаблюдав за тем стариком возле рынка, заметил: в его кожаную кепку чаще падали багровые листья, чем-то похожие на червонцы, нежели деньги. Тополь усердно сыпал в кепку листья, но старик не менее усердно их высыпал. Он, разумеется, даже не догадывался, что сам сейчас похож на тополь, ну а тополь – похож на него.
Хотя кто знает, о чем он думал, что с чем сравнивал, глядя на нас, суетливых и сердитых, скорее невнимательных, чем скупых. Но вряд ли это был современный Будда, сознательно живущий на подаяния. Подчеркиваю – на подаяния, но не на подачки. Так вот, кто же этот старик? Бесспорно – человек, доведенный до отчаяния жизнью, которая, вероятно, прошла у него бесцельно и бесплодно. И скорее всего, он ни о чем не думал, механически крестясь и осеняя прохожих. По крайней мере, ему было не до того, чтобы философствовать о жизни, да и чем являлись эти редкие монеты – подаянием или подачкой, ему было все равно.
Трудно сказать, чем была эта «мелочь», хотя в России традиции милосердия – древние. Сколько просящих ходило по нашим селениям с сумой и посохом. Нередко это были одаренные люди, за кусок хлеба с салом или два-три яйца они могли сплясать, поиграть на балалайке, спеть что-то проникновенное. А это проникновенное появлялось, видимо, от обостренного чутья, от сумы, от посоха, от земли, на которую ступали чаще всего босиком, и не такие уж нищие были эти нищие. Многие при их незаурядных способностях могли озолотиться, но жить на подаяние – делать других добрее – было их образом жизни и, возможно, особым предназначением. Ведь имущий должен делиться с неимущим. Поэтому-то нищие собирались чаще всего возле храмов, поэтому-то возле храмов они собираются и сейчас. Хотя где только нет просящих: на вокзалах, около магазинов, кинотеатров или возле рынка, как тот старик.
Не спасем мы всех нищих своими медными и даже серебряными монетами, но, глядя на чаще всего пустые кепки и тарелки в руках сгорбленных стариков и старух, невольно думаешь о том, что … обнищали мы совсем. Не о продовольственных магазинах говорю я, не о наших кошельках. Говорю о памяти, из которой, словно из выроненной путником сумы, высыпались традиции милосердия. К счастью, не полностью. Не хочу идеализировать деревню, но в ней, когда, скажем, сын благополучно вернется из армии, когда дочь окончит институт, когда муж здоровым придет из больницы, когда жена родит без осложнений, люди подают, что могут, сельским вдовам, инвалидам, юродивым. Тем самым они как бы делятся с радостью с теми, у кого ее нет.
Может, сегодня радостей стало меньше?
Социалистическая идеология обещала, что не будет бедных, но так не получилось, хотя это прекрасная идея. Сейчас мы с благоговением смотрим на Запад, но нищие есть и там. Более того, нищие, думаю, будут всегда, как завещано природой: есть душица, но и есть и полынь-трава. Они, если хотите, горькие травы земли. Но если бы не было острой горечи полыни, если бы время от времени нас не жалила крапива, мы бы не знали, что мята и душица – прекрасные растения…
Может, нескромно об этом говорить, но трудно мне бывает не бросить в протянутую кепку что-то из «мелочи». И всегда настораживаюсь: как бы это не было подачкой, как бы подачкой не унизить человека. Вроде бы и так нет ничего унизительнее протянутой руки. Но стыднее сейчас стало подавать, чем просить подаяния. Очень трудно представить подростка в хорошей куртке, остановившегося около сгорбленной старухи. Дело, конечно, не в куртке, хотя… Заработаны ли дорогие одеяния им самим или же получены, скажем так, в качестве подаяния от родителей?..
Но как бы то ни было, от этого ничуть не легче старику, сидящему под тополем возле базара. Хотя и говорит Алла Пугачева, что подаянием не спасти нищих, как не спасти «бомжа», просто-напросто вытащив его из люка. Их-то, может, и не спасти, но мы не спасем и обрастающие сорняком души свои, если перестанем подавать.
А пока… Пока в кепку сыпались тополиные листья, старик их то и дело из нее высыпал. Что ж, даже нищий не приемлет, если милостыню подает ему подобный?..
Говорят, деньги не пахнут. Может быть. А вот листья пахнут. Осенью. Еще в этот вечерний час звонил оживший колокол. По ком? Не по старику…
1990
ЛЕКАРСТВО ДЛЯ ПРОЗРЕНИЯ
Воистину – «умом Россию не понять, аршином общим не измерить». Как я ни старался представить образ нашей державы, с чем-то сравнить ее, получающую чуть ли не со всего мира посылки, мои старания были тщетны. То возникал в воображении образ сельчанки, когда-то умевшей выпекать бесподобные караваи, а теперь совсем состарившейся, то вспоминалась другая сельская женщина, у которой хлеб всегда подгорал…
И все же чем являются эти посылки из-за рубежа: милосердием, милостыней, подаянием или же подачкой? Есть те, кто считает так, есть те, кто думает по-другому. Кому-то откровенно стыдно даже на телеэкране видеть посылки, но кто-то молчаливо множит многометровые очереди за «импортом». Но как бы то ни было, не назовешь же нашу страну ни калекой, ни юродивым, ни нищим.
Правда, некоторые считают, что это империализм изощряется в формах уничтожения наших социалистических идеалов, на сей раз унижая нас милостыней от побежденных немцев, другими подачками «классовых противников». И будто топчет таким образом Великий Октябрь.
Мне дороги идеалы Октября, и «Октябрь в моей судьбе» – не просто звук газетного хлопка. Но не хватит ли склонять Октябрь по делу и без дела, не хватит ли политизировать не только радости, но и беды? Неужели помощь иностранцев вместо подаяния, подачки, милостыни нельзя принять за элементарное проявление человеческой культуры, цивилизованности, ума, за обычную отзывчивость, наконец? Неужели хлеб насущный, этот румяный и душистый каравай, бывает социалистическим или капиталистическим? И тем более, есть ли до этого дело тому, кто попросту хочет есть? Да и можно ли заниматься политикой и культурой на пустой желудок или, скажем, как в сытой Норвегии, размышлять о спасении морских дельфинов и о многом другом? Да и земля, которую в России так давно собираются отдать крестьянам, над которой светят одни звезды, одно солнце и орошают одни и те же дожди, вряд ли бывает социалистической или капиталистической.
Так вот о земле. Как ни философствуй, сколько ни говори высоких слов и сколько ни блуждай по лабиринтам политики, все же хлеб растет на земле. Но и она может иной раз обрести нелепую окраску. Чего стоит только этот хлебный ажиотаж, который случился как раз во время уборки небывалого урожая зерновых! Комбайнеры, которые изматывались, убирая под дождем хлеб, вечером в сельмаге не могли купить ржаную буханку.
Разве они работали плохо? Хлеборобы делали все, что могли. Но смогли они до обидного мало, непростительно большая часть урожая осталась на земле. Может, сельскохозяйственной техники было недостаточно? Вряд ли: в каждом колхозе комбайнов чуть ли не вдвое больше, чем того требуют поля и урожаи на этих полях. Только техника «перевоплотилась» в горы металлолома в машинно-тракторных парках. Да и чего еще ждать, когда сельские «технари» нередко орудуют ломом там, где надо покрутить отверткой. Часто среди густого поля становились «на прикол» новые комбайны марки «Дон», так как выпускники сельских профессионально-технических училищ толком не знали, как подступиться к этим машинам.
Не собираюсь давать инженерно-технических советов, у нас и так много сапожников, пекущих пироги, а пирожники часто вынуждены тачать сапоги. Не собираюсь множить зло, то есть – некомпетентность в ответственных делах. Не эта ли самая некомпетентность и породила столько невзгод, засеяла бурьяном и крапивой поля вокруг заброшенных селений, озлобила людей? Некомпетентность во всем: в экономике, культуре, политике.
И поэтому на вопрос о том, где наше спасение, нужен компетентный ответ. Но сегодня, стыдясь заграничных посылок, мы понимаем, что они как не опорочат, так и не спасут ни нас, ни нашу кормилицу-землю. И частная собственность, не знаю, спасет ли ее. Хорошо, если еще остались на земле истинные крестьяне, если в чьей-то крови еще живы вековые традиции землепользования. Признаться, когда гляжу на заброшенные земли, оптимизма у меня остается немного, но дай Бог мне ошибиться. То есть дай Бог оптимизма тем, кто еще верит в нашу многострадальную землю.
А пока нам всем стыдно смотреть передачи, где показывают, как английские дети упаковывают банки с зеленым горошком для отправки своим сверстникам в СССР, как на железнодорожном вокзале разгружают пакеты с продуктами питания, поступившими из Германии. Спасибо, конечно, Бонну, но по поводу подарков оттуда, например, искренне недоумевает один знакомый ветеран Великой Отечественной войны, колхозный конюх: «И это мы, народ-победитель! Как стыдно, как стыдно-то…».
Так говорит он, насмотревшись телепередач, но не выпуская из обветренных и высохших рук навильник с прошлогодним сеном для колхозных лошадей. И еще вслух вспоминает, как пекли хлеб из лебеды, как по полям собирали оставшиеся там после жатвы колоски. А сегодня не убрали даже то, что Бог дал. И добавляет: «А сегодня вот с протянутой рукой…».
Впрочем, это и хорошо, что нам еще стыдно. Значит, не все потеряно. Но пусть этот стыд станет для всех нас горьким лекарством для прозрения, чтобы мы, наконец-то, узрели путь истинный, по которому можно было бы идти без сумы и посоха. Правда, без последнего, говорят, путника не бывает, но тогда пусть это будет зрячий посох, как Виктор Астафьев образно назвал память. Стоит вспомнить, что прошлое златоглавой страны никогда не было легким, но ведь она умела когда-то даже за рубеж экспортировать зерно. Словом, можно кое-что доброе вспомнить из истории России, которую умом-то, может, и не понять, но в которую «можно верить». И нужно верить.
1991
ФИЗИКА МЕТАФОРЫ
У Корана сложные отношения с поэзией. 26-я глава великой книги называется «Поэты». Там есть слова: «Указать ли вам тех, на кого нисходят дьяволы? Нисходят они на всякого выдумщика, которые принимают подслушанное ими (дьяволами – К. Т.), из которых многие – лжецы. Таковы и поэты, которым последуют заблуждающиеся. Не видел ли ты, как они, умоисступленные, скитаются по всем долинам, как говорят о том, чего не могут сделать?..». Вполне может показаться, что этими словами зачеркивается не только духовное значение поэзии, но и сама она. Но это лишь на первый взгляд. Поэзия не может этими словами зачеркиваться хотя бы потому, что сам пророк Мухаммед был гениальным поэтом, поэтами были и те, кто с его слов записывал книгу, продиктованную Богом. И эта книга, как и Библия, является глыбой из чистой поэзии, благодаря чему, собственно, и выжила, дошла до нас и продолжает овладевать умами и сердцами людей. Следовательно, о стихах, как о поэтических произведениях, можно говорить лишь при том исключительном условии, если они в какой-то мере озарены духовным светом. В любом другом случае, несмотря даже на самые броские метафоры, мы не имеем дело с поэзией. Для подтверждения тезиса продолжу прерванную кораническую цитату: «... исключаются из них те, которые уверовали, делают доброе, часто вспоминают Бога...». Это, кстати, о настоящих поэтах, которых во все времена бывает немного, а приведенные чуть выше слова из Корана – пророческие по отношению к массовой псевдопоэзии тиражируемых стихов.
И в мире слова, как, впрочем, и во всем мире, не прекращается банальная, но вечная борьба между добром и злом, между поэзией и непоэзией. Первая несет в себе метафорический заряд добротворения, который порой может передаваться и в отсутствие зримой метафоры: «Я вас любил безмолвно, безнадежно, то робостью, то ревностью томим; я вас любил так искренне, так нежно, как дай вам бог любимой быть другим». В данном случае мы встречаемся с процессом гармоничного движения заряженных доброй энергией атомов-букв и молекул-звуков. Это, видимо, и есть своеобразная белая магия поэзии. Антипоэзия, порой даже насыщенная кричащими метафорами, несет в себе энергию разрушения, энергию хаоса, а если ее сравнить с черной магией, то это поэзия порчи, поэзия сглаза.
Идеи мира – стары, как сам мир, главные слова уже давно сказаны. И только у поэзии остаются безграничные возможности как-то по-новому посмотреть на старые идеи, создать неповторимые метафорические модели мира, помогающие ослепленным и заблудившимся осмыслить мир Творца. Метафорой было и Божье слово, поэтому наша вера – прежде всего вера в метафору. Но эта вера не может считаться слепой, потому что метафора уже сама по себе – прозрение, свет, интуитивная правда о мире, а нередко и пророчество. А кто – пророки стиха, в чем феномен их пророческого дара в мире слова? Видимо, их функциональность связана с той силой слова, которая «озаряет сознание светом древности». Ведь слова, произнесенные миллионами живших людей, их стоны, шепот, предсмертные крики, плач не исчезли, как не исчезает энергия. Они, эти слова, накапливаются в информационном поле Вечности и в виде незримой энергии, в виде немых сигналов поступают к лучшим поэтам, которые затем переводят эти сигналы на языки, знакомые людям живущим. Поэтому, на мой взгляд, и такое понятие, как национальная поэзия, характеризуется лишь внешней этнической атрибутикой, потому что главное «вещество» поэзии для всех языков однородно. Ведь Коран и Библия – два разных окна в мир Бога, а даже в самом маленьком доме, как правило, не только одно окно. И в какое окно ни посмотри – одни травы, одни реки, одни восходы и закаты...
Метафора является сгустком высшего знания о мире. Ведь не случайно еще в древности естественнонаучная мысль считалась составной частью философского знания, а сама философия – по большому счету, часть поэзии. На заре человеческой цивилизации выдающимися поэтами были физики и математики. Даже более того, саму физику я считаю материализованным выражением метафоры. Не отсюда ли – и высшая метафизическая функциональность поэзии? Настоящий поэтический образ аналогичен открытию в физике: открывается то, что в мире уже есть, что уже сотворено.
Мы говорим о белой магии поэзии, «вещество» которой, повторяю, однородно для всех языков, как однородна спасительная энергия заговора и молитвы против порчи и сглаза. Могут же, например, знахари одного народа лечить своими молитвами от порчи людей другой веры и другой национальности, не имея даже представления о звучании их родных языков. Это – в подтверждение тезиса об информационной насыщенности каждого звука, каждой буквы.
Я не делаю тщетные потуги дать определение поэзии, просто пытаюсь почувствовать ее сердцебиение, прислушиваясь к пульсу слова. И уже слышу закономерный вопрос: почему, делая сию попытку, не прислушиваешься к родному татарскому слову? Слышу этот вопрос потому, что сам себе нередко его задаю. А отвечаю так: шепоты, крики, плач, стоны, причитания, песнопение, веками копившиеся в информационном поле и слившиеся с вечностью, стали как бы единым и высшим общечеловеческим языком. И видимо, исторической судьбе было угодно так, чтобы свои скромные «переводы» с этого языка я осуществлял по-русски…
Язык – жилище поэзии. Только вот не в каждом доме она может жить. То есть не всякий язык может выдержать настоящую поэзию. Это все равно, что электроприбор, рассчитанный, скажем, на одно напряжение, не выдерживает более высокого напряжения. Но в глубинах народного духа и исторической памяти, как правило, имеются мощные предохранители, которые, дабы не испепелила молния поэзии родной язык, упреждают появление большого родноязычного поэта. Но поэзию упредить невозможно, и нередко, подверженные сигналам общечеловеческого языка Вечности, стихотворцы уходят в стихию других языков, чаще всего – русского. Видимо, этот язык, являющийся языком огромного народа, разбросанного по огромным территориям под священным небом, более насыщен энергией метафоры. Речь идет о просторном метафорическом поле русского языка. Надо, однако, заметить, что оно вобрало в себя и энергию других языков, на которых плакали и пели песни, при помощи которых осмысливают мир живущие по соседству народы. Шел процесс магнетического «взятия» метафоры, причем, не только посредством лексических заимствований с других языков, но и – отдавая на откуп тем сугубо русских поэтических символов. И сегодня на метафорическом поле русского языка не только церковь может светить куполами, но и мечеть – отражать своим полумесяцем свет восхода...
Мне близка мысль казахского поэта Олжаса Сулейменова: лингвистика должна стать наукой поэтической. Да, но не технической, каковой она зачастую является в камерной тиши филологических факультетов. Сколько «механиков» от языкознания не только насилуют Слово, но и убивают его, режут ржавыми скальпелями морфологических правил конечности, а то и вонзают ножи в самое сердце, вместо того, чтобы пристально посмотреть на Слово через рентген метафоры, попытаться увидеть, как в каждом электроне звука бережено хранится свет столетий, как пульсирует сердце-образ. Но – глагол по-прежнему изучается всего лишь как «часть речи, обозначающая действие предмета». Именно – ПРЕДМЕТА, и часто большинству филологов нет дела до того, как отразились в глаголе одухотворенность или бездуховность ДЕЯНИЙ людских в историческом разрезе, ведь не случайно же великий поэт называл глагол «божественным». Впрочем, что удивляться; псевдоязыкознание, как и псевдопоэзия, характеризуется разрушительной функциональностью.
...Вернемся к стихам. Где же грань между стихотворной порчей и поэтическим заговором против нее? Этот вопрос аналогичен другому: где грань между божественным и сатанинским? Божественное в поэзии – всегда первозданно, сатанинское – подражательно. Божественное – гармония в хаосе: «и было так нежно прощанье, так сладко тот голос звучал, как будто восторги свиданья и ласки любви обещал»; сатанинское – хаос без гармонии. Мир, созданный Творцом, продуман до мелочей, он совершенен. И – спиленное дерево умирает, сорванный цветок – угасает, птица с оторванным крылом погибает... Поэтому образ только тогда становится Поэзией, когда он является как бы рыцарем чести гармонии, освещая ее необычным сиянием метафоры: «изба-старуха челюстью порога жует пахучий мякиш тишины». А когда в стихах раскалывают луну, разбивают солнце – это уже из области видений, из области чертовщины. Выше я привел аналогию поэзии с физикой, открывающей то, что в мире уже ЕСТЬ. А расколотой луны – нет, разбитого солнца – тоже нет... Метафора, напротив, воскрешает, от прикосновения волшебного слова поэта оживает и «цветок засохший, безуханный».
Диктатура сатаны установилась сегодня в наиболее божественной теме – теме любви. Среди сотен тысяч стихов, в которых упоминается самое божественное слово «любовь», во всей мировой поэзии, наверное, найдется не так много стихотворений, пронизанных светом подлинного чувства, неповторимо поэтизирующих любовь. Возьмем, пожалуй, самое проникновенное в русской литературе стихотворение о любви: «Я помню чудное мгновенье». Посмотрите, что в первую очередь пробуждают «милые черты», что они воскрешают в душе: «и божество, и вдохновенье, и жизнь, и слезы, и любовь...». Это – ПОЭЗИЯ ЛЮБВИ. Но есть еще и псевдопоэзия любви, материализованная в сотни тысяч стихов якобы о любви, но по сути являющихся многоголосым гимном лукавству и самообману.
Хорошие стихи – озарение, когда светом пронзается тьма, и поэт видит образ. Это, повторяю, божественный процесс, потому что единоличный владыка света – Творец. А дьявол в лучшем случае может отразить этот свет в зеркале. Плохие стихи всегда вторичны. «Профессиональная» псевдопоэзия подобна репродукции с подлинника талантливой картины, поэтому поэзия и отличается от непоэзии, как отличается «Джоконда» от тысяч копий. Ее не повторить: художник, прикасаясь кистью к холсту, вложил в краски неповторимую энергию образа-озарения. «Джоконда» живет неподражаемой внутренней жизнью. У нее, говорят, могут даже меняться выражения лица, но обратите внимание – под действием света. «Джоконда» – поэзия в красках, она первична и животворно реагирует лишь на божественный свет. Стало быть, в каждом атоме высохших красок этого холста заключена та самая энергия добротворения, которая делает и стихи, и краски, и звуки – поэзией.
Стихи умеют складывать очень многие. И пожалуй, умеющих писать плохие стихи гораздо больше, чем умеющих читать хорошие. Но массовое стихотворчество от творчества поэтического отличается примерно так же, как отличается лепка снеговиков от ваяния. В первом случае пластический образ создается наложением материала, а настоящее ваяние – как известно, проникновение внутрь камня путем отсекания лишнего. К образу. То есть – за светом в темный камень. Так и в настоящих стихах поэт проникает в историческую глубину слова, к светоносной метафоре. Микеланджело говорил: «Хороша та скульптура, которую можно скатить с горы и у нее не отколется ни одна часть». Таковы его собственные скульптуры. Таковы и талантливые произведения словесного творчества, которые уцелели несмотря на то, что сотни лет не только катятся с горы бесконечного времени, но и не раз попадали под горные обвалы всяких политических систем, побывали в печах всяческих идеологий. А вот гипсовые статуи псевдопоэтических стихов, на какие бы постаменты их ни поднимали, рассыпятся, может, даже не дожидаясь физической смерти своих «творцов».
0 живописи я заговорил вовсе не для аргументации своего тезиса. Дело в том, что поэзия по своей сути к живописи намного ближе, чем даже к прозе. Поэзия, как и живопись, представляет собой совокупность света и тени. И тень, видимо, нужна для того, чтобы люди не ослепли от света, потому что мгновенное слияние с Богом просто немыслимо. Но опасность в том, что тенью умело пользуется дьявол, искуситель. И настоящее поэтическое произведение, думается, характерно преобладанием доли света над долей тени.
Возьмем хотя бы такой «темный» сюжет, как изображение грозы. У талантливого художника, вынужденного далее в основном пользоваться хмурыми красками, в картине обязательно присутствует незримый свет. Он ощущается и осязается, он, если угодно, виден и нейтрализует темноту. Вглядитесь в некоторые картины Леонардо да Винчи, Рембрандта, Николая Рериха. Так и в поэзии очень важно заметить: что преобладает в смысле, в идее стихотворения – свет или тень? Характерно стихотворение Пушкина «Бесы»: поэт описывает лютую темноту, когда «вьюга мне слипает очи, все дороги занесло, хоть убей, следа не видно, сбились мы. Что делать нам!». И все же есть в стихотворении образ света, подобный образу вечности: «невидимкою луна освещает снег летучий». Здесь доля света, концентрированная в двух строчках, преобладает над долей тьмы, разбросанной в семи восьмистрочных строфах.
Оговорюсь: Пушкин для меня не является тем поэтом, которых обычно называют «любимыми». И вообще, мне очень трудно назвать своего любимого поэта, потому что глагол «любить» в субъективном значении вряд ли можно отнести к тому или иному большому поэту. Что значит любить гору, реку, море, когда они – данность, они есть, и не зависят ни от нашей любви, ни от нашей ненависти. Так вот и Пушкин как раз тот поэт, мимо которого нельзя пройти в мир слова, которого нельзя обойти по дороге к настоящей поэзии, как нельзя обойти Иисуса и Мухаммеда, направляясь к Богу. Только бы не быть слепым. А впрочем, поэзия тоже вполне сравнима с тем пушкинским лунным светом в ночи из стихотворения «Бесы». И вовсе не нужно любить этот свет или не любить, просто не ощутить его нельзя. Можно быть слепым, не видеть люстр и фонарей, но лунный свет воздействует и на незрячие глаза…
Где бы мне вычитать сокровенную молитву-глагол, молитву-заговор против порчи моего народа плохими стихами? Этим заговором могут быть только хорошие стихи…
1992
ГОРЕ ОТ «УМА»
Уж, действительно, не от излишнего ли «ума» многие наши неудачи и беды? Посмотрите: все мы знаем – как надо. Но вот только наше «знание» становится бедствием, потому что чем больше знаем, как надо делать, тем меньше получается у нас дело. Например, кого ни спроси, все знают, как следует обустроить государство, а государство рушится. Составлено множество программ о том, как накормить народ, а народу с каждым днем все голоднее. И тут вспоминается запись из дневника Льва Толстого: «Если жизнь дурна, то нельзя мыслить правильно». А тем временем наше «всезнание», как болезнь, так прогрессирует, что голова ломится от боли, что душа разрывается от тревожных предчувствий.
Еще недавно я умиленно писал о том, что в селе чуть ли не каждый пастух – философ, чуть ли не каждый конюх – поэт. Может, я тогда так видел, может, хотел так видеть, может, попросту был оболванен псевдолитературой о селе, и суть их «философии» и «поэзии» не была так важна.
Так вот сейчас, слушая неизменные умозаключения крестьян, становилось что-то горьковато. Не оттого, что немилы стали мне сельчане, а оттого, что они, насмотревшись телепророчеств, толкуют на свой упрощенный лад давно осточертевшие идеи «телезвезд» – экономистов, публицистов, и «чем дальше в лес, тем больше дров». Телесветил становится все больше и больше, а вот жизнь – мрачнее и грустнее. И вновь возникает ощущение, что все, кому нечем заняться серьезным, стали экономистами и публицистами, пророками и вождями.
Мы упрощаем мир тогда, когда он безгранично сложен, и мы усложняем его тогда, когда он необычно прост. А наша бесконечная беготня от сложного к простому, от простого к сложному, наши нескончаемые извержения «мыслей» подобны попытке поймать солнечный зайчик, вместо того, чтобы под солнечный свет подставить свою душу, дабы высветить все ее темные закоулки, дабы изгнать оттуда бесов, которые побуждают нас хвататься за несвойственные нам дела, которые внушают, что и звезды – это фонари, и снег – вата, внушают, что и горение светил нам подвластно, и падение снега, и судьбы целых народов в наших руках. Как мы убоги в своем самообмане, и уж не от этого ли так убога и несчастна наша жизнь! Есть прекрасная мысль мудреца. «Не думайте о том, что вы в ответе за все, что происходит в мире. Вы отвечаете только за одно – за свою бессмертную душу». Впрочем, мало ли изречено мудрых мыслей, но к ним мы обычно не прислушиваемся. Все норовим обустроить целое государство, когда в собственном доме не можем навести порядок. Одержимы желанием всех заставить говорить на том или ином языке, когда этого языка не хотят знать даже собственные дети. Хотим спасти души падших и заблудших, а сами лопаемся от зависти к более удачливым, сами предаем не только друзей, но и родителей. Спасти заблудшую душу может лишь прозрение в ней самой, а заря, как известно, наступает не от темноты, а от света. Пытаться переделывать мир как-то на свой лад – это все равно, что солнцу сказать «не всходи», бурьяну – «не расти», снегу – «будь зеленым…».
Конечно, художнику снег может показаться не только зеленым, но и красным, однако упаси нас Бог всех быть художниками, как, впрочем, и политиками, и экономистами. Наивно думать, что стихи, музыка, чья-то прекрасная картина смогут сделать людей лучше. Не смогут, как не смогут человека сделать лучше или хуже, скажем, хлеб, дерево, закат. Просто они должны – быть! Должна быть и религия. Хочешь – иди в храм. И не беда, если его будет посещать мало людей, как не беда, что мало людей читают стихи, ходят по лесным тропинкам. Намного хуже, если люди будут ходить в храмы стадно, как плохо, если будет обилие графоманской литературы, бездарных спектаклей, безобразных картинок, засоренных лесных тропинок и полян. Упаси Бог всех быть верующими и всех быть поэтами. Посмотрите, какой нравственной трагедией для нашего общества обернулось то, что всех хотели сделать коммунистами. Впрочем, это почти удалось. Но запрещать эту идеологию, конечно же, не следует, пусть будет и она. И я в свое время подписал заявление инициативной группы по организации социалистической партии Мордовии не потому, что горю желанием заниматься политикой, быть к кому-то в оппозиции. Нет, подпись моя имеет единственное значение: пусть будет и эта партия, если это кому-нибудь нужно. А у нас есть целое поколение, которое должно иметь такое место сбора, чтобы излить душу, хоть как-то компенсировать свою обманутость. Это люди, которые в плену у эпохи, а «пленники» – это тоже люди. Есть там интересная, мыслящая молодежь, есть и те, для которых время остановилось. Невозможно же всю жизнь строить БАМ и Комсомольск-на-Амуре. И невозможно же всем быть Матросовыми, потому что жизнь не может состоять из вечных жертвоприношений. Нужно же когда-нибудь и просто жить! И, быть может, как раз в этом и заключена самая философичная философия жизни. Не может же общество людское быть только публичным домом или только монастырем. Хотя на протяжении многих и многих лет мы как раз пытаемся это делать, строим общество, в котором, оказывается, могут быть «рабочие поэты» и в котором «кухарки» должны научиться управлять государством. А если идти дальше, то дворнику, наверное, подобает участвовать в создании космического корабля, а кузнецу – изготовлять (кувалдой) модели нового человека. Но ведь не могут все люди быть похожими на того «нового» человека из бетона, с мастерком в руках, как не может мир состоять, скажем, только из деревьев или только из снега.
И только из одного этноса тоже не может состоять человеческое общество, хотя мы и пытались создать новую общность – социалистическую нацию. Кстати, и Мордовия не может быть только мордовской или только русской. Республика должна быть и мордовской, и русской, но она должна быть и татарской, что завещано временем и природой, а на хуторе Лопатино Мордовия должна быть украинской.
Пусть мордвин почувствует себя мордвином, пусть ощутит, если есть на то Божья воля, что его глазами смотрят на мир, его сердцем чувствуют неумолимый бег часов, его ногами ступают на тропинки своей родины его древние предки. Если это случится, человек заживет более полноценно, и если это случится, немало философов, поэтов и земледельцев может родить народ. Это относится ко всем народам.
Чтобы потом, пытаясь изобретать новую общность, философ не уродовал плугом землю в то время, когда земледелец будет тщетно изобретать философский велосипед – трактат о том, «как надо». Я не знаю, как надо писать стихи, но извлечь метафору из предмета, пожалуй, смогу. Мой отец умеет делать железные ведра, бадьи, но вряд ли с его слов я смогу научиться жестяному ремеслу. Но вот такой бы добротной бадьей достать из колодца мудрости простое понимание того, что каждому надо жить своей жизнью, а не пытаться вытащить из чужого колодца солнечного зайчика. Правда, это вовсе не означает, что жизнь следует пустить на полный самотек. Просто следует жить соразмерно с жизненными закономерностями, с природой. Нужно ли тянуть яблоню за ветки, чтобы она быстрее росла, нужно ли на березе красить листья?.. А вот в жизни мы делаем подобные нелепости, пытаясь многое вытянуть «за уши», меняя даже направления рек. В жизни мы часто вытягиваем ее древо, отрывая от корней, красим красками листья этого древа. А надо ведь просто беречь их от ветра и пожара, не дать зарасти сорной травой.
…Но если бы все было так просто. И сам я, чувствуется, не смог противостоять тому недугу умствования, которому посвятил эти строки. Куда денешься, если недуг – общий. И вот бы всем вместе нам излечиться от него и по-настоящему поумнеть.
1992
ПОЖАР В ВАСИЛЬЕВКЕ
Может, лиса и возвращалась ночью в Васильевку, может, металась по безлюдному дому, принюхивалась к прогнившим доскам, копошилась в остывшей печке, так и не найдя утерянное сокровище. А может, и не возвращалась. Во всяком случае, пастухи, наслушавшиеся в эти дни ружейных выстрелов в лесу, уже разуверились в возвращении лисы. А лисенок тем временем мирно сидел в клетке, сплетенной из прутиков молодого тальника, жевал вареное мясо и то и дело теребил лапкой красные листья. Трудно сказать, ждал или нет зверек свою мать или так же забыл о ней, как забыли эти листочки, брошенные в клетку пастухами, свои тополя и рябины...
А деревья в Васильевке росли возле каждого дома. И невольно казалось, будто страдания по угасшей деревне и тоска об уехавших отсюда людях так испепелили деревья: многие из них стояли полуобгоревшие. И эту метафорическую фантазию тут же остудила другая картина: многие из деревьев, которых не тронул огонь, были изуродованы топорами. Рубаки не пощадили даже яблонь. Одичали заросшие мхом и захламленные хозяйственным мусором колодцы, давно не стремятся в небо колодезные журавли. И живые журавли, которые каждое лето гнездились в васильевском пруду, тоже никогда уже сюда не вернутся: на всем пруду застыло единственное «отражение» – камыш. И даже дома полуобуглены, а те из них, на которые «пороха не хватило», изуродованы до неузнаваемости.
За что люди так покарали свои яблони, колодцы, дома? Не за то ли, что жизнь захолустная была тяжела, ведь зимой из-за снега сюда ни пройти, ни проехать? И порой даже трудно было отличить, кто зимней ночью воет за окном – то ли волки, то ли провода, часто обрывавшиеся от бурь. Да и первые нередко навещали селение, о чем свидетельствовали по утрам свежие следы возле овчарен и порогов домов. И яблони своими плодами не смогли подсластить горемычную жизнь, колодцы не дали чудотворную воду избавления от тоски, деревянные дома не сумели стать чудо-коттеджами. И вот за это их, «без вины виноватых», – топором по ставням. Разлетевшиеся вдребезги стекла олицетворяли так же вдребезги разбитое в душе сельчан чувство отчих мест, чувство отчего дома. Но сама эта картина, хоть и портила настроение, уже не удивляла: она была удивительно похожа на нас, на наше горькое отчаяние, которое порождало не менее горькую философию: брошенный дом в брошенном лесном селе – все равно, что заблудившийся юродивый, и мало ли найдется охотников надругаться над ним. Лучше уж своими руками решить судьбу дома, чтобы не мучить на грешной земле.
И все же сжигать дома в покинутых деревнях – не безумство ли отчаявшихся людей, ведь, предав огню невинное строение, мы ни жизнь свою, ни себя не изменим? Это, пожалуй, такое же безумство, как и рубить тысячелетние деревья только за то, что в темноте, когда, наверное, выли волки и были оборваны провода, заблудились в них самоуверенные путники. Имею в виду многолетнюю историю Родины нашей, которая вдруг предстала в образе деревни Васильевка Ельниковского района Мордовии. Так же, как огнем и топором уничтожали обезлюдевшие дома, и эту историю хотят уничтожить топором антипатриотизма. Впрочем, родословная всех топоров, мне кажется, одна, к тому же они оба отданы в сильные руки российского мужика.
Но зачем, повторяю, вырубать сами деревья, зачем их жечь и обезображивать? Ведь народ жил в эти «проклятые» годы, альтернативы прошедшему уже нет, как и нет у нас других «деревьев». Нет у нас и другого леса, то есть – нет у нас иной родины. Это наши тополя и рябины, и вряд ли на их месте вырастут апельсиновые деревья, какого экзотического садовника ни позови. И вряд ли на месте наших, увы, бурьяновых равнин вырастут горы с водопадами, как бы мы этого ни хотели и как бы ни презирали свои поля. Так что, не лучше ли скосить бурьян, окультурить нивы, ведь у российского мужика руки не отсохли, и топор в этих руках смог бы не только вырубать яблони, но и растить срубы новых красивых домов вместо старых полусгнивших.
Но это к слову. А вот сорная трава на полях и бурьян самоедства в душе так же взаимосвязаны, как заросший камышом васильевский пруд и не прилетающие туда журавли. Так же, как в плену у камыша этот пруд, и мы, россияне, в «плену» у своей истории. Если из камышовой неволи пруд и можно как-то освободить, но вот из исторической мы вряд ли сможем освободиться, как, рожденные в ветхом деревянном доме, мы не сможем заново родиться ни в каком американском особняке, ни в каком французском дворце, сколько бы ни созерцали их по цветному телевизору и ни любовались ими во время путешествий. И сколько бы мы ни читали Александра Дюма, Джона Стейнбека, Габриеля Гарсия Маркеса, не найдем в их романах того, что есть у Александра Пушкина, Льва Толстого, Михаила Шолохова... В их книгах, как солнце в утренней реке, отражается история – прежде всего нашей древней земли, а уже потом – нашей души и нашей совести. Это сейчас нам навязывают литературу, «созданную из пыли». Пыль, как известно, садится после первого же дождя, а остается образ, сотканный из истории. Правда, для этого надо быть пророком, а нам – хотя бы не путать пророка с импортным пылесосом...
Но если мы убиваем своими руками колодцы, нужно ли нам их отражение в литературе? И если мы вытираем ноги о патриотизм, позволяем его называть «последним прибежищем негодяев», зачем нам его воплощение в художественные образы? Я ведь и сам люблю зарубежную литературу, но для того, чтобы нам оставаться в одном ряду с другими цивилизованными народами, придется, прежде всего, оставаться самими собой. Национальное своеобразие – не только эстетика ради эстетики, это еще и двигатель жизни народа, аккумулятор того самого патриотизма, без которого останавливаются и стройки, и заводы, и фары тракторов меркнут на полях. Поэтому народ, отворачивающийся от своих писателей и, более того, участвующий в их организованной травле, демонстрирует серьезное недомогание души. Ведь после истребления яблонь под окнами, поджога собственных домов, отвержения национальных писателей нам ничего не стоит превратить в пепелище и свою родину. Кстати, побывав в Васильевке, у меня осталось ощущение, будто побывал как раз у этих самых пепелищ.
...А может, все-таки налетевший ураган переломал яблони и рябины, и дома сгорели от замыкания проводов электропередач? Очень хотелось бы думать, что это так, но только какой же ветер мог сломать сознание людское и замкнуть душу до испепеления?.. Увы, не ветер покарал деревья, а как раз сломанное людское сознание ломало сначала их, а потом – дома, а потом – и всю страну. Это сломанное сознание пыталось повернуть вспять сибирские реки, уподобить себе и природу, ломая ее. Еще долго придется размышлять над тем, где духовная родина тех вождей и пророков, которые затуманили сознание людское, повели трясинными дорогами, приучили к плохим стихам и водке, отучив от сокровенных молитв, помогающих людям оставаться самими собой. А сегодня лишь удивляешься: ведь даже реки послушно меняли русла, даже вековые дубы покорно ложились на землю. И только журавли не возвращались на заросшие пруды, и еще беркуты гордо взмывали в небо, навсегда покидая родные гнезда.
Возле небольшой деревеньки Новые Шалы того же Ельниковского района гнездился беркут. И это диво стало обычным для местных жителей, и они не только не обижали птицу, но и оберегали от блуждающих грибников и ягодников, особенно – от охотников. И когда в этих местах построили дом отдыха, когда, соответственно, здесь воцарилась праздность, загорелись костры, зазвенели пустые бутылки и консервные банки, беркут покинул излюбленный уголок. Неужели птица почувствовала равнодушно-потребительское отношение новоявленных людей к здешней природе, и это напугало ее?
Но о беркуте к слову. Вернемся в Васильевку, навестим несчастного лисенка, посаженного в клетку и жующего объедки с пастушьего стола. Впрочем, и на том спасибо пастухам, кстати, нанятым в другом районе, потому что в здешних местах даже колхозное стадо некому пасти. И вот этот доверчивый лисенок в тальниковой клетке, оставшийся без матери-лисы, невольно напомнил мне... наш многострадальный народ, оставшийся не только без здорового чувства родины, но и теряющий не по дням, а по часам и саму родину. И кто будет ручаться за то, что «гуманные» пастухи, взрастив лисенка в клетке, конечно, увеличенной в размерах, благо – тальника здесь пока много, не захотят завтра содрать с него пышную шкуру? Не в лес же отпускать прирученного зверя, к тому же – «не мы, так другие» сдерут шкуру...
И не знаю, когда мы поймем вроде бы простую истину: чтобы не оказаться в клетке, важно не потерять «мать-лису», то есть – родину-мать, которая начинается не с березки под окном, а с глубокой привязанности к родной земле. А эта привязанность отнюдь не «последнее прибежище негодяев», это естественное человеческое стремление жить в родном государстве, обустроенном на свой доморощенный лад, ни в коем случае не по инструкции заокеанского «мудреца». Чувство же имеющегося родного государства, по-моему, очень схоже с чувством имеющегося где-то родного дома, неважно – деревянного или каменного, лишь бы окна светились, лишь бы очаг горел, лишь бы мать с отцом были живы. А вот если васильевских мужиков завтра изгонят из Литвы или Украины, Армении или Грузии, то куда им бежать, куда податься, если родина их – уже пепелище? Придется заново все начинать? Но неужели только так можно заставить российского человека полюбить свою родину? И неужели для этого вновь нужны революции и гражданские войны? Не хочется в это верить. Не верится также и в то, что можно любить всю землю, когда погибает твое село, что можно по-настоящему постичь красоту горного водопада, если тебе, россиянину, безразлично свечение падающего над красными рябинами белого русского снега...
И эти заметки, кстати, я писал не в час мерцания васильевских рябин, а зимней ночью, в час падения за окном медленного саранского снега. И думал не о Васильевке, ведь заметками ее к жизни не вернешь. Думал о другой такой же лесной деревне, так же обреченной, но пока не ставшей пепелищем. Та деревня не связана с нашим миром даже электропроводами, но две старушки, живущие в лесу, связаны с миром природы и остаются людьми среди зверей, сидя по ночам возле керосиновой лампы. И сегодня, когда лезет в душу блуждающий под сотнями окон одинокий уличный фонарь, мне упорно вспоминается тусклое мерцание лесной деревушки, вспоминается свет, от которого пахнет не только керосином, но еще зверобоем, мятой и орехами. И, думая о бесстрашных старушках, доживающих век в двух шагах от зверей, так не хочется вспоминать о тех, кто является зверьми, живя среди людей, и совершает зверские поступки при свете люстр и прожекторов. Как не хочется о них. Но они есть... Есть и осиротевший лисенок в далекой глуши. Впрочем, что сегодня с этим зверьком, в клетке ли он по-прежнему? И жив ли, если в клетке? И не погиб ли, если выпустили? А может, все же вернулась мать-лиса? Но если лисенок остался в клетке, не спились ли хотя бы пастухи?
1992
ОСТАВАТЬСЯ СОБОЙ
Говорят, что поэзия сегодня не нужна людям, ведь стихотворные сборники почти никто не покупает. Но так только кажется. Ведь если люди скрываются от дождя, еще не значит, что дождь не нужен.
Поэзия и рифмованные сентиментальные стихи – это не всегда одно и то же. Более того, даже виртуозное владение «стихотворным» мастерством – тоже еще не поэзия. Поэзия – как поводырь для незрячих, заблудившихся, а также для тех, кто хотел бы перед собой увидеть вечность. Сегодня, когда наша Родина попала в трясину «бездуховности», когда в пространстве нашего Отечества льются кровь и слезы, для людских душ и умов, как никогда, нужны поводыри, то есть сегодня – как никогда, время настоящей поэзии, время настоящих стихов.
Народ неотделим от своих лучших представителей – истинных мыслителей, художников. Как я могу быть отделим от своих родителей, живущих в деревне, хотя они и не понимают все тонкости моих стихов? И как я могу быть отделим от предков своих, хотя они ушли в «другой» мир за десятки и сотни лет до появления моего первого стихотворения? Временами я очень остро чувствую, что моими глазами на этот мир смотрят мои предки, моим умом они пытаются этот мир осмыслить. А это невольно побуждает меня быть как можно проницательнее и ответственнее в осмыслении жизни и ее отражении в поэзии.
Духовность – это то, что делает стихи поэзией. Поэту необходимо глубоко понять и почувствовать Бога и своей поэзией помогать людям сделать хотя бы в какой-то мере то же самое. А по-настоящему духовными могут быть и стихи о полевой ромашке, поэтому вовсе не нужно всуе вплетать в строчки имя Божье.
Могут ли поэты быть атеистами? Скорее всего, атеисты не могут быть поэтами. С Богом не согласиться нельзя. Но, видимо, поэт вправе в чем-то не согласиться с пророками.
В предисловии к книге «Рябиновые бубенцы» я написал: «Ведь понятно: это сутулая прибрежная ива шелестит на ветру, а не шепчет молитву доживающая век деревенская старуха. И не костяшки старых четок глухо постукивают в ее руках, а дятел стучит в заречном лесу. Но в стихах хочется написать наоборот. Откуда это видение? Не оттого ли оно возникло, что хочется от самой Матери-природы услышать спасительную молитву?».
Можно ли сами стихи иногда считать молитвам? Хорошие стихи могут обладать молитвенным действием. Бывает же так: слушаешь стихотворение – и, даже не вдумываясь в содержание, ощущаешь благодать. И все же даже гениальные поэтические произведения я не стал бы сравнивать с молитвами. Молитва – это прямое сокровенное обращение к Богу. А стихи обычно обращены к людям.
Читатели «Рябиновых бубенцов», в которых есть и мусульманские, и христианские мотивы, спрашивают меня о том, насколько мне близок ислам. Я не выбирал эту веру, я родился с ней, над моей колыбелью звучали суры из Корана. Поэтому считаю, что веру нельзя выбирать так же, как нельзя выбирать мать или отца, или древних предков, которые живут во мне, моими глазами смотрят на мир и моими устами продолжают молиться за торжество добра на земле.
Они говорили по-татарски, а я пишу книги по-русски. Но они говорили на простонародном «диалекте» и не писали стихов. А для того, чтобы в слове поэтично выразить их и себя, мне нужен был литературный язык. Таковым в моей жизни оказался русский язык, благодаря которому я могу сегодня быть многими услышанным и понятым, в том числе и теми народами, с которыми мои предки были породнены общей землей, отчим краем.
Человек должен только в той религии умереть, в какой он и явился на свет. Лишь тогда короткая земная жизнь человека вместит вечность. Каждая религия – как Ноев ковчег для народов, спасающихся в час вселенского потопа. Мир многообразен, потому и ковчегов много.
Но что такое для меня – Коран? Мои дорогие поля и луга, кормившие моих древних предков, дарившие им покой и свет, для меня сегодня – раскрытый Коран, от которого светлело небо над Акчеевом и над всей землей. Каждый новый день на этой земле – новая страница святого писания, но этим страницам нет конца, как и начала.
Сегодня мы никому не должны отдавать Коран, кто бы ни хотел нас оторвать от него. Мы не должны оставлять его только Афганистану, Ирану, Саудовской Аравии, Азербайджану. Россия – тоже родина Корана. Он, родившийся на Ближнем Востоке, придя в Россию, придя к моему народу, заново родился здесь, чтобы вовеки не погибнуть. Наши просторы – раскрытый Коран, открытый всему миру. Я слышу, как шелестят его страницы, еще и недочитанные моим народом. Но – дочитает народ, потому что он сам живет на этих страницах, и у него нет ничего более святого, чем эти страницы.
Юный атеист Хади Такташ из страниц Корана в свое время сделал самокрутки, восторженно их искурил – и все-таки стал поэтом, которого благословил Творец. Не воспламененные ли страницы Корана горели в сердце Такташа, вот и не отвернулся Всевышний от этого огня?..
В предисловии к «Рябиновым бубенцам» я написал еще так: «А стихи, понятно, не смогут заменить мир, как никакая уникальная звукозапись не сможет повторить самозабвенный стук дятла. И хорошо, если стихи сумеют стать хотя бы тихой мольбой их автора о том, чтобы мир подольше оставался самим собой». То есть таким – каким он создан самым гениальным Творцом…
1992
ТИХИЕ БОМБЫ
Снова возвращаюсь к теме угасших деревень. Не ностальгия причиной тому и не желание вызвать грусть у читателей. Нет и наивного заблуждения о том, что публицистикой можно остановить процесс исчезновения с географической карты населенных пунктов.
Ушедшее невозможно вернуть. Но это хороший повод подумать о себе. Подумать о том, что и в лесу две русские женщины не жили в другом мире. Так же, как и Агафья Лыкова, живущая в «таежном тупике». Мир прозрачен и во времени, и в пространстве. Жительниц угасающей и безвестной Арги со всемирно известным Саровым разделяла целая вечность с точки зрения цивилизации, а в то же время не разделяло практически ничего. Тем более, даже географически они были рядом.
Это обстоятельство еще раз подчеркивает единство нашего народа, с виду разделенного на академиков и крестьян, на этносы и наречия. Даже великие академические открытия страна прятала в лесах, среди волков, среди лесных деревень.
Ныне уже исчезнувшая с карты Мордовии деревня Арга находилась в трех десятках километров от Российского Ядерного центра – Арзамаса-16 (Сарова). Но лучше, наверное, сказать по-другому: в трех десятках километров от Российского Ядерного центра находилась Арга – никому уже неведомое и неинтересное лесное селение, в котором без электричества и радио жили две русские отшельницы конца XX века. Они были измучены жизнью среди волков, и у них уже никого не было, кроме Бога. Кстати, если на кого-то и могли обижаться в связи с одиночеством в этом мире, то лишь на него. И обижались.
Со стороны их жизнь казалась бессмысленно мучительной, но сами они, сгорбившись, в худых резиновых сапогах и старых комбинезонах тащили неведомой важности крест. Раньше это делали на колхозном тракторе без оконных стекол, зимой, доставляя хлысты, приходилось затыкать окна соломой. Когда трактора уже не было, оставался домик, своей дряхлостью и двумя керосиновыми окнами похожий на старый трактор. Оставался и невидимый крест, который иногда помогала тащить старая лошадь. Но в сильные метели и непролазную грязь крест приходилось тащить по бездорожью на себе. И тащили с той же никому не понятной важностью, вдалеке от глаз людских, словно соблюдали военную тайну, словно бомбу мастерили в непролазной русской глуши – в трех шагах от Ядерного центра.
А в последнее время их чаще пугали грозы, будто опасность какую предвещали. «Недавно у нас так гремело, будто неподалеку бомбу взорвали. А потом сверкнула такая молния, будто огонь кто-то зажег над Аргой. Думали, что сейчас все вокруг сгорит, и мы сгорим. Не война ли уж, думаем, началась?..».
Такою гроза воспринималась только здесь, в мученическом краю. Мир не слышал мучения старушек, словно грозу не слышал, хотя она была в этом мире и в этот час. Но это и впрямь была немая гроза. Не мая, а осени. Последней осени отшельниц в родной Арге.
И уже в осеннем мае чувствовалось, что Арги почти нет, ее удивительно мало. Может, Бог и хранил Аргу, чтобы прозрела наша историческая совесть, освещенная негаснущими окнами в лесу, что были занавешены выцветшими красными тряпками, похожими на флажки, особенно – в часы керосинового свечения. Ведь когда отшельницы, отчаявшись, ругали Бога, они, и сами того не ведая, ругали режим, когда-то подаривший им немой радиоприемник, что без батареек висел на стене, режим – навсегда оставивший их на съедение волкам. Однако старушки молитвенно благодарили председателя колхоза за несколько килограммов муки и сахара и обиженно ругали Бога, хотя волки их не съедали только потому, что не выдавал Бог.
Кажется, вся Россия сегодня – возле деревни Арга. Мы и в XXI веке не можем покинуть эту деревню. Не знаем, куда нам идти. Наши политики предлагают даже создать специальную программу на двадцать-тридцать лет вперед, где было бы все расписано – куда мы должны идти в своем духовном развитии. Тем более, в геополитически изменившемся мире и Азия отошла от нас, и Европа. Так в Европу или в Азию нам идти? Но мы же всегда знали и знаем о том, что у нас свой путь между Азией и Европой. Следовательно, у нас и самобытная история, и своя особая география.
Не станет ли без деревни Арга одиноко в мире и городу Сарову? Не ускользнет ли вместе с Аргой в небытие смысл великих достижений академиков и инженеров? И как совместить смыслы бытия? Почему у нас в России эти смыслы часто не сходятся? Не потому ли мы так долго не находим национальную идею, поиски которой Владимир Путин однажды назвал «забавой»?
Но Россия не перестанет мучительно «забавляться», пока не совместит несовместимые смыслы своего бытия. Пока не соединит Россия свою Аргу и свой Саров. Молитвы святых и ядерную физику, атеизм людей, забытых, как им кажется Богом и страной, и их восторженную гордость за страну, у которой есть силы для того, чтобы отстоять свой суверенитет в суровом мире. Даже старухам, отважно жившим в лесу среди волков, освещавшим жилище керосиновой лампой, одетым в фуфайки и обутым в резиновые сапоги, важно было знать о том, что у них есть страна, которая не по зубам хищному миру. Например, тому миру, который в образе НАТО приближается к границам России вряд ли из большой любви к нашей стране…
Когда в марте (несколько лет назад) разгулялись страшные метели, женщинам, не знающим ничего, кроме Арги, невольно казалось: над ними так издевается Бог, «хулиганит». И особенно тревожно среди глухого леса дрожала керосиновая лампа, которую никто в этом мире не видел. Впрочем, нет, видел, более того, ни на минуту не упускал из поля зрения. Видел – и так повернул суровую снежную метель, что мела она не в лицо, а в спину деревянному дому. И даже волков вспугнул: они тоже тогдашней зимой не навещали обитательниц Арги.
Ограждены были отшельницы и от леших, привидений, лесных духов. Впрочем, они их боялись меньше, чем волков. «Мы уж сами давно стали похожими на леших, месяцами людей не видим...». И где взяться злым духам здесь – в заповеднике преданности родному краю? А что касается самих отшельниц, то они, скорее, добрые домовые в женском обличии. Домовые не только русского леса, но и заброшенных окраин русской земли. Все уехали, а вот они остались.
Двумя десятками лет раньше и в нескольких десятках километров от Арги жил еще один отшельник – отшельник русской культуры, который так же по невыносимому бездорожью нес необыкновенной тяжести крест. Более того, нес его на костылях. Этот философ был заточен не в лесу, а в провинциальном городе. Наверное, грозы его меньше пугали, и их в начале мая он, должно быть, по-тютчевски трепетно любил, но волчий вой, думается, стоял и у него в ушах, потому что он стоял по всей России. Кто-то слышал его буквально и даже громким стуком по пустому ведру отпугивал волков, как в Арге. А кто-то его слышал, когда он усиливался всей обобщающей мощью мировой философии, как Бахтин. И в тот волчий час мировая философия, преследовавшая Бахтина, и философия реальной русской жизни, преследовавшая безграмотных отшельниц, были практически рядом. Это, пожалуй, и была парадоксальная русская реальность, которая, как ни странно, одновременно разобщала и объединяла культуру и жизнь, повышая тем самым температуру не только земли, но и майских гроз. Потому они и гремели в этих местах столь громко.
Почти в то же время и почти сюда же приехал в заточение, но тогда пока еще научное, академик Сахаров. Таким образом, эти места окружила невидимая колючая проволока заточения, в котором единственно, что можно было создавать после золотого и серебряного веков отечественной культуры, так это – бомбы. Сахаров продолжал свое занятие и в Горьком, но это уже была бомба политического покаяния. Взорвавшаяся бомба. Однако на покаяние после создания водородной бомбы не могло хватить и нескольких жизней. Тем более, оставались на нашей земле Арга, и Бахтин оставался взаперти. Кстати, и Бахтин тогда мог заниматься лишь одним: мастерить бомбу. И он ее мастерил. Посмертная его слава подтвердит это. Бомбу, кроме того, мастерили в Ядерном центре, в мордовских лагерях, и все это было на одном маленьком пятачке земли. На нем же, неразменном русском пятачке, находилась и наша Арга, где тоже, представим себе, тоже мастерили бомбу, совсем не ведая о том...
И это была одна из многочисленных бомб тихого русского протеста, которым уже с давних пор наполнена наша трагическая земля. Знать, так предписывалось этому месту. Арга – болящая кочка на поле русской жизни. Это родинка. Значит, мы по кочкам, по аргам, по родинкам и по родине – как по бомбам ходим. И только Всевышнему ведомо, как еще в трех шагах от очагов молчаливого, безропотного взрыва пишутся философские труды, вызывающие мировое восхищение, и делаются физические открытия, вызывающие ужас мира.
Возможно, другое. Возможно, физика и философия заняты напряженным перетягиванием каната, а посередине зреет русская реальность, готовится к тихому взрыву русское отчаяние. Саров Сахарова и Саранск Бахтина – как два «волка» по разные стороны Арги. Совместить на одном маленьком пятачке XIX век и XXI-й может только большой народ, которому все едино – и ядерная физика, и этнография, которому одинаково нестрашны волки и атомные бомбы. Народ – который сам удивительно един, как бы его ни пытались раздробить, напоминая то этнические различия, то что-нибудь другое. Но наш народ исторически един, на каких бы языках ни изъяснялся. Лишь это единство помогает пахать землю, писать книги и создавать бомбы для защиты отечественного пространства.
И может, еще оттого не так страшны волки, что рядом находятся куда более ужасные чудовища, хоть им и неведомые. Так, кстати, и мир наш живет рядом с бомбами, как отшельницы рядом с волками, вроде бы еще и не трогавшими их. Живет мир и спасается как может. Здесь безграмотная женщина стучит по донышку пустого ведра, а там Бахтин трубит в прозрачную трубу мировой философии. Имеющий уши да услышит. Если старухам не давали спать волчьи крики, то Бахтину – молчаливые, но куда более грозные и могучие голоса саровских ядерных «волков». Литературовед Вадим Кожинов рассказывал, что Бахтин остро и почти физически ощущал близость ядерных лабораторий, понимал сатанинскую суть тамошних занятий. И писал в Саранске книги о мировой гармонии. Но все же, наверное, для спасения Родины было мало и пустого ведра, и философской книги, ведь для дьявола, как показал опыт мира, они практически не страшны. Он страшится только молитвы. И она звучала, и звучала в этих же самых местах! Это вечная молитва Серафима Саровского.
Знать, только чистыми молитвами жива Родина, над которой чисто горят щадящие звезды. В их высокое безмолвие слились и онемевший, пока летел до неба, гром пустого ведра, и молчание атомных бомб, и шепот большой философии. Другое дело – мерцание высокое светил, если с ним напрямую что-то и связано на земле, то лишь свет лампады – хоть в доме Бахтина, хоть в «келье» ядерного физика, хоть в лесной избушке. В Арге в особо страшные часы гроз и метелей отшельницы жгли трепетную лампаду.
Однажды чуть ли не над самой крышей лесного домика стояла летающая тарелка. Боялись женщины, а вдруг похитят, ведь и на помощь некого позвать. Некому было проверить и наутро: не осталось ли какой рытвины, не взят ли на изучение грунт этих мест – таких необычных, неповторимых, возможно, во всей Вселенной. Вдруг в грунте инопланетянам удастся обнаружить нами самими еще не осмысленный феномен этой земли. А что касается неземных пришельцев, то очень похожими на них были и сами последние жительницы Арги. Значит, и космос может быть на земле, тем более, когда рядом мировая физика, мировая философия, и когда рядом мощи вселенского святого. И вообще, не астронавты ли в чем-то последние жители любого умирающего селения?..
Часто здесь бывали грибники. Пелагея много раз выводила заблудившихся грибников из леса, уходила с ними от своего дома за многие километры, а потом и сама блуждала в лесных дебрях и в Аргу порой возвращалась только под утро.
Но мало ли и Россия нечто подобное проделывала в своей многовековой истории! Удивительно, как она еще возвращалась живой и невредимой с этих самоотверженных, совсем не «рациональных» походов. «Умом Россию не понять». Федор Тютчев не только поэт, но и политик, работавший на Западе, имел в виду, скорее всего, то, что Россию трудно понять рациональным западным умом, трудно ее измерить общим аршином прагматизма.
Здесь много берез, много осин, и чуть ли не под каждой из них – подберезовик, подосиновик. Грибы – будто вечный, неизменный взрыв в русской глуши. Некоторые из любителей грибной охоты, заблудившись, забредали в Аргу. Не исключено, что когда-то среди них был и отдыхающий физик из Ядерного центра, не исключено, что во время сбора грибов, похожих на взрыв, он попал под грозовой ливень и набрел на тихий огонек, который в тот момент был, несомненно, большим чудом, чем даже очередное ядерное открытие. И, наверное, постучался в дом, чтобы скрыться от стихии. Можно себе представить испуг бедных женщин, оторванных от мира: может, и впрямь началась война? Ведь так гремело, так сверкало и так пахло грибами! По осени и сейчас не счесть грибов, похожих по-прежнему на взрыв, в тех местах, где раньше была Арга.
1998-2008
РОДИНА ЕСЕНИНА
Золотой звон стоял на Руси...
Листья ли клена звонко опадали в Константинове накануне дня рождения Сергея Александровича Есенина, ангел ли торжественно звонил в колокол неба, и золотой язык месяца радостно выражал прекрасную весть. В ночь полнолуния со 2 на 3 октября выехал я в Константиново. Не ради зрелища, не в наивном стремлении побывать «в гостях у Есенина». Душа как раз тянулась к магниту того золотого звона. Душа, уставшая от пустозвонства вокруг, от пустословия о Руси и русской совести, тем не менее, чувствовала присутствие звона подлинного, звона чистого, звона золотого. Так где же он может быть, как не на родине большого поэта, во всяком случае, на это надеялось сердце, так оно понимало смысл словосочетания «родина поэта». Значит, земля, родившая художника, так же нужна, как и его стихи – для соприкосновения с золотым.
Но огорчающей приметой уже в городе Рузаевке стали красные огни железнодорожных светофоров, на которые я невольно обратил внимание. С самого начала моего «паломничества» на пути появился красный свет. И в красном, воспаленном голосе осенних светофоров мне слышались простые слова: «Милый, милый, смешной дуралей, ну куда ты, куда ты гонишься?.. Для чего ты едешь в Константиново, мало ли тебе только стихов, стихов ли есенинских тебе мало?..»
Однако возвращаться – плохая примета. В Рузаевку мы еще вернемся (причем, до того, как уедем в Константиново), а пока, в связи с приметами, заметим, что и Есенин являлся одной из них. Это была особая примета трагичности на Руси, где во все века одновременно поют, дерутся и плачут. Пройдет еще время, «а Русь все так же будет петь, плясать и плакать у забора». Учитывая трагичность судьбы Есенина, казалось, было мало причин радоваться этой примете, но вспоминая едва ли не каждое его стихотворение, отметаешь последнее отчаяние. Таким образом, даже самый трагичный поэт на Руси – примета счастливая, а то разве стал бы наш суеверный народ так безоглядно рваться в Константиново со всей земли, где по-прежнему поют, дерутся и плачут и все под ту же «гармоники светлую грусть...».
Слепой гармонист Санька, которого я прежде не раз видел в людных местах Саранска, «наяривал» на Рузаевском вокзале. Так, бывший летчик, потерявший, по его собственным словам, зрение прямо в полете и посадивший самолет почти вслепую, сегодня вслепую же пытается вознести хотя бы на высоту птичьего полета картавые звуки разбитой гармони, а проще говоря – так зарабатывает на дешевое курево и бормотуху.
- Санька, завтра Есенину сто лет, сыграй-ка что-нибудь есенинское...
- Есенина я уважаю, – расчувствовался пьяный гармонист. – Я их двоих уважаю: Есенина и Пушкина...
«Над окошком месяц» проплыл на рваных звуках гармони слепого, «за окошком ветер» прошелестел октябрьскою листвою. Листву в ночном полумраке золотили только фары подъезжающего поезда, на котором через несколько минут мне предстояло отправиться в путь. А пока длились короткие минуты стоянки проходящего состава, старая гармонь, как умела, пела о том, что «отговорила роща золотая березовым веселым языком», и невидящие глаза гармониста зряче устремились в ту сторону, куда уже глядели сияющие слепые фары тепловоза. И что бы ни было в той стороне, для нас в те минуты там находилась есенинская земля.
В предчувствии скорых гудков я направился к вагону, но, видимо, тоже примета – меня окликнул голос бегущей следом черно-белой кошки. И впрямь, «ах, как много на свете кошек!..». Черного и белого на кошке было поровну, пожалуй, столько же, сколько счастливого и трагического в народной судьбе. И куда от этой судьбы денешься, куда убежишь от нежелательного кошачьего крика вслед, где в России скроешься от вечного содержания есенинских стихов, где тебя не встретит вещее знамение – Есенин?.. «Все суеверные приметы согласны с чувствами души», – заметил Пушкин. «Я их двоих уважаю: Есенина и Пушкина», – отметил слепой музыкант на вокзале в Рузаевке...
Вещая примета, каковой является Есенин, конечно же, согласна с чувствами трагической «русской души», более того, сама «русская душа» пророчит Есенина надолго, а если так – она чувствует свою предначертанную неразрывность с драматичностью нашей духовной жизни. Под этим не нужно понимать только напасти и невзгоды, только беду и горечь, а в этом следует видеть богатую насыщенность души противоречивыми реалиями жизни, которая не может быть только розовой. Потому и так дороги россиянам хорошие стихи: только в жизненной почве может плодоносить песенное слово.
Село Константиново в те золотые октябрьские часы казалось разноцветным городом: песни, пляски, музыка, стихи, кинокамеры, фотоаппараты, русские и иностранные журналисты, русская и иностранная речь в каждом переулке; Есенину пела славу вся Русь, и называл его «всяк сущий в ней язык». «Я иду по деревне этой, каких много, где и сейчас все живущие заняты хлебом, наживой и честолюбием перед соседями, – и волнуюсь: небесный огонь опалил однажды эту окрестность, и еще сегодня он обжигает мне щеки здесь. Я выхожу на окский косогор, смотрю вдаль и дивлюсь: неужели об этой темной полоске хворостовского леса можно было так загадочно сказать: «На бору со звонами плачут глухари». Так «дивился» прозаик Солженицын, что, впрочем, и не мудрено. Хотя чему дивиться, если огонь уже прикоснулся к щекам: значит, природа такая, значит, такая она – русская земля, на которой раскинулись с виду темные полоски хворостовских лесов.
Праздник гремел на каждом квадратном метре Константинова, но особо торжественный час должен был пробить на берегу Оки, на специальной сценической площадке, возле которой также «яблоку негде было упасть».
Но торжественный час, каким он, по всей видимости, был задуман, не пробил. Собравшийся люд к 11-ти утра ждал к берегу Оки людей из Кремля, появившихся к тому времени в Константинове и обходивших музейный комплекс. На сцене зяб приготовившийся к торжеству хор, однако «начальства» не было и в 11. Уже в первом часу дня столь терпеливый народ запел «Клен ты мой опавший». Люди сами открыли торжество, они не наступили на горло своей песни. А «если тронуть страсти в человеке, то, конечно, правды не найдешь». Но на этот раз правда заключалась в искренности людей, которые уже искренне не желали слушать никаких официальных речей.
Вот здесь-то на зябкий берег Оки была брошена Есенинская политическая карта. На туманной гуще над стынущей Окой начали некоторые гадать: с кем бы был Есенин в августе 91-го и с кем бы не был в октябре 93-го. И те же, некоторые, вовсе не мучили себя сомнениями по этому поводу, проявляли математическую «осведомленность» задним числом, хотя Есенин еще наперед, может, не только на 93-й, но и 2000-й год, сказал: «С того и мучаюсь, что не пойму, куда несет нас рок событий...». Так что, во благо ли Руси эти политические гадания о Есенине, во благо ли Руси плохие стихи седовласых мужиков на фоне Есенинского имени, во благо ли Руси использование «Есенинской карты» в мутной политической игре?.. А по большому счету, ни в 91-ом, ни в 93-м, как, впрочем, ни в 17-м, Есенина не было бы (и не было!) ни с теми, ни с другими, потому что не поэт выбирает родину, а родина выбирает поэта – большого, настоящего, чаще всего – единственного, чтобы встал он где-то посередине противоборствующих лагерей. «Мне до дьявола противны и те, и эти...». Не зря же поэтическое слово, когда оно идет от сердца, является золотым, не зря же и голова Есенина отливала золотом, не зря же и октябрьский звон на Руси стоял – золотой!..
...И теперь, когда вот новым светом
И моей коснулась жизнь судьбы,
Все равно остался я поэтом
Золотой бревенчатой избы.
По ночам, прижавшись к изголовью,
Вижу я, как сильного врага,
Как чужая юность брызжет новью
На мои поляны и луга.
Но и все же, новью той теснимый,
Я могу прочувственно пропеть:
Дайте мне на родине любимой,
Все любя, спокойно умереть!
Кстати, о «золотой бревенчатой избе». Эта выразительная мысль созвучна другой: «Я последний поэт деревни». Многие стихотворцы на протяжении десятилетий пытались панибратски переубедить Есенина: мол, не переживай, мы ведь еще есть, и мы напишем еще что-то о деревне. Но – не напишут, если за 100 лет (!) не написали, а та бессмертная есенинская строка стала по сути пророческой, и ее, возможно, следует читать уже по-другому: «Я последний поэт России...». Во всяком случае – во втором тысячелетии, во всяком случае – такой поэт, который способен превратить захолустное село чуть ли не во всю Россию; поэт – по-настоящему (в том числе – и по-азиатски) русский; поэт, у которого есть свой прозрачный звон на Руси – едва ли не равный по своей первозданности звону листопада, вечерней зари или же высокой колокольни. Здесь нет гиперболы, ведь преувеличить славу Есенина невозможно, здесь – констатация природного естества есенинских стихов.
О красном вечере задумалась дорога,
Кусты рябин туманней глубины.
Изба-старуха челюстью порога
Жует пахучий мякиш тишины.
Осенний холод ласково и кротко
Крадется мглой к овсяному двору;
Сквозь синь стекла желтоволосый отрок
Лучит глаза на галочью игру.
А в Константинове звонила и колокольня, которая была установлена возле прибрежной сцены, где выступали певцы, музыканты, стихотворцы. Примечательно: примолкшая на какое-то время, она вдруг начала остервенело звонить в самой середине стихотворения, которое оглашал его автор Владимир Солоухин. Удивительно: с каких это пор на Руси высокозвонные колокола мешали стихотворному слову, с каких это пор стихотворное слово бесило высокозвонные колокола? Может, одно из них было чужеродно другому?.. Ведь сколько на нашей земле сегодня развелось лжепророков, лжепатриотов, самозванцев от русского слова и самозванцев от русского колокольного звона! И все, все они, не призванные природой к высокому служению, вещают от имени русской культуры, от имени русской совести и от имени русской земли!
Словом, мешали колокола Солоухину. Возможно, молодому звонарю кто-то подал властный знак. Но кто скажет, что здесь не было знака другого: быть может, русский колокол, чуткий и терпимый к естественной необратимости трагического хода отечественной истории, так раздраженно отреагировал на стихотворный голос человека, который задним числом пытался быть судией русской истории? А человек этот, превозмогая колокольный звон, кричал на весь многострадальный берег: «Не надо слез, не надо грусти...». Хорошо бы, хорошо бы так, только вот Русь – такая земля, что на ней без грусти не рождаются песни, а без песен она мрачнеет.
Опять я теплой грустью болен
От овсяного ветерка,
И на известку колоколен
Невольно крестится рука.
О Русь, малиновое поле
И синь, упавшая в реку,
Люблю до радости и боли
Твою озерную тоску...
Мрачнеет Русь без прекрасных стихов, и думаю, страшно было бы сегодня на нашей земле остаться без Есенина: Есенин – одна из наиболее сильных властей. А власть во все времена имела обыкновение быть захваченной, потому не заканчиваются и по сей день потуги захватить Есенина. Все противоборствующие в нашем Отечестве политические лагеря были бы готовы овладеть монополией на поэта, хотя – что можно подобной монополией добиться на этой непредсказуемой земле?
Потому некоторыми пристрастными людьми как раз в национально-политическом аспекте рассматривался и факт отсутствия в Константинове писателей из другого культурного стана: Вознесенского, Евтушенко, Окуджавы и других. Мол, не любят Россию, не любят Есенина... А на мой взгляд, отсутствие названных литераторов на есенинской земле – явление вполне нормальное. Во-первых, всех ли в одинаковой степени хотел видеть Сергей Александрович на своей родине, во-вторых, раздвоенность общества – реальна, потому нужна ли имитация единства? Более того, «русофилам» совершенно не следует мирового поэта подгонять под свой уровень понимания Родины, поэзии и души, не нужно Есенина использовать в качестве подручного средства для сооружения обособленного русского национального абсолюта. «...Брось ты петь эту стилизованную клюевскую Русь с ее несуществующим Китежем и глупыми старухами, не такие мы, как это все выходит у тебя в стихах. Жизнь, настоящая жизнь Руси куда лучше застывшего рисунка старообрядчества. Все это, брат, было, было, вышло в гроб, так что же нюхать эти гнилые колодовые останки?», – писал Есенин другу Ширяевцу по поводу поэзии. Знамя же русской поэзии, русской культуры и русского языка сегодня ассоциировалось с чем-то общечеловеческим, космическим.
В любви не может быть национализма, а Есенин не просто был поэтом любви, но и ее заложником. Самым неповторимым из всех есенинских увлечений было его увлечение Айседорой Дункан. Много на то причин, ведомых нам и неведомых, но важное условие неповторимости этих отношений, пожалуй, все та же высокая их предначертанность. В данном случае лучшее из человеческих чувств вознеслось, подобно неземной птице, над условностями этнических, политических и географических границ. Здесь нельзя не увидеть символа. А это ведь были поэты, это были люди одного вселенского рода. Случайно ли, что Айседора заслонила в душе Есенина всех его русских женщин, и случайна ли, наконец, мистическая символика конца Айседоры Дункан?..
Личное дело каждого – читать или не читать есенинские стихи, усматривать или не усматривать в белой константиновской березе Анну Снегину. Лучше, конечно, не усматривать – это было бы слишком упрощенно и банально, лучше, конечно, не упрощать Есенина. И не усложнять... «А я – гражданин вселенной, я живу, как я сам хочу!». То есть, я с космосом, с Родиной, со звездами, с народом...
А в России стоял золотой звон...
Листья ли клена так звонко опадали в Константинове накануне дня рождения Сергея Александровича Есенина, ангел ли торжественно звонил в колокол неба, и золотой язык месяца радостно выражал прекрасную весть о том, что родился поэт. Видимо, не на один век. Поэты рождаются навсегда...
1995
НИЧЬЯ
Генерал играл (как оказалось, это и было время игры) черными. На этот раз шахматные фигуры в руках генерала были цвета российской скорби, российского траура. Не первый век Россия ведет на Кавказе свою игру. Еще Пушкин играл в горах с офицерами в карты, еще Грибоедов поигрывал. И Александр Лебедь вчера был чем-то немного поэтом, хотя бы потому, что игру свою сумел завершить ничьей. Как раз в этом есть элемент поэзии. Смысл имела только ничья. Ничьей обрадовался чеченец, когда ее предложил русский генерал. Мог генерал, конечно, идти и до конца, но сумел остановиться, должно быть, увидев какую-то черту, скорее всего – кровавую. Мир – всегда интеллектуальный компромисс, это всегда как бы шахматная ничья. Наверное, еще не время и не место искать возможного автора возможной драмы, в которой именно Лебедю была предписана роль миротворца. Авторами трагедий на бумаге являются гении, авторами трагедий в жизни, даже хорошо поставленных, – безумцы.
Лишь вчера (и даст Бог, уже вчера) творилось на Кавказе безумие конца XX века. Но многие опять промолчали. Многие из тех, кому молчать не следовало бы. Сегодня удивляемся, какими немыми были мы при коммунистическом «беспределе». Но то, какими были мы при «коммунизме», возможно, покажется милым простодушием по сравнению с тем, что мы собой представляли во время социальных и военных потрясений конца XX века. И, возможно, будет просто смешным вопрос о том, что мы делали 19 августа 1991 года, по сравнению с вопросом о том, как мы себя чувствовали во время кавказской войны, созерцая цветной телеэкран? И это будет вопрос совести, вопрос «младого племени», которому, возможно, не отмыться в исторических водах от крови этих – наших – лет, когда одно движение солдатского пальца могло решать, жить женщине с ребенком или не жить, сгореть горному селению дотла или не сгореть. Нарыв совести. И сама Чечня – как тяжелый нарыв на теле России, появившийся после наколки «суверенитет». И вскрыть его решили не политическим скальпелем, а ракетно-бомбовыми ударами.
Громом громыхнул ультиматум другого генерала, «гуманно» предоставлявшего коридор для выхода чеченцев из Грозного, почему-то сильно походивший на «коридор» для новой депортации чеченцев. Но сегодня, похоже, идет процесс обратный, сегодня идет депортация России – в Чечню, депортация исторической совести великой державы к кровавым предгорьям Кавказа. Если чеченцев рано или поздно вернут в места обетованные, возможно, еще и с парадом «вооруженных сил Ичкерии», то России придется долго возвращаться с кавказской депортации. История всегда строго спрашивает – с сильного. Тезис о том, что «у сильного всегда бессильный виноват», правосудие совести не приемлет. Возможно, сегодня в суматохе войны кто-то «гребет» нефтедоллары, но топливо сгорит, и останется совесть – нетленно преследующая нацию. Судьба совести похожа на судьбу Ларры, рассказанную когда-то Горьким.
Так же, как и совесть, будет болеть и боевая рана у солдата. С кем он сражался? Кого защищал? Кто-то из тех солдат, возможно, поймет, что не Родину защищали в середине 90-х, а напротив – гнали ее на истязание к подножию гор. И Родина становилась больна Чечней, как сами воинственные погонщики становились больными от свирепых чеченских пуль. Родина больна Чечней, как российский Президент Ельцин болен сердцем.
И сколько бы теперь ни правил в России Ельцин, его без Чечни уже не существует, как того тяжелораненого солдата – без кровоточащей раны. Исключительно от лукавого были заявления современных политических деятелей о том, что они «за Ельцина, но без Чечни», то есть – без «чеченской» войны. Ельцина без Чечни уже быть не может. Как, например, Наполеона не может быть без России 1812 года. Не собираюсь нашего Президента сравнивать с этим воинственным французским драматургом. Печально другое: Ельцина невозможно сравнить с фельдмаршалом Кутузовым, спасшим Родину. Россию и сегодня необходимо было спасать – спасать на Кавказе, вернее, спасать от кавказской войны.
Впрочем, с Кутузовым сегодня мало кто сравним. Чеченцы жаловались, что русские генералы измельчали, и, помимо Кутузова, вспоминали еще Суворова и Жукова. А незабвенным наследием этих полководцев сегодня может быть не воинственность, а высокоблагородие. В эпоху ракет оно еще ценнее, чем в Кутузовскую эпоху пушек и штыков. Хотя и они ранили сильно, но это были отечественные битвы, и награды, завоеванные там, отражали свет солнца, которое касалось родной земли через толщу дыма и пыли сражений. Если вчера в ура-патриотической поэзии принято было боевые раны сравнивать с боевыми же медалями, то сегодня, во время чеченской войны, наоборот, медали тождественны ранам. Их никто не будет носить, но все равно в виде этих «знаков отличия» будет незаживающе кровоточить душа, наверное, даже у самого агрессивного воина.
Я умышленно не говорю о чеченцах: у них своя культура, у них свои молитвы и, наверное, у них свои законы. Сотни лет они их отстаивают. Это описала и русская литература. Помнится, как мятежный чеченский генерал конца XX века читал стихи о своем народе и о своей земле, написанные еще в XIX веке поручиком Ермоловской армии Лермонтовым. Русская литература энергию Кавказа перерабатывала в великую поэзию. Однако война еще более отдалила перспективу того, чтобы чеченцы так же полюбили русскую землю, русскую страну, как даже самые воинственные из них любят русские стихи. Но, возможно, осталась соломинка шанса, чтобы последняя кровавая драка оказалась из рода тех, после которых мужики навсегда мирятся. Русско-чеченский союз мог бы стать гениальным открытием новейшей российской истории, вернее – новейшей державной мудрости.
Этот союз мог бы стать подвигом, равным по своему величию подвигу собирания российских земель. Чтобы жить без России не могли – без ее науки, без ее культуры, без ее благородства и надежности в мировом историческом урагане, когда штормовое море уносит и разбивает одинокие шлюпки. Возможно, это выглядит слишком романтично, но эта романтика – от Дон Кихота, от культуры. От антикультуры может быть только война…
А эта война, призванная вроде бы сохранить «территориальную целостность Российской Федерации», по природе своей не может являться собиранием русских земель. Она – их разбрасывание. Собирать же земли придется завтра, после войны, по горным склонам и ущельям. Собирание России, которое наступит именно завтра, будет в значительной мере заключаться в собирании доверия и уважения к России.
Других земель России чеченская трагедия касалась черным крылом смерти их уроженцев, касалась страшными весточками и гробами. А боль земли, чью грудь сверх меры и безвременно распарывали для гробов из Чечни, мало кого отрезвляла.
И долгий чеченский траур в России станет едва ли не бесконечным постскриптумом кавказской войны новейшего периода истории. Будто чернота гор в безлунные ночи будет увеличена тысячекратно. Притом – без просвета. Без лермонтовских стихов, без пушкинских карт и, наверное, даже без ермоловской опалы на Руси. Останется штрихом, возможно, лебединая поэзия шахмат в горном селении в час тревожного затишья. И не важно, что было в эти дни в хитроумной политике. Главное – была ничья, как символ компромисса, и была надежда. С русской стороны по метафизическому шахматному полю, отражавшему в тот час две стороны России, многозначительно шли черные фигуры.
Будто солдатские вдовы кавказской войны шли с кладбища, вернее – с того места, где болели отеки земли после могильных ран; будто солдатские матери на минном поле искали сыновей; будто скорбные чеченки возвращались на родину с изгнания…
1996
ВРЕМЯ ЛЕРМОНТОВА
Если бы кто-то увидел на Кавказе Лермонтова, опять в красной рубашке гарцующего на белом коне, я бы этому поверил. В конце двадцатого столетия Лермонтов, действительно, вновь появился на Кавказе.
Русская поэзия, которой в особо озаренные ее часы сопутствует война, неразрывно связана с горным краем. Не потому ли, что от намазной возвышенности и впрямь поближе до Всевышнего? И вот утомившаяся от жажды Русь снова воскресила войну. Во всяком случае, так думалось во время недавнего кровопролития. Думалось, что самый трагический поэт России в конце второго тысячелетия снова сослан Родиной на Кавказ. И значит, снова будет дуэль. Неужели и на этот раз русское властолюбие и жестокость будут убивать русскую гениальность и свободолюбие? Если историческое воскрешение произошло, то и исход дуэли, скорее всего, не изменится, потому однозначно: русская жестокость будет биться с русской красотой.
На Кавказ перемещен исторический парадокс великой Руси, которой вновь суждено биться с собой, причем, и после прекращения самой бойни. Хоть и кровоточили кавказские горы, пылали горные селения, гибли беременные горянки, а горцы стреляли из-за каждого угла, все же это была не чеченская, а русская война. Это было кровавое проявление парадокса, порожденного неоднородностью русского имперского характера и большой русской культуры, которая – от Бога, и которая так красиво завоевала мир, что мир не устает радоваться в плену у самодержцев русского слова, звука, краски, В парадоксальной ситуации задаешься вопросом: откуда берется такая культура, точнее – как удается в грохоте войн расслышать высший голос? Наверное, врожденное стремление души к высокому идеалу, как к спасению, делает свое дело. И стремление это подобно стремлению за беркутом, взлетевшим на вершину Эльбруса или Казбека...
Ведь и с российских равнин видны их вершины, устремленные к полнолунью, с беркутами на гордых камнях и облитые золотыми потоками касающегося их заката. И совсем не богоугодно обливать подлунные вершины еще и потоками человеческой крови. По необратимому закону физики она рано или поздно стечет на равнину. Физика метафоры солидарна с обшей физикой.
Но, знать, беспомощны любые слова, когда тронуты русские страсти, когда горного пристанища ищет русская гордыня, когда страстных дуэлянтов уже не разъединишь. А стреляться вышла, повторяю, раздвоенная Россия. Сегодня она вышла к предгорью палить в собственную совесть, как когда-то, ровно за сто лет до начала дуэли с немцами, русский офицер стрелял в другого русского офицера.
Правда, эпидемия парадоксальной войны за долгие десятилетия «экспедиций» сразила и горцев. И роковой чеченский генерал по отношению к собственному многострадальному народу был похож на майора Мартынова. Курок спущен, выстрел уже не удержать. Далеко умчалось по каменистой дороге истории эхо выстрела, но не сгинуло в пути, не кануло в бездну. Оно ушло, чтобы вскоре снова отозваться.
Эхо мчалось так, что «и кремни брызгами летели из-под копыт его», словом, эхо мчалось, как несравненный Карагёз горного разбойника Казбича, влюбленного в горную же красавицу Бэлу. Но ломает судьбы экзотическая страсть Печорина. И не похоже ли добывание чеченской любви в конце двадцатого века на достижение любви Бэлы Печориным? Ведь снова подкуплены и обмануты романтические азаматы, не знающие ничего, кроме родины, кинжала и коня, и «дружба народов», как Бэла, может угаснуть в сырой крепости роковой военной страсти.
И не повторит ли вся Русь путь Григория Печорина? И не встретит ли Россию на неисповедимых путях ее же собственная история в образе старого Максима Максимыча, нехотя узнанного Печориным? А что мог сделать Максим Максимыч – добрая сторона русской исторической медали? Ведь он и тогда, когда крали Бэлу, все понимал: «Вот они и сладили это дело... по правде сказать, нехорошее дело! Я после и говорил это Печорину, да только он мне отвечал, что дикая черкешенка должна быть счастлива, имея такого милого мужа, как он, потому что он все-таки ее муж, а что Казбич – разбойник, которого надо было наказать. Сами посудите, что ж я мог отвечать против этого?..». Отвечать против этого добродушный Максим Максимыч не может, к сожалению, до сих пор, и от этого тяжко не только горцам, чью гордость-горянку печорины норовят заточить в крепость, но и его самого, в итоге не удостоенного даже теплого рукопожатия.
Что касается Лермонтова, то его невозможно ассоциировать с кем-то из двух персонажей в его отношении к чеченской драме хотя бы потому, что ему не чуждо было авторское сомнение: «В самом ли деле он (Печорин – К.Т.) приучил ее (Бэлу – К.Т.) к себе, или она зачахла в неволе, с тоски по родине?». Конечно, с тоски по родине, хотя и отрицает это наивный Максим Максимыч, полагая, что «из крепости видны были те же горы, что из аула...». Увы, горы, которые видны из окна запертой крепости, это уже украденные горы, это уже украденная родина, а красть у народа родину никто на земле не вправе. Народ Лермонтова – тем более. Родина – это место, отведенное народу возле сердца Творца.
Власть над чужой родиной извечно является волей демона, какой бы оправданной эта воля ни казалась. Демон преследовал Лермонтова, демон всегда преследовал русского героя. Но – «если черти в душе гнездились, значит, ангелы жили в ней». Нет сомнения, что высокие горы топила в крови именно их битва – «чертей» и «ангелов». Нет сомнения, что это русский демонический дух ведет неустанную борьбу с русской же ангельской душой. И оба они в смертной схватке катятся в сторону гор. Кто-то к вышине, а кто-то вдогонку. Как Мартынов за Лермонтовым.
И на что же тогда уповать в условиях бесконечности вражды? Может быть, на то, что Лермонтов вечен, а Мартынов вечно проклят? То есть, все на своем месте. Но вряд ли от этого легче обитателям горящих селений и вряд ли легче гибнущим поджигателям, ведь Мартынов вечно будет сопутствовать Лермонтову, как антипоэзия – поэзии, потому вероятность войны внутри русской раздвоенности постоянна. А разум, боюсь, не сможет, подобно беркуту, вознестись над схваткой, ведь он вместе с поэзией вынужденно оказался на одной из сторон баррикады. Потому остается уповать только на лунный луч – намаза или литургии – который может стать великолепной чертой под войною русской, и, может, тогда Русь перестанет убивать Лермонтова на Кавказе, а Пушкина в центре самой Руси...
Пушкин, уезжая из центра России, не раз возносился на кавказские вершины, в эту намазную высь, а в предгорьях азартно играл в карты с царскими офицерами. В душе поэта, конечно, царил азарт, но очень похоже, что ему не мог не сопутствовать и иной порыв – выиграть демоническую схватку в той самой вечной игре, где на карту поставлена совесть России, ее исторический свет. Если даже этого не было, не быть этого вообще не могло.
А образ Лермонтова, с кинжалом в руке – символический образ, ведь уже было сказано об обыкновении нашей литературы завоевывать мир. И представим себе, что даже в условиях войны поэт велик. Велик тем, что еще пытается изменить функциональность самого кинжала: «Лилейная рука тебя мне поднесла в знак памяти, в минуту расставанья, и в первый раз не кровь вдоль по тебе текла, но светлая слеза – жемчужина страданья...». Это похоже на жемчужину страдания русской души, измученной войной, на жемчужину, которая отражает омраченный тревогой веков русский лик – может, Рублева, может, Ярославны. Кинжал перестает убивать, превращаясь в руках художника в метафору. В руках художника остается только чудное отражение кинжала на полуденном кавказском солнце.
Однако красоте активно подражает дьявол. Литература изображает войну, описывая небеса с грозами, молниями и тучами, а нечисть, подражая литературному образу, все это вновь норовит перенести на землю, и уже тогда круговорот антипоэтических событий, ставших реальностью, захватывает и великих поэтов.
Некуда было деваться Лермонтову, и он жег аулы, палил чеченские поля, и по его кинжалу почти всегда вместо прозрачной слезы текла горячая человеческая кровь. Слеза же оставалась поэтическим идеалом. Заложник судьбы, Лермонтов тоже вынужден был становиться поджигателем Кавказа, поскольку он еще являлся и заложником своей раздвоенной Родины. А она поэта направила на Кавказ для того, чтобы поджигать и для того, чтобы сгореть.
Огонь в любом случае был неизбежен. Кавказ казался раскаленной крышей земли, по которой, как кошки во время пожара, возбужденно метались народы. Уж не участь ли такая у земли, находящейся ближе других краев к палящему солнцу?
Не знаю, как Лермонтов, а вот Пушкин любил созерцать картину пожаров и особенно – тревожную беготню кошек по горящей крыше. Говорят, специально только для этого приходил на пожары, как часто наведывался и на Кавказ. Но не искал ли мистический Пушкин на трагических горах еще не приехавшего сюда Лермонтова?
Побродил Пушкин по горам, помечтал в предгорьях, поиграл в карты, пописал стихи, но больше ждать Лермонтова уже не было времени, ведь русская парадоксальная война шла не только на Кавказе. Она шла и в глубине самой Руси, и, увы, нигде не обходилось без жертвы. В жертву надо было принести великого русского поэта. Словом, Пушкину ждать было некогда, ведь Черная речка уже сворачивала свои волны в сторону трагической вечности. А повозка, везущая Лермонтова, тогда только-только сворачивала в сторону гор...
Из вечности ли сегодня эта повозка вернулась в горы, или же прямо с небес, призрачная, спустилась на вершину Машука. Но, как бы то ни было, она снова сегодня там. По-прежнему Лермонтов гарцует на белом коне и видит пронзительно знакомые лица и так же печально, как вчера, глядит на наше поколение. И по-прежнему с горечью вынужден читать на лице поколения роковую печать потерянности. Лермонтову больно за нас, его чело напряжено и угрюмо, как грозовое небо; а мне больно за Лермонтова, ведь воскресать во время убийц не менее тягостно, чем жить. Снова в бездне гор без вести пропадало российское поколение. Правда, в поиски его в этот раз, помимо Лермонтова, отправлялись обремененные горем матери воюющих парней. Как много поколений проглотили свирепые от отчаяния горные ущелья! Лермонтов же, в отличие от несчастных женщин, ищущих своих детей, продолжает искать и те поколения.
И если война будет продолжаться и впредь, не убьет ли Россия Лермонтова окончательно? От отчаяния спасает лишь то, что отечественная литература вечна. Но неужели столь же вечна и русская война? Метафорические раздумья тягостны. Какой бы огромной ни была русская крепость в горах, вершины гор за ее окнами горцу всегда будут казаться мрачными, какие бы слова ни изрекал велеречивый Печорин, Бэла обречена на увядание. И от постоянной мрачности в глазах горца и впрямь однажды может помрачнеть вышина.
Горцы извечно хорошо воюют на своей земле. Так было и во времена Лермонтова. Возможно, это и прекрасно, ведь как раз воинственность горцев не раз спасала Русь от пирровой победы. Спасала Русь богоугодную от окончательного поражения на той самой вечной дуэли с демонической Русью. И сама кавказская земля, как мне кажется, защищала наш край, помогая ему забираться выше к полнолунию, не зря же ни один российский классик не миновал горного вознесения. Вот потому-то, главным образом, Чечня и является Россией. И только Россией. А воинственные горцы – отчаянно поэтический народ. Если угодно, по-русски поэтический!
«- Да будет, – кто-то тут кричал, –
Им в память этот день кровавый!».
Чеченец посмотрел лукаво
И головою покачал…
Для «лукавого» покачивания головой у чеченца во все века были веские основания, ведь горная земля благоприятствует ему, этот край горой стоит за него во время схватки противоборствующих стихий. А в часы-пик этой схватки может случиться и так, что Кавказ не отличит Лермонтова от Мартынова, если оба они имели дело с огнем, карающим кавказскую землю, родину его детей. И было ли у истерзанной земли сил отличить Лермонтова от Мартынова, когда оба они терзали ее, правда, один – сжигая, другой – сгорая, один – ненавидя, другой – обожая? И все же. Генерал Галафеев так отзывался о том, другом: «Он (Лермонтов – К.Т.) переносил все мои приказания войскам в самом пылу сражения, в лесистом месте, что заслуживает особого внимания, ибо каждый куст, каждое дерево угрожали всякому неминуемой смертью». У нас сегодня нет права осуждать чеченские деревья и кусты, и, полагаю, лишь сочувственно отнеслись бы к ним и могучие русские деревья, проникновенно воспетые в лучших стихах и поэмах.
Вернемся, однако, к русской дуэли, которая, кстати, является роковым следствием принадлежности нашей Родины двум вселенским стихиям почти в одинаковой мере, как и Лермонтов с Мартыновым. Сразу после выстрела Мартынов бросился к упавшему Лермонтову: «Миша, прости мне!..». Что это? Неужели, сделав свое дело, демоническая Русь покаялась и приблизилась к Руси богоугодной, с которой они минуту назад люто ненавидели друг друга больше, чем русский воин ненавидел чеченского? Сегодня любопытнее другое: не бросится ли в будущем воюющая Русь к своей кровоточащей совести с надрывными словами мольбы о прошении? Искренний порыв Мартынова мне понятен. Но если Русь все-таки готова обратиться к своей совести, то как скоро это произойдет? Неужели опять после смертельного выстрела?
Слова Мартынова сопровождались небесным грозовым грохотом, ведь кавказская земля была как бы тенью тяжелых горних туч. Гром гремел величественно. Знать, и небо заждалось русского демонического покаяния.
Гром гремел, молния сверкала. Убитый Лермонтов несколько часов-мгновений лежал под проливным дождем. Возможно, так оплакивали его небеса, а возможно, так смывали с земли чеченской достигший степени безумия демонизм. Скорее, было второе, ведь что плакать небу, когда небесная биография поэта на земле была уже сотворена!
После грозы полный месяц взошел на вершину горы. А может, душа поэта, вырвавшись из грозовой схватки с нечистью – силой тьмы, уже достигла Бога, и потому так светило над землей. Лунным светом небо касалось земли...
Но по мне было совсем другое, было то, что только тогда должно было случиться. По мне, вознесшаяся жертвенная русская совесть взывала иную русскую стихию к просветлению. Однако, как оказалось, тщетно, как оказалось, в русской судьбе Лермонтова был рок пророчества. Герой нашего времени в конце двадцатого века снова Печорин, разделенный на две стихийные части. Более того, сегодня Россия, как Печорин, раздваивается...
На Кавказе в русских солдат стрелял каждый куст, каждый камень, казалось, готов был в них метнуться. Горцы молили русских покинуть их землю, ведь она Богом дарована им, и только являясь их родиной, будет великолепно и богоугодно светла. Но в те часы бал в имперской душе и на картежных столах русских офицеров правила тьма. И если офицеры что-то здесь и выигрывали, то только проклятья в адрес своей великой Родины. Но среди русских офицеров на Кавказе было много тех, кто приехал спасать Родину, кто работал умственно, читал серьезные книги, размышлял о высоком. Эти люди, разумеется, олицетворяли другую Русь, которая многое здесь теряла. Лермонтов терял свои грядущие стихи, терял свою жизнь. Не зря он когда-то место действия поэмы «Демон» перевел на Кавказ из Испании – страны Дон-Кихота. Значит, Лермонтов давно уже заметил на Военно-Грузинской дороге следы, оставленные героем тьмы.
А Максим Максимыч, несомненно, был родом из доброй Руси: «…кругом ее (Бэлы – К.Т.) могилки теперь разрослись кусты белой акации и бузины. Я хотел было поставить крест, да, знаете, неловко: все-таки она была не христианка...». Есть в мире вечный Максим Максимыч и есть его вечный пример. И есть надежда, что когда-нибудь и всей Руси будет неловко осквернять кресты неуместным их установлением. У каждой земли своя ноша, и только она, единственная, не в тягость.
Кусты белой акации и бузины, посаженные рукой гуманиста Максима Максимыча, кавказский закат красит кровью. Теперь вот не только закат. Каким-то страшным, кровавым родством скреплены в этом мире русские и горцы.
« - А не слыхали ли вы, что сделалось с Казбичем?..». В лермонтовское время ответ на этот вопрос прозвучал как-то невнятно, но Казбичу была подарена вечность. А сегодня приходится думать: уж не до генерала ли дорос бессмертный Казбич?..
Только ради того я пишу о кровавой дуэли Руси со своей бессмертной совестью, чтобы эта поэтическая совесть не была убита. Тогда в мире будет еще тяжелее. Потому не пора ли вернуть Лермонтова с Кавказа? Иначе его окончательно добьет там – нет, не Чечня, а сама Россия. Или же поэт сам не захочет вернуться в Россию и в самом деле произнесет: «Прощай, немытая Россия, страна рабов, страна господ...». А здесь, в России, вряд ли кто, пересилив немоту, сможет в конце века произнести хотя бы азбучное: «Мы не рабы, рабы не мы...».
Душа слышит топот копыт на Военно-Грузинской дороге. Может, Лермонтов на белом коне возвращается на родину с Кавказа?
1996
«ГУБЕРНАТОР» ГОРБУНОВКИ
Деревни умирают тихо. О них, как правило, никто не скорбит. Покидающие их жители, напротив, облегченно вздыхают: последний гвоздь, вбитый в доску на окне, означает конец многолетним мучениям в непролазной глуши, конец тоске и беспросветности. Только земля остается в запустении, только природа остается в тяжелой тоске от безлюдья. Кто-то полагает, что еще вернутся люди в заброшенные края, целину поднимать еще приедут. Нет, никто не вернется. Во всяком случае, в ближайшие десятилетия. Даже за ягодами, даже за грибами будут ездить в другие места. Даже волки будут сторониться заброшенных деревень: ветер, стонущий в печных трубах догнивающих домов, хищным зверям внушает страх...
Список населенных пунктов, «исключенных из учета административно-территориального деления Республики Мордовия», представляет собой как бы огромную мемориальную доску. За последние 45 лет с мордовской карты исчезло 450 сел, поселков и деревень. Наверное, аналитики смогут объяснить это множеством объективных и субъективных причин, оправдать или осудить печальную тенденцию. А все дело, пожалуй, в политике. В политике невнимания к человеку, к его первостепенным нуждам и заботам. Огромные планы, далекие цели, коллективизация и индустриализация, коммунизм и капитализм, социализм «с человеческим лицом» и перестройка, «социально ориентированная экономика» и всяческие реформы... Только человек всегда остается наедине со своими трудностями. А в случае с жителями покинутых деревень – наедине с волками и кабанами, наедине с лютым бездорожьем, безработицей, безденежьем. Покидая родину, человек будто протестует тихо, но твердо против непроходимого крепостного права.
Исчезновение деревень происходило достаточно равномерно, будто действовал какой-то скрытый закон. Например, в 1953 году, в год смерти Сталина, из административно-территориального деления было исключено 47 населенных пунктов. Как раз тогда угасли Зоринка и Дикое Поле, Искра и Красная Горка, Красный Яр и Марьевка... Страна прощалась с вождем, рыдала и стонала. Сельчане без слез прощались со своей умершей малой родиной.
Чаще всего покинутыми оставались лесные деревни. Прекрасный пейзаж, грибные и ягодные места, обилие зверя и птицы не могли удержать людей. Жить в забытой глуши становилось невыносимо. Без дорог, электричества, газа, радио, почты, магазина. Тем более, усиливался контраст между лесной деревней и, скажем, центральной усадьбой колхоза. А о райцентре и говорить нечего. За последние 45 лет в Зубово-Полянском районе исчезло 45 населенных пунктов. Вот названия некоторых из них: Березенка, Волковка, Горки, Красный Пахарь, Орловка, Теплый Стан, Лев Толстой. Неизвестно, читал ли кто-нибудь в поселке Лев Толстой, исчезнувшем в 1985 году, «Войну и мир» до конца, но уж точно, горькую чашу жития в лесу «толстовцы» до конца испили.
На 31 населенный пункт уменьшился Ковылкинский район. Хотя здесь среди исчезнувших селений и нет поселка с названием Лев Толстой, но был поселок Ясная Поляна, угасший в 1976 году. А «компанию» ей составили Питомник и Демино, Барабановка и Новая Деревня...
Не менее красивые названия имели и исчезнувшие деревни Ичалковского района. В списке их 40. Это Ахматовка и Добряевка, Красная Горка и Крутец, Липовка и Рожновка... Разные люди жили в них, в разные края они уехали, по-разному сложилась судьба каждого. Но, потеряв свое селение, они едва ли обрели новую родину.
Что касается других районов, то за эти годы в Лямбирском районе исчезло 17 населенных пунктов, в Атяшевском – 14, в Ардатовском – 22, в Торбеевском – 26, в Краснослободском – 14, в Темниковском – 23, в Инсарском – 35, в Чамзинском – 21. Кстати, чамзинский список пока еще не пополнила деревня Горбуновка, где проживает 1 человек. Его в районе в шутку называют «губернатором Горбуновки».
Еще один из наиболее отдаленных от Саранска районов Мордовии – Ельниковский – не досчитался 18 своих населенных пунктов. Может, не так и много по сравнению с другими районами, но все же, все же, все же. Каждая угасшая деревня – это целый мир, это неповторимые люди, это удивительные промыслы, это редкие судьбы.
Было в Ельниковском районе село Старое Кадышево. Располагалось оно на живописном берегу реки Мокши, буквально за околицей начинались леса. Это селение примечательно тем, что здесь, по соседству с татарами, поселялись мокшанские семьи. Мокшане настолько качественно осваивали татарский язык, что их уже невозможно было отличить от коренных жителей Старого Кадышева. Но бездорожье, отсутствие рабочих мест, отсутствие инфраструктуры сделали свое дело: народ разъехался кто куда, деревня была исключена из «административно-территориального деления». Пытался оживить деревню один «фермер», взявший в аренду земли в окрестностях Старого Кадышева, но после него здесь только прибавилось бурьяна и крапивы. Кстати, то же самое нередко случалось и в других районах, когда «фермеры» взваливали на себя заведомо неподъемную ношу, пытались поселиться в забытых деревнях.
Темпы угасания деревень не снизились и в последнее, «перестроечное», десятилетие. За это время из административно-территориального деления исчезло 70 населенных пунктов. Вспомним о них: Ахлей, Быковка, Васильевка, Вилла, Вязники, Дубрава, Красная Поляна...
Кого винить – Горбачева или Ельцина, социализм или капитализм? Политиков или писателей? Экономистов или публицистов? Все, наверное, по-своему виноваты. На все в стране хватает денег. Не хватает их только на человека. На представителя «электората». Легче было находить средства на переселение, чем на обустройство давно обжитых земель.
Страна находится в тяжелой депрессии. Убывание численности населения и угасание малых деревень – слова одной печальной «песни». Уже сама земля в депрессии, как в крапиве и бурьяне...
...Старая учительница Агафья Степановна раз в год все-таки выбирается в свою угасшую деревеньку. Она отсюда уехала последней, родственники забрали в райцентр. Школу закрыли давно, после этого Агафья Степановна еще лет пятнадцать не уезжала никуда. Потом, когда уже стало невмоготу, когда начал угнетать страх, переехала. Каждое лето теперь ее привозят на родину. За ягодами. Но, наверное, более всего ее сюда зовет другое – «любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам». Правда, когда она жила здесь последние годы, было уместнее другое пушкинское стихотворение: «Вьюга мне слипает очи; все дороги занесло; хоть убей, следа не видно; сбились мы. Что делать нам! В поле бес нас водит, видно, да кружит по сторонам».
Агафья Степановна любит стихи Пушкина и, наверное, нередко их вспоминала, когда жила в своей Ягодной Поляне. Возможно, ей тоже казалось, что ее ветхий деревянный домик сбился с дороги и не найдет пути. И нет маяков, нет светящихся окон в округе: все огни давно погасли, окна разбиты, ставни сорваны, а на десятки километров – безлюдье, запустение. Включить транзисторный радиоприемник – благо, племянник привозил из райцентра батарейки? Включала – и слышала сначала Горбачева, обещавшего золотые горы, а потом оставившего народ без поддержки. Слышала Ельцина, грозившегося положить голову на рельсы, если через год или полгода не наступит экономический подъем. И ведь верила Агафья Степановна, не за себя, за родственников радовалась... Особенно страшно ей было слушать радио во время боев в Чечне. Тогда ночные грозы пугали еще больше, потому что далекая война была рядом.
Теперь она Ельцина слышать не может. Сочувствует коммунистам, хотя не коммунисты ли ничего не сделали для того, чтобы ее Ягодная Поляна не заросла бурьяном и не оказалась в списке «неперспективных» деревень? Но коммунисты, говорит она, хотя бы пенсию вовремя платили. Эх, Агафья Степановна, Агафья Степановна. Не хочется ли порой вернуться в свою глушь, забрав радиоприемник, но специально забыв батарейки к нему? Она читает газеты, ей известна история таежной отшельницы Агафьи...
Вирус медленного угасания, вирус развала подхватили и многие современные села и деревни. Они также впали в безденежье, пропадают в депрессии. И в большинстве случаев от депрессии сельчане вынуждены лечиться одним – традиционным народным средством...
Агафья Степановна, набрав два-три ведра ягод, тоже покидала Ягодную Поляну. До следующего лета, если придется дожить. Сварит варенья, и только она одна будет чувствовать особую горечь этих ягод...
А люди любили отчие места. Потому и давали своим селениям такие красивые названия, которые уж точно не выветрятся из памяти. Их будет всегда хранить сам язык. Березовка, Варваровка, Вишневка, Заря, Калиновка, Клюквенный, Любимовка, Малиновка, Милостна, Новореченка, Орлово Гнездо, Рябиновка, Утес, Черниковка, Малые Осинки...
1998
Я НАПИСАЛ КНИГУ О РОССИИ
«Лунная мастерская», в которой я говорю о гениях нашей земли, является книгой о поэзии, но – в самом широком и даже нетрадиционном смысле. Как о поэтах здесь говорится не только о Лермонтове, Тютчеве, Державине, Кольцове, но и о Достоевском, Булгакове, Толстом и даже о Чайковском, Шишкине, Рублеве, Вернадском и Ленине. Поэзией я называю всю культуру своей земли, культуру, которая и делает нашу землю великой и вечной. Поэзией я называю мастерство гениев, их умение делать вечные дела. В этом смысле революция стоит в одном ряду с эпопеей, картина живописи – с оперой, икона – с теорией живого вещества. В этом же смысле горы книжной продукции остаются за чертой поэзии.
Это не литературоведение и не литературная критика. Это, по большому счету, книга о России. Ведь когда мы говорим «Россия», то обязательно подразумеваем ее поэзию, ее духовность, ее поэтическую (не только в стихотворном смысле) историю. А когда говорим «поэзия», то подразумеваем Россию, подразумеваем зримое и незримое присутствие в текстах, в открытиях, в научных откровениях темы державности, божественной темы Родины. Наконец, тайна России – в ее поэзии, национальная идея России – в ее поэзии, в умении жить в согласии с вечностью. Лишь этим можно объяснить то, что даже в трагические, даже в мрачные годы Россия творит, делает открытия в области духа, не перестает смотреть на звезды сквозь сумрак бытия. Ведь не автор соединил Рублева и Вернадского, Шишкина и Ломоносова, Тукая и Лермонтова. Это земля заключила их в единый контекст.
Некоторые читатели говорят о том, что «Лунная мастерская» – достаточно сложная для восприятия книга. Но это простая книга. Важно не искать в ней сложность, важно не пытаться находить в ней соответствие или несоответствие какой-то теории, какой-то эстетической догме. «Лунная мастерская» – это не теоретический труд, чтобы с ним спорить или соглашаться. Кстати, поэзия – это всегда, во все века природное явление. Наконец, эта книга нисколько не сложнее самой России, чье существо – поэзия, чье существо – природа, которая неповторима и непредсказуема. Но такие книги, как правило, медленно завоевывают своего читателя.
Нет ли у самого автора ощущения, что он как бы заново создает биографии классиков, причем, создает на свой лад? Классики, эти вечные люди России, в пространстве данной книги, конечно же, живут особой жизнью, живут по законам образа. Но образ не может противоречить исторической правде, красота не может противоречить историческому факту. Когда ромашка на закате становится красной, вовсе не значит, что она теряет свои реальные цвета.
Говоря о Пушкине, я обращаю внимание на его язычество. Не противоречит ли это моему же тезису о том, что «Лунная мастерская» – книга о России? В свое время православный священник Матфей настоятельно требовал от Гоголя, чтобы тот отрекся от Пушкина. «Он язычник!», – говорил священник. Но гениальный Гоголь не мог отречься от Пушкина, потому что гениальный Гоголь понимал, что отречься от Пушкина в России невозможно. Отречься от Пушкина – все равно, что отречься от самой России, в которой сама земля является объектом особого преклонения. Публицистическому стону о том, что «Россия пропадает», неизменно противостоит ее поэзия, отдаленная от греха уныния. Она часто бывает печальной и трагичной по звучанию, но она не перестает радоваться своей земле. Над этой землей и солнце поэтично светит, и луна приближается к ней так, как ни к какой другой земле. К тому же язычество, вроде бы противоречащее православию, нисколько не противоречит поэзии. Даже – наоборот, способствует. И Гоголю по требованию священника легче было сжечь «Мертвые души», чем отречься от «язычника» Пушкина.
В «Лунной мастерской» нередко упоминается слово «Русь». Что такое лично для меня – Русь? Это – моя родина. Более того, это родина глагола, то есть – языка, на котором я выражаю свое понимание мира. Мне очень дорого многоплеменное единство России, которое уже само по себе поэзия. Ведь уникально, что великий путь России, как никто доселе, высветили «араб» Пушкин, «шотландец» Лермонтов, «татарин» Державин... Россия может быть только такой, многоплеменно единой, где, например, Пушкин и Тукай неразрывны, где их неразрывность соединяет землю.
В книге есть глава о Дале. Он тоже поэт. Но, скорее, сам русский язык – поэт. У меня бывает такое ощущение, что на этом языке изъясняется не только народ, но и ландшафт, но и почва, светящаяся под солнцем. Впрочем, земля знает языки всех народов, живущих на ней.
1999
ПОНЯТЬ ЕЛЬЦИНА
В Стамбуле на саммите ОБСЕ Борису Ельцину дали возможность выглядеть грозным, сдвинуть брови и чуть ли не постучать ботинком по столу, мол, Чечня – наше внутреннее дело и вас это не касается.
Раньше мне довелось услышать отзывы читателей, которым понравился критический тон моих печатных выступлений в отношении Президента. Но этот отзыв я не могу считать комплиментом, поскольку критиковать Ельцина – несерьезно и несолидно. Много ли ума и мужества надо для того, чтобы критиковать политика, который сам позволяет это делать?
Более того, ругать Ельцина сегодня унизительно. Ругать Ельцина – значит, присоединять свой голос к мышиному писку. В отношении Ельцина сегодня следует вести себя достойно. Если мы не можем – нравится он нам или нет – избавиться от него, то единственная возможность в этом случае для каждого из нас сохранить достоинство – понять Ельцина. Тем более, ругать его сейчас уже даже не модно.
В последние годы Ельцин жил отшельником. Некоторые публицисты считают, что он все время упорно и болезненно думал о преемнике. Может быть, но у Ельцина вряд ли возможен «преемник».
В 1996 году Ельцин, к тому времени уже разваливший СССР, расстрелявший Верховный Совет, развязавший войну в Чечне, следовательно, погубивший десятки тысяч людей, презираемый значительной частью россиян, вновь становится Президентом. Что это? Мистика истории? Нет, это историческая закономерность. Россия и впрямь очень медленно запрягает, и к лету 1996 года она еще, видимо, не созрела для того, чтобы обойтись без Ельцина. Созрела бы – никто бы не смог ей выкрутить руки, никто бы не посмел оболгать ее волю. Но Россия вольно или невольно, сознательно или подсознательно, побоялась тогда остаться без Ельцина. Одновременно, кажется, Россия боялась его отвергать, как забитые домочадцы боятся выгнать из дома распоясавшегося хозяина, дебошира. В этом смысле, действительно, «да, скифы мы, да, азиаты мы...». Российский феномен Ельцина – не от Европы, а скорее, от Азии.
Сколько раз в течение нескольких последних лет предрекали ему уход в небытие, отставку, смерть, но он каждый раз восставал, просыпался после тяжелых наркозов и срывал с генералов погоны, беспощадно указывал на дверь премьер-министрам, кто бы это ни был: газовик, академик, мелкий провинциальный банкир или генерал, не выигравший ни одного сражения. И это было почти ирреально, это была почти мистика. И скорее всего, не Березовский, не Абрамович и не Дьяченко не отпускали старика на покой. Это, опять-таки, Россия боялась расстаться со своим мучителем, видимо, считая его меньшим из возможных зол.
Поэтому, на мой взгляд, не следует сегодня тратить гнев и душевные силы на уходящего Ельцина, если по-настоящему не тратили эти силы в 1996 году, когда настоящий гнев имел бы реальное действие. Но тогда мы побоялись остаться без Ельцина. Сейчас, когда Ельцин уже не просит политической благожелательности лично к себе, когда он уже не пляшет, не дирижирует военным оркестром, не бьет в японский барабан, может, и стоит понять его? «Без гнева и пристрастия»?..
А в Стамбуле Ельцин говорил о Чечне, о том, чтобы ему не мешали «западники» вести антитеррористическую операцию, не смели его осуждать, не смели требовать от него переговоров с бандитами. «Западники» (это выражение самого Президента) сделали вид, что выслушали Ельцина, но Северный Кавказ от этого не перестал быть зоной их «национальных интересов».
Голос Ельцина вроде бы звучал уверенно. Но – Ельцин не знает, что делать с Чечней. Потому что Ельцин до сих пор не знает, что делать с Россией. Ельцин достоин сочувствия: он не постиг Россию. Он не постиг страну великой литературы и великой науки, и в этом, пожалуй, драма Ельцина.
Ельцин не постиг Россию, потому ничего и не смог создать, как создавали его предшественники-державники. И будто жертвенно сопротивляясь Ельцину, Россия разрушалась. В то же время она не отвергала Ельцина, воспринимая его как рок, как судьбу и как наказание.
Эра Ельцина в России завершается. Эра Ельцина в России продолжается.
1999
РОССИЯ СЕБЯ СОХРАНИТ
Борис Ельцин ушел под новогодние фейерверки, когда над каждым городом небо светилось тысячами радостных огней. Ельцин вписал свою отставку в контекст праздника, он сделал свою отставку народным торжеством. Он когда-то мечтал стать поэтом, написать стихотворение, «как Пушкин», и вот 31 декабря 1999 года Ельцин, можно сказать, совершил поступок поэта.
От нас мало что зависит в делах государственных. Но сегодня от нас зависит одно: благородно ли мы посмотрим вослед уходящему Ельцину. Очень важно посмотреть ему вослед благородно. Тем более, он попросил у народа прощения.
Что-то сегодня говорит Зюганов, что-то говорит Лужков, что-то говорит Шаймиев. Говорят разное, но Ельцин был одинаково необходим каждому из них. Скорее всего, они еще испытают пронзительную тоску по Борису Ельцину, поймут, что на «ельцинскую эпоху» выпали их самые лучшие политические годы. Им будет с чем сравнивать.
Ельцина ругали многие. Он позволял себя ругать, от чего становился еще крупнее. Кажется, даже многие из ругавших его внутренне уважали Ельцина за его природность, за его волю, за его умение неизменно побеждать, за его непредсказуемость, и даже за его барабанные спектакли, за его клоунаду. Многие хотели, чтобы он ушел. И эти же люди одновременно не хотели, чтобы он уходил. Ельцин давал народу одинаковую возможность созидать и разрушать. Поэтому и строителям, и разрушителям он был необходим одинаково.
Клинтон говорил о роли Ельцина в ликвидации коммунистической системы. Но Ельцин, наверное, не так много думал о коммунизме. Он, по большому счету, был занят одним: сохранением себя на вершине российской политики, которая без Ельцина не обходилась.
Россия ему прощала почти все. России была необходима его сила, его огромная сила – как опора, как защита. Он часто восставал из пепла, когда многие считали его уже отставленным, чуть ли не умершим. Но он восставал, лукаво предупреждая новоявленных «вождей», чтобы они «не бежали впереди паровоза». А «паровоз» их и впрямь настигал. И Россия вновь и вновь выбирала ельцинскую силу, предпочитая эту силу бессилию говорливых «созидателей». Россия выбирала Ельцина от отчаяния, не видя никого вокруг. Часто Россия ненавидела Ельцина, но эта же Россия боялась, что без Ельцина ей будет еще хуже. Его формальный рейтинг опускался до нуля. Но все эти «рейтинги» – сущая ерунда по сравнению с тайными симпатиями населения. Об этих симпатиях он, конечно же, знал. Ельцин никогда не зависел от рейтингов. Он всегда зависел только от природы, от непредсказуемости и доверчивости самого народа. Народ, думается, осознавал: Ельцин – это то, что само собой разумеется, Ельцин – это то, что будет существовать, пока востребовано историей.
Нам не следует примитивно оценивать Ельцина. России, этой тысячелетней стране идеалистов и романтиков, видимо, был предписан трагический период крушения идеалов, была предписана историческая драма, и в контексте этой драмы был предписан Борис Ельцин – уральский мужик, не обремененный знанием великой литературы и великой науки этой земли, но – одаренный силой духа и чутьем истории. И наивная Россия, выбирая Ельцина даже в 1996 году, больше верила искренности разрушения, чем лукавству «созидания». И наивная Россия, покорная судьбе, голосовала за Ельцина, чувствуя, что Бог оставил ее в мире одну, лицом к лицу с этим человеком, что выбора у нее по-прежнему нет.
Десять лет Россия находилась наедине с Ельциным. А он рубил, и щепки летели по сторонам. Ельцин рубил вековое дерево российской государственности, но не разлетелись, подобно щепкам из-под ельцинского топора, регионы России. В отличие от СССР, Россия не разрушилась, она выдержала испытание Ельциным. Россия хранила себя вопреки Ельцину. Она, собираясь с последними силами, дула на Ельцина, однажды обжегшись на Горбачеве. И несмотря даже на постоянную ельцинскую «работу над документами», Россия, казалось, уже не хотела расставаться с Ельциным, воспринимая его как мистическую неизбежность. Россия хранила себя возле Ельцина, и этим Ельцин по-своему знаменателен.
По большому счету, не Россия избирала Ельцина, покорно голосуя за него. Это рок избрал Ельцина для испытания России, для драмы, для потрясений. И потому даже самая выразительная критика Ельцина не приносила его оппонентам много голосов на выборах. Он побеждал их легко, одним рывком, а потом никому из них он не мстил. Но однажды побежденные им вряд ли в ближайшие годы придут к власти.
А сама Россия при Ельцине мало в чем побеждала. Напротив, чаще всего проигрывала. Катастрофически уменьшалась численность населения, люди нищали, вставали заводы, зарастали бурьяном поля, наши корабли не достигали заветных космических высот, зато казнокрадство обретало космические размеры. Но всегда побеждал Ельцин. Причем, побеждал не только политических противников, но и постоянные недуги. Временами даже сотрясал ядерным кулаком, что опять-таки нравилось россиянам, уставшим от геополитических унижений. И личные победы Ельцина, от которого уже никто не ждал созидания, кажется, помогали России не пасть духом. Ельцин утомил Россию, но его никто из политиков не мог побороть. Поэтому у России никого, кроме Ельцина, не было…
Ельцин ушел. Отпустил ли он Россию? Освободил ли ее от себя накануне 2000 года? Наверное, нет. Ельцин ушел, но Ельцин остается, потому что драма продолжается. Ельцин обессилел, но время потрясений на нашей Родине еще не прошло.
Прилетев в Израиль, Ельцин сказал, что на святой земле чувствует себя святым. Но почувствовал ли он себя адекватно, вернувшись на «грешную» землю, где продолжается ельцинская война, где рушится экономика, где загнана в угол наука и где попрана мораль? Неужели и здесь он чувствовал себя «святым» Президентом? Впрочем, Бог ему судья…
А Россия себя сохранит.
2000
ХАДИ ТАКТАШ – ВЫРАЗИТЕЛЬ ТРАГИЧЕСКОЙ ЭПОХИ
Бывают поэты, феномен которых целесообразнее осмысливать в рамках историко-философского знания, нежели только литературоведческого. Это, как правило, большие поэты, творящие трагические эпохи. Такие поэты обычно появляются тогда, когда умирает одна эпоха и рождается другая. Таких поэтов образно можно назвать поводырями новых эпох.
Бывают поэтами сочинители стихов, но бывают поэтами и целые эпохи – сочинители великих революций. Хади Такташ жил как раз в такое время, был его избранником. И «стихи» этого времени Такташ «переводил» на свой родной язык. Такташ писал такие стихи, какие от него требовала его эпоха. И у него хватало духовной мощи, чтобы подняться до уровня великих эпохальных требований, у него хватало мастерства, чтобы его стихи уверенно входили не только в просвещенные дома, но и в темные лачуги. «Но я иду. А я не кто иной, как злой бунтарь, взволнованный ходатай униженного темного народа» (Здесь и далее переводы Л.Мартынова – К.Т.), – писал Такташ в 1923 году в стихотворении «Бунт». И совсем не исключено, что он мог бы так же написать и сегодня.
Хади Такташ – поэт всей евразийской России. Ей, чуть утомленной от великих стихов дворян, понадобилось вдруг услышать стихи простого, «униженного и темного» народа – словно заговор знахаря, чтобы не погибнуть. Ведь когда унижен и порабощен народ, Родина начинает погибать. И ей, жаждущей новых стихов от народа, необходимо было убедиться: ее народ унижен, но не сломлен. И шли по призыву России эти ее целители – эти народные поэты, шли с болью о судьбе простого человека. И наверное, больше, чем даже Пушкину, Лермонтову и Тургеневу, Родина тогда верила этим поэтам в лаптях, со свежими следами помещичьей плетки на худой спине, этим вчерашним «маленьким разбойникам», этим озорникам, только что сошедшим с белых берез. «Карабкались на белые березы, чтоб мир увидеть с высоты. И я увидел красоту вселенной; все выше к свету я дорогу брал, а ты, мой милый, не сумел подняться, ты затерялся, ты пропал!..». Так Хади Такташ в стихотворении «Мокамай» обращался к другу детства – сыну бедняка. Нужда часто подталкивала того к воровству. Однажды сельчане заподозрили Мокамая в краже колес от арбы, избили, посадили в подпол, где он от отчаяния и обиды зарезался. Такташ написал о своем жертвенном друге светлую поэму, одно из лучших своих произведений. Поэт сожалел о том, что его лучший друг не пошел за ним, стремившимся к светлым идеалам, в вышину, а остался в социальной трясине, остался в сумерках. Образ Мокамая не покидал Такташа всю жизнь, и это не случайно. Ведь, наверное, трагическая судьба Мокамая ждет и народ, который не идет за поэтами, Богом ему данными, зовущими его к добру, к духовным высотам, к просвещению. И наверное, такая же судьба несчастного Мокамая ждет народ, отвергающий традиции, веру и идеалы своих предков. Я верю, мы не такой народ. Мы не такой народ хотя бы даже потому, что помним Хади Такташа, помним Габдуллу Тукая, помним Мусу Джалиля. У татар есть пословица: «Кого обижают дома, того притесняет мир». Татарский народ умеет чтить своих поэтов, и это тоже помогает ему самосохраняться в истории.
Когда есть поэты, как-то уютнее жить на земле, продуваемой вселенскими ветрами. Нам уютно оттого, что есть Хади Такташ, который вырос на здешней земле, пас отцовскую лошадь на здешних полях, ходил в деревенское медресе, был одним из первых избачей, одним из первых комсомольцев, учительствовал и здесь же начал слагать первые стихи. В буквальном смысле по нашим полям, по нашему родному бездорожью шел в литературу поэт-трибун, соавтор грандиозного романтического мифа. Тут уместны тютчевские слова: «Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые, его призвали всеблагие как собеседника на пир». Так и Такташ, сочинитель поэм и баллад, пьес и публицистических статей, стал собеседником, но – собеседником Революции на пиру великих потрясений. Сама жизнь Такташа, поселившего в своем сердце выдающуюся эпоху, была поэзией. Поэтому Хади Такташ и бессмертен, поэтому его стихи не устаревают.
Как нетленные свитки, из рук самой отечественной истории мы сегодня принимаем «Письма в грядущее», написанные Такташем в 1930-31 гг., уже на закате жизни, посвященные приходу нового человека на обновленную землю. Но что такое новый человек? Ведь не может он явиться с неба, не может он не иметь глубоких исторических корней. Поэтому и символичен в поэтических письмах образ крестьянина Мухтар-бабая, вступающего на поле новой социально-политической реальности. Конечно, его терзают противоречия, однако новизна сельской жизни, коллективизация влекут его сильнее. Мухтар-бабай находится между двух эпох, как между молотом и наковальней, но мы видим, как куется цельный и величественный характер героя нового времени. В поэме немало упоминаний о социализме, коммунизме, партии, коллективизации. Но сегодня мы не имеем права проявлять какое-то высокомерие в отношении этой поэмы, а самое главное – в отношении жизни, отраженной в ней. Мухтар-бабай – это наш родной человек, это наш дед и прадед. Ведь до того, как мы стали образованными, проницательными и сильными, именно Мухтар-бабай, переступив через глубокие привычки единоличника, должен был понять вроде бы простую вещь: «Чтоб не погибнуть нам поодиночке, мы должны трудиться сообща». Именно поколение Мухтар-бабая должно было начать «трудиться сообща», чтобы потом поднимались гигантские заводы, колхозы, чтобы ракеты поднимались в вышину, и чтобы сама земля поднималась до неба. И именно Мухтар-бабай должен был проявить силу духа, чтобы мы сегодня хотя бы не пали духом.
Хади Такташ не успел завершить свои «Письма в грядущее», но даже в трех «письмах» поэмы он сумел выразить то, что хотел. Человеку важно быть единым со своей эпохой и со своим народом. И мы, адресаты этих писем, сегодня не можем впадать в уныние, иначе мы не сможем быть достойными адресатами писем и заветов наших выдающихся предков, иначе нам не о чем будет написать своим потомкам.
Появление большого поэта в народе – несомненно, Божья воля. По Божьей воле, в назначенный день и в назначенный час, избранные женщины рождают на свет выразителей эпохи, выразителей переживаний и помыслов соотечественников и соплеменников. Рождают избранные женщины поэтов и часто сами же становятся их первыми наставниками. Мать Хади Такташа, чтобы покупать маленькому сыну новые и новые книжки, распродала все до единого свои лучшие украшения. Будто чуяло материнское сердце, какой красотой уже для всей земли они обернутся в скором будущем, как они украсят страдальческую душу родного народа.
Мать Такташа была еще и прирожденной песенницей. Она и письма сыну писала нередко в песнях, но даже не ведала о том, что она песенница. Да и кем еще могла быть мать поэта? Матери настоящих поэтов, скорее всего, все по сути своей песенницы. А еще – жертвенницы, отказавшиеся от своих песен во имя грядущей песенной славы своих сыновей. «Ведь сколько бы я ни лгал в анкетах, не лгал я в песнях никогда!», – с гордостью писал поэт. Знала бы чуткая мать Такташа, кем станет ее сын для всего народа, наверное, вздрогнула бы от счастья и тревоги. Знала бы она, в какую историческую даль, измеряемую столетиями, она отпускает своего сына, наверное бы, заплакала, ведь в той дали ему предстояло остаться наедине с суровой историей. Но немногим в истории доводилось быть своевременным поэтом. Такташ был как раз таковым. «По снежной груди зимней ночи летели сани. Годы шли, и не они ли, взвалив на сани, меня далеко увезли!», – писал Такташ в 1926 году в стихотворении «Маленький разбойник».
Родную деревню Сыркыды (Сургодь) Хади Такташ в первый раз покинул в тринадцатилетнем возрасте, направившись по примеру старшего брата на заработки в Туркестан. Но заработать денег, чтобы их хватило на продолжение образования и помощь родителям, ему не удалось. В 1918 году он вернулся в Сыркыды, стал учительствовать, создавал деревенскую библиотеку, одновременно трудился с земляками в поле. И даже это – красноречивая иллюстрация к тому, что народный поэт во всем един со своим народом. Спустя время, уже в 1928 году, в стихотворении «Проездом» Такташ напишет: «Вот они идут – все эти люди, – в рваных шапках, в стоптанных лаптях: все они мне дороги и любы. Я у каждого бывал в гостях – это все хорошие знакомцы! Говорю не их ли языком?..». Их языком говорил Такташ, порыв их сердец он превращал в музыку. «Я самый счастливый, богатый, когда пишу. Потому что тогда я возвращаю читателям богатства, украдкой, за недели собранные в их сердцах, в их глазах, в их лицах», – писал Такташ в автобиографической статье «О себе и других».
Когда-то, обращаясь к великому Низами, его пятнадцатилетний сын произнес: «Не Ширван, а мир твои владенья». Так и Такташ был рожден не только для деревни Сыркыды, он был рожден для всей России, для всего Евразийского пространства. В 1920 году он снова уезжает из родного села, работает в Оренбурге в газете «Слово трудящихся», в Ташкенте – в журнале «Дом знаний», пишет и публикует много стихов, статей, рассказов, баллад, а затем переезжает в Казань, также работает в газетах и журналах, пишет драматические произведения для театра. В Казани же завершается его короткий по физическим меркам жизненный путь: Такташ умер в 30-летнем возрасте. Но даже за такую короткую жизнь, которая, однако, вместила империалистическую войну, три революции, гражданскую войну, Такташ сумел стать одним из зачинателей новой татарской поэзии.
В 1924 году своей поэмой «Века и минуты» Такташ первым в татарской литературе откликнулся на смерть Ленина. Неважно, что сегодня это произведение читается не так, как оно читалось еще только вчера. Сегодня «Века и минуты» интересны нам как документ трагического времени, когда был изгнан царь, но народ все равно не мыслил себя без лидера, заступника. Хотя, стоя на «огнедышащей горе», поэзия и силилась ввергнуть бога, говоря словами из стихотворения Такташа «Бунт», в «пылание великого огня», но все же взбунтовавшаяся эпоха жить не могла без мифического героя. Эпоха жить не могла без символа, которому она приписывала наскоро списанное у бога величие и наскоро же списанную у мужика простоту. Что такое «Века и минуты» Такташа? Это народная многовековая тоска о заступнике прорвалась в его стихи. Народ изгнал царя, но народ не переставал мечтать о поводыре, который был бы наделен могуществом бога и простотой человека. Такташ, конечно же, был со своим народом и в этом его мечтании.
Необычна для татарской поэзии того времени и ритмика «Веков и минут». Новая музыка стиха такова, будто в пространство поэмы врывается ветер, а может быть, и ураган. И этот ураган врывается уже и во все пространство татарской поэзии, делая его необъятным.
Что касается стихотворной музыки, то русские и татарские стихи во многом похожи по звучанию. Какая-то непостижимая – евразийская – музыка, возвышающаяся над наречиями и над языками, объединяет и всех нас, объединяет Такташа и Маяковского, Тукая и Лермонтова. Эта музыка – несомненно, от Бога, эта музыка и стихи делает основательнее, добрее и еще необходимее человеку и человечеству.
Когда земля рождает поэтов, это, наверное, говорит о том, что Всевышний еще не совсем разочаровался в человечестве, еще не совсем разочаровался в том или ином народе. И сегодня не столько мы прославляем Хади Такташа, сколько Провидение дало нам сокровенную возможность быть его земляками и соотечественниками, дало нам проникновенную память, чтобы помнить о поэте, дало нам разум и душу, чтобы долго любить его стихи. Чему бы они ни посвящались – диким гусям, летящим на теплое озеро, воинам революции, прекрасной девушке Алсу, молодому политруку комсомольцу Махмуту или же старику-односельчанину Шахми, который в студеную январскую ночь сторожит ветхое здание сельсовета. Но старику вовсе не одиноко, потому что всегда с ним рядом «друг его мудрый, очень знакомый – Ленин!». Читая маленькую, но трогательную и очень родную поэму «Деревня Сыркыды», написанную в 1924 году и также посвященную непримиримому столкновению нового со старым, ощущаешь, будто вот-вот в темной январской ночи прямо на деревенской улице появится солнце. Или само прикатится, или же его прикатит Ленин – на каждую улицу, к каждому дому. Такташ изображает людей, истосковавшихся по свету, по торжеству справедливости, по торжеству взаимного братства. Эти люди уже убедились, что кроме Революции долгожданный свет им никто не принесет. Какой же национальности была российская Революция, если, например, в глухой татарской деревушке, приютившейся «среди ночных ветров», старик Шахми как о лучшем друге и брате думал о Ленине? Только ли русской? И какой национальности сама Россия? Не поэтической ли национальности Родина наша?
Говоря о России, я говорю об отцовской земле сотен народов, о стране, которая и задумана Всевышним как родина сотен народов. Я говорю и России, любящей все свои народы, всех своих поэтов, все свои земли. Если на этих землях народы рождают больших поэтов, значит, эти народы жили на этих землях всегда и будут жить на этих землях всегда. И разве Россия не велика еще и тем, что на стольких сущих языках поэты прославляют ее и воспевают ее?
В стихах Такташа, на первый взгляд, вроде бы можно увидеть воинственный атеизм, энергичное, настойчивое богоборчество. Главный герой его «Трагедии сынов земли», написанной еще в 1921 году, поэт Кабил вступает в откровенную схватку с Богом, обвиняя именно его во всем злом, что творится на земле. В этой «Трагедии» мы видим духовное возвышение человека, наделенного небывалой верой в собственное могущество. Такой человек был необходим опять-таки эпохе, чтобы вдохновить его на грандиозное созидание: эпоха жаждала взлета. И Бога невозможно было унизить богоборчеством стихотворцев, ему хватит славы на тысячелетия. Видимо, на земле случилось такое необычное время, когда Всевышний прощал поэтам даже их порыв встать с ним вровень. Пусть только становятся красивее душой и пусть избавляют землю от зла. А Господь миров, как сказано еще в первых строках Корана, милостив и милосерд.
Естественно, несмотря на всю свою природную мудрость, 20-летний Такташ не мог не очароваться атеистическим романтизмом своего времени. Воюя как бы «против Бога», революционный народ воевал против лицемерных священников, часто служивших не Богу, а мамоне. И лирический герой стихотворения «Да, постарел я», разбивший окно деревенской мечети и гордый этим, не Богу мстил, а мулле, в котором сельчане давно уже не видели ни духовидца, ни заступника, а напротив – видели своего духовного поработителя. И трагедия борющегося с Богом Кабила в том, что он, отчаявшись, приписал священному небу всю злобу и лицемерие, существовавшее на земле, хотя они небу, скорее всего, и не принадлежали. Тем не менее, образ Кабила жертвенно-светел. Отрицая Бога и воюя с ним, он в то же время воюет против рабства и унижения, за что вечно и неизменно сражается и Бог. Кабил погибает, но в финале произведения вновь появляется удивительный персонаж – Идея. Она уверенно обещает продолжить кровавую борьбу против унижения человека и произносит пророческие слова: «Пусть в небесах есть владыка кровавый, здесь, на земле, есть владыка другой». В том-то, видимо, и дело, что высшая сила добра землю никогда и не покидала. Потому и благословенны революционные поэты, что они защищали именно высшую силу добра. Кстати, эта Идея, пронзая художественно-философское пространство всей мировой культуры, переходила из одной поэмы в другую, из одного манифеста в другой, от одного народа к другому, жива до сих пор.
И при всем этом, повторяю, я не стал бы говорить о воинственном атеизме Такташа. Сегодня мы можем говорить о том, что Всевышний пришел в сердце поэта, минуя мечети и лицемерных священнослужителей. Он воплотился в любви поэта к родной земле и к родному народу, к родному полю и к родному небу. Ведь мы знаем, что без Бога в сердце проникновенные стихи невозможны. В том числе – и проникновенные стихи о революции.
Тема «поэт и революция» – для России особенная. И если стихотворцы искренне и горячо поддерживают революцию, значит, есть в этом высокий смысл. Вспомним Есенина, Блока, Маяковского или же их предшественников – Рылеева, Пушкина, Некрасова. Величественна судьба поэтов революций, и какой еще нужен аргумент для подтверждения неслучайности революционных событий на нашей земле. Огненная поэзия Такташа и в этом смысле органично вплетена в ткань всей российской поэзии. Если эпоха оставляет после себя большую литературу, значит, эпоха благословенна. И нам не надо слушать хулителей наших потрясающих эпох, ведь если кто-то и может объять их необъятный масштаб, так это только наша поэзия. Тютчев когда-то написал: «Всю тебя, земля родная, в рабском виде Царь небесный исходил, благословляя». А во времена Блока, Маяковского, Такташа не в виде ли революции обходил землю Царь небесный? И не потому ли лучшие поэты приняли революцию, что они относились к ней, как к откровению, как к завету?
Для поэзии Такташа характерна искренность и открытость. Для нас предпочтительнее искренний атеизм поэта, чем чья-то лукавая «божественность». В стихах Такташа звучит открытое «да», когда он говорит о революционном обновлении жизни, и в них звучит открытое «нет», когда он говорит о религии. Но в стихах Такташа нет того третьего, что всегда от лукавого. Потому и любит Такташа народ. Потому и любит Такташа земля. Земля белых берез и тополей, влюбленных в березы. Эта удивительная земля из стихотворения «Проездом», возможно, уже подзабыла некоторые из публицистических стихов Такташа, но она наизусть знает строки о себе: «Ах! Любил не слишком ли я жадно? Землю и цветы я целовал? Каждую подросшую березку к тополю-джигиту ревновал...». Проникновенно и лирическое наследие Такташа. Может быть, и стихи о березах, тополях, лунном сиянии, о матери и сестре своему избраннику Такташу тоже диктовал Поэт-эпоха? Скорее, их своему избраннику Такташу диктовал другой Поэт – вечность. Таких стихов у Такташа не очень много – по сравнению с социально-политическими. Человеку, пусть он даже поэт, свойственно думать, что вечность подождет, а эпоха сегодня, в этот час и в это мгновение, требует стихотворной публицистики. Надо было немедленно отвечать врагам «красной идеи», надо было срочно писать «Песни Наркомпроса», «Песню ружья», надо было отправлять «Ответную Ноту лорду Чемберлену». Но иногда даже в горячую политическую публицистику Такташа врывается пронзительная лирика, раздвигая тревожные строфы, как солнечный луч неожиданно раздвигает грозовые тучи. Но для «чистой лирики» страна была еще, говоря словами Маяковского, «мало оборудована». И Такташ, сжигая себя в политической поэзии, искренне «оборудовал» страну для народного счастья.
В стихах, поэмах, прозе и драматургии Хади Такташа «романтизм» и «соцреализм» сходятся в одном литературном направлении – в направлении к сердцу современника, к сердцу соотечественника. И этим – он наш классик. И этим он классик всей нашей России и всей нашей Евразии.
(Статья подготовлена на основе доклада на торжественном собрании, посвященном 100-летию со дня рождения Х. Такташа, 2000 год)
ЛАНДЫШИ КРИЧАТ
Зацветут ландыши – и это, можно сказать, новость политическая. Ландыши занесены в Красную книгу – в международный реестр, в который заносятся сведения о подлежащих охране редких, исчезающих видах животных и растений. Разве это не политика? Но, тем не менее, уже в ближайшие дни возле саранских рынков появятся женщины, бойко торгующие этими хрупкими, беззащитными цветами. Понятно, что какая-то старушка хочет заработать на кусок хлеба или, скорее, кто-то хочет заработать на пару бутылок пива. Но при чем здесь несчастные, исчезающие растения, без которых завтра будет опустошеннее на земле? И вообще, есть ли в Мордовии, например, какая-нибудь служба, оберегающая природу, наблюдающая за выполнением предписаний Красной книги? Впрочем, какое это имеет значение, ведь Министерство экологии при всем желании не может стать министерством любви к природе, доброго отношения к «окружающей среде».
Возможно, кто-то скажет: какая мелочь – сорванные ландыши, стоит ли огород городить. Но если так рассуждать, то какая «мелочь» – срубленное дерево, оплеванный подъезд, изрезанное кресло в кинотеатре, выжженная лесная поляна, загаженный пруд. Наконец, какая «мелочь» – исчезнувшая с лица земли деревня, какая «мелочь» – исчезнувший с лица земли народ...
Но что мы сами за народ, если живем одним днем, если топчем ландышевые места – хоть трава после нас не расти. Крик в горах, как известно, может вызвать обвал. А один сорванный ландыш, может быть, вызовет какой-то невиданный кризис в природе? И – кризис в душе.
Как часто мы бываем высокомерны и самоуверенны: великая нация, страна великой культуры и науки, десятилетиями ищем «национальную идею», во всех своих проблемах обвиняя кого только можно, но лишь не себя. Что происходит с нами, какая «национальная идея» может нас заставить не уродовать лифты, не безобразничать на могилах предков, не отдавать бурьяну и крапиве места, где родились наши лучшие национальные поэты? Что за идея, наконец, может отучить наших людей не рвать охапками исчезающие ландыши и не разорять птичьи гнезда? Кажется, в Финляндии время перелета диких гусей – это почти национальный праздник. Сотни и сотни людей снаряжаются биноклями, фотоаппаратами, видеокамерами – и сутками ждут, когда над Финским заливом пролетят долгожданные птицы. И это – настоящий праздник души, благодарное отношение к дару Божьему – видеть над родиной красивое движение перелетных птиц. И родина в такие часы становится великолепнее. А что творится у нас? У нас беспощадно разоряются сорочьи гнезда. Скоро, возможно, и сорок вообще не останется. Причем, сорочьи гнезда уничтожаются не просто беспощадно, а подло: эти доверчивые птицы очень низко вьют свои гнезда...
Никого я, конечно же, не осуждаю, никого не учу жить. С горькой грустью лишь констатирую то, что не в ладу мы со своей душой, не в ладу со своей некогда выдающейся культурой, ведь разве стихи Лермонтова, оперы Чайковского, картины Шишкина, научные открытия Вернадского учили нас разорять сорочьи гнезда и с корнями вырывать ландыши? Так вот, не в ладу мы с самими собой, плохо помним родство свое, с корнями из памяти вырываем родословные свои – и разве после этого мы можем не вырывать с корнями в своих лесах исчезающие виды растений? Что значит – исчезают растения? Может, они не хотят больше расти возле нас? И сороки не хотят возле нас вить свои гнезда? А мы говорим о «национальной идее» – якобы утраченной. Может, и ее мы сами с корнями вырвали, как вырываем с корнями беззащитные ландыши?..
2001
СУГРОБЫ СЛОВ
Беспощадный и беспристрастный мудрец – время! Остывают эмоции, отсеиваются слова, и только конкретные дела выражают реальность.
А она часто бывает такова: мы с необыкновенной легкостью не выполняем обещания, данные не только друг другу, но даже – истории.
Год назад Мордовия отмечала столетний юбилей своего знаменитого уроженца Хади Такташа, прошло много ярких мероприятий, было произнесено много эмоциональных слов. Песни, стихи, доклады, чаепития, молитвы, президиумы собраний, вставание на колени среди сугроба, сравнения торбеевской деревни Сургодь с Меккой, а самого Такташа – с Пушкиным, Есениным и Маяковским одновременно...
Было озвучено и немало проектов, которые, как показало беспристрастное время, во многом оказались – прожектами. Например, литераторов из Казани возмутило запустение с бурьяном, репейниками и сугробами снега на месте родового дома Такташа. На этом месте казанские литераторы опустились на колени, прочли молитву. И было запланировано именно здесь возродить родовой дом поэта или, в крайнем случае, засадить это место тополями, обвести палисадником и повесить памятную табличку. В те часы и дни многие не сомневались: это будет сделано, тем более – обещания давались людьми влиятельными, известными в республике. Не сомневался и я. Своей уверенностью поделился и в газете: «И честно говоря, уже верится, что в Сыркыды (Сургоди) в ближайшее время и памятник поэту появится, и деревья вырастут на том месте, где он родился...». Моя уверенность тех дней переходила даже мыслимые границы: «Что касается деревьев, которые здесь устремятся в божественное небо, то, конечно же, это будут белые, стройные березы и тополя, влюбленные в эти березы – точно как в стихах Хади Такташа».
Сегодня уже удивляюсь самому себе. Как это я, зная наш российский «менталитет», много лет проникавший в нашу природную сущность, в нашу общенациональную маниловщину и обломовщину, с такой легкостью верил в слова, сказанные «по случаю». Сегодня в Сургоди те же репейники и те же сугробы, но сегодня эти сугробы – будто бы не из снега, а из слов, из обещаний, из пафоса, из патетики и самолюбования. Снова, как и более года назад, цитирую стихи Такташа: «Ветер нынче – герой труда, Ветер на улице снег метет, разгребает сугробы ветер...». Боюсь, что в России сугробы слов не разгребет не только ветер, но и ураган. Много говорим, много обещаем – как в политике, так и в культуре, а потом сами же не узнаем своих слов. В этом смысле все мы – одинаковы. В том числе – и казанские татары, любящие подчеркивать свою особость и неповторимость.
Казанские литераторы и общественные деятели, например, обещали бюст поэта для его родной деревни. Этого бюста, естественно, сегодня, спустя год с лишним, тоже нет в Сургоди. Почему-то оказалось, что труд скульптора и все остальные затраты, включая отчисления в пенсионный фонд, должен оплатить кто-то из Мордовии. Неужели для Татарстана столь обременительно сделать этот скромный подарок для деревни, называемой в Казани «Меккой татарской литературы»? Не говорю уже о других невыполненных обещаниях, данных казанскими литераторами. За год на могиле Такташа в Казани не появилась и горсть земли из Сургоди, тоже вопреки публичным намерениям организовать ее доставку. Сегодня уже несколько по-другому читаются слова депутата Госсовета Татарстана Рената Хариса, нежели они слушались вчера, на юбилейном вечере: «Если вы, русские, мордва, татары, живущие в этом селе, не сможете превратить великое имя Такташа в свое солнце, в вашей деревне на самом деле, если и будет природное лето, сезонное лето, но в душе вашего села никогда этого лета не будет...». Впрямь, откуда может быть «лето в душе», если сугробы многообещающих слов не в силах растопить даже самое жаркое солнце...
Честно говоря, я не был уверен в том, что в Сургоди необходимо восстанавливать родовой дом поэта, создавать его музей. Деревня эта — отдаленная от центров, вряд ли кто-то будет посещать этот музей. Тем более, для его полноценного существования необходима интенсивная культурная и научно-исследовательская жизнь. Как ни парадоксально, те же сугробы и репьи – более поэтичны, более естественны, а поэт – дитя природы и естества. Эти сугробы и репьи выражали несочиненную реальность. В конце концов, опуститься на колени среди сугроба – было красивее и неповторимее, чем где-то в декоративном месте. А музей поэта существует в школе, где и теплится какая-никакая культурная жизнь.
Речь о другом! Зачем нужны были пустые слова? Зачем их пустотой больше, чем бурьяном на месте дома, засорять священную память поэта? Ведь для поэтов слово значит особенно много, они его слышат всегда. Но если уж сказаны слова, то надо было их выполнять во что бы то ни стало. Тем более, и встало бы не так уж дорого, ведь речь шла о проблемах копеечных. А национальная сфера – это как раз та сфера, где надо больше делать и меньше говорить. Только так мы сможем поддержать свой народ. Невыполненные обещания в отношении поэтов мы должны воспринимать как личную обиду.
Само же столетие Такташа было красивым и полезным. Наиболее позитивным мне кажется то, что мы смогли по-новому открыть поэта другим народам. Татары и так его знали, но теперь его лучше узнали народы другие. Это очень важно. Невозможно жить – любя только себя. Надо, чтобы тебя и другие полюбили. Лишь тогда по-настоящему окрепнут татары, русские и мордва. Такой любви можно достичь только через любовь к народным поэтам, прославившим общую для всех землю. Своими поэтами надо делиться друг с другом.
Не нужно идти на поводу у тех, кто видит в русском языке поработителя других языков России. Русский язык пришел в нашу жизнь потому, что мы, разноплеменные народы, призвали его. И нам нужно умело пользоваться его красноречием для пропаганды культур всех народов. И русская культура тоже не сможет великолепно развиваться, если не будет ежечасно виновата за разрушение национальных культур. По Достоевскому: «Всяк за всех виноват...».
Для меня отрадно, что мой доклад «Такташ – поэт России» открыл татарского стихотворца многим чутким людям других национальностей. Например, профессор Мордовского университета Андрей Гагаев после ознакомления с докладом написал в «Известиях Мордовии»: «Камиль справедливо показывает Хади Такташа как богоборца, угодного Богу за его критику лицемерия мулл и православного священства. Бог в сердце Такташа нашел его помимо священства и, может, помимо и его собственного желания... Хади Такташ был Иовом и татарского, и русского народов. Всевышний узнал Иова, и, я думаю, он узнал сердце Хади Такташа, Пушкина, Лермонтова, Толстого, Белинского, Ленина. Но Он не узнает современных верующих, которые, веря в Бога, имеют дело с людьми и строем, отрицающими Заповеди Бога!». Еще Андрей Гагаев заметил: «Мысль Хади Такташа, его интуиция поэта – и татарские, и глубоко русские».
Нам удалось открыть татарского поэта другим народам, и вот: русский философ признал его своим поэтом! Я искренне беспокоюсь о татарах, дорожу своим народом, находясь по воле Бога в русской культуре. И не сомневаюсь: уже и русская культура через меня заботится о татарах и о татарском языке. В моей книге «Лунная мастерская» написано о другом народном классике – Габдулле Тукае. И вот что мне сказал в письме профессор Нижегородского университета Николай Морохин: «Задел за живое фрагмент о Тукае. Разумеется, я не читал его в подлиннике. Но то, с чем я знаком, не давало мне ощутить, что это за человек. Вы сумели его наполнить огромной человеческой болью – очень понятной, очень живой, перевоплотившейся и в итоге в чем-то даже вознагражденной в его творениях...».
Народы друг другу интересны только своей культурой. А культуру могут создавать лишь те «представители» наций, которые влюблены во все человечество. Таким был Хади Такташ, такими были Габдулла Тукай и Степан Эрьзя.
Сегодня в России время остается политизированным, по-прежнему подходящим для появления национализма, а он в силах омрачить даже культуру. Национализм и появляется тогда, когда востребован политикой. И мы сегодня не должны отдавать своих лучших поэтов на откуп национализму, который противен тем, что силится загнать звездную вселенную твоей души и мысли – в болото. Наш народ это отторгает, он терпеть не может «начальников» от своей сокровенной культуры, памяти, истории, от своей многовековой гармонии с другими народами. Если ты стихом, как Такташ и иные поэты, или же другим добрым делом, как Эрьзя и Третьяков, разделяешь его тяготы и боль, ты по-настоящему свой, ты равен народу, а народ равен тебе. Но если ты спекулируешь на имени народа в корыстных политических, экономических или других целях – народ будет тебя отторгать, хотя, может, и почитая внешне. Он бедствует, редко посещает библиотеки, пьет водку в Рамазан и Великий пост, но он еще не утратил природного чувства справедливости и сердцем чует неправду. Может, часто ограничивается лишь презрительным молчанием, но в душе своей не коронует подлецов, не боготворит лицемеров. Таким, исключительно справедливым человеком, был и Хади Такташ. (Он не является моим литературным учителем, но он всех нас учит полнокровно жить в свое время и справедливо относиться к миру).
Хади Такташ – как раз тот поэт, возле которого невозможно быть националистом. Возле кого-то из стихотворцев можно, а вот возле Такташа нельзя, возле Эрьзи нельзя, возле Лермонтова тоже нельзя. Рядом с этими художниками народу уютно, возле них народу и дышится свободнее. Кстати, не только Лермонтова, но и многих других больших русских поэтов нет с русскими националистами, требующими создания «моноэтнического» государства. Превратить Россию в государство с политическим и духовным «преобладанием» одного, пусть и самого многочисленного, народа – значит, отправить Россию в небытие. Вот путь, навязываемый народу националистами. В данном случае – русскими. Люди это понимают душой и отторгают. Потому в наших условиях и невозможны массовые, организованные объединения людей по национальному признаку. Ни русские, ни татарские, ни мордовские. Это свидетельствует об остатках духовного здоровья нации. Единой нации! Внутри национальной «тусовки» невозможно создавать большие вещи – во благо родного народа. Поэт может быть вместе только со всем народом, со всем миром.
Но необходимы и культурные центры, оберегающие и по мере сил аккумулирующие национальные культуры. Нужна действенная память о поэтах, а не только одноразовые юбилейные мероприятия с чаепитиями и необузданными словами.
Публичные обещания, которые не выполняются, это антикультура. К сожалению, в России слишком много этой антикультуры, много пустых обещаний, незаполненных слов: и в политике, и в экономике, и в культуре. Сугробы и репейниковое запустение на месте такташевского дома вчера были гораздо безобиднее, чем сегодня – после того, как уже изречены высокие и красивые слова с трибун. Не было вчера родового дома Такташа на его родине – это было грустно. Но то, что нет его сегодня, это уже драматично для нашей культуры. Драматично не для поэзии, а для нашей внутренней культуры, для нашей внутренней цельности. Что мы, в конце концов, за люди, если не выполняем обещания, данные даже родным поэтам?.. Памятник и восстановленный дом, как мне кажется сегодня, необходимы: они сделают причастными к поэту всех – и читавших его стихи, и не читавших.
Полезным и справедливым, на мой взгляд, было бы увековечение памяти Хади Такташа и в столице республики. Для многонационально единого народа Мордовии он не менее ценен чем, скажем, Александр Полежаев или Николай Огарев. Постоянная экспозиция Хади Такташа обогатила бы, например, республиканский краеведческий музей. Имя Такташа должно быть более отчетливо и более вразумительно вписано в историю Мордовии.
В последние годы российские власти всех уровней подчеркнуто дружат с духовенством, чуть ли не превратив священников в новых политических идеологов. Но, кажется, народ и сегодня не воспринимает их близко к сердцу, как не воспринимал их вчера – во времена революционных поэтов. Многие священники, к сожалению, и сегодня на стороне богатых. А бедным, неимущим по-прежнему роднее, чем священники, – поэты и художники. Такова вот Россия! Если даже это – «атеизм», мне он по душе...
Кому-то из казанских гостей не понравилось,что в кабинете сургодского председателя колхоза висит портрет Ленина, а не Такташа. Но я не исключаю, что самому Такташу это бы очень понравилось. «Нынче дед Шахми в стенах сельсовета, глаз не спускает он с ленинского портрета: «Вот человек!» – писал поэт в стихотворении, посвященном родному селу. Может. Такташ как раз и был бы рад тому, что даже в новом веке, когда рухнула страна, угасла «красная» идеология, в его селе есть еще Ленин?..
Одинок зимний ветер в деревне поэта, умершего в декабре, 70 лет назад. «Ветер на улице снег метет, разгребает сугробы ветер...». А еще – ветер хотел бы отогреться в бревенчатой избе – родовом доме поэта, который обещали восстановить. Беспощадное и беспристрастное время ждет. Оно не слышит слов, оно видит только дела.
2001
Я ЗАБЫЛ, КАК ЛОШАДЬ ЗАПРЯГАЮТ…
Немного жаль, конечно, что сегодня в нашей культуре потребность говорить о лошадях возникает в связи с японским календарем. А ведь лошади для нас – нечто святое, символическое, величественное, как березы и поля. Россию без лошадей не только невозможно себе представить. России без лошадей попросту не существует, какой бы век ни стоял на дворе. Лошади похожи на саму Россию – в своей красоте и умении ходить по бездорожью. Россия, как ломовая лошадь, веками тащит воз своих экономических, политических и нравственных проблем по бездорожью. И веками, чаще всего, ее понукают то пьяные, то взбалмошные, то чересчур лукавые ямщики. Но она не пропадает, не теряет под ногами почвы и не устает искать впереди светлый огонек.
Не случайно и поэзия России веками не обходится без образа лошади, без образа коня. И не имеет значения: из Европы ли корнями русские поэты или же из Азии. Какого поэта, истинно русского, ни возьми – и лошадь увидишь в его стихах, и ямщика, и дорогу печальную, но необратимую. Кажется, и впрямь, на тех суровых дорогах, которые судьбой предписаны России, наша Родина могла двигаться только на лошади – выносливой и родной.
Сколько, например, лошадей в пушкинских стихах! Причем, в его шедеврах, без которых уже невозможно представить себе движение нашей словесности по метафизическому бездорожью.
По дороге зимней, скучной
Тройка борзая бежит,
Колокольчик однозвучный
Утомительно гремит.
Что-то слышится родное
В долгих песнях ямщика:
То разгулье удалое,
То сердечная тоска...
И удалое разгулье, и сердечная тоска – в характере российского человека. И мало кому понятно во всем мире русское «своеобразие». Может быть, только преданным и тихим лошадям?..
Как чудо какое-то слова Гоголя: «Не так ли и ты, Русь, что бойкая необгонимая тройка несешься? Дымом дымится под тобою дорога, гремят мосты, все отстает и остается позади... Эх, кони, кони, что за кони! Вихри ли сидят в ваших гривах? Чуткое ли ухо горит во всякой вашей жилке? Заслышали с вышины знакомую песню, дружно и разом напрягли медные груди и, почти не тронув копытами земли, превратились в одни вытянутые линии, летящие по воздуху, и мчится вся вдохновленная богом!.. Русь, куда же несешься ты? дай ответ. Не дает ответа. Чудным звоном заливается колокольчик; гремит и становится ветром разорванный в куски воздух; летит мимо все, что ни есть на земле, и, косясь, постараниваются и дают ей дорогу другие народы и государства». С красивыми, резвыми лошадьми, наверное, и впрямь, можно сравнивать лишь Россию. Наши писатели знали толк в эпитетах и сравнениях.
Описывая Родину, не обошелся без образа лошади и Блок:
Опять, как в годы золотые,
Три стертых треплются шлеи,
И вязнут спицы росписные
В расхлябанные колеи...
Здесь вроде бы нет прямого упоминания лошади. Но здесь она есть! Как же ее не может быть в стихах, если в них есть Россия и есть родное наше бездорожье – эти «расхлябанные колеи»!..
Но было бы ошибкой представлять нашу Родину совсем уж безропотным, бесхарактерным краем, который под кнутом может пойти в любом направлении. Есть у России характер, как он есть и у лошадей. И они часто показывают его. Показывают они и свой суровый норов и беспощадность. Кстати, много раз являла эти свои качества и Россия, когда ей приходилось или самой защищаться, или же защищать слабые и униженные народы и государства в годы великих войн.
Мне нравятся строки Рубцова:
Я забыл,
Как лошадь запрягают.
И хочу ее
Позапрягать,
Хоть они неопытных
Лягают
И до смерти могут
Залягать...
Рубцову в жизни много доставалось от коней и гнедых, и рыжих. И они, не зная жалости, часто били поэта «под дых». Но любовь к ним не убавлялась в сердце. Как она не убавлялась и к России, хотя временами очень тяжело жилось поэту.
Лошадей любят у нас не только русские. Их любят татары, их любит мордва. Необыкновенно страстно любят лошадей цыгане. Разве можно забыть хотя бы Будулая и его Грома. И кто знает: цыгане ли в «прошлой жизни» были лошадьми или – лошади были цыганами?
А наша деревня до сих пор не обходится без лошади. Для крестьянина она, прежде всего, помощница в хозяйстве. Сегодня лошади в селе востребованы по-прежнему. При любой механизации они будут необходимы. Прибавляется лошадей и в личном подворье крестьян. Хорошо, что прошло время, когда сельчанину практически запрещалось держать лошадь. Растущие год от года табуны возле сел Мордовии – это хороший знак того, что не нужно впадать в уныние. Если нам очень трудно будет преодолевать бездорожье, поможет гнедая, сивая или в яблоках. К тому же, от гулких табунов на лугах и земля наша становится красивее.
Деревня без лошади шага не сделает. Было ведь время, когда конюховки в наших деревнях являлись своеобразными центрами общения. В них вечерами собирались мужики, обсуждали последние колхозные новости, не обходилось и без разговоров о политике. Видимо, как-то уютно было мужикам философствовать о жизни невдалеке от лошадей. Даже когда в село приезжали его уроженцы, выбившиеся в «большие люди» в районе или республике, они вечером шли в конюховку, чтобы в простой обстановке пообщаться с земляками...
Восточный календарь говорит, что наступает Год Лошади. Что же, если это – особое животное – знак для нашей истории, для нашей души и для нашей родной поэзии, то путь этот год станет годом Родины, годом патриотизма, выносливости и духовного величия. Но не забыли ли мы еще, «как лошадь запрягают»? То есть – не забыли ли свою историю, свои традиции, добрые и мудрые заветы своих дедов и отцов?..
...Мой отец родился в Год Лошади. И до ухода на пенсию его трудовая жизнь была связана с колхозными лошадьми – чуть ли не с детства. Правда, он до сих пор не знает, что рожден в Год Лошади. Впрочем, какое нам дело до чужих календарей...
2002
ЗЛАТОРОССЫ
Народ, который состоит из племен, породненных пространством, шагнувших навстречу друг другу, потому – отошедших на шаг от бездны, я поэтически назвал златороссами
Новый ли, единый ли народ мы уже сегодня? Если, скажем, Камиль для калмыка, мордвина, русского, вепса – пока чужой стихотворец, значит – мы еще не единый народ. Значит, мы еще ни на шаг не отошли от края бездны.
Однако этот народ – уже свершился. Он – как храм, существующий даже только лишь потому, что кто-то с чистосердечной молитвой обратился ко Всевышнему. Так и этот народ уже есть хотя бы потому, что я о нем – как о сущем народе – сказал в стихотворении, в поэтическом откровении. «Приду, чтоб землю златороссов открыть, как чудный материк…» – написано было мной на полях «Дороги в Казань».
А на полях черновика «Лунной мастерской» о той же земле златороссов я писал в связи с Гумилевым и Вернадским, которые, как мне казалось, увидели ее в своих поэтических снах. «Поэтические сны Гумилева и Вернадского – уже сами по себе культура нового народа, хотя явить эту культуру всему миру всегда призван поэт. И ему вовеки не до сна. Его сны до него увидели Вернадский и Гумилев».
Гумилев пишет, что Русь вела себя ученически в отношении Византии и Золотой Орды. Да, Русь вела себя ученически, но только – осваивая бесконечно творящуюся культуру Всевышнего. А другие великие империи она сама учила бессмертию, предоставляя им свои территории и свой исторический дух для того, чтобы они разместили здесь то, что в ином случае непременно растеряли бы, растащив по миру. А здесь византийские и степные ценности остались, чтобы жить, сохранили свою стихийность, с которой всем нам сегодня надо считаться. Это уже наши родные стихии. Хотя мне самому кажется, что во время существования Золотой Орды, Казанского ханства, Волжской Булгарии я еще не жил на земле, а жил еще в небесах. Потому и написал в стихах: «С небес твоих уйду я в непогоду, омытый ливнем – появлюсь в глуши. Явлюсь виденьем отроку-народу, прозрачна седина моей души…».
Отрицает ли Гумилев Бога, говоря об этногенезе? Гумилев искал Бога не в небе, а на земле, искал при звездном свете и сиянии луны, чтобы не пропасть в сумерках. Посохом кочевого странника Гумилев рисовал идеальную карту мира, где златоросская земля уже занимала много территории. Так поступал сын двух поэтов – Анны Ахматовой и Николая Гумилева. Он искал это место в России, будто раздваивающейся между двумя поэтами – Ахматовой и Гумилевым. Но России не предписано, даже раздваиваясь, разорваться, потому она уходит к нам, в пространство нашей поэтической идеи о великом народе по имени златороссы.
Свою единственную земную жизнь Гумилев и Вернадский отдали тому, чтобы с нее началось бессмертное время златороссов на земле. Сегодня я понимаю, что вместе с Гумилевым и Вернадским принадлежу новому народу, созданному из живого вещества исторической стихии и неизбежности. Мы – Божьей милостью соплеменники. Вернадский писал: «Я смотрю на все с точки зрения ноосферы и думаю, что в буре и грозе, в ужасе и страданиях стихийно родится новое, прекрасное будущее человечества…».
Желание поэтически обозначить в мире свой народ не меркло во мне несколько лет. Мне всегда было жаль свой маленький народ мишари, чье угасание я видел. И одновременно я понимал: мишари родили меня – как писателя – для всех народов. Вернее, стихия, предписавшая мне быть писателем, родила меня в мишарях. Рождая общечеловеческих поэтов в маленьких народах, Творец в который раз устанавливает справедливость во Вселенной. Стихи, увидевшие всю Вселенную в одном камешке, травинке, капле росы, сверкании молнии, печали старика или радости ребенка, – это и есть торжество справедливости Всевышнего….
Мы не выдумали этот народ, он существует уже тысячи лет, а спасает его в тысячелетиях – земля творящая. Этот народ читает разные заветы, но верит – в землю. Нашего Творца уже тысячи лет выражает наш – творящий миры безграничный ландшафт. Это – земля, которую мы ждали и искали. Ждали и искали, пока она кочевала по миру, по разделенным землям, обращая эти земли в себя. Но Россия и сегодня не остановилась в этом своем движении.
Контекст народа златороссы дает пространство для существования каждого, даже самого крохотного народа, необходимого истине, необходимого стихии. Это и отличает нашу идею. Златороссы переживают о существовании каждого народа – в себе.
Народ златороссы – это народ, рожденный в очертаниях нынешней России, собранный пространством и ландшафтом. Предки златороссов своими прежними землями пожертвовали ради здешнего ландшафта, зная о его божественной сущности.
В «Дороге в Казань» есть стихотворение «Ливы» – о самом маленьком народе на земле. Последние ливы хоронят свои последние лодки – потому что уже некуда плыть: грядущая земля, где поселится исчезающий народ, находится не за морем, не за океаном. «Народ уходящий в крушении света трагедии не узнает. Всевышний рыдает на кладбище лодок, а лодочник песню поет». Лодочник отныне поет о грядущей земле, если даже он поет о шторме на море и грохоте грозы над бесконечной водой. Что бы ни видел поющий лодочник, он видит одно: на грядущей земле будет поэт, который не даст ливам сгинуть бесследно. И песня лодочника – гимн поэту, его бурям, молниям, закатам, тишине, стихам; и в песне лодочника – безоглядное ожидание откровений поэта, которые – такая же вселенская неизбежность, как и гроза, ливень, луна.
Страшно сегодня на свете. До того, как умрет последний лив, может погибнуть вся Земля. Не во сне ли последнего лива скрывается тайна существования Земли?
Поэзии надо описать его сон. Надо предугадать этот сон, увидеть его раньше последнего лива, чтобы в этом же сне увидеть предотвращение погибели Земли. И во сне последнего лива услышать гимн спасения Земли. Поэзия наша призвана заступиться за трагический сон последнего лива, чтобы он не прервался от безумного грохота мира.
Я много писал об угасших и исчезающих племенах, оплакивал их в стихах. Но я завершаю рыдание об исчезающих народах, потому что все уходят в грядущий народ – и никуда не исчезают. О каждом из них будет воскрешающе помнить поэзия грядущего народа!
2002
ОТЦОВСКАЯ ЗЕМЛЯ
Будто еще моему тысячелетнему предку – в озаренные часы откровения – небо сообщило о непременном единстве наших народов. Лишь через десятки поколений, через десятки народов, из уже растворившейся дали – голос предка дошел до меня, застав меня писателем, не забывшим и язычества своего, но уже не боготворящим язычество.
Поэты иных народов России надеются найти свою национальную идею в возрожденном язычестве. Но не будет человек в XXI веке поклоняться дереву или небесной туче. Дерево и туча велики сами по себе, велики они и в поэзии. Но поэзия тем и велика сама, что она – не религия, она не призвана ограничивать свободу человека. Язычество давно переродилось в поэзию, но не во всех народах стихия родила поэтов, которые могли бы об этом оповестить свои народы в неповторимых поэмах. Но есть у нас общая литература – и она во весь голос говорит всем своим народам: язычество – уже поэзия, а она не требует от вас коленопреклонения, она, наоборот, возвышает вас, поднимая с вековых колен.
Бывает тревожно от того, что «национальные» поэты иных народов, взвалив всю вину за проблемы своей культуры на других, совершают ошибку – лишают себя силы тяжести. Вина за культуру – это сила тяжести, помогающая нам удержаться на земле, единой и единственной, которая и есть наша культура, которая и есть наша национальная идея. Тяжела для народа вина за прошлое, настоящее и будущее, но без этой тяжести, без ответственности за культуру мы можем потерять почву под ногами, оказаться в безвоздушном пространстве. Обвинять русский язык в ущемлении пространства «национальных» культур – все равно, что неблагодарно обвинять небо, пославшее многим народам на нашем ландшафте гармонию единства, многовековую силу для сопротивления сатанинской алгебре наших этнических различий.
В начале XXI века, в начале третьего тысячелетия у нас нет другого выбора – кроме признания своей единственной национальной идеей – земли, соединившей в себе наши разнообразные народы…
Это относится и к любым другим народам. Я всегда сочувствовал и сочувствую тем народам, которых притесняют и убивают на их отцовской земле. Я сочувствовал иракцам, сербам, афганцам, когда их бомбила Америка. На убиваемой афганской земле непременно начнется новая культура. Творец сегодня уже на этой земле. И если даже потомки нынешних босых, голодных, убиваемых пуштунов и таджиков не смогут создать великую поэзию, то горы заговорят стихами, то выжженная земля возле кладбища, где похоронен Алишер Навои, зарыдает – горьким рыданием воспевая Творца. В новом тысячелетии, если оно сумеет не погибнуть, не может быть песни священнее, чем надрыв прославления Творца, воплотившегося в самой стихии…
Когда проезжаю или прохожу мимо опустевших русских, татарских, мордовских деревень, ощущаю, что никак не могу преодолеть пространство своего детства, потому что моя поэзия – это не прекращающееся детство мое.
А росли мы без дедушек. Будто и наш народ вместе с нашими дедушками не вернулся с фронтов Великой Отечественной войны – то ли погиб, то ли пропал без вести. Но – Великая Победа вернулась с поля битвы нашим грядущим великим народом, в Великой Победе мы сошлись в единый народ, победно и спасенно боготворящий Родину-землю…
2002
МОЙ ПОВОДЫРЬ
В сочинении книг важно не опаздывать, но опасно и опережать свое время. Только иногда невозможно не опережать свое время.
Заготовки книги «Мой поводырь» я копил в черной записной книжке. Еще в конце декабря 1992 года там было написано: «В этом блокноте – самая естественная хронология моих стихов. Этот блокнот – мой золотой запас, который мне так не хочется растрачивать даже на стихи». Черная книжка – как сухой кусочек торфа из моего детства.
Я любил смотреть, как полыхал в печи зажженный торф. А до написания первого стихотворения «Моего поводыря» со дня той записи оставалось ровно девять месяцев – срок зачатия и рождения человека. И стихотворение – как непорочное зачатие чуда в душе поэта.
В черной книжке – мой золотой запас духа, мудрости и великодушия для будущей работы. Я напряженно ждал своего часа, не боясь, что будет поздно. Я боялся, что будет рано.
«Мой поводырь», который я писал несколько лет в прекрасном и мучительном заточении одновременно с «Лунной мастерской», открыло стихотворение «Осенняя ночь». Несколькими днями раньше была сочинена первая глава «Лунной мастерской», посвященная Пушкину.
Ночью в сердце поранили Бога –
Бритвой тучи задета луна...
Чую, в мире такая тревога,
Будто скоро начнется война.
И собаки пронзительно лают,
Не умолкнут теперь до утра.
Не на фронт ли кого провожают,
Чуя невосполнимость утрат?
Вот уже голоса за рекою.
От костра запылала река.
Кони ржут... Это наши ли кони?
Иль нагрянули чьи-то войска?
У костра рыбаки иль армейцы?
Удилища у них иль штыки?
О Всевышний, прости меня, если
Сатанинские это стихи...
«Осенняя ночь» пришла – как видение. Я тогда писал: «Приехал осенью в Акчеево. И глубокой ночью, просматривая блокноты и районную газету, почувствовал лунное притяжение улицы. Оказалось, там меня ждала «Осенняя ночь»: пахло дымом сожженной листвы, возле реки двигались тени рыбаков, ржали пасущиеся кони, а луна в небе была задета тучей. Я сразу почувствовал: это – стихотворение. В ту ночь выходил на улицу три раза – стихотворение не исчезало. Что-то я набросал в записной книжке. А потом я, богобоязненный человек, словно похитивший у природы метафору, не мог не воскресить ее в стихотворении…».
Это было торжество мистики, это был приказ, это был тот самый час, и пробил он не где-нибудь, а в Акчееве!
Поэзия продолжала являть свою кровную связь с бытием. Написанная как бы между прочим строка «будто скоро начнется война» оказалась, к сожалению, провидческой. И уже вскоре был расстрелян из танков Верховный Совет России. А впереди была тяжелая война в Чечне.
Две свои книги я писал во время войны в России. Писал почти украдкой, боясь несвоевременности поэзии на моей родине.
Писал стихи – и не переставал думать о великом времени, которое будто бы замедлило свой ход и вошло в мой деревянный дом в Акчееве, принесло мне доспехи и даже подождало, когда я их надену. И я старался снарядить себя в путь как можно быстрее. Я торопился писать свои книги – и возле кровоточащего, но могучего времени не боялся никакой дерзости. Сочиняя книги, предшествующие еще более могучему времени и великим откровениям, поэту необходимо надевать доспехи на сердце…
Я почти всегда работал ночами. Однажды утром, через несколько часов после написания стихотворения «Мастер», на улице Саранска мне встретился старик. Он нес в руках деревянный ящик, в котором гремели инструменты – ножницы, зубило, молоток, стамеска, а сам мастер был в рукавицах. Будто о нем я только что написал стихи: «А потом он отправился в путь, позабылись здесь звоны и скрежет… Но с тех пор вот луну кто-то режет. Не могу я в те ночи уснуть…». Наверное, это тоже была маленькая примета наступившего времени поэзии, когда уже невозможно было не писать стихов…
Экземпляр книги я отправил известному советскому писателю, Герою Социалистического труда Михаилу Алексееву. Вскоре он прислал мне письмо: «Получил Вашу книгу стихов. И сразу же прочел ее. Стало как-то посветлее на душе. И это – от свечения, исходящего от Вашей любви к природе чуть ли не в каждом стихотворении, что мне особенно дорого. И мудрость Ваша, и Ваша философия – глубинны. И любовь к общей для нас с Вами родине – России исходит от сердца. А сердце – самое надежное хранилище всего самого ценного на земле. Будьте же счастливы, милый Камиль! А за книгу большое спасибо. «Поводырь» Ваш – надежный».
2002
ВОЗЛЕ ЛУННОЙ МАСТЕРСКОЙ
Счастье – быть писателем двух тысячелетий. И провожать Творца в новое, грядущее, существующее пока лишь в его неписанном писании тысячелетие – для того, чтобы он сотворил его своими руками. И надо жить так, как и должен жить его писатель – ежедневно впервые открывая мир, будто помогая ему творить этот мир. В своих книгах слово «бог» я осознано писал с маленькой буквы, хотя в душе моей оно выведено буквами неизмеримой величины. Лишь поэтому в несовершенных текстах, начертанных на бумаге, я должен писать это слово с маленькой буквы – чтобы не унизить создателя миров ничтожным, рукотворным величием заглавной буквы. Во всяком случае, так мне казалось тогда…
Завершить «Лунную мастерскую» мне довелось поэмой о военной поэзии России. Я успел немного устать от Тютчева, Булгакова, Чайковского, Лермонтова, Пушкина, от сосен, нарисованных на шишкинских картинах, от истории в блоковском переложении. Звала живая, настоящая, пусть и уступавшая по литературной силе лермонтовским и тютчевским строкам поэзия. Начиная понимать, что есть земля, уже готовясь к написанию книги «Стихия», я понял и другое: никакая метафора не может постичь бытие так, как его постигает само бытие. Фронтовая поэзия на земле, растерзанной и бессмертной, и есть это бытие. Кровь, перемешанная с землей, и есть трагическое стихотворение того, кто создал эту землю…
Сегодня думаю: не был ли какой-то великий военный поэт в 1943 году рядом с моим дедом, когда дед, сраженный пулей, упал, пропадая без вести, то есть – уходя в вечность? Поэт, оставшийся в живых, тоже отправился в вечность, но – по земной дороге, чтобы незабываемо попрощаться с соотечественниками. Попрощаться с моим отцом, любившим в молодости петь русские военные песни. Попрощаться со мной, которому суждено было написать в 1999 году в «Лунной мастерской»: «И фронтовая поэзия была в апостолах у отца. Вернее, Его апостол шел по земле в образе фронтовой поэзии». Мой дед говорил по-русски, наверное, чуть неувереннее Твардовского и Симонова, но он знал язык земли, его наковальня о непостижимом говорила с небом, а его простая, почти незаметная жизнь соединилась с землей, с почвой Родины. Поэтому и мой дед, пропавший без вести, – тоже фронтовой поэт России, воспевший ее бессмертие.
Мне дорога «Лунная мастерская». Появившись в книжном переплете в 1999 году, она медленно шла к читателю. Но было важно, что она существует в природе – и теперь природа была уже другая.
Находились и проницательные читатели. Летом 2001 года Николай Морохин, доктор филологических наук из Нижнего Новгорода, сказал мне в письме о том, что «Лунная мастерская» целый месяц была с ним всюду. Письмо от Морохина было документом, свидетельствующим о том, что новый мир, который я создаю, уже реальность: «Лунная мастерская», если угодно, меня потрясла. Если говорить о том, что просто пронзило – до настоящей боли, это то, как Вы начинаете заметки о Дале и Шишкине. Знаете, я никогда не встречал таких рассуждений об Отечестве. Потому понимаешь, какое это глубочайшее преступление – менять землю… А как необыкновенно Вы трактовали Блока – беру лишь один момент – как натуру, искавшую хотя бы врагов и не находившую их ясных очертаний. Я очень люблю Блока и сейчас убежден, что Вы в нем поняли что-то очень важное, ускользающее. Вы потрясающе осмыслили Вернадского – человека, о котором в последние годы я много думаю и которого в чем-то боюсь, вспоминая его рассуждения о ноосфере… Вы пишете в эссе о Дале: «У пранарода и праотцов не может быть смерти. Их могильники давно поглотил непостижимый космос почвы, их жизнь, мистически обойдя землю и небо, превратилась в язык…». Уверяю Вас, мне многое хотелось просто выписывать из Вашей книги – удивительная точность образа, ритм, дыхание, прозрачность…».
Русский язык – это язык гениальной почвы. Нам предстоит вернуться на свою языческую почву и увидеть в ней чудеса – божественность ее камней, деревьев, полян, цветов. Здесь сокровенны церкви и мечети, но здесь сокровеннее земля. Россия – языческая страна в смысле русского языка. Лишь исконно языческий язык может создавать животворящую стихию для множества диалектов, как деревня вбирает в себя дома. Будто в небесах находилось мое детство, когда ко мне, в мои сокровенные раздумья и мечты, как ангел, явился русский язык и тихо повел меня к земле и народу, к «Лунной мастерской» и «Моему поводырю».
Сочиняя свои книги, я шел смотреть, где зарыты народами – порой наивными, порой разрушающимися – великие таланты, данные им для сотворения себя-идеи.
Потрясающее будущее зрело в чреве мудрой природы, о которой я тосковал возле этой природы, когда писал книги. Писал книги – и учился у себя, любая другая учеба для меня была невыносима. Написанные мной книги не были отложены мной ни на час. Дух захватывало, когда я вспоминал о том, что я по кирпичикам строил почти в подполье. Я работал смиренно, но постоянно думал о выходе из «подполья». Временами уже был уверен, что настал час выхода на свет. В 1998 году я написал: «Дни подполья пролетели… Наступает час заветный – из сугроба, из метели выхожу тридцатилетним. Будут годы огорчений, я всегда в союзе с ними. Для грядущих ополчений знамя новое поднимем. Будут пламенные вздохи… Но придет иной заветный. И тогда за дверь эпохи выйду я. Тысячелетним…».
Потом я часто буду сдерживать себя в стихах, хотя они будут возноситься во вселенские звездные высоты. О чем-то важном я буду не договаривать, решив для себя: что позволено прозе, то не позволено стихам…
Высота Бога – бесконечная даль земли. Я шел в бесконечность, постигая эту высоту. Каждый мой шаг по земле – преодоление этой высоты. За мною и в феврале, и в июне идет снежная метель – будто поверившая в меня.
Мои печали, тоска и радости не касались никого, и об этом я не говорил вслух. Я говорил вслух только о том, что касалось всех: о земле и народе. Говоря о поэтах в «Лунной мастерской», я более всего говорил о земле…
2002
НАЦИЯ ПОЭТОВ
В современном мире отечественная литература оказалась освобожденной от прямой государственно-идеологической миссии, в связи с чем многие аналитики заговорили о «снижении статуса» литературы. А в действительности, она как раз и обрела свой настоящий статус, предписанный ей – как искусству слова – культурой. Литература сохранила миссию производителя и носителя информации, призванной постоянно преображать философскую картину мира.
Следовательно, устарели и формализованные общественные подходы к литературному процессу, в частности – разделение литературы на «молодую» и «старую», «деревенскую» и «городскую», «мужскую» и «женскую».
В литературе значительны имена лишь тех, кто изначально был рожден мастером, кто период ученичества не демонстрировал, а пережил наедине со своим талантом. Конечно, если литературу рассматривать как часть государственной или партийной идеологии, как и было в XX веке в России, тогда можно говорить о литературе и молодой, и национальной, и женской, и мужской, и деревенской, и городской. Но в начале третьего тысячелетия в нашу литературу возвращается ее абсолютная суть, и существительное «писатель» сегодня может существовать и без уточняющих прилагательных.
Природа умеет быть щедрой, но не умеет быть снисходительной ни к национальности, ни к возрасту. Возраст писателя определяется не биологическим возрастом, а тем, что он создает. В литературе 26-летний Лермонтов находится в одной плоскости с 80-летним Толстым, 20-летний Веневитинов – с 70-летним Тютчевым, 19-летний Рембо – с 80-летним Гете... Противоречат здравому смыслу и подборки текстов по возрастному принципу, публикующиеся в средствах массовой информации. Если, скажем, стихотворную незрелость предлагать читателю, оправдывая это возрастом автора, то и литераторов-стариков после 60-ти тоже надо публиковать в специальных подборках, возрастом же авторов оправдывая дряхлость мысли, блеклость образа, избитость чувства, рыхлость духа. А если произведение талантливо, динамично, то какая разница: 20-летний Шолохов это написал или 70-летний Данте, русский или итальянец, татарин или еврей.
И нужно ли что-то делать, когда у неравнодушных и состоятельных людей есть стремление поддержать талантливых писателей? Неизменно благородным делом остается, собирание литературы, гуманитарное «златоискательство».
Если у нас одна Родина, то и литература у нас – одна. Во всех существующих народах важно искать поэтов, чтобы не только поэты, но и сами народы не пропадали в национально-этническом информационном тупике.
И здесь, возможно, оказалось бы полезным создание сети литературного мониторинга и выпуск специального бюллетеня (или журнала), где эксперты на местах могли бы делиться своими открытиями литературных находок в регионах.
Идеология литературного мониторинга – собирание и поддержка яркого и неповторимого по всей России, по всем ее народам и уголкам. Задача – обозначение контекста подлинной, новой литературы.
Эпоха прежней литературы, в которой как раз возраст писателя часто и определялся биологическим возрастом, завершилась, мы вступаем в эпоху новой литературы, которая будет впервые за долгие годы основываться на собственных идеях, конечно же, не оторванных от реальных философских противоречий времени. Эпоха вторичности в нашей литературе себя изжила. Любая новая литературная эпоха не может не начинаться с бунта против прежних традиций – не только в стихах, но и в жизни, и вокруг жизни.
Новая литературная эпоха потребует и изменения преподавания литературы в школе, где прямолинейным боготворением классики уродуется ее восприятие детьми. Лучшие тексты, даже написанные нынешними 20-30-летними писателями, уже сегодня нужно изучать в школах. И для этого тоже необходим литературный мониторинг.
Каково наше ближайшее время в мировом литературном процессе, не имеющем ни начала, ни конца? Думаю, что это – время нового, небывало парадоксального взлета метафоры.
Дух, утомленный за долгие века сюжетом и писательскими потугами по-европейски рационально понять мир, средой выживания для себя изберет метафору, бесконечное пространство парадокса. Пожалуй, все умные слова о мире давно сказаны, но по-прежнему неожиданны только метафоры. В них нам предстоит выражать свое ощущение истории.
Поэтому нам необходимо содружество неожиданных открытий мира, содружество нового открытия мира татарином и славянином, бурятом и мордвином, космополитом и почвенником. Подлинной литературе на нашей земле жизненно необходимо знать: о чем тревожно светит луна над Дагестаном; о чем плачет камень, о который споткнулся калмыцкий скакун; как красноречиво молчит былинка о русском одиночестве на белом свете; счастливыми слезами какого языческого бога является ручей в древнем краю вепсов; что поют о бунтующем море последние ливы на кладбище лодок, когда о судьбе самих исчезающих ливов плачет Господь? И не против Бога ли бунтует море – за то, что Он не уберег его ливов?.. Нам надо знать, как поэт, рожденный даже в самом маленьком народе, неповторимо видит наш общий огромный мир.
Настоящая литература не только не выживает, но даже не рождается в замкнутом национальном и религиозном пространстве. И не отдельный народ рождает поэта, а человечество рождает поэта в том или ином народе – по своему усмотрению. Даже стотысячный народ может явить десять неповторимых писателей, а миллионный – в лучшем случае только одного. Здесь мы должны восходить к справедливости, подчиняться воле природы, а не навязывать народу искусственно созданных писателей. В ином случае народ будет отворачиваться от литературы. Но, отвернувшись от литературы, перед собою возможно увидеть только бездну...
Сегодня – время избавления литературы от вчерашних национальных и возрастных предрассудков.
Нередко в регионах народы многонациональной России находятся в положении заложников своей «национальной» поэзии и прозы, когда, глядя на ком сырой глины, надо говорить – это слиток золота. Но если ты ничтожное сочинение не признаешь в качестве литературы, то ты чуть ли не оскорбляешь народ, чьим именем прикрывается так называемая литература. Было время, когда каждому народу директивно предписывалось иметь свою литературу, и очень часто в политических муках народы не прозрачных ангелов поэзии рождали, а сооружали мрачных и стандартных истуканов. Но сколько можно заставлять народы плутать в сумерках среди истуканов!
Поэзия национальна в единственном случае – когда она сотворена нацией поэтов. Поэты всех народов – ближайшие родственники между собой. Поэтов надо собирать – как племя, как народ. Но это – свободное племя, которое не должно быть заложником своего родства даже с мировой литературной классикой. Надо избежать восприятия классики – как идола. Нам не нужно сжигать свое быстротечное время на это. Нам нужно в сиянии метафорического парадокса (но не абсурда!) искать свой образ мира. Писал же Пушкин: «И гений – парадоксов друг»!
Утомительными могут быть и религиозные мотивы, заменившие в современных художественных текстах партийно-идеологическую риторику, какими бы умными и даже правильными эти мотивы ни были. Человек ищет укрытие от изнурительной правильности любых догм, и партийно-политических, и религиозных, и этим укрытием может быть только литература. В поэзии воплощается свобода человека даже от религии. Высшая воля живет не только в апостольских и пророческих книгах. Потому и возможна литература, потому и нужна в мире литература. Но такая литература не может быть ремеслом, в ней возможны лишь прирожденные мастера, но невозможны подмастерья.
Обществу от литературы постоянно нужна информация о том, как писатель каждый раз по-новому видит наш привычный мир, то есть видит его – развивающимся.
2002
АМЕРИКАНСКИЙ ЗВОН «РЯБИНОВЫХ БУБЕНЦОВ»
Моя первая книга «Рябиновые бубенцы», вышедшая в Саранске крохотным тиражом, неожиданно оказалась в Америке у Дина Фэрбиша – человека, влюбленного в русскую поэзию. Будто на крыльях улетевшего из России ангела мои первые стихи оказались за океаном и тихо возвестили о новой поэзии. Имеющий чуткий слух услышал их, сказал обо мне первое слово в Америке, перевел стихи на английский язык. Затем мы стали переписываться.
В письмах в Америку я больше говорил о «Рябиновых бубенцах». Пока молча звенели мои «Рябиновые бубенцы». Звенели ли они тайно только о новых книгах, или уже тревожно безмолвствовали о самом грядущем поэте?
Дин Фэрбиш был один из тех немногих, кто первым откликнулся на мои стихи. Вот несколько «выбранных мест» из моих писем в Америку.
«… Действительно, перевод – необычное занятие. Особенно – перевод стихотворения. Думается, лучше, когда стихотворение переводится стихотворением, «стихия стихией», ведь образ часто живет в мелодии, а без нее жить уже не может, как золотая рыбка без моря. Но любая ли мелодия, созданная иноязычным словом, может стать «морем», ведь, кроме морской воды, нужно возродить еще и штормы, и огни маяков, и прибой… Это идеал, он почти недостижим, но мировой культуре и характерно стремление к этому идеалу. Хороший перевод стихотворения – это своеобразный талантливый компромисс между языками, когда метафора естественно переходит из одного языка в другой. При этом важно сохранить стихию метафоры, как для золотой рыбки – ее море. Частью этой стихии является и мелодия.
Не сомневаюсь, Вы на правильном пути, то есть на пути, который проложен по трудным просторам нашей культуры. И в моих стихах Вы сохраняете все, что нужно сохранить, в том числе и мелодию, которая очень важна для русского стихотворения. И не только для поэзии, но и для живописи и архитектуры, да и для всей русской культуры, для всей российской сущности. Русские писатели и художники оттого имели притяжение к произведениям друг друга, что понимали: делают единое большое дело. Кто-то пером, кто-то кистью, а кто-то – за роялем. Все это укрепляло и русскую культуру, и саму Россию, ведь она без своей культуры немыслима…».
«… Недавно посетил Третьяковскую картинную галерею. Возле бессмертных картин, как, впрочем, и возле прекрасных стихов, ощущаешь особую радость за свою Родину. Когда есть картины, неповторимо отражающие нетленный мир, Бог даст, будет и благополучие. А учитывая то, что поэзия в России – явление особое, она, поэзия, и дает во многом уверенность нашему духу. Так что, очень большое дело делают для своей родины хорошие поэты. И не только русские…».
«… Меня все больше радует, что у метафоры нет границ и национальности. Я верю в богоугодность метафоры, в ее общечеловеческое значение.
В своем очерке в журнале «Серная река» Вы тонко оценили многие художественные и философские особенности моего творчества. Русская поэзия в конце XX века, пройдя огромный путь, должна была прийти к рубежам общечеловеческого смысла, отразив трагический опыт истории своей земли. Метафора как бы переплавляет историю, ничего в ней не отвергая. Наверное, философское отношение к трагичности национальной судьбы, понимание богоугодности духовных страданий и помогали поэзии России подниматься на мистическую высоту. Лишь на этой, редко досягаемой стихотворцами, высоте и живет общечеловеческий смысл, общечеловеческая реальность. И Золотая Орда, действительно, сделала Россию другой. Нельзя сказать, лучше или хуже, просто – другой. Может быть, даже более мировой… Несколько веков поэзия осмысливала влияние Золотой Орды на Россию, осмысливала порой драматично, надрывно. Временами большим русским поэтам это осмысление доставляло боль. Но даже этот надрыв и эта боль делали поэзию еще прекраснее.
Но в третьем тысячелетии наша поэзия, конечно, не избежит открытости Западу и миру. А это достижимо, как мне думается, только посредством универсально-мистического откровения. Между Западом и Востоком выстроится новый мост. Не беда, что Запад и Восток «не тронутся с места», главное: между ними не будет сожженного моста. Хороший мост был и вчера, на нем свежи следы Достоевского и Хемингуэя, Шекспира и Омара Хайяма… Но, видимо, для того время от времени рождается в мире новая поэзия, чтобы не ветшала вечность…».
«… Да, в книге «Рябиновые бубенцы» есть издательская фраза: «К. Тангалычев пока единственный татарский поэт…», но она не является абсолютно точной. Я занимаюсь поэзией русской, поскольку определяющим условием здесь является, безусловно, язык. Татарская поэзия – это то, что создается на татарском языке. Да, мой родной народ – татары, мои родители – татары, но историческая реальность привела меня в стихию русского слова. Однако хочу особо для Вас подчеркнуть: русская поэзия сегодня – это не только поэзия славян. Это поэзия, которая выражает общность мировидения всех народов, вместе создающих державное пространство России. Русская поэзия – это поэзия всей России, а не только русских как этноса…
В последнее время я работал над новой книгой стихов «Мой поводырь», и вот недавно она вышла в свет. В книге 110 новых, нигде до этого не напечатанных стихотворений. Сейчас именно они больше характеризуют меня и сегодняшнее состояние моего творчества. Теперь, говоря обо мне, больше всего следует иметь в виду новые стихотворения. Возможно, я ищу новый метафизический идеал России на пересечении больших исторических дорог…».
«… Отрадно, что Америка внимательна ко всему мировому метафизическому процессу. Прав был Сергей Есенин: «Лицом к лицу лица не увидать. Большое видится на расстоянье…». Историческая необратимость, а может, историческая предначертанность рождают на нашем ландшафте и впрямь новый метафизический идеал.
В эпицентре крупных метаисторических процессов по Божьей воле оказалось наше русское слово, которое настолько модернизировалось внутренне, что способно выражать сокровенные чаяния не только славян, не только православных, но и мусульман, буддистов и язычников. Независимо от того, к какому наречию они принадлежат от рождения: к славянскому, тюркскому, к финно-угорскому… Мне кажется, что именно русская метафора сегодня создает незримые державные очертания на этом уникальном ландшафте, именуемом Россией. Вот такая чудесная метаморфоза произошла к концу XX века внутри русского слова. И настолько прочным оказался запас любви и терпимости внутри поэтического русского глагола, что все войны и все трагедии, связанные с великим переселением народов, только озолотили этот запас. Оттуда и черпает свою драгоценность наша русская метафора. В недрах русской словесности не иссякает золотой запас метафизического идеала…».
Эти письма были написаны в 1998 году.
… Я переживал, негодовал, когда Америка бомбила Югославию, Ирак, Афганистан, когда вероломно вторгалась в жизнь других народов и государств. Я не любил в эти дни Америку. Казалось, я отвергал Америку, а она принимала мои стихи, именно в американском журнале было произнесено первое слово о моем появлении в поэзии. В Америке существовал уголок, где знали мои стихи, в Америке был человек, который не только любил мою поэзию, но и по мере сил рассказывал о моей поэзии своей стране.
Он мне писал: «Каждое из своих стихов Вы рисуете четкими, ясными, уникальными метафорами. Они – живые. Читая Ваши стихи, всегда вспоминаю слова Тургенева: «Но нельзя верить, чтобы такой язык не был дан великому народу». А также после прочтения каждого Вашего стихотворения спрашиваю себя: «Как он делает это?..».
Пока тихо звенели мои «Рябиновые бубенцы» в Америке, возвещая о грядущем поэте, чья метафора призвана быть общечеловеческой. Звенели мои «Рябиновые бубенцы» в воинственной Америке, и я не мог отрекаться от их горького американского звона.
А над Ираком, который беспощадно бомбила Америка, горела луна, как горькая ягода акчеевской рябины, вырванная ветром из грозди. Не сомневаюсь, что чуткий Дин Фэрбиш, скромный поводырь русской метафоры в пустыне американского рационализма, порадуется и этому моему рисунку и, как обычно, спросит себя: «Как он делает это?..».
2002
«ЗЕМЛЯ НЕДОСТИЖИМО ВЫСОКА»
Только что у меня вышла новая книга стихов «Дорога в Казань». Эта книга – о России, единой и единственной. А Казань – не только и не столько столица одного из «субъектов» Российской Федерации, а особое место нашей Родины. Казан – котел, и в этом огромном котле веками варится особый настой для вечной жизни России. В стихотворении «Иван Грозный» я так и написал:
Вижу: вечность, взойдя на костер,
Полевые целебные травы
Опускает в бурлящий котел.
Дорога в тысячелетнюю Казань – это дорога России к себе, в сокровенную метафизическую столицу духа, где находится точка опоры державного единства земли, которая «недостижимо высока»! Именно в Казани ждут Родину Лобачевский и Шаляпин, Ленин и Тукай. Уходя, отдаляясь от Казани, Россия отдаляется от себя, теряет себя, забывает себя. Воюя с Казанью – она воюет с собой...
Дорога в Казань – это поход поэта в Казань. Россия – в поэте, идущем, не оглядываясь назад, не обращая внимания на злобную возню ни татарских националистов, ни русских, солидарно ослепленных старыми обидами. «Я у тебя учусь – живя грядущим, Не возвращаться никогда назад», – написал я, обращаясь к Волге. Новой России нет без старой Казани, и новой Казани нет без старой России. Без такой позиции я не мог бы полноценно ощущать себя новым русским писателем, которому неизменно дороги – и родной народ, и вся Родина. Справедливость ко всему – от былинки до солнца, от самого маленького народа до самого большого – это главное качество русской литературы, которую веками создают и африканцы, и евреи, и татары, и славяне. Для поэзии не может существовать народов первостепенных и второстепенных, великих и ничтожных. В стихотворении «Дорога в Казань» я написал:
Первым долгом – жива ли Россия? –
Спросишь строго, когда возвращусь.
И смиренно тебе я отвечу:
Я и есть – первозданная Русь.
Подтверждая мое откровенье,
Гром над полем ржаным загремит,
Зарыдает великая Волга,
И береза листвой прошумит...
Дорога в Казань – это поход поэта в историческую столицу духа. Но я не один. Со мною исчезающие ливы из стихотворения «Ливы», со мною Эрьзя и Вирь-ава из стихотворения «Мордовка», со мною Гумилев и Вернадский из стихотворения «Земля Гумилева», со мною мои земляки из стихотворения «Акчеево». Со мною древние поэты Востока, со мною Пушкин и Тютчев. Со мною моя бабушка – советская мусульманка, и мой отец – колхозный табунщик. Со мною священная царица Сююмбике и Иван Грозный. Но – Иван Грозный уже не воинственно и вседозволенно один, а с поэтом, извечным миротворцем. А более всего – со мною наши поля, глинистые берега озер, Волга-река, Мокша-река, которая движется вместе со мною по всему свету...
2002
КТО СОЗДАЛ «СЛОВО О ПОЛКУ…»
Читателей своих книг я обретал трудно и медленно. И в каждом из них я видел не только единомышленника, но и Божьей милостью соплеменника – возвращающегося ко мне из предвечных, небесных глубин Родины, из времен, предшествовавших написанию «Повести временных лет» и «Слова о полку Игореве». Одним из таких читателей-соплеменников стал Тимур Зульфикаров – писатель, таджик и русский, русский и таджик. В апреле 2002 года я послал ему в подарок свои книги, а в мае он прислал мне в подарок свою книгу и письмо. «… Многое в Ваших книгах мне очень понравилось. И расширило мои горизонты. В наше время победоносного сорняка такая грядка культуры, которую Вы пестуете, – прекрасна! Необычна поэзия Ваша. Густое письмо!.. Жаль, что Ваши сочинения не выходят к читателю широко, но читатель наш нищий в поисках хлеба, ибо информация не хочет сообщать о подлинном среди океана графомании. Но хорошо, что Вам удалось издать книги – поэту, философу, глубокому парадоксальному эссеисту. Я рад, что мы не одни в нынешней варварской пустыне – и находим друг друга и перекликаемся, перестукиваемся…».
А в надписи, сделанной в своей книге поэм, стихотворений, притч и песен, Зульфикаров назвал меня – «древним Братом». Эти слова были сущей правдой, Тимур Касимович тоже знал о существовании нашего древнего единого, а ныне лишь уснувшего племени, и будто мы оба с ним уже глубокими старцами присутствовали при сотворении «Слова о полку Игореве» и видели того, кто водил пером по пергаменту. Но еще слишком мало времени прошло, чтобы сказать о том, кого мы видели – приносящим Слово.
Ходжа Насреддин в зульфикаровской притче «Трон русской поэзии» говорит дервишу Ходже Зульфикару, сидящему в ореховом бухарском кресле и верящему, что это и есть трон русской поэзии, опустевший после Пушкина и Хлебникова. «Русь не признает поэта-инородца… Творец «Слова» тоже был инородец, и потому семь веков пролежала великая поэма в монашеской затхлой, пыльной безвестности, пока не истлело не угасло не износилось нерусское имя его в ветхом анонимном, как великая икона, манускрипте…». (Авторская пунктуация сохранена).
Но – Русь признает поэта, которого из нерусских народов она позвала на служение Богу, грядущему на Русь. Из нерусских народов Русь позвала поэта, выстрадала его, чтобы не на словах, а на деле убедить Всевышнего в своей богобоязненности, смиренности и единокровии. Всевышнему и нужна Русь только единокровной, единоплеменной при множестве языков и наречий. В другую Русь Всевышний не придет, а без Всевышнего Русь жить не может. А божественная, справедливая логика русской истории может и из татарской, и из любой русской деревни вывести на трон словесности поэта. Можно и самому сотворить-сколотить этот трон, если Бог тебе вручил скипетр-перо, если ты в силах удержать в руках золотую державу-Землю с пылающим алмазом-Русью. Даже березовый пенек – этот трон, даже деревенская завалинка, даже скрипучий порог твоего родительского дома. Может быть, и ореховое кресло бухарское…
Если и впрямь «Слово о полку Игореве» создал «поэт-инородец», то это свидетельствует о том, что Русь – предвечная родина поэтов.
В Русь направляет Всевышний своей милостью поэтов, чтобы именно эта земля Радовалась, Узрев Слово, светилась от радости и светила навстречу Всевышнему. Сущим может быть только Его Слово, о чем бы оно ни было: о небе ли, о спасении ли, о конце ли света, о Великой ли Победе, или же – о полку Игореве…
И хранить Русь, если кто-то из нас воистину поэт, для нас – это Божий новейший завет. Хранить Русь – это Радоваться, Узрев Слово! Радоваться, Услышав Слово! Смиренно, нежно, богобоязненно и благодарно радоваться.
Всевышний еще в предвечности своим светом занял трон русской поэзии. И Пушкин только издали созерцал этот трон и – Радовался, Увидев Слово. И мы с моим древним братом Тимуром Зульфикаровым видели сияние Бога на троне русской поэзии. Я – с березового сырого пенька в своей татарской деревне в центре России, Зульфикаров – с орехового бухарского кресла…
2002
СВЕТАЮЩАЯ ПОЛЯНА ИСТОРИИ
Книгу «Тихий Дон» я впервые прочитал уже в городе Саранске, куда приехал из своего села Акчеево. И будто земля Ильиничны, Пантелея Прокофьевича, Натальи, Григория, Аксиньи стала и моей родиной. Вернее, она и была моей родиной, до которой всегда было рукой подать, но узнал я об этом – впервые открыв книгу Шолохова. Узнал – и посвятил Шолохову поэму в своей книге «Грядущая земля».
Я посвятил поэму тому месту на земле, где Творец мира поселил Шолохова. «Волновался и краснел тихий Дон, когда Всевышний, омыв в реке окровавленные руки, прямо на берегу создал продолжение шолоховского романа. Всевышний, тысячи лет искавший людей для поселения на грядущей земле, нашел их на берегу Дона и сам, без единой помарки, написал о них сияющий роман, выдернув из ангельского крыла чистейшее перо», – так начинается моя поэма.
А в 2001 году знаменитый журнал «Дон» открыл подборкой стихов из «Моего поводыря» один из своих номеров. На берегу Дона, в сокровенном месте России, прозвучали строки: «Оттого, когда в сраженье славном вознесутся светлые мечи, будет неземная Ярославна по-татарски плакать о Руси…».
В Шолохове меня радовало небесное озарение, случившееся на земле. Лермонтов был где-то в небе, Пушкин – между небом и землей, «Слово о полку Игореве» – в другом небе и на другой земле, тем более, ни «Слово о полку», ни Пушкин по-настоящему не трогали глубин моей души, их строки для меня не стали теми тропинками, по которым мне следовало идти к истине. А Шолохов был здесь: почти как в Акчееве, почти как в нашем колхозе. В начале 80-х годов, еще не читавший «Тихий Дон», я уже думал о земле Шолохова, о нем самом, несбыточно мечтая когда-то повстречаться с ним. Еще не написавший ни одного по-настоящему поэтического стихотворения, я уже вступал в грядущее писательство. И в детстве моего грядущего писательства Шолохов был еще жив, с ним еще руководитель Советского Союза Брежнев разговаривал по телефону. Степь еще по-шолоховски сияла на земле, и я с акчеевских лугов видел это сияние.
Но время шло – и годы уходили к Богу.
И тогда же, боготворя писательство почти в любом его проявлении, я любил просматривать стихи советских поэтов, постоянно поступавшие в нашу сельскую библиотеку.
Одним из поэтов, открывшихся мне в детстве, был Ярослав Смеляков. Через несколько лет его стихи я читал почти одновременно с «Тихим Доном». Смеляков вроде бы и не побывал в лермонтовской художественной вышине, не возносился в тютчевские и блоковские высоты. Он оставался на земле: «От этих сосен и акаций, из этой вьюги и жары я не хочу переселяться в иные чуждые миры». Что же такое – на вид незамысловатый талант Смелякова? Он оказался здесь – на этих вокзалах, стройках, полях, заводах – именно в тот час, когда их благодатно касалась вышина, оставшаяся без Лермонтова, а может, и уставшая от Лермонтова, который «как бы светящаяся туча по небу русскому прошел». Именно здесь проходил или проезжал Смеляков – возвращаясь из первой колонии или отправляясь во вторую.
Вот и я, будто немного уставший от лермонтовских вознесений, немного уставший и от своих вознесений, хочу туда, где уже прошел Ярослав Смеляков, где жил Михаил Шолохов. Хочу в степь, где мелеховская семья косила сено, хочу на многолюдный вокзал, где во время короткой остановки Смеляков покупал землянику у двух девочек – «хозяечек светающих полян». Мне надо туда – чтобы надышаться простором накануне писательской работы. Мне надо туда – чтобы, может быть, для самой истины, которую всегда ищет писатель, купить стаканчик земляники именно у этих девочек, о которых Смеляков сказал – «земли зеленой тоненькие дочки, сестренки перелесков и криниц».
Поэзия Смелякова, проза Шолохова – это феномен после Лермонтова, Пушкина, Блока. Это – культурный феномен, которого не постигли поэты, постигшие небо.
Когда я писал книги, возносящие Русь до неба и возносящие небо до Руси, мне было уютно от существования смеляковских строк: «и за тебя, родная Русь, как бы за бабушкину юбку, спеша и падая, держусь». Эти необходимые слова уже были сказаны советскими поэтами – и мне еще свободнее можно было заниматься своим делом.
Смеляков писал стихи будто походя, в дороге, между делом. А делом его было – ожидание Лермонтова с неба, вернее – ожидание неба на землю. Все-таки без возвышенности не существует даже приземленной поэзии.
Поэзии в небе уже не было, поэзия уже утомила небо, а небо утомило поэзию. Смеляков оказался в тот час возле поэзии, заблудившейся на мало знакомых просторах земли. И провожая поэзию на «светающую поляну» истории, Смеляков водил ее по Советскому Союзу – по державе, о какой тосковала русская поэзия, находясь в небесном заточении. А что такое заточение – Смеляков, много лет просидевший в тюрьме, хорошо знал.
Водил Смеляков русскую поэзию по Советскому Союзу – и, как ни удивительно, русская поэзия узнавала красную державу. И русская поэзия, уже жившая в сердце Всевышнего тысячи лет, узнавала советскую державу, вспоминала ее – тоже тысячи лет назад родившуюся в справедливом сердце Всевышнего, который, обжигая и калеча руки свои, неустанно творил равенство между людьми.
Но поэзия, втайне от своего поводыря Смелякова, уже горевала, обходя просторы советской страны. В ее нарочито нищенской котомке, с какой на землю, наверное, придет и Творец, уже лежал тайный свиток – плач о Руси, о грядущей гибели Советского Союза, не увидевшего в новом завете, присланном ему в виде великих Побед, рукопись Божью…
Всевышний и сам жил в людях. И он искал лучших людей на лучших землях. Иногда их находил – и всегда это были поэты. И он призывал поэтов в мессии, в ангелы, в апостолы, в пророки, в жрецы, в боги. Или призывал он их в простые, светлые люди, радующиеся возведению советских городов, полету советского человека в космос, трудовым рекордам соотечественников на хлебных полях и возле райского ада – мартеновских печей. Одним из таких поэтов, призванных в простые люди, был и Смеляков.
Ему было дорого и единство земли, хоть это Россия, хоть Гренада, откуда в Москву, на могилу Светлова, была привезена горсть земли: «Ведь есть естественность прямая в том, что сегодня над тобой земля Испании сухая смешалась с русскою землей». Так же и бессмертный ветхозаветный пророк Моисей незримо принес на могилу мордовского скульптора Степана Эрьзи, создавшего его бессмертный скульптурный портрет, горсть пустынной земли, и до неведомого мордовского края пророка проводил сам Творец…
Вот так, идешь по России, думаешь о небе, о Вселенной – и где-нибудь непременно встретишь Смелякова, встретишь Шолохова. Теплее и уютнее станет идти по земле…
2002
РУБЯТ НАРОД – ЩЕПКИ ЛЕТЯТ
Институтом этнологии и антропологии РАН для Госкомстата России подготовлен «Перечень национальностей и этнических групп для разработки материалов всероссийской переписи 2002 года». В этом документе предусматривается разделение татар на девять (а может, и более) «самостоятельных» групп: мишарей, тептярей, крещеных татар, сибирских татар и т.д.
Появилась прямая угроза расчленения народа под предлогом «научной целесообразности». Это чрезвычайно опасно не только для татар, но и для всей России, для всей этносферы планеты Земля.
А татарам о себе нужно думать самим, в том числе и о сохранении своего национально-культурного единства. И корень проблемы искать в себе, в своем внутриэтническом поведении, а не только в чьих-то недобрых поползновениях. Не сами ли казанские татары, в первую очередь – гуманитарная интеллигенция, десятилетиями культивировали свою этническую особость, неповторимость, первосортность, а следовательно – культивировали второсортность других татар? Не сами ли казанские татары создали гуманитарный кризис, когда появились татары и «околотатары», не сами ли настойчиво называли, например, нас «мишарями», чтобы мы ни на миг не забывали о своей языковой, культурной, а может, и генетической несостоятельности? Возник центр национальной вселенной – Казань, а также возникли второсортные национальные окраины. А ведь мы сами себя настойчиво не называли «мишарями». Мы называли и считали себя – татарами, хотя в условиях не всегда цивилизованного российского общежития, может, и удобнее было называться «мишарями», а не татарами. Говорю об удобстве, которого искали многие «чуткие» татары, назвавшие себя михал михалычами и иван иванычами, отказавшись от первородных имен, проявив, тем самым, трагическое малодушие.
Наши предки знали о себе, что они – татары, что им Богом дано быть этим народом. И Тукай всегда был для нас родным поэтом, его Шурале – родным персонажем. Поэтому, если разъединить народ, то «мишарям», как и другим обособленным группам татар, придется остаться без родной литературы, которая «отойдет» к казанским татарам, чей диалект наиболее близок к литературному языку. И «литература казанских татар» станет для нас тем же, чем для нас сейчас является литература карачаевцев, черкесов, балкарцев, хакасов. Но оставаться в мире без ощущения и осознания причастности к своей литературе – трагично для народа. Теряя поэзию, народ может потерять сокровенный смысл неповторимого существования на земле, оглохнуть, ослепнуть, онеметь. Но мы не можем потерять свою литературу, мы не можем остаться не только без Габдуллы Тукая, но и без Мусы Джалиля, Галимджана Ибрагимова, Гаяза Исхаки, Хасана Туфана, Акмуллы и десятков других писателей, чье родное присутствие в своей тысячелетней биографии мы не переставали ощущать и осознавать.
Но мы ощущали и другое: Казань к нам относится как к чужим. Мои земляки, покидая село, учиться и работать ехали в Горький, Ленинград, но почти не ехали в Казань. Униженное положение внутри своего этноса – ужасно, невыносимо. Мы не говорили: «Мы – мишари», но мы неизменно слышали голос Казани: «Вы – мишари». Сегодня казанская интеллигенция, справедливо напуганная расчленением татар, отрицает самостоятельное существование «мишарского народа».
Но та же гуманитарная интеллигенция Казани долгие годы не хотела ничего слышать, кроме своей «правильной» казанской речи. Не хотела понимать и многих объективных метафизических реалий, существовавших в единой поэтической России. Холодное неприятие у Казани могли вызвать, например, стихи татарина, пишущего по-русски. Не понимая художественного и философского значения этих стихов, не задумываясь об их первородной сути, «аксакалы» современной региональной литературы не скупились на самонадеянные упреки и обвинения. Порой доходило до абсурда: Гавриил Державин – татарин, свой, а Камиль Тангалычев – чужой, «отступник» от языка. «Критики» не хотели и не умели видеть, как вольготно татарам и в русской речи. Татары обрели эти просторы, а обретя просторы – было бы противоестественно не обрести язык. Татары стали двуязычным народом, добившись определенного культурного преимущества в мире. Потому – татарин ли «обрусел»? Или русский – «отатарился»? Что касается русских, то я не знаю сегодня другого более духовно родственного татарам народа.
Раздражает не то, что говорят «аксакалы». Раздражает их самоуверенность, когда они говорят от имени многомиллионного народа. Если бы народ и впрямь пошел на поводу у этих «поводырей», то он давно погиб бы в трясине, отвергнутый всем окружающим миром.
Обвинительно-назидательный тон Казани вызывал у нас естественное отторжение. Да кому нужно терпеть этот тон! Лучше уж и впрямь оставаться «мишарями» – и жить своей жизнью, может, к сожалению, и утрачивая в какой-то мере родной язык и родные традиции. Обвинительный тон «главных татар» и их нежелание понимать, в каких непростых культурно-языковых условиях оказались те же «мишари», – гораздо более разрушительное для нас явление. Можно, конечно, родиться в Казани или под Казанью, можно оказаться в Казани в советские годы, когда государство, как в питомнике, растило «национальных» писателей и ученых, а можно всю жизнь прожить в деревне Сургодь – и с утра до ночи думать о дровах, картошке, сене, соломе, корове, овцах и не находить сил и времени, чтобы прочесть стихи даже своего односельчанина Такташа, чтобы скосить сорную траву на месте его дома. Не репейники и крапива – летом, не сугробы снега – зимой должны бы напоминать народу о том, что это – священная земля для татар и татарской литературы. Но пока всем нам – и казанским татарам, и «мишарям» – предстоит по-настоящему возмужать духовно, чтобы не позволять крапиве демонстративно обжигать наши священные места, где мы и должны собираться на торжество своей неделимости. Кощунственно политикам и гуманитарной интеллигенции рассуждать о «величии нации», стоя среди крапивы и репейников на родине лучших поэтов народа.
После поездки односельчан Хади Такташа в Казань – на торжества по поводу 100-летия их знаменитого земляка народный писатель Татарстана Т. Миннуллин в марте 2001 года писал в одной из казанских газет: как они не постеснялись казанцев говорить на литературном вечере по-русски? Но – как не стыдно другое: старику так писать о соплеменниках, приехавших в гости? И говорили они по-русски не потому, что не знают татарского языка, а потому – что опасались лингвистического высокомерия Казани, нетерпимой к диалектам.
Недальновидность и высокомерие некоторых националистически настроенных «представителей» казанской интеллигенции по-прежнему остается камнем преткновения на пути этнической консолидации. Невозможно в мире жить – любя лишь свой диалект и себя в нем. Сегодня, принципиально соглашаясь с позицией национальной интеллигенции Казани, ратующей за сохранение этнической неделимости татар, по-прежнему сомневаюсь в том, что казанцы резко потеплели к «мишарям», «кряшенам», которые долгие годы являлись лишь «свадебными родственниками» казанских татар. Но придется и потеплеть, и повзрослеть – чтобы противостоять расчленению народа по лукавым «научным методикам» Москвы. Иначе народ будет выброшен на задворки истории.
Есть, конечно, диалектные различия в языке «мишарей» и казанских татар, есть иные этнокультурные особенности, порожденные своеобразием мест их проживания, соседством с другими народами. Но сегодня, когда идет глобальная тенденция исчезновения языков и культур в мире, этническое единство для татарского народа особенно необходимо. Единство для татар – это стратегическая основа для самосохранения и существования под солнцем. Но старая идеология обвинения других народов (и даже родных «субэтносов»!) в своих национальных бедах, идеология всеобщего подозрения – сегодня является разрушительной. Нужна новая идеология национального самосохранения. Это – собирание всего ценного, что выработал татарский народ за долгие годы существования в истории, в том числе – в новейшей истории. Может быть, стоит этому поучиться у евреев, умеющих, вбирая в себя мир, сохранять и обогащать этнос.
Но – Казань продолжает «ломать стулья», стремясь перевести татарскую письменность с кириллицы на латиницу. Это вызовет еще больший, чем перепись, раскол внутри татарского народа, успевшего материализовать именно в кириллице огромную, жизнетворную часть своей культуры. Стихи и повести на татарском языке, которые и сегодня уже читает все меньше народа, в латинице вообще будут читать единицы. В латинице даже татары будут читать Байрона, но не Тукая, а «мишари», «тептяри», «кряшены», сибирские, астраханские татары станут еще дальше от казанских татар...
Большинство татар в XXI веке останется с кириллицей; большинство татар в XXI веке останется с Россией. Кириллица – лучшая основа для неразрывного двуязычия татар. Именно в условиях необратимого двуязычия нам надо научиться сохранять наш родной язык. Поэтому каждой татарской деревне – хоть в Мордовии, хоть в Сибири – важно ощущать себя частью единого этнического мира.
Моя новая книга «Дорога в Казань», посвященная единству России и мира, в определенном смысле посвящена и единству моего народа. По большому счету, народ сохраняют не политики от этнологии, а поэты. Имею в виду дорогу общенационального поэта в Казань моих добрых, человеколюбивых соплеменников и соотечественников, в Казань моего деда и отца, которые в самом городе, может, никогда и не бывали, но этот город считали своим. Мы за то, чтобы Казань оставалась общетатарской культурной столицей, которая в ответе и за окрестности! Но столица – высокомерная к этническим окрестностям – не может быть родной столицей. Я воспеваю дорогу в Казань – любящую не только всех татар, но и всю Россию, по которой – от края и до края – рассеялись татары. Это дорога не в Казань татарских националистов. Но это и не дорога в Казань космополитов, не желающих помнить ничьего родства. В стремлении расчленить существующие народы и изобрести несуществующие проявляется варварство космополитизма, его лукавство, сеющее вражду между братьями. Варварский космополитизм, если ему не сумеет противостоять сам народ, может выжигать не только этносы, но и города.
В новой Конституции Республики Татарстан, хотя и с некоторым опозданием, обозначена хорошая государственная позиция. Как заявляет М. Шаймиев, в документе нашли отражение и запросы татар, живущих за пределами республики: «Если республика имеет такое название, то она должна официально брать на себя обязательство по обеспечению единства и развития всех татар, а также – опираться в своем развитии на весь татарский народ». Но необходимо опираться на татар-творцов, созидателей, мастеров, независимо от того, где преумножают они общечеловеческие ценности – в татарской культуре, русской или мировой. Лишь бы имя и веру свою не предавали, лишь бы родство свое не забывали. Тогда в новом веке и новом тысячелетии татарам не будут страшны никакие «этнологические» поползновения.
Разумна государственная позиция Татарстана в отношении народа. Но это не значит, что правительства Мордовии, Чувашии, Ульяновской, Самарской, Астраханской и других областей не должны тревожиться о проблемах культуры и просвещения своих татар; и это не значит, что правительство Татарстана не должно тревожиться о проблемах культуры и просвещения других народов на своей территории...
Моя дорога в Казань – это дорога в Казань, возведенную Всевышним, рождающим каждый народ для великого смысла и предписавшим татарам оставаться единым этносом. Национальность – божий дар. И национальность невозможно поменять по «научным рекомендациям» Института этнологии и антропологии имени Н.Н. Миклухо-Маклая. Жестокие эксперименты непозволительны даже в отношении бабочек и цветов, а в отношении народов гуманитарной науке вообще противопоказано быть жестокой... Полезно изучать субэтническое разнообразие татарского (и других крупных народов), но зачем обольщать субэтносы исторически не завоеванным и не выстраданным титулом самостоятельного народа, зачем их подталкивать к погибели – этносепаратизму, а потом и к внутриэтническому отчуждению? Зачем ломать ветви больших деревьев?..
Несомненно, татары – единый народ, и нам нужно единым многомиллионным народом вписываться в историю страны и в историю планеты. Но и для Казани нынешние потрясения в связи с переписью должны стать уроком. Казань уже повзрослела – ей тысяча лет. С высоты казанского кремля нужно дальше видеть мир – и татарский народ, и всю землю. И государству не нужно, прислушиваясь к разрушительным «научным рекомендациям», вольно или невольно разрушать величие и целостность народа. Не надо изваяние, созданное творцом, крушить ломами и топорами. Величие и целостность народа надо использовать в державном строительстве. Разрушенный народ не может строить!
Кроме того, разрушая, разобщая, распыляя татар – невозможно не разрушать, не распылять русский этнос, другие большие этносы. Этносфера нашей Родины – божественное чудо, в этносфере каждый народ солидарен друг с другом – и в воскресении, и в процветании, и в гибели. И не нужно к этносфере прикасаться «этнологическими» топорами.
Тем не менее, надо понимать: экспериментаторы, авторы гуманитарного крушения народа свое дело не прекратят, это их профессия, это их хлеб. Но – трагедии все равно нет, поскольку у нас есть внутреннее, генетическое осознание себя, в первую очередь – татарами, а уже потом «мишарями», «кряшенами», «тептярями». У нас есть кровное ощущение единства и с казанскими татарами, чье высокомерие перед лицом угрозы распада единого этноса воспринимается лишь как безобидный исторический казус. Этнологам-экспериментаторам не дано это прочувствовать, как непоэтам не дано написать «Божественную комедию».
Татары – как единый государствообразующий народ – способны немало доброго сделать для общечеловеческой культуры, быть опорой России. И у татар по-прежнему еще много исторического и духовного потенциала, чтобы оставаться единым народом, противостоять разрушению. Правда для татар – их единство, ложь – разъединение. У татар большая культура и огромный исторический опыт, чтобы жить в мире – по правде. У экспериментов, призванных разъединить народы, и у экспериментаторов, не желающих знать ни самой России, ни ее этнографии, не может быть победительных перспектив, если сами народы не утратят историческую бдительность.
Единство народа неприкосновенно! Не надо трогать народ, не надо разрушать его от имени государства и государственной науки. Не нужно татарам искусственно навязывать трагическую участь Советского Союза.
2002
НОЕВ КОВЧЕГ ДЛЯ НАРОДА
В печати Татарстана было опубликовано открытое письмо ко мне драматурга, депутата Государственного Совета Республики Татарстан Туфана Миннуллина. Автор публикации, размышляя об исторической судьбе татарского народа, призывал меня перейти в своем творчестве на татарский язык, стать «продолжателем традиций» моего земляка Хади Такташа – классика татарской литературы, родившегося на мордовской земле. «Это твой долг перед народом», – писал, обращаясь ко мне, Т. Миннуллин. Он убежден в том, что татарам «не к лицу служить удобрением для культур других народов». Я опубликовал свое открытое письмо-ответ Туфану Миннуллину.
Спасибо Вам за сердечные слова! Открытость письма дает мне повод, отвечая, обратиться не только к Вам, но и ко всему татарскому народу.
Ваше письмо – такое же открытое, как и ягодная поляна. Но даже земляника бывает горькой, когда речь идет об угрозе исчезновения родного народа. От этого ноет Ваше сердце. Об этом не перестаю переживать и я. Может, я покажусь самоуверенным, но скажу: нашими устами и болью каждого из нас сама с собою – на двух языках! – говорит рожденная единой, но разорванная временем история татарского народа. И наш долг – понять друг друга, принять друг друга, потому что позиция каждого из нас – историческая правда. У нас – обоих! – очень много дел во благо родного народа и родной земли. Ваше дело – сохранять как можно дольше этническую, языковую неповторимость народа, мое – расширять его горизонты, делать ярче славу татар в глазах остального мира. В этом мне помогает русский язык – язык моей поэзии.
Вы чутко расслышали, что моя «душа с космосом разговаривает». Это значит, и душа моего народа на языке моих стихов разговаривает со Вселенной, но разговаривает – о земле. То, что в моей поэзии много Вселенной, не означает, что я избегаю темы земли, где живет татарский народ, где живут другие братские народы. Своими стихами я не только Вселенную боготворю, а более всего – возвышаю землю, желая, чтобы она стала слышнее для Вселенной. Поэту важно, чтобы каждая былинка на его родине обрела вселенское значение, чтобы каждый человек на его земле увидел перед собою вечность, а не ослеп от беспросветности. Тогда и народ увидит перед собою бесконечный путь, а не трясину, в которой разрушатся его вековые традиции, в которой погибнет его язык. Я не сомневаюсь, дорогой Туфан абый, что русский язык моей поэзии сегодня самоотверженно борется за благополучное существование под солнцем татарского народа и татарского языка.
Вы говорите, что мой долг перед народом – писать на татарском языке. Но к художественному творчеству очень трудно, а скорее – вообще невозможно относиться как к исполнению долга. Поэты в долгу перед народом за другое – за то, что народ принимает поэзию на любом языке. Вы были в январе 2001 года на Такташевском вечере в Театре имени Г. Камала и видели, как многосотенный зал, полностью состоящий из татарской интеллигенции, долго не хотел отпускать меня со сцены после того, как я прочитал стихи на русском языке. Было очевидно: люди слушали не слова, а поэзию. Неужели все они были не правы – так меня принимая?..
Если бы я вдруг совершил трагическую ошибку – и ушел от языка шести моих художественных книг и многочисленных произведений публицистики, я бы не только сломал в себе художника. Я бы нанес большой вред и своему народу. Если природа дает поэту свою тысячелетиями выстраданную поэзию на русском языке, можно ли требовать от него по сути отвержения поэзии? Нужен ли народу поэт, отвергнувший поэзию – милость Божью? Надо ли требовать от художника, чтобы он собственноручно сломал свою художественную судьбу? Можно ли заранее знать, что еще не сказано поэтом и что может быть не сказано никогда, если он отвергнет язык своих озарений? Я должен быть с Вами откровенным: русский язык – абсолютно родной для моих художественных озарений. Не сказать об этом или сказать о русском языке по-другому – было бы лукавством с моей стороны.
В истории татары меняются так же, как меняются все народы на земле, что-то утрачивая, но что-то и обретая. И чтобы нам не потерять народ, мы должны приносить в его жизнь больше поэзии, а не только горькие переживания о его судьбе, не только назидания и упреки. Поэзия продлевает жизнь народа.
Вы мне пишете: «Ты не нужен русским...». Скорее, я не нужен буду татарам, если, перестав писать на языке своего вдохновения, то есть – отказавшись от своего природного предназначения, начну стихотворно лепетать что-то на татарском, с достигнутых вершин в русском слове, которых вместе со мной достиг и мой народ, уйду в «начинающие» писатели, в искусственные писатели. Зачем татарам, большинство которых – не по моей воле! – замечательно читают на русском, еще один заурядный литератор? Таких литераторов и у татар, и у русских хоть пруд пруди...
Замечательна судьба тех, кто рожден быть «национальным» писателем. Но и «национальным» писателям следует допускать, что бывает у художников и иная судьба – поэзией объединять многие народы.
У татар во все века хватало таланта и человеческой мощи рождать поэтов и для себя, и для всего человечества, без чего невозможно быть народом планетарного значения.
Татары творят в мире свою неповторимую культуру. Народ, однако, живет не только в себе самом, но и в человечестве, в котором разные национальные миры соприкасаются друг с другом и рождают новую – небывалую! – культуру. Она в значительной мере и объединяет человечество, без неё не может существовать цивилизация. Без поэзии, родившейся при соприкосновении разных национальных стихий, человечество всегда оставалось бы в разрозненных племенах...
На то место, которое я сегодня занимаю в культуре, меня поставила история. Другого места она мне не определила. Но это место отныне принадлежит и моему народу. Если в татарах история рождает поэта многих народов, – значит, татары – выдающийся народ. И нельзя мешать татарам быть выдающимся народом, пытаясь «отозвать» их поэта из пространства общечеловеческой культуры.
Истина для меня – в поэзии, в неповторимом метафорическом видении мира. Ложь – в отсутствии поэзии. Вне русского языка я перестану быть поэтом. Разве татары выиграют от этого?
Права поэзия, которая живет где хочет. Еще в книге «Мой поводырь» я написал: «Если что-то сказано стихами, Славен будет весь родной народ». Поэзия говорит Богу о народе то, что сам народ без поэта не сказал бы. А Всевышний слышит любой язык, тем более – язык, который он сам принес в художественные озарения поэта.
Когда поэт творит духовные основы и для других культур, он не «удобрением» становится, а стократно крепнут и основы народа, повышается и его национальное самосознание, ведь поэт остается в своем народе.
Мы вправе говорить о долге поэта перед народом. Но нам нельзя забывать и о долге национальной публицистики и литературоведения перед народом за его поэта. И долг этот заключается в том, чтобы приближать народ к поэту, узнавая его прежде всего по поэзии, а не только по языку. Язык стихов поэта – родной язык и для народа!
Это – не слова оправдания, потому что поэзия не может быть виной. Поэзия может быть только радостью, национальным достоянием. К Такташу – моему земляку – она пришла на татарском языке, ко мне – на русском. И не потому, что русский язык воинственно занял все духовное пространство, а потому что в последние десятилетия татары обрели пространство русского языка, в этом пространстве соорудили новые основы своей духовности. Да и что оставалось делать разрозненному народу? Тем более, и наша столица Казань часто отчужденно «варилась» в своем котле, отгораживаясь историческим и культурно-лингвистическим высокомерием от тех же мишарей.
Вы увидели в моих стихах космос – значит, Вы многое увидели. А если бы Вам кроме сборника стихов «Дорога в Казань» еще были известны мои сборники «Рябиновые бубенцы», «Мой поводырь», «Ближняя деревня», книги эссе «Лунная мастерская» и «Грядущая земля», Вы бы убедились, что я вообще не продолжаю ничьи традиции – ни Такташа, ни Пушкина, ни даже космического Лермонтова, потому что я начинаю собственную традицию художественного осмысления земли с ее народами во Вселенной. Поэт является основателем только своего собственного пути в культуре. О «продолжении традиций» в литературе, наверное, можно говорить лишь в связи с литературным ремеслом, но не в связи с поэзией. Я верю, что мой народ будет одним из первых, кто примет мои художественные открытия!
Даже в тысячелетиях поэтов на земле было меньше, чем пророков, – написал я в «Лунной мастерской». И Вы погорячились, дорогой Туфан абый, дважды сказав мне перед всем моим народом, что я «не нужен татарам» с книгами на русском языке.
Несколько поколений моих предков были известными в нашей округе жестянщиками. Сквозь даль веков мне слышен звон их наковален. Много веков мои предки жили на этой земле по соседству с русскими и мордвой. И в их жизни чаще были дружба, любовь, терпимость. Вот такая моя родина и вырастила меня общечеловеческим поэтом, и она мне продиктовала строки о новом времени: «Будет неземная Ярославна по-татарски плакать о Руси...».
Вы, Туфан абый, мне близки еще и тем, что очень похожи своей открытостью и основательностью на моих мудрых односельчан-стариков, многие из которых защищали Отечество на Великой войне. Мое детство особенно светло оттого, что оно застало этих стариков в живых, хотя мой собственный дед погиб на фронте. Я любил разговаривать с ними. Еще мне нравилось, когда деревенские старушки просили меня писать письма своим детям в далекие города Советского Союза. Старушки знали арабскую вязь, но не знали кириллицы, в которой читали и писали их дети, уже не успевшие освоить арабскую графику. Я писал эти письма и на татарском, и на русском языках. Будто уже в детстве я был писателем, произносившим от имени народа его сокровенные слова. Старушки-татарки неважно знали русский язык, но когда им было необходимо, чтобы какие-то их мысли звучали по-русски, они не сомневались, что я предельно честно выражу эти мысли. Если что-то и добавлю от себя, то лишь для того, чтобы сделать их слово более убедительным.
Так и сегодня моя поэзия честно выражает надрывное желание моего народа не потеряться в сумерках Вселенной, не заблудиться в бесконечности. Мои стихотворения – словно письма от имени моего древнего народа, обращенные к вечности...
А завершая это обращение, хочу сказать: я дорожу Вашим правом и правом всего татарского народа на меня как на писателя. Переживая о рожденных им поэтах, народ радостно и мучительно сохраняет себя. Мы с Вами – оба! – по-своему помогаем нашему народу сохраняться в непростой истории Отечества, может – и во Вселенной. Сердце поэта – Ноев ковчег для народа.
2003
ЛИВЫ НУЖНЫ ВСЕМ
Исчезающие народы становятся для нас по-особому родными. И для души необходимо ощутить кровное родство на прощание – чтобы прежде всего нам оставаться людьми. Как писала однажды Марина Цветаева, «послушайте, меня еще любите за то, что я умру...». Опасно опоздать полюбить народы и людей – на прощание. И мне кажется, для нас было бы большим духовным упущением – не узнать о народе по имени «ливы».
Меня однажды поразила древняя традиция ливов – хоронить старые лодки на специальном кладбище. Узнав об этом, я уже не сомневался: я обрел народ, о котором раньше не знал, но который родствен моей душе, дорог – трагичной поэтичностью своего бытия. Дело в том, что ливы – самый малочисленный народ на свете.
Как отчаянный крик вослед своим древним (а может, грядущим) духовным родственникам у меня написалось стихотворение «Ливы», помещенное мной в книге «Дорога в Казань»:
Ливы хоронят усопшие лодки –
На кладбище лодок несут.
Только по морю и в мире загробном
Ливы прибудут на Суд.
Ливов на свете так мало осталось –
Господь их к себе торопил.
Конец мирозданья – последний дар Божий –
Для ливов почти наступил.
Народ уходящий в крушении света
Трагедии не узнает.
Всевышний рыдает на кладбище лодок,
А лодочник песню поет.
Тайно Создатель на кладбище лодок
Хоронит поблекший завет.
И если же здесь не кончается море –
Как может закончиться свет?..
Ливы хоронят последние лодки –
На кладбище тихо несут.
По небесам – на земле, как на лодке, –
Отправились ливы на Суд.
И я стал помнить о ливах – как о народе, ставшем трагической метафорой, как о символе. Этот народ стал народом-поэтом, народом-поэзией. О ливах я вспомнил и в своем выступлении на пленарном заседании Форума молодых писателей России в октябре 2002 года: «Подлинной литературе на нашей земле жизненно необходимо знать: о чем тревожно светит луна над Дагестаном; о чем плачет камень, о который споткнулся калмыцкий скакун; как красноречиво молчит былинка о русском одиночестве на белом свете; счастливыми слезами какого языческого бога является ручей в древнем краю вепсов; что поют о бунтующем море последние ливы на кладбище лодок, когда о судьбе самих исчезающих ливов плачет Господь? И не против Бога ли бунтует море – за то, он не уберег его ливов?..».
Не упустил ливов из провидческого поля зрения и поэт «этносферы» планеты Земля Лев Гумилев: «Ливы – финно-угорское племя, жившее на берегах Рижского залива и Чудского озера; частью истреблено ливонскими рыцарями в 13 веке, частью слилось с латышами...». Гумилев знал о том, что у народа с поэтическим прошлым не может не быть великого будущего, если даже оно воплотится в поэме, вписанной в сердца совсем других народов...
В 1993 году ливы были в Саранске на Третьем Международном финно-угорском фольклорном фестивале, проникновенно пели свои песни, показывали свои танцы. В мордовском селе ливы тогда показали и один из самых сакральных своих танцев, в котором хранилось национальное таинство взаимоотношений юноши и девушки, любящих друг друга. Этот танец ливы танцуют только в своем селе и показывают его только соплеменникам. Но, судя по всему, в мордовском селе ливы почувствовали себя как дома, потому что и мордва показали им свои самые сокровенные танцы. И добрые национальные тайны тогда породнились под июньским солнцем, укрепились, будто подставили друг другу плечо, стали опорой друг друга в духовном сохранении народов. Для того, чтобы не исчезнуть, не потеряться в мире, важно находить на земле тех, с кем можно без стеснения поделиться сокровенными духовными ценностями, кому можно довериться в тяжелом, но радостном пути духовного самосохранения. И кому, более выносливому в истории, можно доверить самые дорогие национальные сокровища духа, чтобы тот пронес их через будущие столетия, когда самому тебе история уже не отмерила сил для долгой дороги.
А ливы отныне самый близкий народ каждому из существующих на планете Земля народов. Потому все мы, каким бы большим или маленьким этносам ни принадлежали, должны дорожить ливами – как общечеловеческим сокровищем, как даром Божьим, как проникновенной песней.
Я не слышал песен ливов тогда, но сейчас, из прошлого, до моего сердца доносится пение ливов, и мне слышится не надрыв, не отчаяние и плач, а бесконечная, как океан, любовь к каждому мгновению жизни. Хотя уже тогда «чистокровных» ливов на Земном шаре оставалось всего лишь 12 человек. Во всяком случае, когда президент особо охраняемой государством историко-культурной территории «Берег ливов» Эдгар Силис начал собирать свой исчезающий народ, он насчитал всего двенадцать ливов, владеющих ливским языком! В 1995 году их осталось лишь десять человек, а в 2001 году на родном языке могли говорить только шесть ливов. Хотя ливами себя признавали больше людей.
Народ всегда собирается только возле поистине народного человека, от которого больших свершений требует сама эпоха! Иногда необходимым бывает собирание народа. И сегодня на «Берегу ливов» уже больше людей, вспомнивших родство свое, чем десять лет назад...
Восхищает мужество этих практически нескольких человек – оставаться ливами, сохранять себя народом до последнего человека. «Лив, ты – маленькая звезда, тебе нужно светить, иначе нельзя!», – так поют ливские дети в летнем лагере на берегу моря. Когда есть звездное небо не только над головой, но и в сердце, исчезнуть из мировой культуры невозможно. Потому что и остаться в мировой культуре возможно – лишь придя в нее одновременно и от земли, и от неба.
Сегодня этот крохотный народ обрел общечеловеческое значение – рождая в сердце особенную любовь к себе, ливы увеличивают «количество» любви на свете, улучшают тем самым все человечество. Рождая любовь, как и поэзию, и целый народ, и отдельный человек непременно обретают общечеловеческое значение.
Вот почему нам необходимо знать о ливах. И вот почему несколько лет назад я считал необходимым рассказать в печати о лесной деревушке Арга в Ельниковском районе Мордовии, где без электричества и радио доживали свой век две старые женщины. Доживали – жалуясь порой только на то, что у них прохудились резиновые сапоги, и что зимы в этих местах слишком свирепы...
А еще эти две старушки боялись волков, которые не раз приходили к их дому. И старушкам удавалось отпугивать зверей одним верным способом – громко стуча палкой по дну пустого ведра. Волки уходили, услышав отчаянный стук, только до глухого мира, оставившего их чуть ли не на съедение зверям, старушки так и не достучались. Когда я вспоминаю деревню Арга, она кажется мне каким-то особым миром, а две ее жительницы – каким-то особенным, ни на кого не похожим народом, тихо исчезнувшим так, как сегодня исчезают ливы, оставившим на память о себе лишь громкий стук по донышку пустого ведра, который никто на свете не слышал, кроме волков.
Но этот стук помнит земля! Она, единственная, все помнит и все слышит. Так и земля на кладбище для старых лодок, «похороненных» ливами, скорее всего, не будет помнить ни о религии этого народа, ни о его литературе, но – не забудет о добрых, тревожных сердцах людей, живших когда-то под здешними небесами. Только о добрых сердцах помнит и земля на месте разрушенных храмов, а не о том, что было написано в священных книгах, которые не смогли усовершенствовать отчаянно несовершенный мир.
Земля запоминает и поэзию. Потому важно, что оставит уходящий народ – поэзии, которая останется и после нас. Добро или зло? Любовь или ненависть? А если добро, то – истинное ли добро, если любовь, то – истинную ли любовь, потому что человечество за тысячелетия существования на земле хорошо овладело даром имитации, мастерством подделки. Любовь или ненависть – вот что важнее стихов, важнее философии и важнее религии. Поэзии не нужна философия и не нужны нравоучения, поэзии нужна неподдельная доброта, ее оригинал, ее неповторимость. Потому важно: что люди, уходя, оставят самой поэзии, которая сохранит народ в истории, а более всего – возле сердца Всевышнего! Говоря о поэзии, я сейчас не обязательно имею в виду стихи и стихотворцев. Я более всего имею в виду неожиданное открытие мира любым из людей, неповторимо увидевших былинку на ветру, росинку под солнцем, дерево в бурю, или небывало ощутивших однажды под звездным небом, что какая-то из звезд берет свет из вашего сердца – погаснет ли эта звезда завтра или будет светить вечно?..
Я хочу, чтобы мы помнили о ливах – как помним о великой книге, о прекрасной песне, о проникновенном поэте, о святом старце или о бунтаре-заступнике обездоленных. И я хочу, чтобы какой-нибудь художник нарисовал ливов, создал их портрет из вселенских красок. Чтобы, заглянув в будущее, он из грядущего небытия и хаоса извлекал до боли узнаваемые очертания этого народа. И чтобы в озаренных ливах на этой картине ближайших родственников по богобоязненности и «земляков» по Вселенной узнавали – и мордва, и татары, и славяне...
Несомненно, ливы сегодня – и есть богоизбранный народ! Говоря о ливах, мы уже не можем не иметь в виду все существующие на земле народы, не можем не думать о том, что и миллиардный народ может оказаться песчинкой, если возгордится, и горсточка из двенадцати человек – великим народом, если будет смиренно сохранять себя до последнего человека. Ливы сегодня особенны тем, что вместе с каждым из остающихся на земле народов воспроизводят новое ощущение неизбежной конечности земного пути и обязательной бесконечности пути духовного...
Перед вечностью равны все – и ливы, которых осталось двенадцать человек, и китайцы, которых – полтора миллиарда. Но у ливов, единственных на земле, сегодня есть дар чудесной возможности – сохранить себя вопреки формальной логике истории, предотвратить национальную катастрофу, дав тем самым вселенский исторический урок всем народам на планете. У ливов, единственных на свете, есть возможность научить мир сохранять себя, научить человечество – не исчезать! Тем более, сегодня любой народ на земле – в какой-то мере ливы... И даже не «чистокровные» ливы сегодня участвуют в возрождении народа – через фольклористику, публицистику, законотворчество, просвещение. Так человечество спасает себя, расширяет свои общечеловеческие горизонты. Человечество лечит себя, искренне врачуя этническую боль исчезающего народа, а может, лечит себя его болью – как горьким лекарством. Ливы не по «крови», а по духу – такое племя собирается вокруг имени «ливы», вокруг символа «ливы»…
Почти случившаяся этническая трагедия, как ни парадоксально, дает ливам счастливую возможность начать творение этноса – исторически осознанное, рукотворное, целеустремленное. В новом тысячелетии, информационно усовершенствованном, участь ливов ожидает многие народы. Но то же информационное тысячелетие дает всем народам возможность исторически рукотворного сохранения этноса – в культуре. Сегодня проводятся традиционные ливские праздники, изучается язык, издается газета, действует долгосрочная государственная программа «Ливы Латвии». И эта культура, одним только своим существованием влияя на духовное состояние человечества, следовательно, на воспроизводство мировой культуры, – не исчезнет никогда. Светящееся существование народа под небесами – уже само по себе общечеловеческая культура…
Нынешний век, технологически жестокий к культурам «малых народов» (не только ливов), из недруга может превратиться в союзника по сохранению народа. Вопрос в другом: будет ли народ коротать свой исторический срок, беспрестанно сокрушаясь по поводу своего скорого исчезновения, или же будет изо всех сил создавать культуру, творить ее в содружестве, а не в бесперспективном споре с информационным веком.
Но спасительная культура невозможна без соответствующего качества духа человеческого в нас. Трудно создавать животворящую культуру, например, беспринципно бегая из одной политической партии в другую. Трудно создавать культуру, если участвуешь в уничтожении соплеменников и соотечественников – через репрессии, в воинственном отвержении исторических ценностей – через революции, в беспощадном убиении собственного духа – через предательства и в убиении общенационального духа – через отвержение народных поэтов, хотя только возле них и может народ сохранять себя...
Ливы нужны нам всем! Это – народ-завещание, народ-назидание! На своих последних лодках ливы всех нас увозят от берега узконационального эгоизма на спасительный берег общечеловечности, о котором неизменно мечтают лучшие умы, называя этот берег каждый по-своему. Например, философ и литературовед Андрей Гагаев, живущий в Мордовии, называет этот берег Евразийством, с любовью цитируя при этом стихи общечеловеческих поэтов...
Ливы на последних лодках увозят нас в грядущее. Как волнуется океан! Но это – пророческие лодки, живые лодки. И когда прорастают деревья через усопшие лодки, нет сомнения: в этом месте находились сердца натруженных лодок...
Мастерит ли уже сегодня самую последнюю лодку умелец-лив? Напевает ли при этом тихую песню, если даже не слышал ее никогда: «Буду поливать цветы, думать о своей судьбе, буду до ночной звезды лодку мастерить себе...»? Мастерит ли и каждый из нас возле лива – свою лодку, чтобы переплыть бездну исторического небытия? И что есть для народа такая лодка? Не поэзия ли эта лодка, потому что ею, плывущей к берегу истины, правит тот, кто сам сотворил миры и народы? Не культура ли наша – эта лодка?..
Ливам не нужна наша жалость. Если и можно о чем-то немного сожалеть, так это лишь о том, что нет старика Эрнеста Хемингуэя, чтобы в пронзительной, всемирной повести описать выход последнего лива-рыбака в море, непременно бунтующее против Бога «за то, что он не уберег его ливов...».
2003
АЛФАВИТ ПОЛИТИКИ
Для России не может быть чужим ни один из ее «сущих языков». И справедливо, когда обсуждение проблем языка одного народа России обретает общенациональный масштаб, и к этой теме проявляется общенациональная причастность. Так случилось и с переходом татарской письменности с кириллицы на латиницу.
Было время, когда я высказывал свое отрицательное отношение к этому. В статье «Рубят народ – щепки летят» я писал о намерениях Казани вернуть татарам алфавит на основе латиницы: «Это вызовет еще больший – чем перепись – раскол внутри татарского народа, успевшего материализовать именно в кириллице огромную, жизнетворную часть своей культуры. Стихи и повести на татарском языке, которые и сегодня уже читает все меньше народа, в латинице вообще будут читать единицы. В латинице даже татары будут читать Байрона, но не Тукая, а «мишари», «тептяри», «кряшены», сибирские, астраханские татары станут еще дальше от казанских татар... Большинство татар в XXI веке останется с кириллицей; большинство татар в XXI веке останется с Россией. Кириллица – лучшая основа для неразрывного двуязычия татар. Именно в условиях необратимого двуязычия нам надо научиться сохранять наш родной язык...».
Сегодня я считаю так же. Близки мне и слова крупного лингвиста академика Д. Тумашевой – наставника многих поколений татарских языковедов: «Во всем мире признано, что самая экономная графика – это кириллица. Несколько десятилетий ушло на то, чтобы татары приспособили кириллицу к себе. И это для наших предков было мучительно. И вот второй раз входим в ту же самую реку, не думая, что целое поколение может остаться неграмотным...».
Мне близки эти слова – потому что мне и впредь хотелось бы легко читать в оригинале произведения татарской поэзии и публицистики, без лишних неудобств пролистывать казанские литературные журналы. Такова – естественная позиция человека, освоившего письменный татарский язык в кириллице.
Но сегодня я вынужден выразить другую позицию: единственно возможную в данной ситуации позицию русского писателя, возражающего против организованного давления на казанскую интеллигенцию и парламентариев, выбирающих другой алфавит – на основе латиницы. У меня, просто как у татарина, могут быть личные неудобства в связи с заменой алфавита, но – как русский писатель – я не имею права диктовать татарскому стихотворцу, прозаику, ученому-гуманитарию, равно как и карельскому или удмуртскому, мордовскому или алеутскому, какие буквы использовать при сочинении своих сокровенных текстов, при изложении своих научных открытий. Это же его открытия, это его метафоры на родном языке, это его личная творческая жизнь. Пусть хоть на скалах рисует свои тексты! Я с ужасом представляю себе, что меня, пишущего русские тексты, кто-то будет заставлять писать их в латинице, иероглифах или арабскими буквами.
Поэтому всякое прямолинейное давление на Казань с привлечением публицистов, лингвистов, экономистов, врачей, спортсменов, руководителей парламентов некоторых национальных республик – вредно. Не дело многонационального федеративного государства противостоять свободе культурного самовыражения одного из своих народов. Но – дело государства: защитить право других народов узнавать о новых поэтических озарениях, научных открытиях, рождающихся на татарском языке, как и на всех других языках нашей России. И здесь не латиница становится препятствием. Ведь сам язык остается, слова не меняются. Препятствием может стать отсутствие доброй воли государства и общества – переводить на русский язык тексты с других языков, заниматься гуманитарным златоискательством, снаряжать долгосрочные «экспедиции» любви в национальные культуры всех народов России. А «поводырь» для этих экспедиций нам послан самой тысячелетней историей: это русский язык - единственный реально государственный язык многоплеменной России. В одной стране не может быть несколько государственных языков! И что мы беспокоимся, что суетимся – не русский же язык переводят на латиницу! Это, действительно, было бы гуманитарной катастрофой всемирного масштаба: наши метафизические озарения могут выживать или в кириллице, или в пророческом безмолвии, или – нигде.
Русский язык не покидает родной алфавит. И в своей кириллице русский язык – как единственный государствосохраняющий язык – призван защищать право своего брата – татарского языка на самостоятельное орфографическое жилище, как и право всех языков России на развитие. Нам необходим язык каждого народа и племени – чтобы единый народ России не потерял ни одну из своих духовных опор и шел в грядущее – не спотыкаясь.
Татарская литература имеет свою сложную и противоречивую историю. Она создавалась и в древней тюркской рунике (до 10 века), и в арабской графике (с 10 века по 1927 год), и в латинице (с 1928 по 1939 год), и в кириллице (с 1939 года по настоящее время), но, как мы знаем, не погибла. Бессмертная поэма «Шурале» Габдуллы Тукая писалась арабской вязью, «Мокамай» Хади Такташа – в латинице, пропитанная кровью «Моабитская тетрадь» Мусы Джалиля – в кириллице...
Если этнос находится в гуманитарных метаниях, значит, его тяготят вековые тревоги, разрывают сложные внутренние противоречия. Значит, этнос нуждается в том, чтобы даже гуманитарное потрясение стало горьким лекарством от исторического недомогания, сложного блуждания в историческом пространстве России. Значит, невыносим части этноса нерушимый алфавитный покой, значит, до реального единства народу еще только предстоит дорасти, мучительно преодолевая разобщенность.
Сам я выбираю кириллицу. Сам я остаюсь с кириллицей, в которой, как в горнице, уютно моим художественным озарениям. Но в той же мере я выбираю право других людей и народов определять для себя, какими буквами писать свои тексты, какой ручкой и на какой бумаге, бересте, пергаменте или камне. Нельзя загонять литературу народа в сырой сумрак орфографического подполья, где произрастает не любовь к миру, а ненависть. Недопустимо – множить ненависть.
Напрасны опасения, что изменение алфавита тем или иным народом России может ослабить единство духовного и культурного пространства и даже саму Федерацию. Духовное единство России держится не только на графических изображениях, но более всего, на уважительном и бережном отношении к неповторимому мировосприятию и символам друг друга. Латиница – всего лишь символ, а не изменение языка. И нам уже пора научиться – не демонизировать символы других, не ополчаться на них только потому, что кто-то велел на них ополчиться. Демонизируя символы других, мы способны напугать лишь самих себя.
По-настоящему реальную угрозу целостности Российской Федерации представляет не чей-то изменившийся алфавит, а наша собственная незыблемая морально-политическая беспринципность. Услышав даже незначительный начальственный звонок, мы готовы хоть одобрить, хоть осудить все что угодно: непрочитанный роман, засевание всех полей страны кукурузой, полет на Луну, клонирование обезьяны или изображение татарских стихов латинскими буквами. Когда поправки к Закону о языках, разрешающие использование только кириллицы в письменности народов России, лежали на подписи у Президента, в Кремль летели стандартные «обращения» с просьбой быстрее запретить татарам переход на латиницу. Причем, к Президенту по лингвистическому вопросу чаще всего «обращались» люди – представления не имеющие об истории и особенностях тюркской фонетики и орфографии.
Но почему-то эти люди, так «озабоченные» духовно-гуманитарной проблематикой, не выступают против откровенного засилья иностранщины на телевидении, в кино, музыке, когда безо всякой латиницы в России попраны подлинно национальные духовные ценности и традиции, когда западная мораль и мировоззрение (крайний рационализм и индивидуализм) властвуют над умами и душами. Почему эти «влиятельные люди», протестующие против латиницы в Татарстане, не протестуют против реального засилья на нашей земле чужой и чуждой культуры, почему не заступаются за культуры народов России, не «отвоевывают» им время и место на российском радио и телевидении? Почему не заступаются за подлинную русскую литературу, когда лучшие национальные писатели выброшены на обочину культурной жизни, а сочинитель эстрадных баек получает Государственную премию России по литературе? Не потому ли не заступаются, что – «не велено» заступаться?
Тех, кто осуждает переход татарской письменности на латиницу, я категорически не подозреваю в национальных пристрастиях, злых намерениях. Если им «скажут», они завтра призовут Президента России даже русский язык перевести в иероглифы. А аргументировать это по-прежнему будут «национальными интересами» страны. Мы, к сожалению, остаемся опасными людьми – не столько для окружающего мира, сколько для собственной человеческой сущности, для стабильности и гармонии в нашем обществе.
Погорячились и казанские писатели, обиженные на Шаймиева и ныне живущие в Москве, которые сравнили замену алфавита с «национальной катастрофой». Если бы каждое подобное незначительное мероприятие вызывало «национальные катастрофы», то ужасно представить, что бы осталось от нации. А татары по-прежнему занимают в этносфере планеты Земля достойное место. Слишком часто мы драматизируем то, что «выеденного яйца не стоит», и беззаботно, с холодным сердцем проходим мимо истинных катастроф, грозящих гибелью не только этнокультурам, но и самой человеческой сущности в нас. Мы возводим лукавство в божество, двойная мораль стала нашей «национальной идеей», необузданное лицемерие – нашей путеводной звездой. Вот где – национальная катастрофа, причем, не только татарская или карельская, но и русская.
Много лет русская интеллигенция вымучивает национальную идею. А «русская идея» – это, прежде всего, державно великодушное признание духовной свободы народов, живущих на одной земле и связанных друг с другом тысячелетней историей. «Русская идея» – это защита духовных и культурных свобод других народов, признание своими их поэтов, независимо от того, как они записывают свое неповторимое видение нашего общего мира – в кириллице или латинице. Последнее – частность, которую очень опасно политизировать. Нам нужна поэзия каждого народа, независимо от букв, ее запечатлевших. Именно на такую «русскую идею» не может в XXI веке не опираться русская литература, берущая силы в многонациональном единстве всех наших народов.
Защищая право даже части татарского народа на латиницу, я выступаю за реальное единство России, понимающей духовные порывы каждого из своих народов; выступаю за Россию, которая – как поистине родное государство – внимает поэзии каждого наречия. Ни один из народов, каким бы многочисленным он ни был, не вправе свысока разговаривать с другим, даже самым малочисленным…
В статье «Сугробы слов» я критиковал депутатов Госсовета и руководителей Союза писателей Татарстана за то, что они – вопреки громким публичным обещаниям – так и не подарили бюст классика татарской литературы Хади Такташа его родному селу Сургодь Торбеевского района Мордовии. Я критиковал Казань за пустословие, но позаботиться о родине поэта, избавить место его рождения от бурьяна и крапивы все же целесообразнее Мордовии, поскольку Сургодь – ее территория.
И заботясь о памяти выдающегося поэта, совсем не обязательно подчеркивать – чей это поэт: татарский, мордовский или русский. Хади Такташ – знаковый поэт нашего многонационального народа и нашей многонационально единой страны, родившийся и выросший здесь – в отличие, например, от Полежаева и Огарева. Просто – вчера было велено увековечить их память в Мордовии, возвеличить их имена, как сегодня велено – выступать против латиницы в татарском алфавите.
Уже не первый раз я говорю в печати о родине Такташа. Но ведь бурьян и ныне там. А мы в ответе за поэтов, которых позвали с собой в третье тысячелетие. И мы не вправе предавать поэтов своей земли. Тем более, по отношению к поэтам народа во многом проверяется отношение к самому народу, а более всего – отношение к единому государству. И нам нельзя ждать от Казани, когда Казань вытащит из торбеевского бурьяна уважение к поэту великой эпохи; нам не нужно наделять Казань неоправданно высокой монополией на всех поэтов России татарского происхождения. Родина поэта – не менее значительный фактор, чем его национальность. И родина поэта (в данном случае – Республика Мордовия) в ответе за его память не меньше, чем регион, названный именем его народа...
По воле истории село Сургодь – ныне татарско-русско-мордовское – стало образом многонационального единства России. Как и мое родное село Акчеево в Ельниковском районе Мордовии.
В детстве мне приходилось писать письма по просьбе старушек соседок их родственникам в другие города. Женщины, родившиеся в конце XIX и в начале XX века, действительно, не знали кириллицы. Но они легко читали и писали в арабской графике. И мы чувствовали их особую грамотность, потому что они, зная арабский алфавит, владели таинством, чуть ли не истиной. Как раз они хранили знание о священных текстах, можно сказать, как раз они оберегали святость на нашей земле. А мы свободно читали татарские стихи и повести в кириллице, так что татарский язык вольно существовал в нескольких алфавитах. Главное – не изображение букв, главное – что в себе несет слово: энергию разобщения и разрушения земли или образ человеколюбия. Именно этот образ я старательно «переводил» на кириллицу, когда в детстве от имени старушек-соседок писал письма их родственникам в далекие города, сидя на завалинке...
Трудно быть наивными людьми и не понимать, что лингвистикой в Казани прикрывается политика обособления. Поэтому – тем более! – от «независимости» политиков регионального масштаба не может зависеть тысячелетний язык большого народа. Политика державного самосохранения не может так же прикрываться лингвистикой, она призвана быть великодушнее – вполне допускать самые разные формы культурного самовыражения народов в XXI веке, в условиях информационной открытости мира. Если региональные политики делают родной язык своим заложником, отстаивая идею обособления, то держава не может брать этот язык в свои заложники – защищая единство России. Держава проявит свою реальную жизнеспособность, если признает свободу этого языка, а свободный язык непременно встанет на защиту единой России, которая – не «мелочится» и не капризничает. Держава не должна позволить себе слабость – запрещать латиницу в ответ на угрозу запрещения кириллицы в татарской письменности. Огромная Россия, собравшая народы в братство, не может допустить, чтобы отдельные политики (как в Казани, так и в Москве), столкнули ее с языком, а более всего – с поэзией одного из своих народов. В культурах наших народов нам необходимо искать друзей, а не врагов, даже если эти культуры находятся в некоторых метаниях. Надежнее друга, чем культура народа, у многонационального государства и быть не может. Но культуру, как и верного коня, нельзя постоянно держать в узде и под кнутом...
Сила России не в том, чтобы запретить татарам переход на латиницу. Сила России в том, чтобы не ущемить интересы меньшинства народа, искренне ратующего за латиницу (вдруг и среди меньшинства есть блестящие поэты, уже не желающие пользоваться азбукой монахов Кирилла и Мефодия), но и суметь защитить интересы большинства, желающего читать и писать татарские тексты в кириллице. Татары, живущие вне Татарстана (более 5 млн. из 7 млн. человек), не должны оставаться в гуманитарной зависимости от политических капризов и метаний Казани. Решение казанских политиков и лингвистов не должно навязчиво касаться всех остальных татар России и мира.
Государству целесообразно сохранить право татар издавать книги, газеты и журналы также и в кириллице. Пусть издания на татарском языке и в кириллице выходят вне Казани, вне Татарстана. Не центр же Вселенной – Казань. Татары в любом месте Российской Федерации должны иметь возможность для культурного самовыражения. Например, мишари – остающиеся с кириллицей, не отказывающиеся от кириллицы. Как мордва, марийцы или дагестанцы. Национальная проблематика – так же, как армия, милиция и железные дороги, должна оставаться исключительной монополией государства, единого и по-настоящему демократического. Уже похоже на атавизм, когда какой-то отдельный регион превращается в более родной для одних и менее родной для других проживающих на его территории, когда существуют «титульные» и «не титульные», «коренные» и «не коренные» народы, когда появляются из какой-то политической бездны «лидеры» мордвы, татар, русских, марийцев. Если и может быть у народа духовный лидер, то это – лишь поэт этого народа, открытый всему человечеству. Государство в ответе за то, чтобы «национальный вопрос» не стал прибежищем человеконенавистников, националистов. Государство слишком уж охотно отдает им на истязание национальную проблематику, а это – дело только миротворцев...
К XXI веку Россия научилась узнавать и латиницу, и кириллицу. Но важнее другое: она не разучилась читать сердцем – слушая значение слова, а не рассматривая, как фантик, его графическое изображение. Россия – как акчеевские бабушки из моего детства – по-прежнему читает сердцем, вслепую, между строк. Потому в литературах наших народов для нас предпочтительнее созидательное сияние свободы даже в латинице, чем разрушительный сумрак обиды – в кириллице.
2003
ГРОЗА В НАЧАЛЕ МАЯ
Землю творят поэты – не потому ли Господь не торопится здесь родить истину, что надеется услышать неслыханное о своем мире от поэтов? Не торопится Господь принести на нашу землю истину, и нетерпеливая, вечно преждевременная русская поэзия сама осмеливается быть родительницей истины – идеального жизнеустройства.
И рождаются революции, изрекаются грозы. Для каждого поэта родными стали тютчевские слова: «Люблю грозу в начале мая».
Люблю грозу в начале мая,
Когда весенний, первый гром,
Как бы резвяся и играя,
Грохочет в небе голубом.
Гремят раскаты молодые,
Вот дождик брызнул, пыль летит,
Повисли перлы дождевые,
И солнце нити золотит.
С горы бежит поток проворный,
В лесу не молкнет птичий гам,
И гам лесной и шум нагорный -
Все вторит весело громам.
Ты скажешь: ветреная Геба,
Кормя Зевесова орла,
Громокипящий кубок с неба,
Смеясь, на землю пролила.
Гроза в начале мая – стихотворение России, которая за многие века, живя возле стихотворцев, сама стала поэтом. Словами «не верь, не верь поэту, дева» Тютчев, кажется, и Россию предупреждал об опасности, поверив поэтам, потерять почву под ногами, а вместо нее – обрести призрачную почву в небесах. «Твоей святыни не нарушит поэта чистая рука, но ненароком жизнь задушит иль унесет за облака». Но Россия все равно верит поэтам больше, чем пророкам, ведь «умом Россию не понять, аршином общим не измерить…».
Ливню, грозе, метели наша поэзия не нужна: они сами по себе откровенны, они ничего не скрывают от мира. Поэзия сочиняет тайну для гроз, метелей и ливней. Тайна, сочиненная поэзией, и есть истина для стихий. Они обретают истину, даже не догадываясь о ее существовании, но – вместе с нею они обретают вечность в пространстве земли.
Гроза в начале мая – великое стихотворение России, потому что в нем – откровение Бога, вознесшегося в небо. Когда он на земле, люди его не слышат; на земле люди внимают только себе, а истину они слышат лишь с небес, когда можно любить ее, бесконечно отвергая. Вселенная еще не дописала свое стихотворение – конец света. «Прежние отвергнуты заветы, не дописан будущий завет…». Так написал я в книге «Ближняя деревня».
Не поэты ли отвлекают Вселенную от ее вещего стихотворения – своими стихами о Вселенной? Тютчев мне дорог тем, что в мою Вселенную приносит Россию, пророча ей «всемирную судьбу». Мне во Вселенной, которую я сам творю в своей поэзии, нужна почва космического Тютчева. Мне нужен и космизм почвенника Блока. Мне нужна и земля небесного Лермонтова. Все это – и есть поэзия, которая – необычность, непредсказуемость, ожидание Всевышнего с пятой стороны света. «Тютчев … будет восторгаться цветами, листьями, ягодами земли. И будет видеть, как ангельские слезы, ставшие утренними росинками на этих цветах, листьях и ягодах, вместят Вселенную». (Из книги «Лунная мастерская»).
За сотни лет Тютчев обошел весь мир – и несет его в Россию. Тютчев с Запада несет в Россию Восток, Тютчев идет преображать Россию.
В Германии в тютчевской тоске по Родине родился Восток, читавший по-русски великую тревогу гроз, шепот говоривших между собой и не услышанных Лермонтовым звезд, рыдание утомленных однообразием есенинских полей.
Тютчев шел с Запада. По пути каждая пядь даже чужой земли виделась ему Россией – потому, дойдя до России, он не сможет узнать ее. И, дойдя до России, он увидит Вселенную, о которой тосковал повсюду. В России он увидит Божьи следы: «Не поймет и не заметит гордый взор иноплеменный, что сквозит и тайно светит в наготе твоей смиренной. Удрученный ношей крестной, всю тебя, земля родная, в рабском виде Царь небесный исходил, благословляя». «И распятый бунтарь – мой народ революцию Богу уступит» – так будет написано в XXI веке мной – тем, кто, не переставая ожидать Всевышнего на земле, увидел его не «в рабском виде», а младенцем в колыбели накануне нового творения мира.
Что такое – революция? Это – отчаянное желание самой земли быть поэтом. Революцией земля отвергает само продолжение обветшавших традиций. Новый поэт не может продолжать старых традиций.
Независимо от того, побеждает революция или терпит поражение, она свидетельствует о том, что Господь не приходит на ту землю, которая никогда не пыталась стать поэтом. Господь вовеки не придет туда, где нет бунтарей.
Не накануне ли нового творения мира и демоны онемели? «Как демоны глухонемые, ведут беседу меж собой» лишь «одни зарницы огневые» в ночном небе. Не послушавшись ли Тютчева, онемели демоны, потому что хотели угодить Богу, не быть ни преждевременными, ни опоздавшими?
Но мы зря приписываем небесам демонизм. Скорее, это грядущие поэты Всевышнего безмолвствуют, чтобы не произнести поэму о новом творении мира раньше, чем во Вселенной напишется конец старого света.
Каждое мгновение вселенской немоты кажется Тютчеву ожиданием русского слова, будто на русском языке заговорит и явившийся Творец.
И для того, чтобы избежать смертельной опасности написать стихи за Бога, необходимо молчать, скрываться и таить «и чувства, и мечты свои». Поэту нужно изгонять дьявола прежде всего – из своего языка, чтобы избежать искушения сказать стихами за Бога – самые откровенные слова. Поэту необходимо быть выше пророка, чтобы никогда не стать пророком.
Вручив поэту стихи, Господь будто бы вручил поэту себя! Так вот – на что он потратит Всевышнего? Знает ли он, что его преждевременное слово выдает Бога врагам его, а запоздалое слово поэта оставляет Творца в забвении?
Зная о том, что его родину «Царь небесный исходил, благословляя», Тютчев находился далеко от этой земли, потому что боялся оказаться на пути Всевышнего. В то время поэт – уже написавший пророческие стихи, мог быть возле Всевышнего или преждевременным, или опоздавшим. Тютчев боялся оказаться возле своей родины несвоевременным, он не хотел даже на мгновение отвлечь внимание Творца от своей земли, будто потому и писал стихи за границей…
Поэзия есть боль поэта, которому не дано присутствовать при рождении истины. Земля, где был рожден Тютчев, – колыбель истины.
До сих пор колыбель пуста, Вселенная рождает истину там, где для нее не готова колыбель, где истину-младенца не узнают, а повзрослевшую бьют камнями. «В меня все ближние мои бросали бешено каменья» – это как раз изгнание людьми несвоевременной истины описал Лермонтов. «Как он угрюм, и худ, и бледен! Смотрите, как он наг и беден, как презирают все его!» – говорит Лермонтов о поэте, имевшем несчастье прийти на землю пророком. Но не будет ли своевременная истина тосковать на земле о Лермонтове, желая, чтобы пророк был поэтом?..
И только птицы своевременны в России, истина для них – как полет, как гнездо. Тютчев воспевает Родину, на которой уже родилась эта истина – потому он и пишет много о природе, о земле, о птицах. В стихах поселяется наша вечно несвоевременная в мире, всеми побиваемая, но никем непобедимая Родина. Поэзия – гнездо России в вечности.
В России стихи – не только майские грозы, но и февральские метели. Когда в часы рождения моих текстов за окном радостно рыдала метель, я не сомневался: это – истина, которой надо дорожить. Метель – дар Божий, и ее строго-пречистые часы надо тратить только на поэзию.
Не меньше, чем грозу в начале мая, люблю февральскую метель, которая не только стихотворение России, а поэма Вселенной.
И когда выхожу на улицу в метель, и снежный ветер касается меня – я знаю: это завтрашнее откровение меня касается. И я уже не говорю вслед за Есениным «моя поэзия здесь больше не нужна», и я уже не тороплюсь повторять вслед за Лермонтовым, что я – «глупец», желающий уверить людей в том, что моими устами гласит Бог…
Тютчев, Блок, Лермонтов, Есенин, Пушкин, Гоголь… Поэт – это сам по себе народ; слава поэта – это вечное его потомство. Тютчев по-прежнему идет по земле одиноким народом, и Лермонтов, и Блок – потому что они – народ Блок, народ Тютчев, народ Лермонтов.
Но Тютчев сторонился даже этих народов, он не спешил печатать свои стихи в журналах и книгах, он не любил ни с кем говорить о поэзии. «Вдруг просветлеют огнецветно их непорочные снега: по ним проходит незаметно небесных ангелов нога…» – писал Тютчев, глядя «на недоступные громады». И сам он вот так же хотел пройти по земле, чтобы лишь просветлели «огнецветно» ее «непорочные снега». Но куда было девать земле кровавые следы, оставшиеся после того, как по ней уже прошла нога Пушкина и Лермонтова, вернувшихся в вечность Творца с кровавых дуэлей! Казалось, на этой земле другим поэтам уже не было и места, чтобы было куда ступить.
И Тютчев в Германии ждет вещих дождей, которые омоют окровавленный ландшафт России. «Где ты, Господи?!» – будут кричать советские женщины, когда в XX веке немцы будут жечь дотла их деревни. А Всевышний, может, впервые был в небе, чтобы себя сохранить ради человечества. «Еще минута, и по всей неизмеримости эфирной раздастся благовест всемирный победных солнечных лучей» – это Тютчев в грядущем увидел советскую Победу, которую Господь возле сердца держал в небесах…
Россия – вселенская земля. Вселенная ли сегодня слабеет – вот и ослабла Россия? Или же – Вселенная становится настолько сильной, что уже не нуждается в сильной России – земле поэтов?
Равнодушная, холодная Вселенная! Россия, поверившая своим поэтам, боготворила ее. Но у Вселенной не было своих поэтов, чтобы могли рассказать звездам о России, о ее неизмеримой любви ко Вселенной. Да и невозможно быть поэтом у Вселенной: звезды только для земли неповторимо светлы, грозы только земля слушает – как откровение. Поэтом можно быть только у России. Даже космические стихотворцы Лермонтов и Тютчев только в России могли быть поэтами…
Россия тем близка Вселенной, что боготворит звезд-поэтов, веря в их небесность. А поэты – верят в Россию, своим самоотверженным самосожжением подтверждая свою звездность.
Сегодня в стареющей, угасающей Европе вновь рождается новое слово. Европа – как заброшенная деревня в России. А новое слово – как вечерний свет, который ходит по половицам. «Когда один пустой закат в пустую избу возвратится, обрадовано заскрипят некрашеные половицы. Дощатый стол угрюмо чист. Меня сама земля просила сорвать с березы чистый лист – и ярко вывести: «Россия».
Так я писал о заброшенной деревне. Так я писал и о тютчевских «бедных селеньях», и о его крае «долготерпенья». Только земля, сумевшая не будить до поры «бурь заснувших», дождется ослепительного часа истины. Поэзия – колыбель для вселенских бурь, чтобы они подольше не просыпались – «под ними хаос шевелится». Не время еще будить хаос, когда старый мир не смог создать гармонию, а новый мир, в котором родится спасительная гармония, в тютчевское время не был еще сотворен сам. (Новый мир будет сотворен новым мировоззрением, согласно которому стихия есть творец мира).
Гибель старого мира необратима – потому и печальна поэзия. Мир смог сотворить лишь свой распад. Но поэзия не только печальна, а еще и пророчески велика, потому что за разрушением последует творение нового света.
Земля, пока ожидала прихода Всевышнего, выстрадала поэта. «Душа, увы, не выстрадает счастья, но может выстрадать себя…» – будто и о поэзии написал Тютчев. Земля не верит ни в одно из святых учений, вот и рождает поэта. Земля, ведающая обо всем, не удивляющаяся ничему, хочет верить во что-то небывалое, что по силам родить лишь поэзии, знающей о мире Всевышнего то, что и сам Творец еще не знает об этом мире.
Поэт, объявляя стихию Богом, меняет качество и смысл стихии. Стихия не отпускает от себя поэта, наделяет его огромной силой, потому что без поэта она не справится с той ответственностью, которую на стихию возложил поэт.
Почему истинная поэзия велика и вечна? Потому что стихотворение – это жизнь духа во плоти Всевышнего.
Вот так я стал читать стихи поэтов. Не только Тютчева, но и Лермонтова, Блока, Пушкина, Кольцова. И Фета – барина, у которого был порядок и на земле, и в небе над поместьем. «Лунная мастерская» – и есть такое мое прочтение чужих стихов. Я стал их заново творить для своего мира, который я создавал.
Для кого я творил этот мир? Для младенца-Всевышнего, только что пришедшего на землю. Если он первым на земле увидит поэзию, он не отвернется от этого мира, не сочтет его пропащим, а сочинит новую спасительную истину возле груды обломков мира прежнего. «Теперь тебе не до стихов, о слово русское, родное!» – писал Тютчев. Но – истине всегда «до стихов»! Потому первым делом к колыбели вещего младенца мы принесем в дар нашу поэзию.
Принесем и наше другое прочтение Тютчева. «Недаром русские ты с детства помнил звуки и их сберег в себе сочувствием живым – теперь для двух миров, на высоте науки, посредником стоишь ты мировым…». Не мне ли сегодня Тютчев говорит эти слова?..
2003
МОЯ РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА
Кажется, я становлюсь провидцем, когда ночами над моим родным селом светят «звезды, отпылавшие давно». В сиянии этих звезд я и пришел однажды в литературу. Пришел – в раннем детстве, потому моего детства как будто и не было. Оно – деревенское, пахнущее рекой, приозерной глиной, сеном, зерном, пылью полей и потом утомленных лошадей – стало детством завтрашней моей русской литературы. Русской – по языку! Язык, которому свою жизнь отдали сотни племен, существовавших и ныне существующих на этой почве, обрел силу для того, чтобы выразить не литературу народа, но – литературу самой высшей воли. А она, как можно увидеть уже сегодня, выбирает метафору – «бесконечное пространство парадокса». Такова – моя литература, в которую я вошел, как в пустой дом в заброшенной деревне. Потому и волнуют мое воображение заброшенные деревни России, потому и вижу в их опустевших избах невиданную жизнь, будто в них и впрямь, как написано в моих стихах, поселился Всевышний.
Говорили: русская литература – «почвенническая». Если когда-то она и будет почвеннической, то сейчас. Она до сих пор, как ни одна из мировых литератур, – небесная, обретет почву, чтобы на этой почве изменить наше отношение ко всему, чтобы мир, ближний нам, не стал в наших глазах обыденным и заскорузлым. В обыденный и заскорузлый мир никогда не приходит истина!
Русская литература – это литература родственников звезд, травы, почвы – радующейся под плугом. Сам Творец идет по земле по следу этого плуга.
Когда приходит буря, не может не вздрогнуть кустарник; когда падает снег, не может не побелеть ландшафт. Так вот, грядет небывалая буря, грядет невиданная метель. И нет никого другого на свете, кроме русской литературы, кто в себе, в своей до поры безмолвной метафоре хранит необратимое время этой бури и этой метели.
Стихи, не прочитанные народами, хранят это время.
Единственное, что я знал, когда писал стихи, это то, что они непременно должны быть написаны. Предназначенные тексты должны существовать, как существует гора, поле, река, лес – и их особенный час на белом свете непременно наступит. И поэту не нужно идти с текстами к тем, чье время прошло, кому не суждено увидеть мир измененным, когда даже былинка обретает неожиданный смысл.
Поэзия – это молчание Бога в то время, когда говорит земля, бунтующая против неба. Услышавший это молчание – и есть поэт. И даже безобидный ветер может показаться дьяволом, когда он ненароком мешает тебе расслышать молчание Бога. И даже гром чужих стихов кажется тебе несвоевременным безумством, свадьбой ведьмы…
Я вошел в литературу, как в пустой дом в заброшенной деревне. Я здесь уже был, но ни Пушкина, ни Блока в этом доме до меня не было. Наверное, они были в других домах, в других деревнях. Я первый в этой деревне. Если кто-то здесь и был до меня, то лишь сияющий Господь и сумрак – черный от скорби по ушедшему Всевышнему. Если кто-то в стихах прежних времен говорил, что мрак – есть царствие дьявола, тот еще не знал о приходе Всевышнего на землю, о том, что он землю и не покидал. И сегодня моя русская литература рада сообщить слышащим ее: сумрак пустой избы есть воплощение скорби покинутого места на земле о покинувшем это место Всевышнем. Сумрак пустой избы – скорбь этого места о том, что здесь нет Всевышнего, а есть слепое ожидание зримого солнца. И сегодня моя литература рада сообщить слышащим ее: зримое солнце поднимется над землею со всех четырех сторон света.
Такова поэзия – она открыта солнцу, поднимающемуся с любой стороны света.
Я вошел в литературу ночью. Здесь до меня «домовой из света дней минувших, как из соломы, тайный стог метал». И до меня же – «в стогу, в сиянье зябкое уткнувшись, бессонно кроткий ангел ночевал». Сегодня, в кратковременном свете луны, я застал этот стог помрачневшим, отяжелевшим под бесприютными дождями, которые тоже не раз ночевали в этом стогу. Уставший от тяжести чужих дорог в литературе, я на миг уснул в этом стогу, который сложил домовой из моих прежних стихов. Мне не приснился Пушкин, мне не приснился Лермонтов, мне не приснился Лев Толстой. Снился огонь, в котором угрюмый Гоголь, склонившийся над горьким пламенем, начал жечь мою грядущую рукопись, но вольная обожженная рука вырвала эту рукопись из огня. Тогда во сне я увидел руку Господню, спасшую мою русскую литературу от Гоголя, от прежних традиций, мертвящих предстоящие тексты, от чьей-то чужой – не Его – воли, от вчерашней классики. Ни одного слова не успел тронуть огонь, лишь чистые поля, оставленные для возможных правок в будущем, обгорели. Наверное, и не нужно задним числом править вдохновение.
Обезумевший огонь гнал Гоголя в ту сторону, куда указала обожженная рука, вырвавшая из пламени мою рукопись. Огонь гнал Гоголя в сумерки, но не в небеса, где чей-то вездесущий нос-полумесяц выглядывал из Вселенной…
Ночь моего прихода в литературу была светла от отпылавших звезд. Так и сама эта литература светла от вчерашней классики своей. Табуны тревожились в предчувствии грозы, пронзительно ржали кони не родившихся пророков, чей приход – как ясновидцев новых истин – Всевышний отменил, прочитав новое стихотворение грядущего поэта. Оно непременно окажется в золотой классике моей русской литературы, оно – о близости Всевышнего на этой земле, о том, что нет зазора между Богом и землей. Время воплотилось в пространстве, и пространство сгустилось.
Никто в моем натруженном, уставшем от полей краю не видел, как я вошел в деревню-литературу. А в ней и сегодня ночь. Долгая ночь. Лунная ночь. Я уже здесь, но еще не виден миру. Темная ночь. Но я уже здесь. Моя литература явилась ночью – накануне восхода.
Мне нет дела до тех, кто будет критиковать или осуждать меня. Мне есть дело только до тех, кто последует за мной. Я знал, куда я иду, и знал, зачем явился я писателем.
Когда я писал стихи, более всего – чувствовал милость Всевышнего. Мои стихи – это его жалость ко мне, в раннем детстве уверовавшему в свое писательское предназначение. Видимо, я по-прежнему остаюсь для Всевышнего тем же крохотным мальчиком, мечтающим о литературе, и он продолжает присылать мне гостинцы – новые и новые стихотворения.
Мне много приходилось писать. Когда я подолгу работал ночами, часто думал: если бы сейчас, в три или четыре часа ночи, мои мать или отец в далекой деревне узнали, как я мучительно работаю – как бы тревожились и жалели меня, и уже не уснули бы вместе со мной до утра.
В стихотворении «А Россия последним поэтом» я писал о будущем обновлении основ мира. И я не сомневался в том, что моей родине в этом обновлении отведено великое место. «И России покорно внимала бесконечность пшеничных полей. Жарко вьюга ее понимала, и гроза громко верила ей. А народу вновь некуда деться – точит гвозди и тащит кресты… Я с Россией пришел, чтоб младенца до распятья успеть унести…». Я знал о новом предназначении русской литературы.
Поэзия уже много веков силилась изречь книгу. И разве эта книга не пишется сегодня?
Всевышний позволит теперь сотворить книгу. Разве вы не боготворили поэтов больше, чем пророков? И разве поэты ангелами не хранили вас? И разве поэты, ангелы и пророки уже не писали книгу для земли?
Иные говорят, что мои тексты – непросты, недоступны для всех. Это – от того, что ночь на свете, а в темноте всегда трудно читать. Пушкин – понятен и прост. Но он пришел при свете дня, а свет дня – сам по себе как простое стихотворение, имеющее единственный смысл: дерево есть дерево, поле есть поле, луна есть луна, одуванчик есть одуванчик. Такие стихи были нужны вчера, когда наш Творец разглядывал на нашей земле место обетованное для себя, и ничто не должно было стать помехой его бесконечному взору. Простые стихи, называющие дерево деревом, поле – полем, были соразмерны с этим взором – часто и себе не признаваясь в том, кому принадлежит этот творящий взор. Таким стихам было уютно в своем времени, в котором было много солнца и понятной благодати.
Лишь Достоевский, обожженный чужим солнцем, лишь несвоевременный Достоевский пытался дотянуться покрасневшим от бессонниц взором за пределы времени, в котором он оказался, но он видел мрак, и во мраке он заподозрил дьявола. А этот мрак был пространством, где еще отсутствовал Бог. Этот мрак был скорбящим без Бога пространством.
Моя литература рождается ночью. Потому что это – литература тайны. В темноте каждая былинка – тайна. В темноте каждый репейник, каждый одуванчик, каждый скрип калитки, каждое прикосновение ветки к жестяной крыше – может быть чем угодно. Даже дьяволом, даже темным призраком. Но сегодня моя поэзия рада сообщить слышащим ее: грядет необыкновенное солнце – и каждый шорох, каждый звон, каждое движение непонятной тени, разрозненно казавшиеся образами безобразного дьявола, при свете солнца окажутся тайными, еще не понятными шагами Творца, идущего на свою землю. А до этого все непонятное, не имеющее зримой связи между собой, удобно и легко было считать дьяволом. Но – все понятное, соединенное неразрывной связью, от звона щеколды на ветру до звона падающих звезд, задевающих горизонт, – и есть проявление Божье.
Я родился в феврале. И плакал я, новорожденный, долгими февральскими ночами. Но это не я плакал, а утренний свет, долго рождавшийся февральскими ночами, долго созревавший в чреве этих ночей, плакал, боясь, что никогда не закончится ночная буранная тьма…
Моей поэзии кажется, что сам Господь приходит на нашу землю ее темными ночами. Поэтому сегодня пишу тексты, пока не всем понятные, зная, что Творец уже сейчас в своей ладони греет необыкновенное солнце. И когда оно поднимется над землей – высветит мои тексты, и все в них окажется понятным каждому: и читавшему, и не читавшему их.
Грядущую литературу творит любовь грядущего поколения. Нелюбовь поколения отправляет литературу в небытие. Не сомневаюсь в предстоящем восторге людей, узнавших истину.
А сегодня мои, еще не всеми прочитанные стихи мокнут и зябнут, находясь на страже проповеди (философии), которую снова в ночи начинает русская литература. О стихии, которая сама творит себя, новая философия эта. Тревожные, бессонные стихи – на страже, чтобы никто не помешал философии необязательными откровениями. От самозванцев оберегают философию мои стихи.
Моя русская литература идет сказать простые слова. Ее метафоры, если даже до поры кажутся сложными, извилистыми и жгучими, это – путь ее, это бездорожье ее. Бездорожье – обожженное крапивой и репьями обезлюдевших просторов России. Но цель ее – место обетованное – возле нас. Не придет мессия, не родится пророк, не прилетит ангел, но явится грядущий поэт, то есть – новая русская литература. Новая литература пройдет, величественно поклонившись могилам Пушкина, Лермонтова, Льва Толстого, Гоголя, ямщиков и жестянщиков, землепашцев и юродивых, стихотворцев и воинов…
Русская литература XIX века преодолевала свое пространство на пушкинских лошадях – «то в кибитке, то верхом». Поэты не всегда знали меру дозволенного, а вот чуткие кони, буйные кони смиренно опускали копыта возле той черты, где заканчивалось пространство, разрешенное для обитания поэзии.
В свое деревенское детство я въехал верхом на белой колхозной лошади. На ней мой отец возил сено, солому, зерно и дрова. Смотрю на фото – и вижу себя, мальчишку, сидящего верхом на той лошади, а путы ее – у меня на шее. Это ведь русскую литературу я освободил от пут утомленных традиций, от пут – которые уже резали ноги поэзии, а ей еще только предстояло преодолевать бесконечность. Целью ее пути был сам путь, который и есть поэма. У поэзии не может быть другой цели – кроме достижения поэмы, или предшествующей приходу Всевышнего на землю, или же скорбящей ему вослед.
Мои стихотворные книги начинали копиться в блокнотах – в виде робких очертаний метафор. Когда их набиралось много, я ощущал – книга есть, надо только не упустить время ее написания и не опередить это время.
Моя русская литература – это новая литература. Но – говоря о новой литературе, мы должны уберечь себя от невольного оболгания новым – вечного. Новая литература продолжает путь, не топчется на месте, но она не поворачивается назад, в сторону бездны.
Невозможно писать для народа. Писать возможно только для Бога, и текст, написанный только для него, может быть обращен к каждому человеку, созданному по Его образу и подобию. Текст, написанный поэтом для Всевышнего, может быть или не быть мгновением истины для читателя.
И не надо искушать народ, приписывая ему творение литературы на том языке, на каком осмысливает мир этот народ. Народам дается дар признания поэта, и уже воля народа – как распорядиться этим даром. С пишущим стихотворение Творец был еще до рождения поэта, а сегодня он – наедине с читающим стихотворение и верящим в то, что и сам Творец впервые читает это стихотворение. Творец изначально поверил в поэта и предписал ему богобоязненную вседозволенность.
Писатель не может писать по просьбе ни отдельных людей, ни целых народов. Писатель может писать только по милости Божьей. А этой милости к писателю, может быть, удостаиваются целые народы – своей жизнью, противостоянием историческим трагедиям, жертвенностью своих подвигов, непоколебимостью своих молитв. Могут быть великие люди в народах, но не может быть великих народов – в Боге.
Когда Всевышний дает великие испытания народам, то бремя ответственности перед Богом берут на себя поэты. Когда не оказывается у народа поэтов, то народ блуждает в пустыне, из обжигающего пустынного песка сооружает дьявола, убивает оказавшихся у него на пути мессий – и навсегда опаздывает родить в себе поэта. Печальна судьба народа, вовеки опоздавшего родить поэта, на которого мог бы указать Всевышний, если бы он указал на этот народ…
Моя литература сегодня не от народа, а от меня – смиренно повиновавшегося порыву небывало увидеть былинку, сумрак, молнию, заброшенную деревню, Гоголя, Лермонтова, борозду, луну. Мне трудно – я впервые иду этой дорогой. И мне легко – некого мне догонять, некому меня обгонять. Путь моей литературы поколения могут лишь созерцать – как сверкание молнии, как полет журавлей, как закат луны. Ведь никто же не станет догонять луну или опережать молнию, которая и сама – невольница предначертания. Не нужно и специально созерцать ни луну, ни молнию. Они существуют – как данность, неизбежность, неповторимость, дар небесный. Так и моя русская литература…
Так и русская литература каждого из вас, если и вы в небывалом сиянии увидели луну, былинку, куст, реку. И бессмертную душу свою, даже без вас продолжающую в веках свой путь по земле – и только по земле. Если вы увидите свою древнюю душу – возвращенной с небес, отвергнутых Всевышним, грядущим на земле, и только на земле.
Сегодня – время новой классики в русской литературе. Между эпохами классики возникает – временная литература, каковой была и советская литература. А новая эпоха классики не может быть зависима от религии – как посредницы между Богом и землей. Пространство сжалось. Но сегодня моя русская литература там – где я нахожусь. Хоть в исламе, хоть в язычестве, хоть в революции, хоть в атеизме, хоть в обожествлении стихии. Или уже где-то в ином мировоззренческом пространстве. Я верю в свою метафору, потому богобоязненно уверен в том, что сегодня прав тот, кто верит моей метафоре. Она приютила в своей мерцающей горнице несвоевременное время новой истины.
У меня есть метафора, но у меня еще нет своего журнала. Мне нет места в старых журналах, как мне нет места в старых храмах. Моя литература горько знает о том, что время прежних журналов ушло, потому что ушло время прежних истин. Тогда литература-«атеизм» восставала против религий. По-своему своевременно для той поры – поры разрушения храмов, испепеления книг. Сегодня пора разрушения не храмов. Сегодня литература та – что протестует против идеологии, веками изгонявшей Всевышнего – «вознесением в небо пустое с земли». Много веков человечество силилось подменить Всевышнего рукотворным мертвым идолом-идеологией, рукотворными идолами-книгами – и обожествило рукотворного же идола-дьявола. И любовь Всевышнего к себе веками воплощалась в беспредельной и бесконечной метафоре, в литературе. «В России Бог творит себя средь пепелищ ее тревожных. Себя он создает – любя, людей любить так невозможно».
Советская литература боготворила свободу от религии. Это было верой советской литературы. Всевышний, уставший за тысячелетия от лицемерия религий и замерзший в храмах, иногда поддерживал атеизм, иногда грелся возле его огня. Мне дорог шолоховский «Тихий Дон», страницы которого не гражданской войной полыхают, а любовью русского атеизма ко Всевышнему – гениальному автору страданий земли!
Поныне кажущиеся себе пророками говорят: вот придет большой писатель – и выразит русскую идею в великом тексте. Но – не придет и не выразит, потому что прежняя «русская идея» востребована лишь пустотой, лишь ушедшим временем, лишь мертвой эпохой, лишь пепелищами. Сегодня это не нужно никому. Сегодня – не нами изобретенное время крушения старых цивилизаций и возрождения новой, неожиданной общечеловеческой цивилизации. «Рушатся основы мирозданья – и осколки далеко летят. Долетели даже до деревни, где создатель вечности живет. Завтра он не из осколков бренных мирозданье снова соберет. Прежние отвергнуты заветы, не дописан будущий завет… Перед новым сотвореньем света рушится несовершенный свет». Новая цивилизация может быть сооружена литературой на «камнях» парадокса, неожиданного решения вечной задачи единения человечества. Поэтому – и «русская идея» будет что-то стоить, если она вберет в себя пока еще осторожное мерцание новой цивилизации.
В основании этой цивилизации – новое видение Бога. Видение Бога – на земле, а не в небе и не между небом и землей. Новой цивилизации будет соответствовать не разрушение существующих религий, а отдаление от них на безопасное расстояние, чтобы лучше разглядеть их сияние.
Путь на грядущую землю – наша идея. Но – прийти на грядущую землю мы сможем, только став общечеловечески, планетарно значимым народом на земле, собравшей нас воедино. И нам необходимо совместно поверить в это.
Нас еще разделяют храмы, но нас уже объединили их общие пепелища. Новые храмы успели остыть от хладнокровного лицемерия политики, вселившейся в них, но не остывают пепелища храмов, целое столетие обжигают нас. Блестят угольки, тлеют головешки, не остывает и не меркнет зола. Золой на пречистой бересте мы выведем откровение – нашу идею.
Нам надо научиться верить, что на этих углях вместе с прежними храмами сожжен и Апокалипсис. Апокалипсис был написан старыми, утомившимися религиями, не сумевшими подняться выше храма и увидеть нас единым народом. Поэтому протест против Апокалипсиса – это и протест против старых религий. Мы выбираем Всевышнего и его вечность без посредничества церквей. Поэзия – есть наш единственный посредник.
Долгие века мы были людьми пессимистической прозы, которая путаными тропами вела нас к концу света. Сегодня для нас время стать людьми поэзии, которая уверенно уводит нас непредвиденными и не предсказанными дорогами от конца света – к порогу Всевышнего. Кто-то из нас идет пешком, кто-то – едет на белой колхозной лошадке. «Бесконечно грохочет» его телега, и пути ему обратного нет. Нет обратного пути и нашему богоугодно единому народу.
Если даже мы уведем русскую литературу от религии, утомившей ее, мы не сможем увести литературу от Всевышнего, неизменно находящегося на защите угнетенного человека, которого лишают родины. Уводя русскую литературу от религии, мы уведем ее от лицемерия религии, нередко говорящей о том, что зло – есть добро.
Древняя русская литература умирает. Но не зря же она училась у Христа – воскресению. Кто-то пытается ее, умирающую, оставить в пустыне, где ее уже ждет искуситель, предлагающий ей исцеление и воскресение – взамен на отречение от земли. Потому и торопится бренное время, шьющее для умирающей литературы «пречистый саван» из чистых листов, не омраченных стихами…
Моя литература – как дерево в темноте. Огромное дерево, на которое не садится луна. Вольные ветви дерева – хлещущие во время бурь даже небеса – не срезает острый полумесяц, потому что утром именно на это дерево сядет солнце. А во тьме дерево можно принять – и за огромного путника, и за штрих в тетради неба.
В непредсказуемости нашей метафоры – наша тайна, а без тайны нет народа. Метафора – наше национальное достояние. Моя литература для того обходит планету, чтобы вернуться на родину – не старея – со стороны Бога, а не со стороны дьявола. Ведь и к добру – к нашей первородине – можно подступиться со стороны дьявола. Но когда лицемерны религии, то и путь со стороны храмов – есть путь со стороны дьявола.
У русской литературы есть и свой путь со стороны Бога. И эта тропа не всегда пролегает возле охладевших храмов. На этом пути каждая росинка в стихотворении вмещает неделимый дар Бога, каждая травинка слышит Его, каждая бусинка в четках молящейся старухи – по меньшей мере, планета Земля. А путь со стороны дьявола – это разрозненный мир: это – росинка, навсегда оторванная от луга. Расколотая земля – это погибшая земля. Поэзия, несущая образ гибели, порыв разрушения – не русская литература. Русская литература, пришедшая с другой стороны, не выживает в нашем пространстве.
Наша земля принесла много жертв во имя Победы на полях Великой Отечественной войны. Наша литература тоже огромна, и во имя поэзии она может на поле битвы оставить сотни поэтов, безоглядно сражавшихся в пространстве текста. Пространство текста сродни полю битвы в темную ночь. К победе на этом поле может привести самоотверженность и самоотречение, а к поражению – расчетливость.
Страшно для поэта – угождать власти. Более того, угождая не только власти, но даже – читателю, поколению, критикам – поэт погибает. Но убийство поэта Божьей милостью – невозможно! Возможно – самоубийство поэта, если он попытается противостоять воле природы в себе. Спасительна – вера в метафору, в которой живет предназначенная тебе истина. Главное для поэта – быть! И чтобы о бытии поэта знал читатель. Нельзя лишать читателя пути – по дороге к поэту. На этом пути он вберет в себя Вселенную, значит – он вберет в себя свободу. Русскому поэту не надо слушать ни чьих советов, у него не может быть учителей – ни Блока, ни Пушкина. Не надо, искушая Пушкина и Блока литературным учительством, заставлять их ненужным учительством обременять русскую литературу.
Пушкин, возведенный в божество, стоит на пути русской литературы, чье божество неизменно одно – текст, неумирающий, бесконечно возрождающийся текст. Пушкин удерживает русскую литературу в замкнутом пространстве своей метрики. На пушкинском солнце выцвела бы и моя метафора, но она спасалась в ночи моей русской литературы. Мрак этой ночи – тень тайного возвращения Всевышнего. Пушкин – обожествляемый – отнимает энергию у грядущего поэта, а именно грядущий поэт, а не Пушкин, несет новые истины, новые основания для духа человеческого. Возле обожествленного Пушкина невозможно быть поэтом, невозможно преодолеть бесконечность мира, потому что находиться возле Пушкина – значит, никуда не двигаться. Возле Пушкина грядущему поэту возможно жить – только как в пустыне, где сам Пушкин обречен искушать своей рукотворной славой. Победа для русского поэта – противостоять искушению Пушкина. Неизбежен бунт моей русской литературы против рукотворного обожествления Пушкина – чтобы не жить его жизнью. Я вошел в русскую литературу, родившуюся до Пушкина.
Я готовил себя к поэзии – и писал стихи по-русски. Гремел заимствованной ритмикой Ломоносова, Державина и Пушкина, как старыми чугунами и ведрами, пока лишь так – чужою метрикой – обозначая свое бытие, чтобы мимо меня не прошла поэзия – бесконечно новое откровение земли. В небытие она не приходит. Так и для Всевышнего, чтобы явиться на землю, нужна деревня – пусть ветхая, исчезающая. Новый мир он сотворит потом…
Чтобы земля не боялась творить на твоей родине, здесь нельзя обожествлять стихотворцев. «Поэт обожествит невыносимую боль земли. А земле было больно за свои деревья, одуванчики, тысячелистники, за степи, за пустыни и горы, боль которых кому-то была нужна для поэмы. Земля больше не могла жертвовать ими ради чужих сочинений. Она сама захотела сочинить поэму, спасающую травы, деревья, горы и степи от невыносимой боли…».
Поэтому не следует новым поэтам питать образ Пушкина энергией, данной им Богом для вскармливания его, Всевышнего, образа. Пушкин давно вскормлен Всевышним, Пушкин на тысячелетия накормлен. Лишь свои тексты, не оглядывающиеся на изваяние Пушкина, разумно вскармливать поэтам. Их миссия – сохранение себя, спасение себя. Быть спасителем своих озарений – это и есть выполнение миссии…
Ухожу, как в долгую ночь, в русскую литературу. И не могу не думать о том, кому Господь отдаст мою рукопись, чуть обожженную на гоголевском костре, на хранение. Где мой критик? Кто мой критик – который будет идти за мною?
Не могу оставить путь свой и пространство свое, чтобы самому отправиться на поиски критика моей литературы. По разные стороны Всевышнего мы оказались с ним. В пушкинской пустыне, искушаемый, пока еще пропадает мой критик, на пушкинском солнце не по дням, а по часам выгорает его порыв к неожиданному первооткрытию былинки, выцветает его чистый пергамент, где головешкой из костра, откуда Господь вырвал мою рукопись, ему предстоит вывести имя мое. Но не всякий решится самоотверженно войти в мою ночь, где шорох каждого куста может возвещать – то ли о возвращении Создателя, то ли о наступающем крушении света.
Мой критик, может быть, еще до меня должен был знать о том, что «с вещею книгою из мирозданья явится новый поэт». Явится – изменив образ истины, вверив самой поэзии метафору истины, но не пророкам. Мой критик еще до меня должен был увидеть, что Господь «отречение от неба молнией коряво подписал. И расплавил золото столетий – собранное миром в небесах». Мой критик из древней дали еще должен был увидеть, что «и сам я – как бурлак – иду по миру, тяну неизреченные слова. Меня уносят старые заветы, врезается в плечо мне бечева». Более того, эта бечева ему раньше, чем мне, должна была резать плечо. Мой критик до меня должен был заметить, как «оставив оглохшим деревьям неостывшие груды золы, домовые сожженной деревни на заре в партизаны ушли», что весною 1942 года «под небом прежним родину скворцы не узнают: заняли высокие скворешни похоронки – и не отдают». А то, что «Россия Бога создает – развалины и пепелища. Земля его не признает и в нем спасения не ищет», – мой критик, тоже поэт, до меня должен был видеть каждый день и каждый час.
Ночь, тайная ночь в моей литературе. Вот кто-то стучится в мой заброшенный, в мой ночной дом – в русскую литературу мою. Открываю дверь, отодвинув ржавый, гремящий засов, – Белинский, весь выцветший на неудержимом пушкинском солнце. Говорит: новый литературный критик грядет – само появление которого будет яснейшим толкованием всех моих метафор. «Светит горняя ль дорога? Или мимо тихих сел домовой в одежде Бога по земле моей прошел?..». Белинский сказал, что это Гоголя я принял за домового. Здесь Гоголь проходил, а сам Белинский оказался здесь – следуя за Гоголем. Белинский, не имея времени внимать обещанию истины, спешил – потому не узнал о стихах: «Ты не любишь царей и господ, ты придешь к нам – простым и доступным. И распятый бунтарь – мой народ – революцию Богу уступит».
Белинский по светящейся дороге ушел мимо моей тихой деревни – в небеса, к Гоголю, чтобы вместе с ним в злой сатире высмеять и осудить – не меня, а создавшего мои тексты, потом посвятившего мне авторство. Но создавший же их и заступится за эти тексты – одним своим появлением подтвердив правоту моих тревожных метафор. Белинский, знавший о появлении грядущего литературного критика, не знал главного: этот критик – Создатель. Он захочет отдать мою рукопись на хранение Белинскому, но у Белинского были обвязаны руки – обожженные огнем, в котором сгорели «Мертвые души»…
Священные ночи моей литературы! Все свои книги пишу ночами – чтобы успеть дописать их до непременного солнца.
Это солнце – новая концепция мира. Новое мировоззрение, согласно которому стихия сама является творцом себя. И мы находимся на том этапе эволюции мира, когда стихия сама обрела качество творца мира и творца вечности, не имеющей ни начала, ни конца. Философия для того и необходима стихии, чтобы стихия обретала и удерживала свойственное только ей качество творца. От религии к религии, от философии к философии, от одного общественного строя к другому человечество двигалось к постижению этого качества и сущности стихии.
2003
ПОЭТ ЧИТАЕТ РОССИЮ
Лермонтов – поэт той России, которая и в третьем тысячелетии еще не вступила на территорию России реальной: России Пушкина, Есенина, Некрасова, Шолохова. Но в то же время в каком-то необъяснимом и незримом измерении та Россия, чей поэт – Лермонтов, продолжает жить, исполняя таинственный Божий промысел.
Поэты не столько описывают Россию, сколько читают ее – как божественный текст, который могут читать только поэты: преображающе, творяще, если и домысливая – то только улучшая.
А Россия живет так, что ее и должны читать Пушкин и Тютчев, Гоголь и Тургенев... И конечно же, Лермонтов.
Лермонтов – читатель идеального духа России, хранящегося в ее запасниках и в третьем тысячелетии, читатель ее метафизики.
Что в метафизике России сегодня? Что это за литература, со стороны которой идет в нашу сторону Лермонтов с «пушкинской строфою» на устах, с судьбою бесхитростного Максима Максимыча в тетради? Увидев, откуда идет Лермонтов, укрытый традиционно высоким для России художественным слогом, мы узнаем – где другая литература России.
Россия держит Лермонтова в запасе – как гигантский слиток золота, к которому боится прикоснуться: не зная, безраздельно ли ей принадлежит это золото, не объявится ли новый хозяин? Ведь Россия в своей истории уже привыкла к тому, что эпохи здесь меняются, хозяева уходят, но потом возвращаются.
Свою огромную тайную драгоценность Россия пытается прятать в пушкинском пространстве. Россия пытается Лермонтова прятать в Пушкине, раздвигая его пространство до необъятности. Это Лермонтов – необъятный – изнутри раздвигает Пушкина.
Своими стихами Лермонтов читает Россию как книгу, перелистывая и светлые, и темные ее страницы, читает Россию – как откровение, как озарение.
Поэты народов России: и их читает Лермонтов, оказываясь в их пространстве – и страницы по-домашнему теплых книг начинают дрожать от холодного космического ветра, который не перестает преследовать Лермонтова нигде.
Со всех сторон света литературы народов России видят белеющий лермонтовский парус; на том – поэтическом – паруснике, который один на всех, возможно переплыть вечность и оказаться на берегу истины. Но «он, мятежный, просит бури» – он просит прямого Божьего слова, обращенного ко всем народам одновременно; и это слово – непременно поэзия, непременно стихия, как буря, как гроза, как метафора, как шторм. Потому и белеет этот парус, не приближаясь ни к кому в отдельности, но и не исчезая из виду. Так же, как лермонтовский парус «ищет бури», и поэт ищет стихию не для того, чтобы подчиниться ей, а для того, чтобы увести за собой. Не так же ли и поэзия, как «парус одинокой», за собою уводит и литературы народов, и откровения пророков, и судьбы мессий?..
Лермонтов читает и свои стихи – так, как никто их еще не читал…
Выхожу один я на дорогу;
Сквозь туман кремнистый путь блестит;
Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу,
И звезда с звездою говорит.
Стихотворение Лермонтова о бесконечности поглощает Бога, сказавшего, что он и в песчинке, что он и в пылинке.
Не в том ли трагедия Лермонтова, что он стремился к огромности, оторвавшись от земли, потому что – видел Бога в небесах, где его не было? Кого, огромного, Лермонтов видел в небе, если Бог всегда был на земле – в песчинке и в пылинке? Не себя ли? К чему же тогда такая огромность поэту, если сам творец с песчинку и с пылинку?..
Даже одно стихотворение Лермонтова о космосе поглощает землю. Но у него еще сотни стихотворений – значит, нужны еще сотни планет, чтобы ими наполнить поэзию Лермонтова.
Значит, Лермонтов огромен – для Вселенной?
Но пророчески зная о том, что не будет другой земли, стихи, самоорганизуясь в небывалую материю, сами поглощают поэта.
Стихи, в которых твердь Бога заменена бездной художественного вымысла, бесконечностью метафоры, поглощают поэта любой огромности.
Лермонтов хранит русскую литературу своей бездной. Бездной Лермонтова могут быть поглощены хоть Пушкин, хоть Некрасов, хоть даже «небожитель» Тютчев…
Истина грядущего хранится на дне лермонтовской бездны: как запасная твердь вечности; как камень, из которого будет сотворена грядущая земля. Вглядевшись в третье тысячелетие, Лермонтов прочтет поэтическое откровение мироздания о том, что оно является единственным творцом самого себя и что творение мира не прекращается никогда, что весь белый свет создан только из плоти Творца. И Лермонтов по-новому увидит свое небо, свой «кремнистый путь», свои горы и пустыни – будто и он сотворил их из своих бессмертных озарений.
Лермонтов – писатель пустыни, а не космоса. Пустыня – больше, чем космос, если сам Творец сказал, что он в каждой песчинке. Литература – пустыня…
Лермонтов читает пустыню – она еще не написана? Или уже выжжена?
Если в пустыне в каждой песчинке – Творец, то и каждый человек на земле – идеальной – будет поэтом. Как восточное стихотворение, которое вмещает в себя мироздание, подобно тому, как песчинка вмещает в себя землю.
Лермонтов видел, что каждая песчинка и пылинка на его «кремнистом пути» воплощает единственную истину, и оттого неуютно чувствовал себя на земле. Он «в небесах видел бога», но тот бог, которого видел Лермонтов, ничего не творил; он творил лишь гордыню поэта, тут же прощая и наказывая поэта за нее. Бог суров только потому, что суровостью его наделил поэт: и он наказывает поэта от такой безысходности. Наказывает поэта – потому что никого больше нет во власти этого бога. Это – бог только поэта!..
Потому что единому и всемогущему Богу – истинному – поэт не нужен; он сам себе поэт, он сам себе пророк! Ему не нужна и власть над поэтом!
Язычество не подчинилось и новым пророкам, избивавшим и убивавшим его. Оно оказалось мудрее пророка – и ушло в поэзию, где и творит теперь миры. Изгнанное язычество именно после изгнания и обрело истинное всемогущество…
Возле Лермонтова нация вынуждена быть поэтом, иначе невозможно оставаться возле Лермонтова. Хотя слишком много в жизни народа прозы, не пускающей ее в идеальные нации, в которые торопит ее философия.
Однако народ исторически мудр: быть преждевременным поэтом – трагично. То есть – трагично преждевременно быть поэтом. Тем более: у России есть Лермонтов, который может ждать свой народ в поэты – бесконечно! А сам поэт, кто бы и на каком бы языке его ни читал, всегда приходит в единый народ планеты.
Религии тоскуют о Лермонтове, запоздало желая, чтобы пророк был поэтом; чтобы Спаситель был поэтом. «В меня все ближние мои бросали бешено каменья…». Это – грядущая истина бросает каменья в Лермонтова, чтобы он не становился пророком – ни библейским, ни кораническим! В Лермонтова бросает каменья та истина, у которой выразителем может быть только поэт…
Каменья долетают до Лермонтова: значит, новая истина – на земле. В небе ее и не было. В небе был – бог поэта. Бог – только поэта! Но власть над поэтом – не больше ли, чем власть над всей землей?
Лермонтов – твердь истинной русской поэзии; твердь, стоя на которой даже на одной ноге, русская поэзия не перестанет быть мировой. Для того, чтобы русской поэзии оставаться мировой, ей мало только стихов Пушкина, только стихов Тютчева, Некрасова, Есенина, Рубцова.
Лермонтов сохраняет поэзию, порой даже уводя ее от земли, где Пушкин – обожествленный – ее слишком приземляет. И вознесением на демоническую высоту Лермонтов уводит поэзию от земли. На этой высоте не надо бояться демона нашей душе, ведь с нею – поэт, возле которого и демоническое становится божественным. А в отсутствие поэта – и земное становится демоническим.
Лермонтов – твердь нашего духа в небесах: чтобы нашему духу, традиционно ищущему Бога в вышине, было там на что опереться, чтобы он не исчез в звездной бездне небес.
Лермонтов долго не покинет Россию, ее литературу. Он и погиб рано будто бы для того, чтобы всегда быть молодым, у которого много времени впереди; чтобы Россия знала: впереди ее всегда ждет Лермонтов; чтобы Россия помнила: ее всегда будет читать Лермонтов, что бы она ни сочиняла на своем историческом пути.
Лермонтов, не смыкая глаз, созерцает Россию с вышины; потому для России важно жить – вызывая восхищение поэта, а не гнев его. Лишь та земля по-настоящему счастлива, которой восхищается ее поэт. «И звезда с звездою говорит» над нашей землей только о России. И небеса глазами Лермонтова читают Россию.
Лермонтов читает советскую поэзию – она обширна, в ней много стихов. Находит ли он поэта среди множества советских стихотворцев? Не Ленина ли одного он признает поэтом – за его бунтарство?
Лермонтов читает нашу фронтовую поэзию. Великая Отечественная война – сама великий поэт. Ее языком, обожженным огнем, российские стихотворцы записали трагические откровения поэта-войны.
Но даже читая ее лучшие стихи, Лермонтов не трепетал так, как трепетал, читая рыдания солдатских вдов, мужество в глазах мальчиков военного времени, когда читал фронтовые треугольники, которые обожженной рукой писал ангел. Это о нем Лермонтов сказал: «В небе полуночи ангел летал». А сам ангел – у Лермонтова научился быть русским поэтом.
Лермонтов не читал многих стихов Твардовского, тем более не пролистывал его «Новый мир». Но он слушал задорную гармонь Василия Теркина и видел: Победа – не только грядущее России, но и ее прошлое.
В годы советской поэзии сама эпоха была поэтом. В такие времена, когда эпоха – поэт, поэтом может быть и заурядный стихотворец. А вот когда эпоха лукава и заурядна, поэтом может быть только гений.
Со многими из советских поэтов Лермонтов был бы готов вместе биться на Кавказской войне. Многих из них за мужество и человечность, за упорство в стихосложении Всевышний наградил, как орденами, одним-двумя истинными стихотворениями.
«И в небесах я видел бога». Бог, увиденный Лермонтовым в небесах, видел с небес тех, кто очень хотел стать поэтом и отдавал стихотворчеству всю свою единственную жизнь. И Господь увеличивал свою армию поэтов, пополняя ее фронтовиками: даже в его вечности редко бывают такие эпохи, из которых можно брать столько настоящих людей…
Без поэзии не обходится вечность. Само время будет выживать в поэзии, будет укрываться в метафоре от жестоких и беспощадных «информационных» бурь XXI века. Потому поэзия будет вселяться в метафору, как в Ноев ковчег, как в истину.
Для чего нужна поэзия человечеству? Чтобы всегда «в небесах видеть бога» и свидетельствовать об этом. Для человечества нет свидетелей существования Бога и в небесах, и на земле надежнее и вернее, чем поэзия.
Поэзия – то чудо, в котором усомниться невозможно и которое невозможно отвергнуть, как отвергало человечество и языческих богов, и пророков, и мессию. И вернуло их к себе только тогда, когда они, покидая человечество, воплотились в поэзии, в метафоре. Тогда они стали истинными чудотворцами, Только в поэзии они поднялись в полный рост – как боги, пророки, мессия.
Только поэзия способна поселить Бога в песчинке, не претендуя на пространство, занятое человечеством, которое и с Богом не делится своим пространством. Только поэзия прошлое перемещает в грядущее. Человечество умеет всем сердцем любить только будущее, только будущее оно умеет боготворить.
Поэзия нужна для того, чтобы «в небесах видеть бога». Если поэзия не увидит Бога прозрачным, то его тяжести не вынесут небеса и рухнут на землю. Только поэзия может поселить Бога на земле, чтобы было кому удерживать небеса на могучих плечах.
Поэзия творит мир, а поэт – свидетель непрекращающегося творения мира…
Возможно ли еще писать на земле настоящие стихи, когда столько стихов уже написано за тысячи лет существования человечества? И не потому ли Лермонтов вознесся в небо, что не хотел занять собою путь стихотворцев земли?
Лермонтов не выжег одним своим сиянием все деревья и кусты, чтобы к каждому кусту и дереву Отчизны свое сияние принес каждый поэт. Иначе куда бы дела наша земля столько своих поэтов, если бы земное пространство им не уступил космический Лермонтов? Не мог же он им уступить пространство небесное, где «звезда с звездою» узнавали только его. Потому теперь в России можно было писать стихи сколь угодно долго: потому что земля по-настоящему слушает только шелест листвы на деревьях, счастливое рыдание метелей, пророчества океанов и сияние звезд…
А более всего земля слушает себя – однажды узнав, что именно в ней воплотилась истина творения, что она создана не из песка и глины, а сотворена из нетленной плоти истины…
2004
ПРОСТРАНСТВО ПИСАТЕЛЯ
Празднование 120-летия со дня рождения классика татарской литературы Шарифа Камала на его родине – в Мордовии – воспринимается сегодня как его возвращение на родину. Но не Шариф Камал возвращается на родину: писатели свою родину никогда не покидают, если даже и уезжают в далекие края. К писателям родина возвращается сама, особенно в тяжкие времена, когда оказывается на общественно-политическом и духовном бездорожье.
И символично, что сегодня татарский народ не расстается и с пишущей машинкой Шарифа Камала в суровые годы войны сданной им в комиссионный магазин; и с его скрипкой, которая преданно выражала сокровенные порывы его души, не доверяемые даже слову; и с керосиновой лампой, возле которой были написаны многие незабвенные произведения; и с рукописями; и с настенными часами, которые остановились ровно в то мгновение 22 декабря 1942 г., когда остановилось сердце Шарифа Камала. Кстати, не часы ли и само писательское сердце, ведь в любую эпоху время не находит более животворящего пространства для себя, чем сердце писателя?
В декабре 1942 г., когда наша армия билась с врагом под Сталинградом, Казань хоронила выдающегося татарского писателя Шарифа Камала. Шла страшная война, было скорбное время, было много горя и слез, но у народа оставались силы еще и для того, чтобы горевать о своем писателе. Народ всегда сердцем чувствует, что ему не обойтись в мире без писателя, что именно писатель помогает народу сохранять себя тем, кем создал его для истории Всевышний. Писатель помогает народу даже в страшном и порочном мире не терять своей святости, не отвергать высшую волю, предписавшую ему быть тем или иным народом. Потому, даже отдавая своих писателей земле, мы уже своей человеческой волей не даем им умереть.
А Шариф Камал, которого Казань хоронила в морозном декабре 1942 г., успел оставить родному народу не только свои рассказы, повести, романы, пьесы, но еще и пламенную статью «Мы победим», напечатанную в самые первые дни Великой Отечественной войны. Эта статья Шарифа Камала, как и многие другие подобные выступления советских писателей, была, несомненно, одним из тех духовных воззваний, которые помогали народу становиться воистину всемогущим перед лицом страшного врага.
Словно зная о предстоящих событиях, история заранее готовит в народе тех, кто будет возле нее в часы неизбежных потрясений. Незримой, но властной рукой история писала и биографию Шарифа Камала. Она окажется типичной для многих революционных писателей России. Революция сама готовила для себя писателей, потому что никогда не обходилась без литературы: к высотам человеческого духа может звать только литература!
Окончив в двенадцать лет мусульманскую начальную школу в родном селе Пишля, Шариф Камал уехал в село Алтары ныне Ромодановского района Мордовии, чтобы продолжить учебу в медресе. Ему, сыну муллы, естественно, предрекалась судьба мусульманского священнослужителя. Но тогда, в конце XIX в. само время, хлопнув дверью, уже покидало храмы и религиозные учебные заведения, и тот, кому было предписано стать писателем народа, не мог отстать от своего времени. Шариф Камал не вернулся после летних каникул в медресе, хотя и был там лучшим учеником. Более нужным и значительным он чувствовал себя на строительстве железной дороги, в угольных шахтах, на рыбных промыслах, в начальных школах Петербурга и родной Пишли, где учил грамоте детей – тех, кто потом будет читать его рассказы и повести о жизни, в которой не должно быть рабов и господ.
Время революционных преобразований всегда нуждается в крупных личностях. Таковым Шариф Камал чувствовал себя и в 1901 г., когда уезжал в Турцию, надеясь получить там настоящее образование. Но истинный университет той эпохи, в которой Шарифу Камалу было предначертано занять свое неповторимое место, находился не в Турции и не в Египте. Через два года скитания на чужбине Камал вернулся на родину, где рождалась новая эпоха, и писатели были призваны принести в дар к ее колыбели свое взволнованное слово.
Устами Шарифа Камала новая эпоха говорила по-татарски. Красная общечеловеческая идея с каждым народом говорила на его родном языке, дорожа каждым народом как высшим, божественным творением. Революция, ломавшая храмы и решительно отделившая религию от государства, самого творца не отделяла от пылкого сердца народа, в уста народного писателя вкладывая сокровенное слово-мечту о царстве справедливости на земле. Свидетельством тому является и любовь революции к литературе, более того, боготворение литературы революцией.
Если эти писатели и заблуждались порой, то их заблуждения были святыми, потому что по нашей революционной земле в те годы священно шествовала красная истина, гордо завоевывая твердь наших бесконечных полей. И порой не столько тексты делали людей писателями, сколько сам поступок безоговорочного приобщения к новому, исторически неизбежному времени. И если даже сегодня произведения Шарифа Камала мы читаем меньше, чем вчера, сам он не меньше необходим нам сегодня. Он вместе с другими нашими классиками помогает нам оставаться народом, не растворяться, не распыляться в истории. Распыленная нация и историю распыляет.
Сохранение народа и сохранение себя народом – это та идея, в контексте которой мы и обязаны отмечать юбилеи наших национальных писателей. Даже чайки над морем, которые кажутся писателю бездомными, едины, не теряют общности. В повести «Чайки», написанной в 1915 г., между строк звучит вопрос: знает ли море, живущее своей великой жизнью, как страдают на его берегу рабочие-сезонники, приехавшие издалека, чтобы заработать деньги на жизнь? Им мало что достанется от того, кто их безжалостно эксплуатирует. О чем кричат чайки? Не Богу ли они наперебой рассказывают о тяжкой доле тех, кто унижен на морском берегу? А чайки не бездомны, когда есть море и берег морской. И люди не бездомны, когда есть истина, которая учит: человек не должен терпеть унижения.
И герои Камала будут отстаивать свое право на человеческое достоинство. Не случайно главные герои повести «Чайки» появятся в его романе «На заре» окрепшими духовно и изменившими свою жизнь. Старик Шарафи, а также Гариф и Газиза в романе «На заре» предстают сторонниками новой жизни, активными участниками классовых преобразований. Они уже не «мыкаются» по свету в поисках случайного заработка, они уже не бездомны в чужих краях. Они обрели дом свой – революцию, и они счастливы в этом доме.
Сюжет романа предсказуем, подсказан логикой революционных событий, и главный герой Мухтар Булатов, конечно же, революционер, пропагандист, непоколебимый в своей правоте, учащий других бороться за свое счастье. Люди тогда в самом деле были счастливы от осознания своей высокой исторической миссии строителей нового мира и ощущали себя небывало значительными. А без такого высокого самосознания и революции не совершаются, и войны не выигрываются, и города не строятся, и стихи не пишутся.
А нация не развивается в истории без своей просвещенной и гуманной интеллигенции. Эта тема одна из ключевых в романах Камала. Здесь он часто бывает категоричным, использует черно-белые краски: не принял революцию, не поддержал ее идеи, значит, ты не поддерживаешь народ.
Подобная бескомпромиссность характерна для всей революционной литературы. И Шариф Камал тоже писал так, как требовало его сердце и на что вдохновляло время. Но он не мог не видеть, что многие просвещенные соотечественники и соплеменники «не принимали» революцию и потому, что не хотели «оболгать» великую многовековую культуру подчинением ее подчас откровенной невежественности, ворвавшейся в чистую горницу культуры в грязных сапогах. И не потому ли ни одному бескомпромиссному времени не удавалось сломать хребет нации, что не теряли стойкости те, кто не изменял себе, даже отправляясь при этом в лагеря и под автоматные очереди? И не о таких ли людях, когда они еще не были разделены баррикадой, уже успел написать Камал в своих дореволюционных рассказах? А уже в годы его больших романов не все можно было выразить в слове. И не о том ли, о чем Шариф Камал не мог говорить в революционных романах, надрывно и свободно пела скрипка в руках писателя?
Для сохранения и исторического развития народа необходимо пространство писателя. Вне пространства писателя, то есть вне его идей, ценностей, выражающих самосознание нации, народ не развивается.
Татары являются народом, который особо почитает своих писателей. Писатель для татар – как дед, отец, брат, то есть как кровно родной человек, поэтому в разговоре о писателях обычно говорят не Тукай, Такташ, Джалиль, а «Тукаебыз», «Такташыбыз», «Джалилебез», т. е. наш Тукай, наш Такташ, наш Джалиль. Татары не говорят «шагыйрь» (поэт), а говорят «шагыйребез» (наш поэт). И юбилей национального писателя это праздник всей его большой родни.
В романе Шарифа Камала «Когда рождается прекрасное» деревня разрывается классовой борьбой. Сюжет традиционен: новой жизни, которую собирается вести деревенская беднота, мешают прежние богачи. И здесь Шариф Камал остается верным идеологии пролетарской литературы: он безоговорочно на стороне члена губкома Фатхи, приехавшего из города создавать в деревне партийную ячейку, а правда Садыка Хаджи, не теряющего надежду вернуть свое золото, закопанное под водокачкой, для писателя исключительно порочна. И сын Садыка Хаджи, согласно этой художественной логике, может быть только главарем бандитского отряда, мешающего бедноте мирно жить и трудиться, и этот отряд, естественно, вскоре был разбит коммунарами, которых умело направляла парторганизация.
Сегодня такие тексты многим кажутся выцветшими, подобно тому, как кажутся выцветшими от времени революционные знамена. Но их величие в том, что они были в свой час. Именно благодаря таким текстам литература татарского народа прижилась в обновленной стране, благодаря этим произведениям литература выжила в классовом пожаре, а вместе с родной литературой народ сохранял себя народом в любых общественно-политических формациях. Тем более история мудра: наш народ, поправляя свою черно-белую революционную литературу, воспевшую его непримиримую внутреннюю классовую вражду, поднялся над этой враждой, через несколько десятилетий вновь собрался воедино, не культивируя в сердце прежнее зло. И когда в 1941 г. Шариф Камал написал статью «Мы победим», он уже говорил об общей победе вчерашних коммунаров и вчерашних кулаков, когда в одном окопе лежали потомки и богача Садыка Хаджи, и члена губкома Фатхи. Шариф Камал писал о неминуемой победе единого народа.
В ранних рассказах Шариф Камал высмеивал демагогов, жалел людей заблудших, но особой пронзительностью отличаются рассказы, посвященные женщинам. Если унижена и порабощена женщина, которая не только творит народ, но и ночами не спит возле его колыбели, то может ли быть счастливым такой народ, может ли он быть свободным? «Увядший цветок», «Невеселая история», «Житейские невзгоды», «Тоска» – эти и другие произведения Камала рассказывают о женщинах обманутых, совращенных, умерших от жестоких побоев мужей, о молодых девушках, не по своей воле ставших вторыми женами жестоких стариков. Заступившись за бесправную женщину, дореволюционная татарская литература совершила духовный подвиг во имя сохранения нации. Шариф Камал не был в стороне от этого подвига, как и потом он никогда не будет оставаться в стороне от передовых событий времени. А пронзительные рассказы о несчастных татарских женщинах, казалось, сам Господь читал со слезами на глазах. И не потому ли наш народ значителен в истории, что Господь, читая рассказы дореволюционных татарских писателей, полюбил женщин, родивших этот народ?
Сегодня нет тех коммунаров и нет тех кулаков, борьбу которых описывал Шариф Камал. Но среди нас, чьими бы потомками мы ни были: кулаков или коммунаров – достаточно ли таких, кто не предает священных принципов совести? Ведь вчерашние коммунары и вчерашние кулаки жили в согласии с душой своей, принципами, собственной правотой как истиной. И те, и другие были нашим родным народом. И сегодня, спустя много десятилетий после времени кровавого противостояния, для нас, например, великий татарский писатель Гаяз Исхаки не менее дорог, чем Шариф Камал, хотя они находились по разные стороны общественно-политической баррикады, хотя Гаязу Исхаки в отличие от Шарифа Камала пришлось навсегда покинуть родину. Гаяз Исхаки относится к той части татарской интеллигенции, которую Шариф Камал считал националистической. Но Гаяза Исхаки главным образом заботило то, чтобы планета Земля не осталась без татар. И противоречивая история нашей земли не переставала сохранять наш народ и на этой стороне баррикады, и на другой, потому лучшие люди народа были и там, и здесь.
В своей публицистике Шариф Камал резко выступал против националистов, он был убежден в несовместимости национализма и социализма. Естественно, если под национализмом понимать приверженность «идее национального превосходства и противопоставления своей нации другим», то такая идеология несовместима не только с социализмом, но и с человечностью. Но исчезновение любого народа с лица земли несовместимо с божественной истиной, предписавшей миру многонациональное единство. Народ в истории сохраняют только художники, создающие реальные духовные ценности, в том числе Шариф Камал, воспевая на родном языке красные идеи, он не репрессий и террора желал своему народу, а человеческой свободы от рабства, он желал такой свободы, в которой народ развивается, но без которой исчезает. И говоря о сохранении народа в третьем тысячелетии, мы как раз имеем в виду такую свободу и открытость миру, а не заточение людей в этнографической резервации. Для того, чтобы развиваться, а не прозябать в этнографическом заточении, мы и классику свою должны читать по-новому, преображая ее, чтобы и классики наши росли и обретали свободу вместе с нами...
Народу и истории нужна полнокровная литература. Народу недостаточно будет в литературе только Шарифа Камала, важно неизменно вспоминать того же Гаяза Исхаки. В свое время исторически востребованными оказались писатели-атеисты, отстаивающие свободу народа от лицемерия священников. Но история не могла оставаться наедине только с атеистами, потому на другой стороне баррикад она разместила их оппонентов, которые защищали Всевышнего от атеистов.
Нам сегодня дорог как национальное достояние атеизм Шарифа Камала, боровшегося с лицемерами от веры, но нам дороги и другие писатели, которые не приняли революцию, но которые по-своему помогли самосохраниться нашей вере и нашему национальному достоинству.
Мы никем не можем разбрасываться. И нация, не желающая в третьем тысячелетии распылиться, будет слушать всех своих писателей, всех своих «златоустов». И сегодняшний наш праздник, юбилей Шарифа Камала, прекрасен и тем, что у нас есть не только Шариф Камал, но у нас есть литература, есть великая история народа, которая началась со сверкания костра в степи, гула конских копыт под звездным небом, скрипа деревянной сохи на каменистой земле, продолжилась первой татарской песней, жертвенным подвигом царицы Сююмбике, бросившейся, как гласит предание, с минарета башни, не смирившись со взятием Казани, сиротством Тукая, усыновленного всем народом, кровавой «Моабитской тетрадью» Мусы Джалиля. Наша национальная история продолжилась и прозой Шарифа Камала. Причастность к великой истории народа и каждого из нас ставит рядом и со степным предком у одинокого костра, и с царицей Сююмбике, и с Габдуллой Тукаем, и с Мусой Джалилем, и с Шарифом Камалом, чтобы и мы, не просто праздно созерцая, а бесконечно творя, сохраняли народ, в котором нас родила история.
И сегодня нужно не слепое поклонение именам выдающихся соплеменников. Каждый должен быть историческим соавтором выдающихся писателей, читая их, оставаться в истории родного народа, свою жизнь незримо вписывать в тексты их книг и глазами писателя взглянуть на свою жизнь. Вот смысл познания истории народа: вписывается в нее твоя жизнь или нет.
Чувствуем ли мы себя своими среди своих, когда вместе с героями повести «Чайки» тяжелым и унизительным трудом пытаемся заработать на хлеб скудную копейку; когда активно участвуем в революционном обновлении жизни вместе с героями романа «На заре»?
Верим ли мы в свою несомненную правоту, когда вместе с героями романа «Когда рождается прекрасное» изгоняем из деревни «кулаков»?..
Мы, конечно же, вместе с Шарифом Камалом, мы вместе со всеми его персонажами. Мы и с его коммунарами, но сегодня мы вместе и с его кулаками, потому что все мы – один неделимый народ!
Сегодня Шариф Камал нашими глазами видит, что стало с его героями, что стало с его идеями, с его страной и народом. Чему-то радуется, о чем-то переживает. Сегодня рассказы, повести, романы и пьесы Шарифа Камала особенно дороги нашему народу, потому что в них своей нетленной жизнью живут родные нам люди. Потому произведения Шарифа Камала, написанные вчера, в свое неповторимое время, не перестают писаться и сегодня, в нашу эпоху, будто при свете той же керосиновой лампы и теми же чернилами, не перестающими замерзать в студеные зимние вечера. Наши классики продолжают работать, потому что народ продолжает жить, радуясь, страдая и любя, порой меняя политические взгляды, но не отдаляясь от своих классиков. Шариф Камал на родине. Мы вместе с ним, а он вместе с нами!
Нам важно то, о чем писал Шариф Камал в далеком историческом времени. Но еще важнее другое: о чем пишет Шариф Камал сегодня! Потому что и Камал, и Тукай, и Тютчев, и Лермонтов продолжают писать и сегодня: и сегодня они пишут лучше, чем писали вчера: потому что мы читаем их тексты преображающе, потому что мы их текстам, уже заполненным пространством прежней эпохи, отдаем и пространство эпохи своей. Мы должны преображать нашу национальную классику, чтобы она могла прижиться в нашем времени. Время, не сумевшее обрести Богом данную классику, обречено на бессмысленное прозябание.
И народ, не сумевший своевременно сохранить свою классику, окажется обреченным на запоздалые страдания: будет похож на Мустафу, героя одного из ранних рассказов Камала «В метель», написанного еще в 1910 г. Отец Мустафы, когда мальчику было совсем еще мало лет, выгнал его мать из дому, а Мустафу и его сестру оставил у себя. Мать продолжала жить в той же деревне, но отец постоянно внушал мальчику ненависть к родной матери. Мустафа охладел к ней, а однажды при встрече даже бросил ей в лицо пригоршню золы. И теперь, когда в метель он возвращался в свою деревню с долгой «солдатчины», та зола омрачала и обжигала его сердце, рвавшееся к матери. Сердце Мустафы чуяло, что как раз в эти часы в деревне, занесенной снегами, умирает его мать, но и умирая, не перестает ждать сына, которого любила всегда. Она не меньше любила Мустафу даже в тот миг, когда он бросил ей в лицо черную золу. Сейчас будто за детскую жестокость метель наказывала Мустафу, не давая ему вовремя добраться до дома. Мать не дождалась сына. Не так же ли и блуждающий народ, не сумевший вовремя повзрослеть и осознать единственность и неповторимость своей истории, так же, как Мустафа из рассказа Камала, никак не доберется до истины-матери?..
По железной дороге «Москва-Казань», которую еще мальчишкой строил Шариф Камал, сегодня само время едет в тысячелетнюю Казань, прыгнув в последний вагон, чтобы там обрести вечность. А сам Шариф Камал из Оренбурга, где работал в большевистских газетах, в Казань переехал в 1925 г., занимался журналистской, общественно-политической работой, а самое главное – продолжал в художественных произведениях делать нетленным свое время.
Только то время и только та эпоха становятся вечностью, если к ним прикасается рука писателя. В рукотворной вечности писатель сохраняет свой народ, но сохраняет для мира. И очень важно, чтобы народ, улучшая себя, становился таким народом, без которого не обходится окружающий мир. И народ, если он хочет себя сохранить в истории, должен вершить великие дела, под которыми с гордостью могли бы подписывать свои имена классики литературы!
(Статья подготовлена на основе доклада на торжественном собрании, посвященном 120-летию со дня рождения Ш. Камала, 2004 год)
МЫ ВСЕ ПОХОЖИ НА РОССИЮ
Быть современным человеком – это не значит, что нужно перекраивать себя под формат космополитизма. Мы должны правильно понимать современный информационный мир: он не требует от нас отказа от национально-этнической идентичности. Мы большего добьемся сами и будем более ценны для человечества, если мировой культурой, новыми технологиями будем овладевать, не отрываясь от родной почвы. Потому что лишь на родной почве человеку дано выращивать плоды – и духовные, и материальные, которые могут быть ценны для окружающего мира.
Человечество не может быть безликим, безродным, оно опирается на тысячи культур, значит – на тысячи человеческих достоинств. Такой мир будет увереннее чувствовать себя в истории, и жить в таком мире будет надёжнее. Человеку, прежде чем совершить какой-то важный поступок, полезно вглядеться в историю и увидеть – или одобрение, или укор предков. Но они нам, народу России, навсегда завещали единый культурный ландшафт – для того, чтобы, не сходя с него, мы творили себя!..
Об этом я говорил и в своих докладах на торжественных собраниях, посвященных юбилеям уроженцев мордовского края – классиков татарской литературы: 100-летию Хади Такташа в декабре 2000 года и 120-летию Шарифа Камала в марте 2004 года.
Юбилей писателя – это крупное событие не только для народа, родившего его, но и для всех, с кем этот народ живет на одной земле. Народы должны открывать своих писателей, своих художников друг другу. Кроме того, подобные торжества – очень удачный повод для того, чтобы сказать людям о важных вещах, связанных с духовным самочувствием народа, которые могут быть по-настоящему услышаны именно в дни торжеств. Потому во дни торжеств к народу и должны выходить писатели. Я имею в виду и свои доклады. И хорошо, что эти праздники проводятся государством и от имени государства, в данном случае – Республикой Мордовия, ее госструктурами. Республика Мордовия представляет всю Россию, все наше Отечество. Россия будет существовать вечно, если у каждого этноса, живущего в ней, будут основания с достоинством говорить о ней «мое Отечество». Мое Отечество – значит, то государство, которому дороги история и традиции моих предков, мой язык, мои духовно-исторические ценности, наконец, дорог я сам. Мое Отечество – значит, та страна, которой мои духовно-исторические ценности не менее дороги, чем, скажем, ценности западные (абсолютная власть денег), в последнее время все активнее и агрессивнее внедряющиеся в наше пространство, чем чужеземный постмодернизм, который средства массовой информации искусственно возвышают над нашей традиционной культурой.
Отвергая традиционную культуру России, западная мораль не будет ни различать, ни щадить никого: никто не сможет отсидеться в этническом подполье. Если даже отсидится, то развиваться не сможет в отрыве от родного общероссийского контекста. Когда будет отвергаться Пушкин, то и Тукай не уцелеет на культурном ландшафте, когда будет отвергаться Шолохов, вряд ли Шарифу Камалу найдется много места. Вообще, ничье своеобразие не спасется, если будет растоптан сам общекультурный ландшафт. Говоря проще, тот, кто топчет луг, не будет наступать только на ромашки и обходить стороной тысячелистники.
Когда Америка, «отстаивая» права человека, а более всего – решая свои национально-державные проблемы, бомбила Багдад, Кабул, Белград, она не различала тысячелетние святыни ни пуштунов, ни узбеков, ни сербов, ни иракцев. В мире идет геополитическое противоборство глобальных культур, и чтобы сохраниться, очень важно не выпасть из исторически родного культурного контекста. Разрушение нашей державы начиналось с разобщения именно единой культуры, с осмеяния советской общности, с разжигания межнациональных конфликтов, с политической возни вокруг национальных языков, с поощрения этнического изоляционизма.
Народы России исторически привыкли к другому – каждый своей национальной культурой творит одну на всех идею совместного «держания» земли. Поэтому на одном ландшафте может и должно быть много этнических традиций, но культура – одна. И в своих докладах, прозвучавших на русском языке, потом публиковавшихся в печати, мне хотелось до всех земляков донести то, что наши писатели – это писатели всех нас, живущих на одной земле.
Поэт может быть татарином, русским, мордвином, может и писать на разных языках, но поэзия не нуждается в постоянных этнических уточнениях. Важнее другое: есть в произведениях поэта абсолютно новая поэтическая идея или нет такой идеи, удивляет его метафора первозданностью или нет. Нам надо узнавать настоящую поэзию, а не выдавать за литературу стихотворную пустоту в национальном «костюме». Людям нужно пространство истинного поэта, который всегда общечеловечен, – чтобы горизонт не закрылся. Возле поэта народу удается не терять человеческое достоинство и, как говорил Хемингуэй в своей нобелевской речи, изо дня в день видеть впереди вечность...
А что ждет впереди национальные культуры, сохранятся ли они?
Когда мы говорим о сохранении национально-этнической культуры, очень важно не забывать, какое время на дворе, не забиваться в этнографический закуток, а развиваться. Развиваться можно только в согласии с контекстом времени, а не в постоянной оглядке назад. Конечно, полезно помнить свою этнографию, знать о том, во что одевались и как отмечали праздники наши предки, но в то же время необходимо быть здравомыслящими людьми и понимать: развиваться можно в сегодняшнем времени, но не во вчерашнем. И для национально-культурного развития народа в ХХI веке опасен двойной стандарт: когда иные «лидеры нации», спекулируя на национально-религиозных святынях, борются за то, чтобы их соплеменники ходили в национальных костюмах, пели фольклорные песни и ограничивались пространством одной деревни, а своих детей и племянников отправляют за границу учиться иностранным языкам, мировой экономике, юриспруденции.
Люди, живущие в традициях, живущие в культуре, вовсе не нуждаются в том, чтобы их призывали к «возрождению» этой культуры и традиций. Особенно карикатурно эти призывы выглядят, когда их авторами являются люди, которые по-татарски или по-мордовски не могут связать и двух слов. Культуре, на мой взгляд, необходим только один поводырь – духовно-эстетическая свобода людей, носителей культуры и традиций. Прекрасно, когда, скажем, в деревне звучит родная речь, когда старушки, сидя на лавочке, читают молитвы, а другие сельчане поют песни под гармошку и одеваются в национальные одежды. Но для этого необходимо, чтобы жила сама деревня! А будет ли существовать деревня, не зарастет ли бурьяном, не захлебнется ли самогонкой и не пропадет ли в безлюдье – зависит от того, как будут развиваться Россия и мир и как мы будем развиваться в России и мире, сколько нас в мире останется. А мы не будем нормально развиваться, если будем замыкаться в узком мирке – хоть национальном, хоть территориальном.
Деревни исчезают по всей России. С карты только одной маленькой Мордовии за последние десятилетия исчезли десятки и десятки населенных пунктов. Историческая метла сметала их, не спрашивая – кто по национальности там живет. Одновременно угасали и татарские деревни, и русские, и мордовские, часто находящиеся друг от друга лишь в двух-трех километрах. Много здесь социально-экономических и политических причин, связанных с бездорожьем, укрупнением колхозов, отсутствием школ, больниц, магазинов, очагов культуры. Но, вглядываясь в угасающие деревни своей округи и всей России, я полнее вижу образ мира, вижу и его разрушение. Была в Мордовии деревня Арга. Теперь этой деревни уже нет на свете. Там, практически в лесу, без радио и электричества жили две одинокие русские старушки. Была у них белая лошадь Машка. Каждую зиму они приходили в наше село на шерстобойку. Ночевать оставались у одной акчеевской старушки, которую с любовью называли «абикай» (бабушка). Всю ночь напролет не могли они наговориться. Абикай не скрывала своих переживаний: как ее подружки одни живут в лесу, среди волков и кабанов, говорила, что не перестает о них молиться Аллаху. А еще неустанно просила жительниц Арги, чтобы они и сами постоянно молились Богу... Вот такой образ России я вынес еще из детства. Сохраняя этническую принадлежность, своим бытием уже тысячи лет они создают одну культуру, живут в ней и только благодаря ей и выживают на одной земле. Более того, лишь благодаря этой богоданной единой культуре бытия мы и сохраняем каждый своё этническое своеобразие.
Причем этот образ России складывался из всего моего бытия, из каждой его детали. В своем детстве я еще застал ельниковские ярмарки, куда любил ездить с отцом на лошади. Туда съезжались люди из русских, татарских, мордовских деревень, многие – в национальных нарядах. Свою национальность они несли с достоинством естества, как божественную данность, отчего еще основательнее стояли на земле.
Я видел человеческую основательность мужчин в тюбетейках, вышитых рубашках, женщин в ярких костюмах, похожих на ягодные поляны, и понимал: мировая культура не обходится без этих людей. Не обходится без их речи, без их умения неповторимо называть ягоду, куст, явление природы. Они к себе относились с огромным достоинством – потому и называли красиво все, что есть в природе, окружающей их. Они и природу воспринимали частью себя, потому и природа была открыта навстречу им.
Эти ярмарки были воплощением той самой единой культуры земли, культуры – которая радостно и уверенно держалась на общности людей, когда один нужен другому. Я рад, что не перестаю ловить себя на ощущении, будто продолжаю ехать, как в детстве, на ярмарку нашего единства. Наши корни в самых сокровенных глубинах истории перевиты, наша единая культура берет начало в древности...
Меня очень трогает старина; во мне живы родные чувства к тем людям, которые говорят по-татарски, носят национальную одежду. Чаще всего – это старики. Родная речь, одежда, кушанья – это было их естественной жизнью в их время. Но пришли телевизор, европейская мода в одежде, космос, компьютер, Интернет. И чтобы татарина, мордвина и даже русского сохранить в национальной одежде, в лаптях, с гармошкой, или же в каменном веке, в язычестве, в лесах – нужно было остановить развитие мира, а оно не могло остановиться. Потому что оно началось задолго до лаптей, гармошек, тюбетеек, наречий. Оно началось с Адама и Евы. И если прекратится развитие мира хотя бы на миг, то мир перестанет существовать вообще. Конечно, мы благодарно любим старину, но, как говорил Конфуций, кто, обращаясь к старому, способен открыть новое, достоин быть учителем. А нам следует быть учителями у самих себя и учить себя тому, чтобы не тратить силы на противостояние развитию жизни, а напротив, в развитии набираться энергии.
И тем не менее каждому народу очень важно сохранять родной язык, передавая его из поколения в поколение.
Этому тоже способствует наша не только физическая, но и духовная общность, тот масштабный общероссийский контекст, очертания которого долгие годы были и остаются сейчас своеобразной сторожевой линией, через которую с трудом проникала чуждая нам мораль, чуждая эстетика. В России «всяк сущий в ней язык» не перестает переживать о разрушенной державе, тревожиться о том, что почва уходит из-под ног людей. Даже лингвистика показывает, как языки народов веками стремились друг в друга, модернизировались, заимствовали друг у друга не просто слова и звуки, а способность полнозвучнее выражать истину. Сохраненные языки, конечно же, национальное достояние России. Нынешний информационный век довольно жесток по отношению к языкам. Но несмотря на это, пусть наши предки – с тех районных ярмарок, с полей битвы за Победу, с великих строек, из теплых храмов – как можно дольше нашими устами продолжают на своих родных языках утверждать неразрывность мира на нашей Родине. Так и на моих устах продолжает звучать татарская речь моего деда, будто до сих пор сидящего в холодном окопе накануне последнего боя...
Мы все похожи на свое Отечество, а наше Отечество похоже на каждого из нас...
2005
«С ДЕТСТВА ЕДУ ПО ПОЛЮ В КАЗАНЬ…»
«Поедешь в Казань – будешь писателем!..» – говорили мне древние старухи моего села, когда я, мальчишка лет тринадцати-четырнадцати, начал публиковать в районной газете свои первые заметки. Эти бабушки в белых платках сидели на завалинке, перебирали четки и слово «Казан», имея в виду город, в котором они никогда и не были, произносили – как молитву. Словом «Казан» они называли такое место на земле, откуда будто и солнце однажды вознеслось в небеса, и настоящим писателем можно стать только там. И возникало такое ощущение, что этот город стоит на какой-то солнечной возвышенности, что он был на свете всегда, потому Казани больше, чем тысяча лет! История начала строить город, в котором суждено было сойтись цивилизациям, много тысяч лет назад – в сердцах людей. Так и старухи моего села, находящегося среди полей и лесов, говорили о столице, возведенной не только в их собственных сердцах, но и в сердцах их древних предков, которые навсегда остались в том городе – великими. От этого и тихим бабушкам было уютнее жить на земле, пусть и далеко от Казани. И я, уже написавший много книг, до сих пор еще не добрался до той Казани, о которой мне говорили древние старухи, сидевшие с четками в руках на завалинке…
А общепризнанное тысячелетие Казани, выпавшее на глобальную эпоху передела мира, оказалось чрезвычайно своевременной датой, подчеркивающей исключительность этого города в истории не только народа России, но и всего человечества. Всемирный город для вечности был основан тысячу лет назад; и к своему тысячелетию город Казань стал городом любви цивилизаций, значит – городом исторического идеала, а потому – центром истины. И в ХХI веке Казани предстоит, как зеницу ока, беречь в себе единство великих породненных цивилизаций. Такому городу, ставшему центром истины, историей предписано вселить в себя культуру всех территорий Отечества; вселить эту культуру для долгой жизни в новом тысячелетии, растить ее и оберегать. И сама культура будет оберегать Казань – как свой Ноев ковчег в океане глобализма…
Возле Казани, совершающей тысячелетний подвиг неповторимого духовного и культурно-этнического самосохранения, все народы России могут присоединиться к этому подвигу и совершить его вместе с Казанью. Следовательно – избежать в новом тысячелетии участи американских индейцев. Надвигающийся глобализм не менее жесток, чем «открытие» новых земель из минувших веков. Народам России необходимо смелее использовать опыт и мужество друг друга – в культурном сохранении себя…
Татары, основавшие Казань, являют собой одну из основ новой цивилизации, которая зарождается на территории России. Зарождается независимо ни от кого. Сейчас более актуальна новая цивилизация, которая сможет противостоять вероломному варварству современного глобализма, сокрушающего на своем пути духовно-этнические миры. Для нашего будущего необходим не «союз традиций», а многоплеменное единство культуры. Тысячелетняя Казань потому и метафизически молода, что, соединяя несоединимое, охватывая неохватное, из двух великих стихий (татарской и славянской) неутомимо творит одну культуру.
Тысячелетие Казани нужно всем: и жителям самого этого города, и всему народу России. Тысячелетие Казани нужно и юноше, и древнему старику – последнему жителю какой-нибудь лесной деревушки на краю света, не забывающему, как был когда-то очень давно в Казани, видел башню, с которой бросилась молодая царица Сююмбике. А еще – старик помнит, как купил в лавке книгу Тукая и прочитал сказку о лешем Шурале, который мог защекотать человека до смерти. Как ловко защемил ему пальцы молодой дровосек! Обхитрил лешего! Пообещал поиграть с ним, а сам заставил его сунуть руки в щель в бревне, а клин из бревна и выбил. Так и оставил лешего в лесном плену, с защемленными в тяжелом бревне пальцами. Может, он и сейчас там. А может, выбрался из леса и продолжает свое недоброе дело: щекочет амбиции, в том числе и этнические, и сталкивает людей между собой, разобщает. Но леший будет пойман в Казани, грядущий общечеловеческий поэт выбьет клин из несокрушимого бревна нашего единства, и оно зажмет лукавому его длинные пальцы.
О народе судят по его поэтам. И об истинных порывах народа судят, слушая его поэтов, поскольку поэтам свыше ниспослан дар зряче вглядываться в вечность. Политика часто разъединяет земли, поэзия их всегда собирает. На нашей земле, собранной в великую державу, Габдулла Тукай неотделим от первых ясновидцев слова. Это аксиома, но в смутное время нелишне ее повторить. «Пушкин, Лермонтов – два солнца – высоко вознесены. Я же свет их отражаю наподобие луны». Без поэзии Тукая сегодня, пожалуй, было бы и впрямь безлунно на всем метафизическом ландшафте нашей Родины. Если когда-то Русь огнем и мечом брала тукаевскую «светозарную Казань», то Тукай своей открытой – солнечной – любовью к русской метафоре «брал» Русь, навсегда заключая ее в новые очертания, как в свои объятья. Такие поэты, как Тукай, собирают по миру золото любви к своим народам.
Тукаю был близок Лермонтов. Оба они прожили лишь по 26 лет. И оба росли сиротами. «Но сердца тихого моленье Да отнесут твои скалы В надзвездный край, в твое владенье, К престолу вечному Аллы», – так Лермонтов обращался к величавому Казбеку. В этом – горнем – смысле Михаил Лермонтов, можно сказать, и мусульманский поэт. И в этом же смысле Габдулла Тукай – и русский поэт. Он охранитель и русской культуры. Только с Тукаем в себе эта культура – по-настоящему русская, как только с Лермонтовым и Пушкиным культура татар – по-настоящему татарская. Тукая на нашей земле невозможно изучать вне Пушкина и Лермонтова. Пушкина и Лермонтова на нашей земле невозможно изучать вне Тукая. Это – объективное условие единства изначально единой Родины, это условие объективного просвещения.
Тукаю были близки революционные настроения; революция им ощущалась как начало именно такой эпохи, в которой, как в славной поэме «Шурале», прочтется победа доброго ума и прозрения над злой недальновидностью. Потому Тукай – поэт новой «эпохи просвещения» на нашей земле, которой Всевышним завещано быть многоплеменно-единой.
Поэты приходят, чтобы обозначить место родного народа в истории человечества. Место народа – возле поэта, который ни на шаг не отходит от исторической справедливости. И народ в ответе за поэта перед творцом. Не может быть благополучного грядущего у нации, отвергающей поэтов.
Татары растили своего поэта – Тукая, который, осиротев в младенчестве, рос «в людях» и в прямом смысле слова стал сыном своего народа. Татары уже много веков «растят» и творят Россию, которую они помнят младенцем, возле колыбели которой их отыскала новая история мира…
Я много раз бывал в Казани, более того – люблю приезжать в этот город. Но моя по-особому глубокая встреча с тысячелетней Казанью состоялась летом 2003 года – в Саранске, на художественной выставке «Искусство татарского народа», составленной из экспонатов Государственного музея изобразительных искусств Республики Татарстан. Я увидел город – поистине тысячелетний, который помнит все, что за это время случалось и в небе, и на земле. Я увидел свою Казань…
Именно такая Казань тогда открылась мне в картине Рустема Салихова «В старом городе». Видно, что еще не остыла вечерняя заря, видно, как возле неостывшей зари греется Вселенная – ей, озябшей в холодных небесах, милы теплые камни древней Казани. В этом старом городе согревается и современность – возле великой истории.
Для истины существуют люди только двух национальностей – доброй и злой. Художник Рустем Кильдибеков, показав в картине «Кукморские валенки» валяльщика-татарина, стоящего возле белой печки, где сушатся новые валенки, изобразил вселенского человека доброй национальности! Видя его, не сомневаешься: он непременно обул бы в теплые валенки и пророка Мухаммеда, в чье учение верит сам, и маленького сироту Тукая, и Христа, если бы он босиком прошел мимо дома мастера. Не такова ли сегодня и Казань?
Искусство может улучшать только лучших людей. Никого другого не улучшили ни Пушкин, ни Тукай, ни Шишкин, ни Чайковский. Но они сделали больше – возле их творений лучшие остаются вечно узнаваемыми – и поэзия, которая спасает мир, не погибает. Поэзию «в чистом виде», понятную каждому, кто ее видит, являет картина Зуфара Гимаева «Три луны». Луна на небе, полумесяц над мечетью и лунный облик девушки-татарки – отныне уже никогда не будут существовать раздельно. Это – вечное произведение. Если даже истлеет холст и поблекнут краски, показанное художником триединство небесного, земного и человеческого не может ни истлеть, ни поблекнуть, потому что нарисованное – это правда! На картине – летняя лунная ночь, скоро засияет заря. Но заря ли засияет? Логика поэзии подсказывает другое: это – небо порежется об острие полумесяца над мечетью, а «луноликая» девушка белым чистым платком завяжет кровоточащую небесную рану.
И само Время остановится в этом краю, чтобы, может, впервые увидеть, что такое – неделимая красота земли и неба.
Остановилось Время и возле стариков на картине Рауля Нурмухамметова «Дворик». Возле беседующих стариков в тихом дворике Казани незримо присело Время, чтобы, послушав их разговор «о жизни», понять себя, вечно уходящего, возле несуетливой мудрости наших стариков, которым, в отличие от Времени, отмерена вечность. Остановилось возле них Время в тихом казанском дворике, иначе, что могло и нас остановить возле этой картины?..
Остановилось Время и возле образа царицы Сююмбике, которая, как гласит легенда, бросилась с минарета, не смирившись со взятием Казани. Художник Мадъяр Хазиев создал поэтический образ из оранжевого, желтого, голубого цветов и из неповторимых линий. Точного лица царицы не помнит и не знает никто. И здесь сами чуткие краски и линии под кистью художника ищут священный образ в небесах – это небесные цвета! – и находят. И в правдивость именно этого образа Сююмбике Время верит больше, чем любому портретному изображению, потому только поэзию и сохраняет Время в веках.
Не осталось ни тех войн, ни побед, ни поражений, сегодня только царица, ставшая поэтической легендой, узнаваема Богом. Потому художественно справедливо вся ее эпоха – уже почти неразличимая – на ее фоне воплотилась просто в красках, просто в линиях, и это более правдиво, чем узнаваемые очертания. Лик царицы сегодня знает лишь Создатель, а краски угадывают только любовь творца. Краски знают истину, им даровано выражать лишь любовь. Кстати, без преувеличения можно сказать, что сегодня казанская царица Сююмбике – одна из любимых героинь всего нашего многонационального народа; она – воплощение самоотверженной любви, а разве можно не любить – любовь?..
Более всего в Казани мне хотелось увидеть башню Сююмбике. А свое стихотворение, обращенное к образу Сююмбике, я написал до того, как мне пришлось в первый раз постоять возле строения, будто подпирающего само небо:
Не башня твоя к солнцу улетает -
Земля твоя сегодня высока.
Ты, сумрачную башню покидая,
И небо оставляла на века.
Луна, тоскуя о тебе, усохла.
Но знала ты - смиренная жена,
Что нужно Богу возвращать высоты,
Когда высоты занял сатана...
И безутешно о погибшей рати
В Казани плачут вещие ветра:
У Бога нет единородных братьев,
Но есть у Бога вечная сестра!
Вобрав в себя просторы полевые,
В твою Казань вернусь издалека.
И возле башни я смирюсь впервые -
Земля недостижимо высока.
Непредсказуемое, великое небо – на земле. Так и в «Холодный сад» на картине казанского художника Владимира Гурьянова пришла холодная Вселенная – об этом свидетельствуют могучие цвета и линии, но все равно здесь не зябнут деревья и травы, потому что все равно здесь преобладает – земля.
И как убога наша суета возле неба! И как убога неистребимая людская злоба возле неба! И если люди, продолжая в тысячелетиях творить зло, не стесняются ни поэтов, ни живописцев, – может, когда-нибудь постесняются самого неба – читая стихи поэтов и видя небо на картинах художников?.. Люди часто живут по лжи. Правда, изгнанная из очень многих сердец, выживает в безмолвных красках художников. Но даже люди, живущие по лжи, спасаются в безмолвной живописи больше, чем в слове, которым поэзии порой приходится делиться и с ложью. Только цвет вовеки неделим! Только цвет спасительно не умеет лгать!..
Любая краска под кистью истинного художника продолжает творение мира, даже – румянец на девичьей щеке после поцелуя. И пока не стерся на девичьей щеке румянец нежного стыда – как на картине Булата Гильванова «Поцелуй» – порок не сможет подвинуть божественный мир к бездне, стронув его с места. Пока не померк этот румянец – наш мир не станет серым. Чей бы это ни был поцелуй – пусть он выдает и друзьям, и врагам спасительную непорочность, которая бессмертна в душе народа, потому что эта душа – поэтическая...
Что бы ни писал художник, он рисует свой народ и свою землю такими, какими их хочет видеть Создатель. И по картинам лучших казанских художников можно понять, как к народу относится та земля, где судьба поселила этот народ. А самое главное, можно увидеть, как сам народ, в котором человечество рождает неповторимых художников, любит родную землю – и только художникам доверяет говорить миру о тревожной любви, потому что для любви нужны щедрые краски, масштабные метафоры.
И я радостно слышал, как от имени тысячелетней Казани полноценно и полнозвучно говорили ее художники – татары и русские, объединенные поэтической, доброй национальностью. Такую «национальность» тысячу лет творит для мира Казань…
Картины живописи – как плоды на древе поэзии. Девушка, срывающая плод, на картине Альфии Ильясовой «Марьям, срывающая плод» напоминает Еву возле древа познания – будто перед новым сотворением мира. Только нет Адама – значит, не будет порока? Или же Господь создаст Адама из ребра будущей Евы?.. Как бы то ни было, Марьям все равно срывает плод – с древа поэзии! Никто и никогда не запретит человечеству познавать мир через образ, поэзию, живопись; через любовь, через наше необратимое многонациональное единство…
На картинах казанских художников я видел ту Казань, которая и была для меня родной.
И моя поэтическая книга, вышедшая в Саранске в 2002 году, была названа «Дорога в Казань». Я имел в виду дорогу туда, где росла та яблоня, с которой Марьям срывает плод. А может – дорогу туда, где яблоня еще и не выросла. Именно там была основана Казань – как город предвечной любви народов и цивилизаций. Такой Казани не одна, а много тысяч лет! И она не устала слышать поэзию.
В газете «Мэдэни жомга» (Культурная пятница) со статьей о «Дороге в Казань» выступил народный поэт Татарстана Ренат Харис. Он писал: «Дорога в Казань – это не только дорога, возвращающая автора к его родному народу, это еще и путь, ведущий татарский народ в его самое раннее детство, к своей исконной национальной сущности. И даже не только так. Оказывается, это еще и дорога, помогающая поэту быстро, всего за одну жизнь, вобрать в себя тысячелетний исторический опыт своего народа. Тем, кто показал поэту дорогу в Казань и кто ждет от него вестей из Казани, поэт дает ответ, погружающий в глубочайшие раздумья. Татары, пишущие на русском языке, многие свои произведения посвящают России, Руси. Видимо, для татарина в словах о России заключены особые смыслы, не имеющие такого же значения для других народов. Что ни говори, татары с русскими – два близких соседа, живущие в одном уголке Европы, создавшие здесь свои государства. За многие века между двумя государствами чего только не было?! Историческая память и двух государств, и двух народов, глубока и многогранна. Всему миру известно положительное влияние на государственность русского народа Волжской Булгарии, Золотой орды и Казанского ханства. И эта реальность рождает разное: в мелкой татарской душе она вызывает желчную слюну, а в душе гордого татарина – рождает гордые стихи. У Камиля Тангалычева тоже много, даже слишком много стихов о Руси-России. Это стихи не просто на русском языке, они написаны в истинном смысле этого слова – по-русски…»
«Казан» в переводе с татарского языка означает котел. Так вот, сегодня в этом котле, бросив в него степные и луговые травы, сама Вечность варит живительный настой истины – истины нашего совместного неразрывного бытия на отеческой земле. Сегодня каждому из нас Казань дает историческую возможность – отпить этой истины и существовать в истории всегда единым народом.
Чтобы нам не быть поглощенными чужеземным глобализмом, необходимо открыто противопоставить ему величину и величие своего собственного духовного масштаба; свой родной «глобализм». И его явила нам тысячелетняя Казань, сплотившая тюркскую и славянскую духовные стихии. Казань явила историческое породнение этих стихий. Оторвать их сегодня друг от друга – все равно, что вырвать крылья у ангела-хранителя России…
И вообще, народ, который уже был в истории великим народом, никогда не исчезает, он воплощается в новых и новых народах, пронося через тысячелетия истину своей избранности историей для выдающихся подвигов. В этом – бессмертие нации.
Сегодня Казань являет себя миру – городом-поэтом, выражающим истину не безликой общечеловечности. Этот город-поэт, город-мудрец, город-старец, город-аксакал возвещает о теплой вселенной на земле, а не о холодном космосе в небесах. Истина об общечеловечности не космополитична, родина этой истины – непременно в сердцах, не перестающих любить традиций предков.
Творение нового мира на нашей земле длится тысячу лет – творение мира из единства разных племен одной земли. И это происходит в Казани. И это творение не закончено – потому Казань и в новом тысячелетии будет оставаться городом истины, городом общечеловечности, не забывающей при этом своего исторического первородства.
Казань – восточный мудрец в центре России. Россия рвется в сторону Америки, в сторону западных ценностей и морали. Но истина, воплощенная в Казани, как в центре любви цивилизаций, остается в России и не позволяет ей терять свою духовную сердцевину.
Тысячелетняя история Казани – это божественное откровение, данное не только России, но и миру. Или же: это – откровение, данное Всевышним самому себе накануне своего возвращения на землю. Он вернется в Казань, он вернется через Казань. Он в Казани начнет новое творение мира. Ему для этого нужны молодой Тукай, молодой Ленин, молодая царица Сююмбике и молодой Лобачевский. Ему нужны: и алгебра, и гармония; и старое царство, и новое. Для того – чтобы ничего из бытия людского не отвергать, когда будет создавать свое бытие. И, как я написал в книге «Стихия» (2004), Он явит свое откровение о том, что весь белый свет создан из Его творящей плоти, что Он воплотился в каждой былинке, песчинке, ягоде, росинке и небесной звезде; что Он – единственная твердь для человечества…
Великую истину, оставаясь в Казани, не покидая ее, сегодня ждут Ленин и царица Сююмбике, Тукай и Лобачевский, Муса Джалиль и Шаляпин. А эта истина, завернутая, как в саван, в красный флаг Великой Победы, едет в Казань на повозке, в гремящей телеге, а лошадь, впряженную в эту телегу, торопит мой дед – павший на войне. Он при жизни никогда не был в Казани, но завтра он доберется до этого города в истине, в моих стихах. В стихотворении о моей Казани. О Казани – каждого и любого, а не только тех, кто живет в этом городе. Казань в наших сердцах творит себя – как город истины!
Ты – единственный мой соплеменник
Мне дорогу во тьме указал.
И на белой колхозной лошадке
С детства еду по полю в Казань.
Бесконечно грохочет телега,
И пути мне обратного нет.
Мой народ превратился в младенца,
Я старею – мне тысяча лет.
А в Казань я к тебе возвращаюсь –
И несу потаенный глагол...
Чтоб меня в бездорожье заметить,
Ты на башню святую взошел.
Первым долгом – жива ли Россия? –
Спросишь строго, когда возвращусь.
И смиренно тебе я отвечу:
Я и есть – первозданная Русь.
Подтверждая мое откровенье,
Гром над полем ржаным загремит,
Зарыдает великая Волга,
И береза листвой прошумит...
И всякий раз, когда я остаюсь с миллионной, тысячелетней Казанью наедине, я стараюсь думать о поэзии. Не о стихах, а о том, что для души важны не только древние камни, строения, памятники, но важны незримые исторические и духовные нити, связывающие человека с эпохами – бывшими и будущими, с человечеством. И тогда особое значение обретают, скажем, и трава у стен казанского Кремля, и дерево возле башни Сююмбике. Чему они учат каждого из нас – чей взгляд останавливается на них? Они учат главному – делать свое дело, исполнить свое основное и единственное предназначение на земле. Для писателя это – литература, образное мировидение. Потому надо меньше суетиться, меньше злиться, по возможности не ввязываться в политическую и околополитическую возню, равнодушно воспринимать, как учил Пушкин, хвалу и клевету. По возможности не бывать там, где ты перестаешь быть самим собой, где искажается масштаб твоей личности, твоей данности. Поэт, когда ему открываются метафоры мира, принадлежит мировой литературе, на каком бы языке он ни писал, в каком бы месте ни жил. И он не просто обязан, а вынужден помнить об этом всегда; следовательно – вынужден избегать ограниченного этнополитического или партийного пространства, чтобы – оставаться самим собой, писать книги для людей. На мой взгляд, лишь такая система ценностей является для поэта естественной и необходимой. Именно такую систему ценностей утверждает и Казань, которая на протяжении многих веков, в разные политические эпохи неизменно остается мировым городом, городом-поэтом. Здесь уютно и татарской поэзии и архитектуре, и исламу, и православию, и всечеловеческой естественной науке, и всемирной классической музыке, и современному самолетостроению, и сердцу любого простого человека, какому бы наречию он ни принадлежал. Казань сохраняет свою историческую неповторимость – не отставая от времени, а иногда и опережая его. Мировая культурная ценность этого города, пожалуй, еще до конца не осмыслена в России.
Мне нравится бывать в Казани не в многолюдной толпе, не в суете, пусть даже и праздничной, а в скромном и незаметном одиночестве. Мне нравится идти по Казанским улицам и чувствовать: будто не только Казани, но и мне – тысяча лет, и траве возле казанского Кремля, и облаку, плывущему над башней Сююмбике. Но траве и облаку – лишь несколько дней. А возле них и тысячелетняя Казань – будто новорожденный младенец в колыбели вечной истории, и у тысячелетней Казани вся жизнь еще впереди. И тогда как будто молодеют на глазах древние камни Казани. Да, они соприкасались с историей, но все-таки история живет не в камне и даже не в книгах, сколько она живет в сердцах, умеющих не отвергать и философию подвигов и поражений предков, и реальность современного бытия.
Казань сгорала и вновь восставала из пепла, но не покидала эту землю. «Я приехал в Казань, опустошенную и погорелую. По улицам, наместо домов, лежали груды углей и торчали закоптелые стены без крыш и окон! Таков был след, оставленный Пугачевым!» – писал Пушкин в «Капитанской дочке».
Но даже огонь на этой земле, дарованной ей творцом, обещавшим, что здесь непременно предстоит царствие его, был для Казани милее чужбины.
Всевышнему была угодна неразрывность духовных стихий – стихийно встретившихся; Всевышнему было угодно это породнение – пусть даже через огонь и войны. И Русь, и Казань на протяжении тысячи лет бывали и непримиримыми в отношении друг друга. Но, как доказала история, это была агрессивность младенцев, когда они встречаются впервые. Неизбежность предписанного единства племен закаляла себя в огне конфликтов. Истина закаляла себя накануне великого строительства народа, которому предстояло явить человечеству новое просвещение: невиданную человеколюбивую литературу, науку, пронзающую время и пространство, космические корабли, ледоколы, новые сияющие города, Великую Победу. Так вначале недружелюбно встретившиеся племена явили себя через века – несокрушимым народом, который и был необходим истории, чтобы она могла себя убедить в очевидном: исторический идеал метафизического соединения племен осуществим. Значит, в сердце Всевышнего эти племена уже были родными…
Другого пути не было у Казани, даже не раз сожженной; отступать было некуда – позади была бездна небытия. Другого пути нет и у народов России: и им отступать некуда, и у них позади бездна, позади исчезновение. У народов, самой историей поставленных рядом, нет другого историей завещанного места… Колышек, вбитый здесь в землю тысячу лет назад, стал стержнем державного бытия наших народов. Истина многоплеменного единства, без которого невозможно царство Божие на земле, этим колышком метила грядущее место обетованное для себя…
2005
ПРОПОВЕДЬ СТИХИИ
Кажется, свою наболевшую философию земля настойчиво доносит до человечества на языке участившихся стихийных бедствий. Что в себе таят метафоры землетрясений, ураганов, наводнений? О чем тревоги бунтующих океанов, смывающих за считанные минуты цветущие прибрежные города? Может ли человечество как-то смягчить сердце безудержной стихии? Даже лидер самой могучей державы мира накануне необратимого урагана «Рита» публично уповал – на молитву, способную предотвратить катастрофу. Наверное, впрямь только молитву и может слышать стихия, только с молитвой она и может считаться …
Несомненно то, что современное откровение природы – тревожное; знаки, которые она подает, – это знаки не только физического, но и метафизического бедствия, надвигающейся катастрофы. И кто сегодня в состоянии перевести тревоги природы на язык людей? Естественно-техническая мысль? Философия? Богословие? На мой взгляд – только поэзия! Лишь с поэтической метафорой будет говорить метафора природы; лишь поэту вверит она свое откровение.
С появлением этикоцентричных религий (православия, ислама, буддизма) человек отделил себя от природы, над ней устремил свой взгляд в райское будущее, в бесконечность. И тем самым перестал вглядываться в бытие природы, а в ней за последние столетия многое изменилось. Следовательно, многое изменилось и в самом человеке, ведь он, несмотря на приверженность новым религиозным учениям, отвергающим «язычество», не перестал быть частью природы. И отводя взор от «окружающей среды», человек отвел взор и от самого себя, от сущности своей.
Человек ступил на зыбкую виртуальную почву, которая высится над природой. В действительности такой почвы не существует, она – производная этического самообмана. Потому, если мы продолжим свой грядущий путь по этому же виртуальному ландшафту, окончательно перестанем слышать голос реальной почвы, животворящей земли, мы можем прийти – к тупику…
Причем, голос земли важно слышать – в своем времени, в своей жизни. Современный голос земли лично я слушаю в книге «Стихия» (Саранск, 2004), слушаю – как писатель, слушаю – своей любовью к каждой травинке, песчинке, росинке. Это от самого творящего Мироздания слышу я строгие слова: «А слово обо мне будет произносить дерево – крича; травинка – рыдая; камень – не умея ни кричать, ни рыдать, ни смеяться…
Мой камень слышит меня; мой поэт видит меня. Но я даже одному камню своему говорю о себе столько, сколько не говорю о себе за целую вечность всему человечеству».
Современный человек, которому было позволено взлететь в космос, поставил себя над природой; к сожалению, в значительной мере именно такой урок он извлек из религиозных учений, обращенных к его достоинству и силе. В итоге человек поставил себя над природой, а не над собственными низменными страстями, не над алчностью и чревоугодием. Но мы слушаем язык земли, вглядываемся в ее грозные метафоры – и понимаем: божественно кроткая природа возвращает свою божественно всемогущую власть, оказавшуюся под ногами у человечества. И сегодня этой своей властью природа уже не возвышает человека над былинкой и песчинкой. И природа этим невозвышением – спасает человека. Земля говорит о себе, что она и есть творец бытия. «Потому – не себя я унизил, оказавшись у вас под ногами. Но я вас возвысил, прежде возвысив мои травы и деревья, растущие из моего сердца.
В какую бы из сторон света ветер ни наклонил мои травы, они, даже послушные ветру, будут оставаться в моем сердце, в истине о том, что земля – это я. И в любой из сторон света, куда наклонятся травы, они будут возвещать этому свету об одном: я есть земля» («Стихия»).
Более того, и откровения существующих религий природа не возвышает над истиной травинки, ягоды, степи, горы или оврага.
Свирепый океан – смывающий с земли города, небоскребы, храмы, библиотеки – не зализывает ли по-своему раны на земном теле великой истины, исковерканной, оплёванной, оклеветанной и растоптанной? И не обветшавшие ли каноны, кандалами гремящие на ногах истины о том, что творение мира не прекращается никогда, время от времени смывает свирепый океан? «И для того я держу возле себя свирепый океан, обещая ему завтрашнее всемогущество, чтобы было кому наказать и меня, если я в себе самом обрету врага своего…» («Стихия»).
Но в голосе земли, уверенно говорящей от имени творца, нет угроз и устрашений. Есть признание родства мироздания и человека. Не случайно сок ягоды похож на человеческую кровь… «Я сотворил ягоду наподобие своей кровинки, а потом сотворил весь мир».
Земля состоит из человека; а человек состоит из земли и всего, что есть в ней.
Но состоят ли из животворящей земли мысль человеческая и дух человеческий? Состоит ли из земли – наша философия бытия? Пока еще не состоит, но – впереди торжество новой истины, которую, повторим еще раз, убедительно и достойно выразит только поэзия. Только поэзии вверит себя природа – после великой и отверженной эпохи язычества.
Но Всевышний вновь, уже в который раз и неизменно, не оставляет человека одного в пустоте; Он дает человеку твердь – себя, воплощенного в земной тверди.
И вот нам необходимо слышать то, что земля сама воплощается в истине, воплощается в мысли; в откровении о том, что если не перестают восходить травы, волноваться океан, рождаться люди и звери – значит, творение мира воистину не прекращается. Истина – постоянна и тверда, как земля. Но та истина, в которой воплотилась сама земля, не закостенела, не окаменела… «Я творил беспрестанно; но прежде сооружал только идола своей единственности, который поглощал меня. Я погибал возле себя – застыв возле себя на коленях; я слеп возле себя – не видя себя ни в чем другом; я немел возле себя – не зная, что сказать о себе; я глох возле себя – не слыша шелеста листьев на дереве…
И тогда я взбунтовался; я восстал против себя.
И я позволил – быть всему: и шелесту листвы, и слову человеческому, и свету небесному. И я позволил им творить себя из меня; звуку, слову и сиянию я пожертвовал себя и перестал себя жертвовать себе – застывшему идолу…
Когда наступил день моей победы? Он наступил тогда, когда я увидел цветок – и он был совершеннее меня – несокрушимого идола.
И я сказал, что цветок создан из меня. И тогда все сущее захотело быть созданным из меня – того, из которого был создан цветок» («Стихия»).
Сегодня поэтическое знание являет нам предельную простоту, ясность, основательность и неизбежность истины: земля есть воплощение самого творца. Прозрачность философии, ее несочиненность способно нам являть поэтическое знание.
Мы видим: философия – не есть просто изворотливые движения человеческой мысли. А философия – есть восхождение ростка на свет, шевеление ветки на дереве, течение реки, выход птенца из яичной скорлупы, шумные удары дождевых капель по жестяной крыше, отсвет звезд на кладбищенских плитах…
Все это – само по себе есть истинная мысль творца, мысль Бога. Слышим ли мы эту мысль? Видим ли того, кому она принадлежит?
Спасаемся ли возле этой мысли – не отвергающей святые писания прежних пророков, не отвергающей и те пустыни, горы, города, селения, где им снились священные сны?
Но сегодня – время поэтического слова, писательского откровения. Наверное, в современную эпоху можно говорить и о новой священной миссии, возложенной историей на литературу. Более того, сегодня именно на литературе – священная миссия. На новое – планетарное! – служение история призывает поэзию…
И вновь на особое служение история призывает и поэта, которому вверено – воплощать тревогу земли в понятные для мира слова. «Чем заслужил поэт дар – говорить эти слова? Тем, что ждал меня, не сходя со своего места, отыскав это место среди тысяч миров. И я подал ему свой голос не со страниц прежних книг. Я пришел твердью к нему, пришел землею – на страницы им написанных книг. И я твердью пришёл ко всему человечеству, которое я обнаружил пропадающим в трясине. Я собою явился к человечеству, пришел тем, кто я есть.
Я пришел – землею; и разве теперь кто-то скажет, что вы можете жить без земли? И разве теперь человечество сочинит кого-то выше меня, назвав его именем моим? Кого выберете вы – между землей творящей и пустотой?
Я призвал поэта – чтобы его глазами увидеть вас такими, кто может принять мое откровение, услышать мое слово. Я призвал поэта, чтобы он сочинил для меня вас – такими. Накануне нового творения света мне нужен такой народ; накануне нового творения света мне нужно племя поэта» («Стихия»).
Племя поэта нужно Всевышнему, чтобы оно внимало Ему, внимая голосу земли. Сегодня этот голос отдельные люди слушают – укрывшись в храмах, потому что и там не перестает звучать голос земли, ведь и там прославляется – творец. Но литература слушает этот голос – выйдя из храма, под открытым небом, под солнечным и лунным светом, под животворным дождем, под пречистым снегом.
Поэзия слышит голос земли; а в родной поэзии этому голосу сосредоточенно внимают многие поколения людей, которые в глубине души всегда знали, кто есть их земля. Называли ее матерью, гибли за нее в сражениях.
Язычники молились ее деревьям, камням. И камни, деревья, грозы, пески, воды – разговаривали с язычниками, то есть – с нашими предками, увидевшими землю раньше нас, как с родственниками. Будто в гостях друг у друга были люди и природа – на непрекращающемся пиру единства. И самым почитаемым на этом пиру был – творец. Это сегодня мы возомнили себя главными на свете, и своим вероломством расстроили священный пир единства.
Творец говорит голосом земли; земля говорит голосом творца. И поэзия слышит это! Слышали Михаил Лермонтов, Федор Тютчев, Михаил Пришвин, Лев Гумилев, Владимир Вернадский, Лев Толстой, будто до сих пор идущий по борозде за сохой. Слышат и современные мыслители братья Андрей и Павел Гагаевы, радостно принявшие «Стихию».
Лучшие стихи и романы в нашей многовековой литературе будто до поры еще боялись знать о том, кто есть наша земля. Но уже эта боязнь литературы знать об истине очевидное и неизбежное делала нашу литературу божественной, могучей; эта трепетная и чистейшая боязнь делала нашу литературу пронзительной, делала нашу литературу близкой – людям и Богу, родной – травам и пескам…
Метафора – это философия стихии. Стихия создает великую гармонию между землей и небесами. Они навсегда поняли и приняли друг друга – неизменными. И человеку – завещано быть солидарным с волей и истиной земли, единой с небесами Вселенной. Быть солидарным – с травинкой, песчинкой, деревом, ручьем, муравьем.
Мы молимся Творцу; но и деревья, травы, пески и воды тоже молятся сотворившему их. Их молитва, быть может, скорее доходит до Всевышнего. Потому любить природу – значит, не прерывать их молитву, которая – и о нашем бытии тоже. Наше бытие живо, может, лишь молитвами трав и песков…
«Потому, чтобы истина не умирала в вас, пусть ваше время уже сегодня становится плотью моей победы: и цветок пусть не перестает быть цветком, дерево – деревом, океан – океаном, гора – горой, звезда – звездой; и в человеческой крови, текущей в вечность, пусть не будет для меня преграды» («Стихия»).
Говорят, что в современном мире понизился статус литературы – по сравнению с советским временем. Но это литература до поры затаилась накануне своей грандиозной эпохи. Литература – как отшельник в пустыне – уединенно, в посту, молитвах, самоотверженно соблюдая обет безмолвия, очищает себя для откровения, а что более точно для современности – для философии стихии.
Книга бытия не перестает писаться; и книга эта – поэтическая, то есть обозревающая творящийся мир не стандартно, а парадоксально. Поэтическая книга бытия видит творца, из чьей плоти состоит белый свет и все сущее на белом свете. «Я тебе дал безграничную волю – сказать правду, в которую уверую я. Воля, данная тебе мною, уже есть сама правда, потому я заранее уверовал в то, что ты скажешь обо мне.
Я верю в себя, о котором мне сегодня рассказывает поэт, хранит меня на устах своих, как бык меня держал на спине, как кит держал меня на спине, как идолы хранили меня в дереве и камне, как небо вмещало меня в своем звездном пространстве» («Стихия»).
Почему поэзия во все века велика, недосягаема; почему истинных поэтов на земле всегда меньше, чем пророков? Потому что поэзия слышит и видит непрекращающееся творение мира; и творца мира всегда, со времен предвечности до нынешнего мгновения, видит в лицо, видит неизменным. И откровение его о том, что он сам есть весь белый свет, поэзия слышит от него самого.
Земля любит все народы и все языки, но не различает никого из них в истине своей. «Любому племени предназначено это слово мое, в каком бы конце света не было найдено словом моим это племя. В пустыне это племя или в лесу, из десяти человек собрано или из миллиона, немое оно или имеющее язык. Я не пришел со своим откровением в язык отдельного народа; я пришел в язык поэта своего.
Я говорю на всех языках; когда умирает язык народа, я становлюсь немее. Будто с корнем вырывают мой язык – и я каждый раз, когда исчезает какой-то народ, не успеваю вымолвить самое откровенное из своих слов, созревших во мне для вас. Но язык народа не успевает дождаться моей вечности.
И пусть поэт не говорит, что пишет мое откровение не он; у меня много тяжести и кроме его пера, его тетради» («Стихия»).
Несомненно, наша литература сегодня вновь ответственна за духовное и этическое мироустройство. Впрочем, за это всегда и была ответственна только литература, потому что лучшие произведения человеческого духа, помогавшие миру оставаться собой, всегда – поэзия.
2005
ДРУГАЯ ЭПОХА
Вспоминается ситуация, возникшая в мире сразу же после того, как улеглись общественно-политические страсти, связанные с появлением в европейских газетах карикатур на пророка Мухаммеда. Мир тогда оказался взбудораженным другой религиозной темой. В кинотеатрах при полных залах шел фильм по роману американского писателя Дэна Брауна «Код да Винчи», в котором вызывающе по-новому трактовалась жизнь Иисуса Христа. Более того, в данной картине оказались попранными многовековые христианские каноны. Например, речь шла о том, что Иисус Христос был женат на Марии Магдалине и у них были дети. Был радикально искажен библейский сюжет. Христианский мир, как православные, так и католики, был возмущен, требовал запрета кинокартины. Но никто ее не запрещал, даже судебные инстанции, куда обращались служители церквей.
А дело в том, что ничего запретить невозможно, особенно – в наш информационный век. И в данном случае информационный «джинн» из бутылки был выпущен, сомнение было посеяно: Христос мог быть женат. Теперь эту информацию или, как говорят создатели фильма, «художественный вымысел» уничтожить невозможно. Да что говорить о нашем времени удивительных возможностей хранения, копирования и трансляции информации! Даже когда не было компьютеров и телевидения «рукописи не горели», все запрещенные книги, втайне переписываемые от руки, доходили до людей. Взять хотя бы стихи Есенина, Ахматовой, Цветаевой, романы и повести Солженицына. Официальные запреты и гонения на этих писателей только делали им рекламу, будоражили общественный интерес. Так же бурные протесты мусульман делали рекламу карикатурам на пророка, а потом возмущения христиан привлекали внимание мира к новому, пусть и художественному, изображению жизни Христа…
Судя по всему, мы уже вступили в эпоху, когда даже самые сакральные ценности оказались условными, когда идеологические абсолюты подвергаются сомнению. В том числе – и многовековые каноны церквей, основы религиозных мировоззрений. Рушатся фундаменты идеологий, лишь вчера казавшихся незыблемыми.
Попрание религиозных святынь стало возможным не в одночасье, оно связано с изменением мира: с уничтожением коммунистических догм, тоже святых для миллионов людей, с бомбардировками суверенных стран, с обкрадыванием отдельными «олигархами» энергетических ресурсов и миллиардных денежных средств, принадлежащих миллионам людей, с коррупцией в эшелонах власти. Например, о коррупции в России открыто говорят и Президент, и генеральный прокурор.
Логика проста: если возможно одно, то почему невозможно другое?
И как в такую эпоху жить человеку, на что опираться, где найти твердь? Для нас, чья историческая судьба связана с идеей земли-матери, земли-родины, именно земля остается той твердью, на которой мы сможем сохранить свои ценности – и православные, и мусульманские. Но – если сумеем сообща отстоять суверенитет своей земли, своего пространства. Исчезнут одни идеологии, возникнут другие, а земля, творящая наш мир, создающая наше бытие, останется. Но и нам необходимо научиться – добротой и мудростью отвечать на бесконечную милость земную…
2006
ДЕРЕВНЯ КАНА
Ливанская деревня Кана, где израильская авиация убила около шестидесяти мирных людей, прятавшихся в бомбоубежище, закономерно оказалась в центре внимания мировой политики. Израиль подвергся осуждению не только со стороны ООН и арабских стран, но и многих европейских государств.
Если бы этого не было, если бы мир молча смотрел на агрессивное поведение Израиля, то можно было бы предположить, что этот мир стал «однополярным», что он уже полностью завоеван Америкой и Израилем. Дело в том, что за этой бойней, учиненной Израилем в Ливане, фактически стоит Америка, которая вооружает, финансирует и содержит Израиль. Именно Америка несет ответственность перед мировой общественностью за катастрофу на Ближнем Востоке. Потому что именно Америка, завоевывающая мир, сегодня более всех заинтересована в ослаблении Востока и всей мусульманской цивилизации.
Западу не может нравиться то, что в последние десятилетия активно развивается Восток, демонстрируя блестящие достижения в науке, технике, экономике, промышленном производстве, культуре. Восток уверенно противопоставляет Западу свои ценности, основанные на почитании Корана, на любви к родной земле. А что может противопоставить Востоку Запад? Политику устрашения, грубую военную силу, ракетно-бомбовые удары по мусульманским странам. Причем без всякого серьезного повода, как в случае с Ираком.
Восток уже имеет все, чтобы обходиться без Запада. Но вот Западу не обойтись без восточных энергетических ресурсов. Потому понятно стремление Америки как можно быстрее овладеть природными богатствами мусульманских государств – посредством их прямой оккупации или установления в этих государствах марионеточных режимов, полностью подконтрольных Белому Дому. Америке выгодно ослабление Востока. Идет глобальный передел мира, и Америка почти открыто стремится к мировому господству…
Ливанская деревня Кана, истекающая кровью, рыдающая на весь свет и проклинающая убийц, в наше время и должна быть в центре политического внимания всей планеты. Запад вооружен до зубов, и участь маленькой арабской деревни завтра может постичь целые страны и регионы, у которых есть месторождения нефти и газа. И если они сегодня не услышат пронзительный плач детей и их матерей, раздающийся из разбомбленной ливанской деревни, то и за них завтра некому будет заступиться.
Речь идет не только о мусульманских странах, которые, благодаря стараниям Запада, сегодня тоже разобщены. Речь идет о таких великих державах, как Китай и Индия. И в их солидном заступничестве сегодня нуждаются народы и страны, угнетаемые Америкой и ее союзниками. Кто знает, может быть, не случайно в первые дни агрессии Израиля против Ливана Индия и Китай были потрясены мощными стихийными бедствиями? О чем говорит пылающая под бомбами земля? Что хотят донести до людей ураганы, наводнения и землетрясения? Слышат ли голос земли, зов божественной тревоги древние народы, давшие миру великую философию и литературу?..
И вразумляют ли мир, погрязший во вражде племен, молитвенные подвиги святых? Как раз в те дни, когда мир видел трагедию деревни Кана, в России отмечалось 300-летие Саровской пустыни, где много лет в своей келье уединенно молился о спасении людей святой старец Серафим. До сих пор его молитва доносится с тех мест, где наши ученые-ядерщики продолжают укреплять оборонную мощь Российской Федерации. Они тоже совершают подвиг – во имя сохранения независимости Родины в условиях глобального передела мира. Если Россия, обладающая огромной территорией и значительными запасами нефти и газа, не будет в ядерном веке еще и сильной, обороноспособной державой, то и ее ожидает участь ливанской деревни Кана.
2006
А НА ЗЕМЛЕ – РОССИЯ
У сербского народа есть сокровенное изречение: «На небе – Бог, а на земле – Россия». Только с Россией во всем мире этот многострадальный народ связывал и до сих пор продолжает связывать надежды на поддержку и заступничество. Даже свою жизнь бывший президент Югославии Слободан Милошевич, томившийся в застенках Гааги, готов был доверить только российским врачам. Но он умер в тюрьме, не дождавшийся медицинской помощи, хотя Россия готова была ее оказать, но самое главное – не дождавшийся свободы. Он не признавал своей вины в этнических чистках, в развязывании войны на Балканах. Он грамотно защищал себя без адвокатов, уверенный в том, что боролся на своей земле с терроризмом. Более того, Милошевич обвинял страны НАТО в агрессии против Югославии, в развале страны, в страданиях тысяч мирных людей. Его трудно было посадить, но его невозможно было отпустить на свободу, поскольку самоуверенный Запад не мог признать свою вину в югославской трагедии, не мог признать несостоятельность Гаагского трибунала…
А надежды на поддержку и заступничество в нынешнем мире, где идет крупная геополитическая борьба за контроль над энергетическими ресурсами планеты, связывают с Россией не только сербы, но и другие угнетаемые Америкой и ее западными союзниками народы и страны. К ним относятся иракцы, афганцы, палестинцы. Определенную меру доверия к России демонстрирует и Иран, над которым тоже нависла угроза ракетно-бомбовых ударов со стороны Америки. Значит, и у этих народов, как у сербов, на земле нет другой страны, кроме нашей России, на которую можно опереться.
С чем связано такое доверие к России? Славянский мир и Восток за многие годы привыкли видеть в нашей стране силу – оппозиционную Западу. Россия находилась в отношении к Западу и в духовно-культурной, и в политической, и в военной оппозиции. Но – это было вчера, особенно это было во время существования Советского Союза. Сегодняшняя Россия и сама демонстрирует значительный прозападный настрой. Более того, в последнее время Россия не смогла предотвратить ни одну западную агрессию, начатую под ложным предлогом. Вопреки нашим политическим протестам полыхали под американскими бомбами и Кабул, и Багдад, и Белград. Когда начались ракетные удары по Белграду, тогдашний российский премьер Евгений Примаков развернул над Атлантикой свой самолет, летевший в Вашингтон, но кремлевское руководство оказалось не в силах повернуть вспять войну…
Тем не менее, «Москва златоглавая» до сих пор окончательно не утратила доверия к себе. Причем, не только в дальнем зарубежье, но и в ближнем. Лишь на московскую поддержку надеются Абхазия, Южная Осетия, Приднестровье, а также Белоруссия. И для них на огромной земле есть – только Россия.
Дорожим ли мы доверием этих народов, не лукавим ли с ними? Может быть, и у нас на земле нет никого – кроме тех, кто нам еще верит?
2006
ПО ПОВОДУ КНИГИ «ЯГОДА РЕПЕЙНИКА»
«Ягода репейника» – поэтическое произведение, написанное прозой. Я предлагаю читателям свой взгляд на феномен земли, которая не просто существует во Вселенной, но мыслит, чувствует, радуется, тревожится, любит и испытывает гнев.
Что касается названия книги – «Ягода репейника» – то его можно объяснить так. У репейника есть свои цепкие и колючие плоды. И плод для репейника – такая же ягода, как ягодами являются для малины, смородины, вишни, крыжовника их плоды. Мир нельзя оценивать лишь исходя из того, что съедобно для человека. Каждому на земле дорого – свое создание, каждый имеет право дорожить тем сокровенным, что ему дано Богом, для чего он призван на свет. Важно – оставаться на своем месте. Когда репейник занимает свое место, а не место вишни, смородины или малины, то и его колючий плод – ягода. Это относится к маленьким и большим растениям, к малым и крупным явлениям природы, но это относится и к народам, государствам, цивилизациям.
Каждого Творец мира расположил на его месте, и никто не вправе попирать жизненное достоинство ни индейца, ни африканца, ни афганца, ни иракца. Слеза ребенка, скажем, в диком африканском племени для Творца не менее дорога, чем слеза ребенка в сияющих небоскребах Вашингтона или Парижа. Мир существует только потому, что все в нем остается равноправным. И каждый в этом мире, хоть царь, хоть безвестный обитатель глухой деревни, одинаково волен говорить с Творцом обо всем, что радует его и что печалит. Творец изначально установил равноправие всего сущего перед собой…
2006
СНЕГ В АФРИКЕ
В то время когда Европа и Северная Америка изнывали от жары, а Индию и Китай охватили ураганы и наводнения, Южную Африку в августе завалило снегом. Значит, что-то случилось с матерью-природой, значит, страдает наша земля.
Неутешительные прогнозы делают и ученые. По их оценке, будет неуклонно повышаться температура на планете Земля, а за этим может последовать гибель значительной части флоры и фауны. Миллионы людей останутся без источников питьевой воды, на некоторых территориях будет голод, связанный с засухой, появятся новые инфекции. Погибнут крупные леса. Ураганы, землетрясения и наводнения принесут разруху во многие ныне цветущие регионы планеты…
Связано ли такое состояние в природе с деятельностью человека? Скорее всего, связано. Только ядерного оружия сегодня на свете столько, что нашу маленькую планету можно уничтожить десятки раз. Кроме того, не прекращаются военные конфликты: сильные государства стремятся овладеть энергетическими недрами слабых государств. Продолжается угнетение одних народов другими. Человечество производит слишком много злой энергии, которая, судя по всему, наносит урон «окружающей среде», уродует гармонию во Вселенной.
Людей не смогли вразумить ни миролюбивые религии, ни величественные храмы, ни мудрые пророки, ни молитвы святых, ни озарения поэтов. Человечество продолжает угнетать землю, которой, судя по всему, уже ничего не остается, как спасать себя самой. Наверное, хрупкой земле больно, когда в Ливане взрываются израильские бомбы, и эта боль отзывается в Китае, Индии, Европе, Южной Африке. Планета Земля – единый организм, более того, это живое и мудрое Существо! И сегодня Земля на языке стихии обращается к человечеству с истиной о том, что спастись люди смогут лишь в том случае, если будут спасать планету…
И кто сегодня способен услышать тревожный голос природы, ее пронзительную проповедь, ее откровение? Пожалуй, как раз только те государства, которые, захватывая энергетические ресурсы земли, обескровливают ее. То есть, предотвратить планетарную катастрофу в силах лишь технологически могущественные державы, которые сегодня более всего и наносят вред природе, увеличивая выбросы вредных отходов своего «прогресса». Прежде всего – Соединенные Штаты Америки.
Думается, научно-техническая, военная, экономическая, информационно-политическая мощь Америки способна взрастить и действенную философию экологического спасения мира. Если угодно, деятельную философию научно-технического покаяния. Пока нет другой страны, кроме Америки, которая сможет возглавить чрезвычайную международную программу по предотвращению всемирной экологической катастрофы…
Сегодня сама земля ведет с человеком тревожный «политический» разговор на языке стихии. В Южной Африке выпал белый снег. Страшный, пророческий снег…
2006
«ВСЯК СУЩИЙ В НЕЙ ЯЗЫК…»
К освещению сложных национально-культурных проблем средства массовой информации могли бы подойти поверхностно: вообще не трогать «национальную» тематику, не пускать на свои страницы тех, кто любит спекулировать этой темой в корыстных целях. Другими словами, СМИ приносили бы национальным культурам пользу только тем, что не вмешивались бы в их развитие. Но это – чрезвычайно поверхностное решение проблемы, поскольку межнациональные отношения существуют, более того – время от времени они обостряются. И мне бы хотелось обратить внимание на самые болевые точки в освещении этнокультурных проблем в печатных СМИ (в основном – на примере газет республики Мордовия), издающихся на русском языке.
Первая проблема отражает поиск действительно необходимой национально-культурной тематики, осмысление того, в чем себя проявляет «национальный интерес».
Значительное количество публикаций, выходящих, например, в газетах Мордовии на русском языке и посвященных национально-культурной теме, вряд ли можно считать полезными для культуры народа. Особенно – когда в этих публикациях речь идет о специфических проблемах научно-культурологического характера, о том, чему вовсе не обязательно выходить за пределы кафедральных сборников. Вряд ли являются обязательными для публичного обсуждения вопросы издательского или образовательно-педагогического характера. Подобные материалы, напрямую касающиеся лишь узкой части интеллигенции, не только не дают массе людей ощущения причастности к проблемам родной культуры, но наоборот, отторгают население от этих проблем. К тому же, такие материалы очень часто носят пессимистический характер.
А должно быть, на мой взгляд, другое: меньше нытья и спекуляций на проблемах культуры, если даже она переживает реальные трудности, а больше увлекательного рассказа о самой культурной жизни, которая не угасла. Новость о том, что культура жива, людям интереснее, чем говорильня о том, что она угасает. Нытьем на весь белый свет (а русская печать как раз открыта всем) проблему можно только усугубить. Национально-культурную информацию важно подавать с чувством достоинства, а не голосом маленького, обиженного и обделенного народа. Нынешний информационный век на такой голос в лучшем случае не отреагирует никак.
Печать окажется полезной культуре и востребованной аудиторией, если будет укреплять в людях чувство собственного достоинства. Мы, в том числе и с помощью журналистики, должны правильно понимать современный информационный мир: он не требует отказа от национально-этнической идентичности. Быть современным человеком – это вовсе не значит перекраивать себя под формат космополитизма. Исторический опыт подтверждает, что больших экономических и социальных успехов добиваются те народы, которые овладевают мировой культурой и новыми технологиями, не отрываясь от родной почвы. Потому что лишь на родной почве человеку дано выращивать плоды – и духовные, и материальные. Только в этом случае народы могут быть ценны и интересны и для окружающего мира.
Следующая проблема вроде бы вытекает из первой, но имеет и свою специфику. Суть ее такова. Мы живем в мультикультурном мире. В этих условиях появляется не только возможность культурной ассимиляции, но и возникает обратная реакция, связанная с потребностью воссоздания и сохранения национальной идентичности. В крайних состояниях это провоцирует изоляционизм, ведущий к разобщению людей. И в современных условиях, когда Российская Федерация стремится к созданию единого культурного пространства, было бы замечательно, если бы наша русская печать так показывала этнические культуры, чтобы все читатели почувствовали, что это не чья-то посторонняя культура, а наша, своя, родная. А родной эта культура будет лишь тогда, когда мы сможем ею заинтересовать людей, увлечь, а не навязывать ее, в том числе со всеми проблемами.
Для того, чтобы в русских газетах регулярно выходили материалы – реально полезные для культуры мордовского народа и всех других наших народов, может быть, нужен в каком-то виде государственный заказ на такие публикации. Например, специальный госзаказ на цикл статей или цикл очерков национально-культурного характера именно на русском языке. Это поможет органично и равноправно вписывать национальную проблематику в общую информационную ткань, а не создавать «информационные резервации» – для галочки или для удовлетворения желания примитивно угодить власти в тот момент, когда та вдруг вспомнит о национальной культуре. Этнокультурную тему не следует унижать обособлением в информационном пространстве постоянными оговорками о ее трудностях.
Еще одна проблема – совмещение культурной принадлежности к национально-этнической общности и общедемократического направления социального развития.
Мы не будем поняты читателями, если увлечемся возможной конъюнктурой и станем внушать им мысль о том, что «национальный вопрос» – самое главное в их жизни (а это вовсе не так); если, идя на поводу у отдельных «общественных деятелей», будем навязывать тему «межнациональных отношений» – неприличную для цивилизованного общества. Это больше всего и мешало бы нормальной этнокультурной жизни людей. И для национально-культурного развития в ХХI веке опасен двойной стандарт: когда иные «лидеры нации», спекулируя на национально-религиозных святынях, борются за то, чтобы их соплеменники ходили в национальных костюмах, пели фольклорные песни и ограничивались пространством одной деревни, а своих детей и родственников отправляют за границу учиться иностранным языкам, мировой экономике, юриспруденции.
Особую важность сегодня имеет гуманитарная проблема, связанная с возможностью извлечения из национально-культурного наследия разных народов общей духовной основы. Сегодня нам нужна информация, которая способна возвращать чувство достоинства человеку – реальному носителю национально-этнической культуры. Ему, в том числе и через соответствующие публикации, важно ощутить принадлежность к достойному обществу. Вот эта задача – большая, гуманистическая, может быть, одна из основных для русской журналистики, когда она касается этнокультурной темы. Если мы не будем исходить из этого, то будет нелепо говорить о какой-то нашей роли в развитии культуры мордовского или татарского народа, или вообще кого угодно.
Крупнейший публицист XX века, сегодня, правда, не очень модный, В.И. Ленин говорил о том, что, не решив общих задач, бессмысленно браться за частные. Укрепление человеческого достоинства в людях, благородства, патриотизма – именно в этом контексте целесообразно обращаться к теме национальной культуры на страницах печатных изданий.
Люди живут не ради культуры. И люди говорят на родном языке, поют родные песни не потому, что хотят развивать национальную культуру, а потому, что живут в этой культуре или перестают в ней жить. «Проблемы культуры» в их культурологическом смысле народу мало интересны. И потому сегодня важнее показывать людей, живущих в едином духовном пространстве нашей страны.
Отсюда вытекает и такая проблема: конкурентоспособна ли сегодня сама этнокультурная продукция?
Информация – это тоже продукт культуры, и только как продукт культуры она может быть действенной, функциональной. Приведу пример. Несколько лет назад Самарское телевидение сняло фильм «Зов торамы», где увлекательно рассказывалось о древней языческой истории мордовского народа. Это было интересно любому зрителю независимо от национальности. И оставалось ощущение необыкновенной силы этой культуры и ее влияния на твое мироощущение. Подобную публицистику невозможно сравнить с культурологическим морализаторством. Вот таких публицистов надо искать и находить среди глубоко мыслящих и тонко чувствующих людей, может, иногда помогая кому-то из них выражать свои мысли и чувства в публичном слове.
Печать не может решить эту задачу без союза с деятелями культуры по производству конкурентоспособной этнокультурной информации. Например, «не так» в коммерческой газете преподнесли образ древнего мордовского жреца, показали его как человека, имевшего слабости и пороки. Но в нынешних условиях свободы печати есть один выход: опубликовать о древнем жреце другой материал, но он должен быть не только исторически более аргументирован, но – живее, интереснее, литературно талантливее. Сможет или не сможет творческая интеллигенция предъявить такую информацию обществу? Если не сможет, то культура окажется на обочине истории. Это – закон жизни, закон выживания, который распространяется и на культуру.
С этим связана и проблема качества журналистики, освещающей этнокультурную тему. Только та журналистика, которая сама является органичной частью культуры, будет одновременно удовлетворять интересам и редакций, и читателей, а самое главное – позитивно влиять на духовное здоровье общества. Все другое – только мешает людям нормально жить.
Несомненно, позитивным является и то, что по-настоящему публичные русские издания нашей республики чаще всего избегают дискуссий на своих страницах с теми СМИ, которые провоцируют конфликтные ситуации в межнациональной среде, публикуя явно националистические материалы или предоставляя слово тем, кто, спекулируя национальными святынями людей, претендует на статус лидеров того или иного народа. К тому же такие издания часто и рассчитывают на реакцию именно русской прессы как на своеобразную рекламу. Единственно разумный ответ со стороны русской прессы один: достойно и нестандартно показывать жизнь людей, которые создают культурные ценности, не только «работая» в литературе или искусстве, но и просто живя на земле.
2006
ЧТО ЗАВТРА СКАЖЕТ ПИСАТЕЛЬ
В современных печатных средствах массовой информации редко появляется публицистическое слово писателя. Наверное, и впрямь сегодня «другое время», требующее короткого информационного текста. Так и на семинаре «СМИ и общество», проведенном Фондом развития информационной политики в апреле 2006 года в Москве, прозвучала мысль о том, что печатные СМИ не вправе заставлять своего читателя «работать», предлагая ему большие по объему и масштабные по мысли тексты. Эта позиция – глубоко спорная, нельзя относиться к аудитории – как к массе, изначально лишенной интереса к мыслительной деятельности, тем более в наш просвещенный информационный век.
Подобные установки отсекают от газеты огромный пласт текстов, связанных с духовным творчеством народа, совершенствованием нации. Создается впечатление, что современная информационная политика не оставляет в поле своего зрения места думающему народу. А может, это не случайно? Может, писатель сегодня мешает редакциям, а более всего – хозяевам изданий в реализации современных манипулятивных информационных технологий? Может, живое, свободное слово писателя, публициста способно расстроить отлаженный за последние годы информационный процесс по превращению читательской аудитории в бездуховную массу?
Может, уже не нужен народ – думающий и сопереживающий, а нужен лишь «электорат», который «правильно» голосует?
России, вступающей в новое, технологически прогрессивное тысячелетие, необходим именно народ-мыслитель, народ-аналитик. Потому и писательская публицистика необходима нашему народу, еще не утратившему способность думать и сопереживать и испытывающему в этом потребность. Хотя, естественно, современному писателю, выступающему в газете, придется учитывать реалии времени и укладывать свои актуальные мысли и чувства в более короткую форму.
В русской публицистике, по мысли академика Д.С. Лихачева, отрабатываются традиции и механизмы государственного управления. В этом смысле красноречива публицистика Михаила Салтыкова-Щедрина. И «толстые» литературные журналы литературными являются условно, их читали и читают не столько из любви к беллетристике, сколько из потребности в глубинных размышлениях о судьбах Отечества.
Такие размышления всегда характерны слову национального российского писателя. Данный тезис ярко иллюстрирует публицистика Федора Тютчева, Александра Блока, Николая Гоголя, Александра Герцена, Льва Толстого, Валентина Распутина, Чингиза Айтматова, Виктора Астафьева, Василя Быкова, Григория Бакланова, Александра Солженицына, Александра Проханова, Бориса Васильева и многих других писателей.
Конечно, в нашем обществе сегодня понизился статус литературы, следовательно, уменьшилась и значимость писательской публицистики. Но с другой стороны, не искусственно ли понижается этот статус, в том числе – и путем изгнания писательского слова из значительных СМИ? Не намеренно ли культивируется понижение значимости литературы – как достояния традиционного для нашего Отечества, в том числе и советского, образа жизни и мировоззрения?
Регулярную, востребованную читателями колонку публицистики «Эхо недели» публикует издающаяся в Республике Мордовия еженедельная общественно-политическая газета «Юлдаш» («Спутник»), которая выходит на русском и татарском языках. Можно сказать, это – единственное в регионе периодическое издание, не отсекающее писательскую публицистику.
Так вот, материалы колонки «Эхо недели», не ограничивающейся лишь национально-этническими рамками, наиболее популярны у читателей разных возрастов и разного образовательного уровня. Читателям, не равнодушным к тому, что происходит в мире, писатель-обозреватель дает возможность ощутить причастность к глобальным событиям, размышлять, анализировать и сопереживать. В современной журналистике Мордовии, как и других регионов, еженедельные политические обозрения публициста являются редко встречающимся жанром.
Даже этот пример убеждает, что люди испытывают потребность в том, чтобы быть причастными к глобальным событиям, а более всего – испытывают необходимость в думающих собеседниках, чтобы не так болезненно ощущать свое духовное одиночество в мире, который не по дням, а по часам погружается в прагматизм. Такими собеседниками в глазах большинства россиян не перестают быть национальные писатели. Потому их присутствие на газетных страницах способно придавать периодическим изданиям общественную весомость, способно помочь газетам завоевать доверие у читателей.
Во второй половине XX века, когда писательская публицистика была желанной в СМИ, проблема, напротив, заключалась в том, что далеко не все писатели, умеющие сочинять качественную художественную прозу или стихи, могли столь же качественно выступать со статьями в газетах и журналах. А те, что умели писать публицистику, в считанное время удваивали и утраивали свою известность и популярность в народе.
В средствах массовой информации, как в природе, должны цвести все «цветы». Одним из наиболее ярких информационно-духовных «цветов» в нашем российском сознании не перестает быть писательская публицистика…
Но писатель, вытолкнутый на обочину медиа-пространства, как бы лишается места в обществе. В современном российском обществе это как раз и происходит.
Но данный процесс не является безболезненным и безобидным для информационной культуры. Она не просто иссушается, но и лишается твердой почвы. Российская национальная традиция и российский менталитет не отвергают и не отвергнут писательское слово, обращенное к душе и разуму соотечественника. На мой взгляд, именно через доверие к публичному писательскому слову народ соучаствует в формировании национальной информационной культуры.
Наиболее оптимальной формой эффективного привлечения писателя-публициста к сотрудничеству в газете или в другом периодическом издании может быть авторская рубрика, которую будет вести публицист. Ее рейтинг может зависеть от экспрессивно-философского созвучия текстов реальному времени и реальному социальному самочувствию потребителей информационной продукции.
Более того, русская литература, как, впрочем, и литература любого народа России, в условиях понижения общественного статуса художественного слова, именно в медиа-пространстве может обрести «второе дыхание» и возродиться как культурный и социальный феномен общенационального масштаба.
Пространство оперативной прессы может дать современной литературе возможность не только обрести надежное место в социальной жизни, но и получить импульс для развития. Речь не идет о превращении писателя-публициста в традиционного репортера. Напротив, писатель, систематически выступающий в периодическом издании, способен деталь общественной жизни или политическое событие уже в реальном времени превратить в факт философии и истории. Такому писателю, конечно же, придется учитывать реалии времени и выражать свои мысли и чувства в более короткой и динамичной форме.
В данном случае подразумевается участие писателя-публициста не столько в специализированных литературно-художественных и литературно-публицистических изданиях, сколько в еженедельных и даже ежедневных общественно-политических газетах.
Мировой журналистике известно много примеров эффективного участия писателей в успешных информационных проектах. Работая в оперативной прессе, и в своих злободневных публикациях не переставали быть писателями Эрнест Хемингуэй и Габриель Гарсиа Маркес.
Одним из наиболее ярких примеров сотрудничества с современной мировой прессой можно считать деятельность модного ныне бразильского писателя Паоло Коэльо. Он успешно вел колонку в ежедневной бразильской газете «О Глобо». Кроме того, колонки Паоло Коэльо выходили и были популярны в газетах Италии, Испании, Греции, Германии, Эстонии, Польши, Эквадора, Венесуэлы, Колумбии и других стран. Публикации знаменитого писателя появляются и в российских «Известиях». Это свидетельствует о том, что читателям любой национальности, живущим в разных частях света, важно слышать живое, нелживое писательское слово практически в реальном времени. И важно ждать, что завтра скажет писатель!
2006
КИТАЙЦЫ УВИДЯТ ЛУНУ
Год России в Китае начался! Будто и мы таким образом соприкоснулись с особым временем Китая в вечности. Такое впечатление, будто Поднебесная, действительно, живёт в каком-то необычном – философском – времени, не разделенном на прошлое, настоящее и будущее. Таким временем веет от демографических, промышленных и культурных достижений Китая.
Например, полет в космос в начале третьего тысячелетия вроде бы и не является самым грандиозным событием. Россия и Америка уже четыре десятилетия месяцами и годами «бороздят» звездное пространство. Но главная примечательная особенность космической новости минувшего года в том, что свой пилотируемый корабль в околоземную орбиту второй раз успешно запустил – Китай, чье население составляет около 1,4 миллиарда человек (в десять раз больше, чем российское население), чья экономика развивается чрезвычайно высокими темпами. Уже к 2020 году китайцы планируют увеличить внутренний валовой продукт (ВВП) в 4 раза, следовательно, Китай заинтересован в природных энергетических ресурсах всего Земного шара, потому что своих ресурсов не хватит. А китайская военно-техническая мощь, в том числе и ядерная, уже сегодня становится серьезнейшей головной болью для тех, кто еще ведет себя как хозяева мира. Прежде всего – для США и Западной Европы. Амбициозна и космическая программа китайцев: через считанные годы они планируют освоить уже поверхность Луны…
Китай на глазах у всех выходит в мировые лидеры. И это – урок тем, кто, достигнув военно-политических высот, успокоился, кто продолжает жить былыми победами.
Причем, китайцы – такой этнос, который на протяжении тысячелетий как бы остается неизменным, его будто минует процесс старения.
Мир лихорадочно стремится «вперед», а китаец, согласно своей тысячелетней философии, созерцает полет бабочки над белым лотосом, колыхание травинки, отражение лунного сияния в безмятежной воде, слушает звуки ручья, понимает голос ветра в листве могучих деревьев и безмятежное безмолвие камня, скатившегося с горы.
Несуетливое созерцание исповедует и китайская поэзия, ни на чью поэзию не похожая в мире. Но и маленькое китайское стихотворение, состоящее из пяти слогов, вмещает Вселенную, как капля росы в прозрачные утренние часы вмещает все небо. Вмещает то особое время, в котором Китай не перестает жить тысячи лет. И таким же временем веет от стихов классика китайской литературы Ли Бо: «Монах среди гор. Беру лотос – и вижу его душу…». Единство вечной природы и вечной души человека, кажется, сумели постигнуть китайцы. И, видимо, это помогает им оставаться вечными возле вечной природы.
Несомненно, в неразрывном единстве находятся китайское стихотворение и китайский прорыв в космосе. Так же, как взаимосвязаны великая культура Италии с ее техническими достижениями; философия Германии с ее неутомимым экономическим развитием, способностью восставать из военно-исторического пепла. Поэзия аккумулирует национальную жизнеспособность…
Да, китайцы созерцают цветы, горы, смотрят на Луну. Но они, ощущая объективную тесноту на своей территории, зная об ограниченности собственных природных богатств, смотрят (и уже переселяются) и на наши необъятные просторы, которые год от года приходят в запустение из-за неуклонного уменьшения численности населения, из-за нашей экономической отсталости. Речь, прежде всего, о Сибири. Но и региональные лидеры Поволжья часто предупреждают своих земляков: если мы сами не сможем развиваться на своей территории, если мы будем деградировать, то здесь будут успешно развиваться китайцы…
Китай принято считать коммунистической страной. Во всяком случае, здесь не отвергли «красную» идеологию, успешно сочетая ее с экономическими реформами. Китайский народ – собиратель, а не распылитель своего политического, научного, гуманитарного, религиозного наследия. Китай не разбрасывается никем и ничем – ни древними царями, ни коммунистическими вождями, ни поэтами, ни философами, ни идеями, ни ресурсами. Здесь все перерабатывается в историческую энергию для национального развития.
Китайцы смотрят на Луну – и думают уже об освоении лунной территории. А нам, глядя на китайцев, следовало бы серьезнее думать о своей общенациональной, общероссийской судьбе, не проспать свой исторический час. Год России в Китае начался. А через двенадцать месяцев наступит Год Китая в России …
2006
ПЛАНЕТА ЧЕЛОВЕКА
Читателей разных возрастов, разных социальных слоев, горожан и сельчан волнуют взаимоотношения государств, континентов, цивилизаций. Волнует то, что происходит в Америке и в Афганистане, в Африке и в Европе, в Тбилиси и в Цхинвале.
Причем, так было всегда. В любой отдаленной деревне пастух обычно не уходил на луга без транзисторного радиоприемника, потому что ему было важно знать, кто сегодня полетел в космос, что нового произошло в зоне вьетнамо-китайского военного конфликта, какие слова произнес в Кремле прилетевший в Москву Фидель Кастро. Было и такое время, когда нашим людям каждый день и каждый час важно было слышать, как «прогрессивное человечество» осуждает создание нейтронного оружия в Америке.
Потому что каждому мыслящему человеку важно ощущать, что он не заточен в своей деревне или в своем городе, не заточен в своей республике. Более того, каждому человеку, интересующемуся глобальной политикой, важно понимать: защищены ли мы нашей державой в этом огромном мире, где много агрессии и вероломства? И нам всегда хотелось и хочется сегодня, чтобы наша держава выглядела на этой земле достойно!
Вопросы глобальной политики, мировой культуры, взаимодействия цивилизаций всегда были и остаются основными предметами и моих интересов. По большому счету, именно с проблемой общечеловечности во многом связано и мое художественное творчество. И к «межнациональным проблемам» в своей политической публицистике я обратился только потому, что национально-этническая тема – одна из самых обсуждаемых тем в современной глобальной политике, ищущей основы бесконфликтного, уважительного и безопасного существования этнически и религиозно многообразного человечества на планете.
Не случайно на мировом уровне сегодня много размышляют о диалоге цивилизаций. Многообразный мир будет безопасным лишь тогда, когда в этом мире каждый народ почувствует исключительно уважительное отношение к своей неповторимости, к своему достоинству. К сожалению, в этом плане в нашем мире еще немало проблем. Сильные государства нередко не просто растаптывают, но ракетами выжигают государственность других народов, их национальное и человеческое достоинство. А потом удивляются, откуда появилась проблема противостояния Запада и Востока…
Наш человек потому интересуется глобальной политикой, а не замыкается в своей деревне или в своем городе, что для него очень важно каждый день и каждый час знать: в этом глобальном мире его человеческое и национальное достоинство надежно отстаивается его государством. И его государство может жестко и откровенно говорить, например, с той же Америкой о негативных международных последствиях расширения НАТО на Восток или о нежелательности размещения американских систем противоракетной обороны в Восточной Европе.
2007
РОССИЯ ТРУБИТ В ТРУБУ ТЮШТИ
Мне вспоминается картина из детства. В дни церковных праздников через наше село Акчеево длинной вереницей в ярких национальных нарядах шли жители села Мордовские Пошаты в сторону Каменного Брода, где находилась в то время единственная во всей округе действующая православная церковь. Мордва, переплыв на лодках Мокшу-реку, через татарское селение шла к храму в русское село. С детства я запомнил и полюбил этот живой и красивый образ нашего многонационального единства. Такому единству народов нашей России, кажется, не одна тысяча лет…
По преданию, когда древний мордовский правитель Тюштя покинул землю и вознесся на небеса, он оставил народу свою медную трубу. И сказал Тюштя многочисленному мордовскому племени: будет нужно – трубите в эту трубу, зовите меня.
Мордва и в третьем тысячелетии остается более чем миллионным народом. Более того, около 20 миллионов россиян имеют мордовские корни. У мордвы есть своя государственность на родной земле, своя письменность и культура.
Но труба Тюшти не выброшена на свалку истории. Сегодня сама Россия отыскала эту трубу в глубинах исторической памяти своего мордовского народа и собирается протрубить в нее. Потому, по большому счету, это не только Мордовия отмечает 1000-летие единения мордовского народа с народами многонационального Российского государства, но и вся Россия. Для многих очевидно, что эта дата – условная, символическая, но время от времени бывает исторически необходимо громко и торжественно заявить о древней сплоченности народов России, о нашем многонациональном родстве – как о Божьем даре…
По оценке ученых Института российской истории РАН, мордовский народ, начиная уже с IX-X веков, участвовал в строительстве Российской государственности, на основе договора с русскими князьями платил им дань. Об этом упоминается и в знаменитой «Повести временных лет». Народы, живущие на нашей земле, еще тысячу лет назад умели договариваться – чтобы вместе выживать и вместе развиваться!
Россией востребованы сегодня значимые даты, символизирующие древнее единство ее народов. Востребованы в ответственный час, когда идет глобальный передел мира, когда наша страна столкнулась с проблемами, от решения которых зависит завтрашняя геополитическая картина на всей планете Земля. В новейшей истории России оказалось необходимым чествование народов, составляющих основу государства. Это нужно и для сохранения и воодушевления самих этих народов, и это нужно для сохранения и укрепления многонациональной России.
Это Россия сегодня трубит в трубу Тюшти, которую бережно сохранила Республика Мордовия. Это Россия зовет Тюштю, чтобы он сказал: мы 1000 лет с Русью. Более того – мы всегда вместе!..
Сегодня Россия зовет Тюштю, чтобы он своим веским, могущественным словом помог ей сохранить себя как уникальную и неповторимую землю.
Мордва – народ земли. Потому он и выжил в исторических ураганах, что не отрывался от земли, боготворил ее. С территории нынешнего Поволжья исчезли многие народы и племена, с которыми мордва часто воевала, порой терпела и поражение от них. Но народ выстоял, и во многом благодаря тому, что создал мощный духовно-культурный союз с Русью, обогативший и расцветивший историю России.
Можно сказать и по-другому: Русь растила себя в мордве, растила трудолюбивой, мужественной, песенной, доброй и жизнелюбивой. В мордовском костюме много красного цвета. Это – цвет жизнелюбия, радости. После тяжелых исторических катастроф, случавшихся за тысячу лет, Русь и в мордовском наряде выходила на свет Божий – демонстрируя миру, что она жива, что она на этой земле – навсегда.
Мудрый мордовский народ из века в век рождал и достойных лидеров, благодаря которым мордва сохранила и свою самобытную культуру, и стала одной из основных опор великого Российского государства. И сегодня Республика Мордовия является регионом политической и экономической стабильности, регионом мощной культуры.
Кстати, только государственная автономия, укрепить которую призвана и эта внушительная историческая дата, а также связанные с ней крупные мероприятия общероссийского значения, обеспечивает условия для сохранения этнической культуры.
Вне автономий в составе Российского государства было бы невозможно развивать и пропагандировать национальную культуру. И вообще, идеи национального развития, помещенные внутри автономии, обретают центр, обретают точку опоры. Существование на карте Российской Федерации Республики Мордовия, тем более – обретающей известность и авторитет в стране, дает возможность укрепить национальное достоинство всему миллионному мордовскому народу, где бы он сегодня ни жил по воле судьбы и жизненных обстоятельств.
То, что мы стали тысячелетиями обозначать значительные вехи в своей жизни, свидетельствует о глобальном характере политического мышления, присущего нашему времени. Мы обрели особую патриотическую зрелость, и нам уже необходимо иметь глобальную совместную судьбу и необъятную биографию в родном Отечестве. Потому и идет исторически позитивный процесс приведения в порядок нашего прошлого.
И в случае с 1000-летием единения мордвы с многонациональным Русским государством имеет место государственная целесообразность этой даты. Потому что это нужно, прежде всего, самой Российской Федерации. Думается, исходя в значительной мере и из общественно-политической своевременности красивой исторической даты, и инициировало руководство Мордовии данный юбилей, несомненно, имеющий всероссийский резонанс.
Общегосударственный резонанс пять лет назад имели и торжества, посвященные 125-летию со дня рождения скульптора Степана Эрьзи. Это имя более других имен делает мордовский народ известным в мире. Скульптор объехал мир, жил и творил в разных странах, но его вдохновляло ощущение дома в лесном краю, его укрепляло ощущение своей страны. И он вернулся домой – в Россию. Привез сюда и свои бессмертные произведения, которые сегодня хранятся в уникальном музее в столице Мордовии. В Саранске покоится и прах великого мастера мирового масштаба. Можно сказать и так, что Степан Эрьзя всю свою долгую жизнь через весь мир, вобрав в себя планетарную культуру, возвращался в родную Мордовию, в сияющий край полей и лесов. Новую родину здесь обрел и ветхозаветный Моисей, сотворенный руками гениального мордвина.
Не случайно народы, стремящиеся укрепиться и сохраниться в современном мире, учитывают информационную особенность этого мира и поднимают на щит наиболее знаковые имена, прочно утвердившиеся в историческом сознании. Из глубин Руси любит и оберегает родной народ великая мордва: патриарх Никон, памятник которому появился в Саранске в этом году, и народная певица Лидия Русланова, историк Василий Ключевский и летчик Михаил Девятаев, совершивший побег из фашистского концлагеря на немецком самолете. И песня «Умарина» (Яблоня), которую до всей России и до всего мира донесла народная артистка страны мордовка Мария Антонова, объединяет народы земли, где эта яблоня расцвела. А на яблоне-умарине за тысячи лет поспели плоды нашего многонационального единства в России. И о чем больше всего любит петь мордва? О яблоне, о березе, о любви, о земле, о России…
В последнее время Мордовия стала чаще обращаться к имени адмирала Федора Ушакова, который многие годы своей жизни провел на мордовской земле, провел – в трудах и молитвах. Здесь же, в Санаксарском монастыре, он и похоронен. В 2001 году адмирал был канонизирован. Жизнь русского воина Ушакова в мордовском краю красноречиво символизирует единство Руси и мордвы, потому что это – прежде всего единство людей!
Дойти до храма – значит, пройти в истории праведный путь, который у народа, не отрывающегося от Бога, не закончится никогда…
Мордва ли 1000 лет назад вошла в Русь? Русь ли пришла в мордву? Они по воле матери-истории встретились на одной земле, чтобы сохранять и укреплять друг друга, чтобы через тысячу лет Божьей милостью русский поэт мог сказать: «Край мой! Любимая Русь и Мордва!..».
Несомненно, Сергей Есенин хотел бы, чтобы эти его слова, обращенные к Родине, оставались актуальными еще тысячи лет. Потому что «любимой Руси» нет без мордвы и других народов, живущих здесь, как и самих этих народов уже тысячу лет нет без Руси. Многонациональное единство нашей земли, насчитывающее десятки славных веков, само по себе грандиозное историческое событие!
2007
НА МОЕЙ РОДИНЕ
Село Акчеево ветшает, уменьшается в нем количество жителей, потому уменьшаются и стада коров и овец. Но сколько бы животных ни оставалось в стаде, его надо пасти, его надо оберегать на бескрайних лугах, среди оврагов и водоемов, возле лесов, где водятся волки.
Пастухом был некоторое время и пророк Мохаммед.
Мохаммед будто и сегодня ходит по миру, будто проходит и по лугам, полям и улицам моего родного села Акчеево. Его здесь почитали всегда, его и сегодня здесь продолжают почитать. Наших людей в значительной мере сохраняло и сохраняет до сих пор цельным народом то, что они объединены любовью к учению пророка Мохаммеда.
И каждого из жителей села Акчеево, простых животноводов и земледельцев, пророк из вечности любит – любыми, какими бы они ни были. Пусть часто, как и вся Россия, эти люди пьют водку, пусть иногда играют в карты неподалеку от мечети.
На его стороне моего села – Бог! Всевышний был с этим селом всегда. Когда оно только обосновывалось на берегу реки Мокши, когда было шумным и многолюдным, когда строили храмы, а потом ломали их, но молитвы продолжались в каждом акчеевском доме. Молитва здесь не прекращалась никогда.
Бог никого не отпускает от себя, потому что без молитвы, как без опоры, не обходится ни один человек.
Вселенское дело деревенского масштаба делают сегодня наши сельские имамы. Когда есть имам в селе, значит, Творцу уютно оставаться в этом селе, значит, у Творца в этом селе есть дом. И люди будут жить – вблизи Создателя миров. Вблизи справедливости, добра, почитания земли…
Кажется, сегодня Аллаху уютнее оберегать свое святое откровение – на земле, где еще растет хлеб, где еще шумят вишневые и яблоневые сады, где возле Мокши-реки красиво пасутся лошади. Акчеевские татары, как и их предки, вновь стали разводить лошадей, которые помогают им тащить нелегкий воз деревенской жизни.
Труд на земле – это часть молитвы, благодарно обращенной людьми к Создателю. И Ему, приславшему на эту землю ислам, здесь дышится легче и вольнее, чем в городах, где в последние годы ислам втягивается в тяжелые и вязкие конфликты, где духовенство сбивается на скользкую политическую тропу.
Но есть у нас сельские имамы, которые молятся вместе с редеющей горсткой простых людей. Потому именно наши сельские имамы, обычно не одетые в пышные религиозные наряды, часто не отрастившие экзотические бороды, читающие свои проповеди в скромных, а не в роскошных храмах, сегодня истинно сохраняют ислам. Не так же ли было и во времена пророка Мохаммеда, когда именно в сердцах горстки смиренных людей священная религия обрела первую твердь?..
Власть часто делает религию – политикой, использует ее в качестве подсобной силы, когда решает задачу собственного сохранения и укрепления. А священники угасающих сел по воле обстоятельств избавлены от этого. Они не востребованы политикой, потому им оставлены лишь дела богоугодные. Они, не нужные корыстолюбивой политике, нужны самому Творцу, который и оберегает их – среди первозданной природы, среди простых людей…
Когда есть в селе имам – и людям не одиноко наедине со Всевышним. Людям – знающим о том, что еще далека от духовного совершенства их жизнь.
Но есть имам – и людям уже не одиноко и с предками своими, находящимися возле Творца и призывающими нас из вечного мира – верить в Бога. История человечества едина, «этот» свет и «тот» – рядом. И каково было бы нынешним людям, развалившим село, разорившим его, отдавшим поля бурьяну, улицы – крапиве, – оставаться наедине с теми, кто это село основал, кто вбил здесь первый колышек, кто деревянной сохой когда-то пропахал первую борозду на песчаном поле? Каково было бы нам увидеть их взгляд, обращенный к нам из исторической бесконечности?..
Что мы могли бы сегодня сказать нашим поэтам, которые в начале XX века восторженно верили в будущее села, воспевали его? Классик татарской литературы, тоже уроженец нашего края Хади Такташ во многих революционных произведениях был непримирим в отношении к имамам, чуть ли не призывал сельчан избивать своих мулл. Но сегодня и Хади Такташ, наверное, воспел бы сельских имамов – за то, что они в своем народе по мере сил сохраняют народность, национальную сущность. Многие имамы выполняют свою работу не из корысти, а – реализуя себя, находясь в своей Богом данной стихии. И своей жизнью они каждого учат реализовать на свете свою истинную сущность – и плотника, и землепашца, и конюха, и педагога. Село может сохраниться только тогда, когда каждый будет сохранять себя таким, каким его призвал на свет Творец.
И Хади Такташ, узнав о том, что в угасающих татарских селах сегодня именно имамы пытаются сохранять народ свой, наверное, воспел бы имамов. Ведь и литература наша должна обретать опыт и прозревать вместе с нами. Цветные идеологии устаревали, а религия оставалась. Оказывается, кто-то должен в любые эпохи беспрестанно молиться за нас. Не молитва ли помогает Ирану, против которого ополчился весь могущественный Запад, сохранять себя и добиваться высот даже в ядерной физике? Да и та же могущественная Америка, оказавшись наедине со стихией, уповает лишь на молитву. «Молитесь!» – призывал Джордж Буш свою нацию, когда Атлантический океан направил в сторону Америки свои ураганы…
Несколько лет назад на дворе было жаркое лето. И мои односельчане подолгу уединенно молились о дожде – тревожно глядя на желтеющие луга, на высыхающие картофельные поля, на коров и овец, целыми днями не отходивших от реки Мокши. По традиции принесли в жертву овцу.
И вернулась в небо над Акчеевом заблудившаяся тучка; будто и впрямь потому вернулась, что изнывающие от жары люди ждали ее от Аллаха. Эти люди верят, что Аллах рядом, чуть ли не на земле, потому и решаются отправлять к нему свои молитвы. И все, что творит нашу жизнь, может быть только от Творца. И дождь, и свет, и ветер, и трава.
Ведь и молитва – как дождь, льющийся на наш ветшающий мир, на высыхающую национальную почву. Но такая молитва может быть лишь уединенной, произнесенной не на показ. Такая молитва – смиренный разговор со своей совестью в присутствии Творца; в присутствии деревьев, воды, земли, неба. Такой разговор не могут прервать ни грозы, ни ураганы.
И ураган тоже прилетает по высшей воле. Как-то он случился и в Акчееве. А в тот час, когда ураган ломал деревья, срывал с домов крыши, из звукоусилителя, установленного над мечетью, летел к народу голос сельского имама. Он, как и каждый вечер, читал молитвы и в этот ураганный час. Молитвы, как звонкие ангелы, летали над встревоженным селом. Они долетали до почерневшего неба, и суровое небо на глазах светлело…
А на другой день имам собрал на сельском кладбище «субботник». Все, кто мог, пришли, убирали сломанные ветки, спиливали высохшие деревья, вывозили прошлогоднюю листву. В жизни, дарованной творцом, должно быть меньше тлена, меньше мусора, мешающего видеть перед собою вечность.
2007
ЯЗЫК ТВОРИТ СТРАНУ
Президент Российской Федерации объявил 2007 год Годом русского языка на заседании Госсовета, посвященном развитию национальных культур. Совершенно очевидно, что эти культуры не смогут полноценно развиваться внутри Российской Федерации, если и в ней самой, а значит, и в мире – ослабеют политические позиции русского языка, и если ослабеют духовные позиции русского народа, который исторически формировался как государствообразующая нация.
Под угрозой оказалась сама среда, в которой может существовать и развиваться Россия. С той территории, откуда вытесняется русский язык, вытесняется и Россия.
В последние годы был нанесен тяжелый удар по русскому самосознанию, на котором в значительной мере и держится федеративное единство нашего Отечества. Мало того, что русских физически изгоняли из ими же возрожденных бывших советских республик, ставших суверенными государствами, но еще подрывали их дух, обвиняя во всевозможных «грехах»: и в репрессиях, и в оккупации, и в развале экономики, и в фашистских поползновениях. У всех российских народов росло этническое самосознание, морально и материально поддерживаемое и национальными регионами, и федеральным центром, а самому крупному по численности русскому народу как бы отказывалось даже в этничности. Хотя для развития той же мультикультурности была необходима основательная социально-политическая платформа, которой продолжала оставаться русская культура. И в то же время уже в самой России мы стали стесняться лишний раз произносить слово «русский», чтобы ненароком не обидеть чувства «коренных» народов. Даже тургеневское определение «великий и могучий» стало ироничным, хотя именно на величии и могуществе русского языка, создавшего единую систему понятий, ценностей и представлений о нашем общем бытии, и удержалось единство государства в смутные годы конца XX века. Но русский язык мужественно выдержал и продолжает выдерживать тяжесть вины, которая безосновательно обрушилась на его носителей. Именно язык великой человеколюбивой литературы, язык Пушкина, Блока, Льва Гумилева терпеливо доносил до всех нас знание о том, что вне контекста единой страны мы превратимся в историческую пыль.
Лишь оппозиционные общественные организации поднимали «русский вопрос», бередили раны народа. Они набирали себе политические акции, пользуясь тем, что государство в прежние годы демонстрировало некоторую отстраненность от неопределенного положения государствообразующего этноса. А он вопреки всему продолжал оставаться таковым, не поддавался и на провокации одиозных общественных структур националистического толка, тем самым – сохранял Россию! Сегодня «русский вопрос» государство своевременно вырывает из рук тех сил, которые могут использовать его, особенно в преддверии парламентских и президентских выборов, в опасной политической самодеятельности.
Сегодня уже настало такое время, когда через укрепление внутрироссийского и международного статуса русского языка, его мирового достоинства необходимо поддержать основы государственного русского самосознания, основы России. Когда отсутствием должной государственной заботы лишь вчера подтачивались духовные основы этноса, составляющего более 80 процентов населения страны, под угрозой могло оказаться существование самого государства, следовательно – и благополучие всех остальных этносов. Нет другого этноса и нет другого языка, кроме русского – для того, чтобы могла полноценно существовать Россия как таковая.
Важно понимать, что речь не идет о русификации самобытных народов России. Напротив, государство заботится о «синтаксисе» России, в которой, как в красивом сложносочиненном предложении, гармонично соединились многие народы и земли.
Русский язык – это родной дом для всех, кто своей жизнью творит единую культуру, благодаря которой и выживает на одной земле. Тем более, все народы страны за сотни лет обогатили русский язык и своим поэтическим мировидением, и особенностями своего исторического сознания, о чем свидетельствует и наша выдающаяся литература. Все народы России стали частью огромного русского мира, сохранили в нем свою культурную уникальность, а русский мир уже немыслим без них. И государственная забота о русском языке – сегодня не что иное, как дальнейшее укрепление основ общегосударственного дома.
Россия, создавшая единое экономическое и политическое пространство в условиях своего этнокультурного многообразия, сегодня является стабильной федеративной страной. А Федерация намерена и дальше модернизироваться, например, объединяя регионы, чтобы эффективно развиваться в современном мире, отвечать на его экономические, политические и геополитические вызовы. России надо твердо стоять на ногах, чтобы ее – многонациональное и многоконфессиональное государство – не могла свалить, разрушить и выбросить на обочину истории набирающая силу стихия противостояния Запада и Востока.
В этих условиях возрастает и роль государственного языка, на котором должна ежедневно и ежечасно выражаться общенациональная идея о едином Отечестве, чтобы эту идею одновременно слышала вся многонациональная Россия, слышали все наши соотечественники за рубежом. Государство намерено объединить энергетические ресурсы российской земли и энергетические ресурсы патриотического русского глагола, понятного всем, следовательно, способного воодушевить каждого из нас на созидание. Объявив 2007 год Годом русского языка, Президент России тем самым на высшем уровне подтвердил, что России есть о чем говорить миру, и она не собирается молчать ни в культуре, ни в экономике, ни в международной политике. И чтобы речь России была слышна всему свету, она призывает на государственную службу русский язык – родной для ее многонационального народа.
Без повышения достоинства русской культуры невозможно реализовать и актуальный президентский проект «Сбережение народа», который подразумевает не простое размножение людей, а прежде всего – укрепление жизнеспособности нации. Без объединяющего русского языка невозможно обеспечить сбережение нравственно здорового народа, какой и может быть по-настоящему «государствообразующим». Более того, мы не сбережем наш культурно многообразный народ вне укрепленного «русского мира». Сегодня, к сожалению, именно русский язык вовлечен в нравственное деформирование нации. Может ли государственный язык в публичной сфере использоваться для пропаганды пошлости и бескультурья? Одних только радиостанций, тиражирующих блатные песни, пошлые анекдоты, развелось в эфире несчитанное количество.
Следовательно, вместе с высоким статусом язык, находящийся на государственной службе, получает и ответственность. Потому что именно язык содержит положения, которые фиксируют модели поведения людей и формируют наше мировоззрение. Другими словами, наступило время, когда через наведение порядка в языке, в понятиях, наконец, через элементарное повышение нашей грамотности будет наводиться порядок и в самом государстве. Язык творит государство, безопасность которого напрямую зависит от положения его государственного языка! И государство будет укрепляться через укрепление языка.
2007
НОЧНАЯ РАДУГА
Название первой книги стихов Александра Терентьева – «Ночная радуга» – точно передает сущность этого человека. Он и сам, подобно радуге, был многообразно светящимся явлением. Поэт, переводчик, философ, историк, литературовед, публицист. Кроме того, был блестящим педагогом, любил заниматься с творческой молодежью, обладал особым даром – даром ответственности за тех, кто видел мир образно.
В 1984 году, прочитав в Ельниковской районной газете «Трибуна колхозника» мои первые стихи, прислал мне, тогда еще школьнику, письмо в деревню. Так началась наша переписка. В зимние метельные дни я смотрел в окно – и ждал, когда почтальонка бросит в наш почтовый ящик, забитый снегом, письмо из Саранска, как всегда, пахнущее чернилами и папиросным дымом, снегом и солнцем, любовью и бескорыстием…
С Александром Николаевичем Терентьевым мы чаще всего беседовали в письмах, он писал мне сначала в Ельниковский район, где я жил, а потом и по моему саранскому адресу. Александр Николаевич был человеком монологического склада мышления, и общение с ним в письмах было очень интересным.
Его тревожили творческие проблемы тех, за кого он чувствовал себя ответственным. И его радовали даже самые маленькие их удачи. Причем, тревожился и радовался он – открыто, искренне: «Ты меня крепко порадовал своими двумя новыми стихотворениями! Признаться, меня начинало тревожить твое затянувшееся лирическое молчание. Тревожило, ибо на моей памяти немало примеров, когда после эмоциональной вспышки юности люди переставали или совсем писать, или уходили от поэзии в другие литературные жанры, где достигали высот, но поэтами быть переставали. В то же время я прекрасно помню свою юность, когда тоже испытал двухлетний кризис молчания, Это было и накопление энергии, и взросление мозга. Думаю, что это было и с тобой. Еще 98 таких стихотворений, как присланные (имею в виду качество), и лично я буду рекомендовать твою большую книгу для издания. Так что поставь цель – и пиши…». В конце этого письма, присланного в редакцию многотиражной газеты педагогического института «Учитель», где я тогда работал, он посчитал необходимым еще раз напомнить мне: «И главное – давай вперед в творчестве, газета – газетой, но стихи – вещь бессмертная. Имею в виду СТИХИ. В твоих новых чувствуется именно это веяние вечности, глубокой и звездной».
Я потом часто так и работал. Практически ни один поэтический текст не давался мне без целенаправленного труда, без самодисциплины.
В своих письмах Терентьев был не просто педагогом, но и тонким, тактичным литературоведом: «Стихи, как сам знаешь, надо чувствовать, и не столь слушать с эстрады, сколь оставаться с ними наедине. Вот именно такие стихи, требующие вдумчивого одиночества от читателя, ты и пишешь. По крайней мере, эти хочется перечитывать. У тебя еще много в стихах традиционного, но все явственнее обозначается свой стиль, своя речь, свои любимые образы, реалии, то есть ты создаешь по кирпичикам свой мир, и он уже интересен…». Терентьеву был интересен во многом еще наивный мир начинающего литератора, и он чувствовал свою ответственность за то, чтобы этот мир сохранился и расширился.
Еще в ранней юности услышал я совет Александра Николаевича: «За жизнь свою в литературе надо бороться трудом, глотая обиды. И к большим дарованиям литература и жизнь жестоки! Так что пусть тебя всегда вдохновляет подвиг Джека Лондона-юноши. Здоровья для приобретения знаний в юности никак нельзя жалеть. Крепнуть надо!».
Крепость духа понадобилась и ему самому, когда распалась великая Родина, которую Терентьев не просто воспевал, а с любовью оберегал не только своими стихами и публицистикой, но и своей чистой и бескорыстной жизнью.
Его потрясло разрушение Советского Союза. В своем письме от 24 ноября 1991 года он писал: «Сам я в партии не состоял, хотя меня и называли «коммунистом без партбилета». С горькой усмешкой отношусь к тем коммунистам, которые «перекрасились». В том числе и к Горбачеву, его политика – это политика национального предательства. Еще не было примера, чтобы глава партии (да хоть тот же Гитлер) бросал своих единомышленников, не использовав все возможности для борьбы за их защиту. Считаю тот же указ Ельцина о запрете компартии – диктаторским, антидемократичным...».
В Терентьеве жил крупный публицист со своим взглядом на глобальные общественные события. Крупными публицистами были практически все лучшие русские писатели. Но не всегда они имели возможность говорить в полный голос: «Только материала о сталинизме, изученного мной, у меня: 1000 страниц выписок и ящик разных вырезок. Оформить все это в статью мешает сознание, что это будет целая книга, и где и когда ее опубликуешь?..»
Десятки и сотни заметок он накапливал, например, изучая историю коммунизма или историю Отечественной войны 1812 года. Это было необходимо Терентьеву, потому что жить в его случае означало – постоянно себя образовывать, вбирать в себя многоплановую информацию мира.
Его интересовал мир в самых разных своих проявлениях, и он знал об этом мире очень много: будь то океанография, английская, немецкая, испанская и, конечно же, русская литература или же история появления первого трактора. Меня он спрашивал даже о татарских песнях, просил прислать ему тексты этих песен с подстрочным переводом – для сказов. И я ему посылал из деревни эти песни...
Он трудился ночами, не жалея себя, очень часто – от бедности – не доедая. «Приходится вот уже год держаться на хлебе и воде», – писал он в 1993 году.
Стремясь заработать на жизнь, он рассылал свои произведения, можно сказать, по всему Советскому Союзу. Где только не публиковал свои сатирические миниатюры! Это и «Воспитание и правопорядок», и «Народное хозяйство Белоруссии», и «Экономическая газета», и «На боевом посту», и все районные газеты республики.
Часто испытывал нехватку бумаги: «Сижу почти без пишпринадлежностей: ни бумаги, ни копирки, ни ленты для машинки. Без последней не могу даже дооформить документы для пробы вступления в СП (Союз писателей СССР – ред.). Твоя бумага, которой ты меня на время крепко выручил, вся уже разошлась по Союзу с моими миниатюрами. Пашу такое поле необъятное, что бумага прямо-таки тает…». Я по возможности, где мог, доставал ему бумагу, испытывая при этом чувство радости.
Все свое время, насколько это было возможно, он тратил на литературную работу: «Несколько часов назад закончил перепечатку новой рукописи сатирической книги «Колесо обозрения», вышло 10 авторских листов, 400 своих стихотвореньиц, 400 переводов с украинского и белорусского. Очень многое осталось невключенным, ибо сам видишь, что и так объем гигантский для нашего издательства...».
Бывало обидно, что литератор такого масштаба тратит силы и способности на то, чтобы писать стихи и рассказы, якобы «переводя» их с других языков, за тех людей, которые никакого отношения к литературе не имели и не имеют.
Ради куска хлеба и щепотки чая такой светлый литератор крупного масштаба занимался неблагодарной рутиной. Он и сам это понимал лучше, чем кто-либо, и очень переживал. «Горя с переводом натерпишься, все свои удачи – отдашь другим. Так и нужно при переводах, чтобы они были настоящими произведениями, но вот авторы-то редко настоящие люди, не то что поэты», – писал мне Терентьев в январе 1986 года и упомянул об одном из «поэтов», который подарил Терентьеву с дарственной надписью им же переведенную книжку. «Это тоже – из ряда глубоких обид, выпадающих на долю переводчика, слугой, ишь ты, считают...».
Тем не менее, он только сам решал, как надо распоряжаться своими силами, временем, способностями. И к ремеслу переводчика стихов относился как к очень серьезному и ответственному делу: «Конечно, был бы рад встретить настоящего мордовского поэта большого масштаба, чтобы переводами обогатить русскую литературу…». Александра Терентьева – как деятеля культуры – было настолько много, что переводы стихов были для него одним из средств художественной и просто человеческой самореализации.
И служба в Советской Армии, чем гордился поэт, была выражением его гражданской полноценности. Стихи Терентьева, посвященные военной теме, как и все другие его произведения, написаны с основательностью человека, хорошо знающего предмет художественного изображения…
Во всем, что делал Терентьев в культуре, проявлялась его забота о России. «За мной – сила Родины, народа, вот ради него – жизни я не жалел и не пожалею. Без громких фраз».
Брал я в руки глобус синий
И у сердца своего
Тихо в сторону России
Поворачивал его.
Средой обитания для Терентьева всегда был всероссийский контекст. В сторону России он никогда не переставал поворачивать свой внутренний, духовный глобус. Сегодня ясно: что бы ни делал Терентьев, это было необходимо для культуры, это было необходимо для эволюции нашей духовной жизни. Он и тем проявлял заботу о Родине, что в начале пути поддерживал ее поэтов.
В то же время, будучи человеком, сотканным из тонкой материи, он не переставал быть одиноким в этом мире:
Все идет по бессмертному кругу.
О разлуке с душой не грущу,
Никого, ничего – только вьюгу
В отпылавшее сердце впущу.
Я обычно не соглашался с его категорично атеистическими высказываниями, с тем, как он относился к религии, которую называл «бинтом для мозга». «О боге у нас с тобой нечто вроде полемики. Но опять-таки, смотря что понимать под этим понятием», – написал он мне однажды.
Сегодня терентьевский «атеизм» намного предпочтительнее, чем чья-то формальная «вера». «У Ромашки на небесах бог тоже Ромашка, только большая и неувядающая», – так было написано в одном из писем Терентьева.
Александр Терентьев любил слова Блока: «Жизнь без начала и конца». Так же считали и наши светлые естествоиспытатели. Терентьев был материалистом, и он к божественной бесконечности относился с точки зрения вечности природы.
Лоси ходят к водопою,
К голубой водице...
Хоть бы дрожью дождевою
В мире повториться!
Всех земля возьмет в объятья,
Были – и не будем.
Не забудьте, что вы – братья,
Лютики и люди.
У костра ли заночую, –
В чудном мире этом
Я родство живое чую
Меж душой и светом.
Слышу лиственный ли шорох, –
Мы душой едины...
И ладонь моя в узорах,
И в глазах – дождины...
Если впрямь с душой живою
Суждено проститься, –
Хоть бы дрожью дождевою
В мире повториться!
Голос стихии был близок Терентьеву. В этом он продолжал философскую линию русской поэзии. Продолжал ту линию, которая и отличает русскую поэзию, делает ее притягательной не только для гуманитариев, но и для крупных ученых-«естественников». Не случайно и академик Вернадский в качестве эпиграфа к своей книге «Биосфера» выбрал строки Тютчева: «Невозмутимый строй во всем, созвучье полное в природе…».
Такое мировоззрение Терентьева, выраженное в стихах, вполне может оправдывать его атеизм в публицистике. Для максимальной откровенности он раз и навсегда выбрал стихотворную форму самовыражения. В «Попытке автобиографии», которая открывает «Заветную звезду», написано: «Древние определяли совесть как серебряную ниточку, соединяющую человека с Богом. Звон этой нити читатель может услышать, прочитав мои стихи». Это – чистый звон. Звон безгрешного атеизма, потому что соткан из безоглядной любви к земной природе.
С природой были связаны и его представления о коммунизме: «Человек (в частности, и писатель) должен жить в естественных условиях, а это значит – ближе к природе, а не в каменных мешках, где 9 кв.м. на душу, а то и семь! Все это неестественно, имею в виду объем жилплощади для горожан. Как-то в «Сельской жизни» летом прочел умную статью по этому вопросу: люди не болеют, когда на каждого – 14 кв. метров приходится. То есть когда просторно человеку, когда двигаться можно, углов не задевая… Когда мы построим научное, психологическое общество, основанное на учете биологических потребностей человека, вот только тогда можно будет говорить о коммунизме в высшем его понимании. Но цель построения такого общества, увы, даже не ставится, что не только не дальновидно, но и катастрофически скажется на самом ближайшем поколении наших людей. Пострадают, уменьшат продолжительность жизни больше всего горожане».
Александр Терентьев, родившийся в городе Аткарске – на Саратовщине, любил деревню, часто бывал в Ичалковском районе Мордовии – на родине своей жены. Вот отрывок из его письма, присланного мне в 1990 году: «Будь у меня средства, я бы купил дом в селе. И сделал бы в литературе за год столько, сколько здесь за пять лет!
Почти все лето провел в баньке-кубрике в Ичалках. Поэтому и говорю, что мог бы в естественных условиях написать гораздо больше, чем в городе, там много написалось…».
В деревне он, скорее всего, ощущал и особую близость неба к земле. Значительное место в поэтическом творчестве Терентьева занимает тема космоса. В этой теме его необъятное сердце обретало идеальный простор для своего существования.
Мы в космос в поисках собратьев
Послали радиосигналы,
По нашим нынешним понятьям
Планет, как шар земной, немало.
Но что же нет от них известий?
А вдруг их шар в ночи глубокой
Давно блуждает меж созвездий
Пустой, сожженный, одинокий?
Любая глухая деревня, огромная Россия, необъятная Вселенная соединялись в сердце Александра Терентьева. Его поэзию питала идея о том, что во Вселенной ничто никогда не исчезает бесследно. Потому его и интересовала гипотеза об «информационном поле»: «Любая информация в разных явлениях «записывается» по-разному, нужно только уметь ее считывать, как с глубинного льда, хранящего память об Антарктиде, какой она была много лет назад. Кое-что уже умеем считывать, а кое-что для нас еще молчит и говорит только в фантастике. Но верю, что эту гипотезу через тысячи лет подтвердят».
Ты не горюй, мой товарищ живой,
Голос мой в шелесте ветра послушай:
Стану я камнем, травой-лебедой,
Цветом шиповника, сумкой пастушьей.
И вообще, основным персонажем стихов Терентьева является – стихия, Вселенная, которую одинаково воплощают и «бабочки – тихое чудо!», и «Млечный путь вдали». Не случайно и основные книги Александра Терентьева, вышедшие при его жизни, имеют стихийные названия: «Ночная радуга», «Штормовой шар», «Заветная звезда». И история Родины в поэзии Терентьева – тоже явление стихии:
И мне видится: это сквозь вьюгу
Из далеких, из будущих лет
От окна моего, словно к другу,
К ямщику пробивается свет.
И для изображения фронтовой истории родной земли опять-таки не случайно Терентьев использует метафору, связанную с небом:
Я порою глаза поднимаю в зенит,
Вижу: реет под облаком птица.
Это мама моя с парашютом летит
И не может никак приземлиться.
Естественно, что к поэзии Терентьев относился чрезвычайно серьезно – как к очень ответственному делу на свете. Даже ради одной детали в художественном тексте он мог погружаться в глубины мировой истории, где чувствовал себя свободно и уверенно. О работе над сказом «Баллада о Бородино» он мне писал: «Собирал же я материал (и языковой тоже) по крохам. Например, чтобы написать одну строчку о французских конногренадерах, что они «в киверах, в белых плащах», надо было перечитать сочинения самого Наполеона. И вот что я о нем заметил: Наполеон – это математик, бой для него – не зрелище (как некоторым казалось), а дело сугубо «хозяйственное». В своих мемуарах он вообще манипулирует цифрами, а вот описаний (в том числе обмундирования своих воинов и т.д.) нигде не дает, кроме этих «белых плащей». То есть он не художник, хоть и пробовал в юности писать пьесы и т.д. Да и не мог он художником быть при злом сердце. Вот не потому ли, что бой для него был дьявольской работой, его и потрясло после Бородино зрелище кровавого поля?..».
За крупные поэтические жанры Александр Терентьев брался не только как стихотворец, историк, но и как глубокий филолог: «Жанр я выбрал очень сложный. Пришел к нему после многолетнего изучения фольклора, его ритмической полифонии. Да и написать о Бородино поэму в традиционных ритмах мне представлялось делом искусственным. Разве хаос битвы уложишь в «правильные» хореи и ямбы?..».
И потому, что он сам исключительно ответственно относился к литературе, время от времени его посещали и горькие мысли: «Пришел к выводу, что лжепоэзия маскируется под созидание. Сколько же ныне мертвых опусов с призывами к ударному труду, с клятвами Родине и партии, особенно со стороны поэтов «братских республик», сколько лжепесен, которых никто никогда из нормальных людей не пел, только вдалбливала их в сознание народа пропаганда!..».
А под созидание маскируется не только лжепоэзия. И лжеполитика, спекуляция на святых традициях, игра в демократию, разрушение основ многонационального государства тоже маскируются под созидание.
Когда в Советском Союзе начал подниматься «национальный вопрос», стали появляться всяческие «культурно-просветительские» организации (конец 80-х, начало 90-х), Терентьев активно включился в «межнациональную» дискуссию, и включился – как русский человек, вернее, как советский человек. В нагнетании национальной темы он почувствовал угрозу единству своей Родины. «Я не против культурно-просветительских обществ, они позарез нужны всем. Но если общество претендует на политическую власть в республике, на узурпацию власти ради националистических целей, то я решительно становлюсь на красные баррикады...».
Он и встал на «красные баррикады», и погиб на этих же баррикадах, сражаясь за справедливость не только в национальном вопросе, но и вообще за справедливость в жизни, причем – нередко сражаясь, как Дон Кихот...
Во время всеобщего поиска национальной идентичности и я задал Терентьеву вопрос о своей литературной принадлежности. Он ответил: «Русский ты поэт или нет? Понимаешь, разве дело в национальности, то есть в крови? А Пушкин тогда эфиоп, что ли? Кстати, его в Африке очень чтут именно за происхождение. Тем не менее, он русский поэт, ибо выразил прежде всего русское историческое сознание. Выразив, к примеру, татарское историческое сознание на русском языке – ты будешь татарским поэтом, и тем тоже очень интересным для читателей других национальностей. Ты именно русский поэт, и не потому, что пишешь по-русски, а потому что твое творчество и опирается на русскую, прежде всего, культуру, и ты ее в меру сил продвигаешь вперед. И впереди у тебя много дел, много добрых свершений, в которые я верю».
В одном из писем, адресованных мне, Александр Терентьев написал: «У меня большие надежды на твое литературное будущее, ты должен сделать в литературе то, что не далось нашему поколению в эпоху безвременья, когда не столь писать приходилось, сколько защищать написанное».
Хотя потом оказалось, что «эпоха безвременья» была лучшим временем для русской литературы, имевшей тогда, в советские годы, невероятно высокий социальный статус.
Сожалею, что Александр Николаевич не дождался моих новых книг, вышедших уже после 1996 года. Но более всего я благодарен ему за то, что он был в моей жизни. И остался.
Остался и в лучших своих стихах, и в лучших мыслях, щедро переданных другим…
Сочинению стихов Александр Терентьев посвятил всю жизнь и умер ровно за год до своего пятидесятилетия. Умер скоропостижно, неожиданно, примерно так же, как звезда выпадает из высокого небесного контекста.
И не случайно его итоговая книга стихов называется – «Заветная звезда». Она была издана маленьким форматом, в твердой черной обложке. Как раз в таком полиграфическом варианте «Заветная звезда» выражает суть итоговой книги стихов. Даже полиграфически эта книга напоминает ту самую звезду!
Прощание ли эта книга, изданная в Саранске в 1997 году – к 50-летию ее автора? Или же впрямь лишь осколок? Но – не траура, а жизни. Он оставил на земле то, что оставил: стихотворный осколок своего беспокойного миропонимания.
Тайно погасло солнце,
Тайно светит луна,
Как слуховое оконце
В тайные времена.
Мир в бесконечном росте,
Небо – в цветах зимы...
Были ли с неба гости?
Может быть, это мы.
Примечательно, что незадолго до приезда Терентьева в Саранск отсюда уехал литературовед и философ Михаил Бахтин.
Бахтин был блестящим профессором без степени доктора наук. Так и Терентьев был не «остепененным» профессором, писавшим стихи, в которых много науки, много знания, много живой истории.
Помогая молодым литераторам, наставляя и в профессорском смысле – образовывая их, Терентьев, таким образом, своими руками создавал эту самую молодую, живую историю, в городской обыденности пытаясь собрать свой литературный университет. Он мог профессорствовать только в своем университете!
Обладая эрудицией и ярким научным мышлением, Терентьев все же не писал научных монографий. «У бабки в углу стоял огромный деревянный сундук. Его крышка изнутри оказалась оклеенной старыми деньгами – «керенками» и красочными фантиками дореволюционных конфет. Захотелось узнать, что на них написано. Наверное, поэтому в пять лет я и рискнул научиться читать». Так он написал когда-то в «Попытке автобиографии».
Листая «Заветную звезду», можно заметить, что во многих стихах Терентьева возникает тема смерти. Но, скорее всего, и эти стихи – о бессмертии живого, о бесконечности природы.
И потому прошу я, дорогая,
Пока дороги нас не развели:
Иди за мной лишь до земного края,
Когда я вдруг уйду за край земли.
Сборник Александра Терентьева, маленькая черная книжечка, составленная им самим, – как последний его подарок этому краю. Как осколок метеорита, упавший именно здесь. И чернота обложки – не обязательно только символ траура. Это еще и цвет ночного неба, которое озаряют заветные звезды.
Жестока жизнь – об этом мы не спорим
Что смертны, знаем все наверняка.
Но быть убитым?..
Так не лучше ль морем
Иль звездным камнем, брошенным в века?
Живя в Саранске, Терентьев вольно или невольно выполняя заповедь Достоевского: «Страдать надо!». И не случайно жил здесь после Бахтина. Писал книги. Но более всего продолжал незримую летопись неповторимой судьбы нашей Родины, летопись, которую своей жизнью больше даже, чем творчеством, с давних пор ведет русская интеллигенция. И летопись эта – жизнь без начала и конца...
Однажды Александр Терентьев написал:
От осени некуда деться,
Но кажется утром седым:
Вот-вот остановится сердце,
И вновь я проснусь молодым.
Его сердце, действительно, остановилось внезапно. Он предугадал свою смерть, как предугадал ее и Николай Рубцов, написавший «Я умру в крещенские морозы» и убитый именно в морозную крещенскую ночь…
Кто же такой Александр Терентьев? Несомненно, он был и остался одним из столпов отечественной культуры. Российская культура держится и выживает благодаря тому, что ее изнутри скрепляют такие люди, как Александр Терентьев. Скрепляют не только своими стихами, но и своим бытием, своей внутренней чистотой, своим умом, своей ответственностью за других людей. И своей скромностью, хотя Александр Терентьев ни в чем не уступал самым именитым литераторам российского и европейского масштаба.
Но небесам, чтобы светиться беспрестанно, нужны и дневные, и ночные радуги. Свою жизнь Терентьев принимал как единственную данность, а свою судьбу и предназначение выразил еще в названии первой книги стихов – «Ночная радуга».
2007
ТВОЯ ДЕРЕВНЯ НА ЗЕМЛЕ
В этом особенная культурная потребность – настоящие художники (Шишкин, Айвазовский, Левитан, Репин и многие другие) часто обращаются именно к пейзажу, к образу природы. Потому что это – вечное, это настоящее. В природе воплощено сущее. И только постигая сущее, человек может оставаться человеком.
А извечным элементом сущностного является деревня. Глядя на картины, изображающие деревню, я вспоминаю свое село Акчеево, вспоминаю и много других деревень, чьи образы хранит моя память.
Вспоминаю и о том, что одна из моих стихотворных книг называется – «Ближняя деревня». И мне кажется, что моя ближняя деревня – во многом такая, какую рисуют художники. Отсюда до Вселенной ближе, чем до райцентра. Возможно, и потому деревня тиха и спокойна, что ей открыта истина о том, что история в значительной мере творится на земле по вселенским законам. И как раз такая деревня и мне напоминает о моем истинном, природном предназначении писателя, призванного парадоксально описать переживания человека во Вселенной, человека в природе.
Деревня в лесу, деревня в природе, а в этой деревне – дом человека, его мир, этика, мораль. Это – вечное, это настоящее. И только настоящее, что является основой жизни, достойно кисти живописцев, пера писателей. И сколько бы ни пыталось суетное привлечь внимание художников и писателей, оно никогда не будет предметом выдающегося художественного отображения.
Что касается художников, то в историческом восприятии людей остаются лишь их творения. И люди ждут от живописца – картин, от писателя – книг, и в художнике ищут своего соединения с сущим. Все остальное в художнике мало интересно для истории, совсем не значительно для общества. Что бы ни писали недоброжелатели о Есенине, Пушкине, Лермонтове, Хемингуэе, что бы они сами ни делали в кабаках, на балах, в воинских частях, в редакциях газет, – это очень далекий план бытия, который вообще не воспринимается в исторической перспективе. В исторической перспективе остаются «Клен ты мой опавший» и «Герой нашего времени», «Евгений Онегин» и «Старик и море». Недоброжелатели во все времена стремятся обратить на себя внимание выдающихся людей, хотя бы репьем, хотя бы грязными брызгами оказаться на краешке их одежды, чтобы казаться сущими, значительными. Но и к этому сами художники всегда относятся с пониманием, поскольку жизнь не может состоять только из света, для чего-то нужна и темень. Не случайно еще Пушкин оставил поэту золотой завет: «Хвалу и клевету приемли равнодушно…». И напротив, доброжелатели бескорыстно поддерживают художников, постоянно напоминая им о том, что они ждут от них только нетленных творений. Потому именно многочисленные доброжелатели являются соучастниками большого художественного процесса общенационального и мирового масштаба, соучастниками формирования культуры народа. Потому что истинная культура народа формируется вокруг художников – писателей, музыкантов, живописцев, философов.
Даже когда сами художники, особенно писатели, каким-то образом соприкасаются с сиюминутной политической суетой, вступают в борьбу с ветряными мельницами, порой попросту мечут публицистический бисер перед кем-то, это никак не влияет на их сущность, это не искажает их истинного образа в истории, созданного, прежде всего, их художественным творчеством. Политической публицистикой занимались и Тютчев, и Некрасов, и Распутин, и Айтматов. Но значение имеют только их художественные творения. И только художественным творениям они придают значение и сами…
Светится зимняя деревня, светится летняя деревня… Там я понимаю мир, ощущаю твердь под ногами и вижу себя тем, кто я есть от природы, осознаю, для чего пришел в этот мир. И вижу, что мир развивается по своим внутренним, необъятным законам. Растет дерево, метет метель, светит луна, горят звезды – и между ними нет противоречий, между ними нет конфликта. Кажется, я иду по улице в валенках, в фуфайке, в шапке-ушанке, дышу морозным воздухом, прохожу возле заснеженной рябины, возле душистого стога сена – и, затерявшись в глуши, знаю о том, что в это время где-то в мире пылают окрестности Парижа, разрывается Сербия, Америка стремится установить на планете свой порядок. Но я знаю и о том, что эта рябина, этот снег и эта луна тоже оказывают свое непостижимое влияние на историю мира.
2007
РОССИЯ – ГЕРОЙ НАШЕГО ВРЕМЕНИ
Наша художественная классика незримо с нами всегда. Но время от времени она явно врывается в наше бытие, чтобы произнести какие-то очень своевременные слова. Сегодня для этого она использует соответствующие времени средства. И, может, посмотрев художественные фильмы, мы вновь вдохновенно снимем с книжных полок «Идиота», «Тихий Дон», «Мастера и Маргариту», а сейчас – «Героя нашего времени», с новой телевизионной версией которого только что познакомилась российская аудитория?
Но не только Россия читает своих классиков. Особенность и самой художественной литературы заключается в том, что она «прочитывает» духовное и политическое состояние общества. Русские писатели «читают» Россию, особенно в то время, когда сама Россия стала меньше посещать библиотеки, меньше выписывать «толстые» журналы и почти перестала ходить на поэтические вечера. Сегодня и Лермонтов «читает» Россию и, может быть, вновь произносит: «Печально я гляжу на наше поколенье».
Россия – всегда как книга. И она жить не может без того, чтобы ее сочиняли. Если и не читали, то хотя бы сочиняли. А сегодня Россия хочет, чтобы среди тех, кто пишет ее историю, продолжал оставаться и нынешний Президент Владимир Путин. Россия, вместе с Путиным встряхнувшая мировые умы уверенными и даже несколько жесткими тезисами политических откровений, с этим Президентом связывает и будущее уверенное положение на мировой арене, и уважительное отношение к себе.
Но что бы ни «сочиняли» наши политические лидеры, на этой земле будет выходить – только Россия. И слава Богу! Тем более, когда лидеры и сами воспитаны на отечественной художественной классике, когда они позволяют себе в официальной резиденции встречаться с молодыми писателями и говорить о необходимости серьезной литературы, более того, о возможности государственного заказа на серьезные произведения. И когда в ежегодном Послании Федеральному Собранию говорят о государственной поддержке библиотек…
Россия чувствует, что в ее «содержании» глава Путина не может завершиться в марте 2008 года, потому Путин не должен наступать на горло собственной песни. Конституция, конечно, серьезное произведение, но историческое бытие России развивается по собственному основному закону, который чувствовали наши писатели и философы. И знали, что «умом Россию не понять, аршином общим не измерить». И фактически уговаривая Путина остаться на третий президентский срок, Россия больше всего думает о себе, переживает о своем духовном самосохранении, о сохранении своей исторической самобытности. «Не случайно лучшие отечественные мыслители считали, что каждый думающий, порядочный человек не может не чувствовать себя наполовину славянофилом, наполовину западником. Но ни то, ни другое не могло разрешить неразрешимых проблем русской жизни. Из этих начал возникает что-то третье, уникальное, что и определяет неповторимость нашего исторического бытия и нашего исторического пути», – так на одном из литературных вечеров говорила депутат Государственной Думы четвертого созыва Наталья Нарочницкая, глубоко осмысливающая духовные основы бытия России в мире.
Своевременно пришел к нам в одноименном фильме и лермонтовский Печорин. Он, обращаясь к княжне Мери, произносит и в романе, и в фильме примечательные слова: «Я был готов полюбить весь мир, – меня никто не понял: и я выучился ненавидеть…». Не так же ли и Россия до сих пор не понята миром, следовательно – вызывает какую-то многовековую настороженность не только за Атлантическим океаном, не только в Европе, но даже в тех республиках, вместе с которыми лишь вчера входила в «нерушимый» союз, с которыми делилась последним куском хлеба и последней рубахой?
Не Россия ли произносит эти слова голосом Печорина и по-лермонтовски «печально» смотрит в сторону своих европейских границ, где уже практически устанавливаются американские системы противоракетной обороны? Смотрит в сторону Эстонии, где распилили Бронзового солдата, возвышавшегося над могилами тех, кто спасал Эстонию от фашизма. Смотрит в сторону других бывших республик Советского Союза, откуда фактически вытесняется русский народ, возродивший эти республики из руин. А сейчас этот народ покидает «независимые государства», забрав единственную поклажу – тяжелую вину чуть ли не за все грехи мира. Получается, что и об этих людях еще давно предусмотрительно говорил другой классик – «без вины виноватые».
Но сегодня для России очень важно вновь найти силы на присущее ей великодушие, чтобы не стать Печориным, чтобы не возненавидеть в мире все без разбору. Чтобы не возненавидеть всю Америку, всю Европу, всю Прибалтику и весь Восток, чтобы не возненавидеть свой родной Кавказ. Чтобы не оказаться в мире «лишней» страной так же, как «лишним» человеком оказался Печорин. От этого Россию останавливает сегодня и лермонтовский Печорин, явленный нам в современном телевизионном варианте, что наиболее оптимально для нашего «мобильного» времени, когда художественные тексты читаются гораздо меньше, чем читались вчера, потому что вчера «Роман-газету» или книги из серии «Библиотека журнала «Молодая гвардия» выписывали чуть ли не в каждом деревенском доме.
И очень важно и на Кавказе нам сегодня не быть Печориным: не красть Бэлу, не искушать наивного Азамата, не лишать Казбича его святыни – коня Карагёза, не обижать холодным пренебрежением Максима Максимыча, олицетворяющего русскую национальную простоту и добропорядочность, без чего Россия как таковая существовать не может вообще!
Сегодня нам самой историей явлен уже другой Печорин – повзрослевший, ставший мудрее за полтора века, многое узнавший о мире, где произошло немало радостных и трагических событий. Он – другой, он герой уже нашего времени!
2007
МОЛИТВА БЕДУИНА
Когда ливийский лидер Муамар Каддафи в положенный час уходил на молитву, его переговоры с Президентом России Владимиром Путиным прерывались. И Путин, покидая бедуинский шатер, вместе с другими членами российской делегации грелся возле костра и подбрасывал поленья в огонь. Когда завершалась молитва Каддафи, переговоры возобновлялись. На них Россия и Ливия договорились о сотрудничестве в разных отраслях экономики, заключили контракты на многие миллиарды долларов. Может, и Каддафи благодарил в своей молитве Всевышнего за то, что Россия вновь возвращается в социалистическую Ливию, вспомнив давнее, еще с советских времен, политическое родство.
Муамар Каддафи относится к числу тех, уже немногих, мировых лидеров, которые сохраняют свое особое политическое лицо, свою личностную самобытность. Каддафи демонстративно живет в аскетических условиях в традиционном жилище бедуинов – кочевых жителей пустыни. Возле шатра на траве пасутся верблюды и овцы. Каддафи подчеркивает тем самым, что он не оторвался от корней, от истории предков. Наверное, и впрямь не оторвался, он твердо стоит на своей земле.
Лидер Ливийской революции полковник Муамар Каддафи, можно сказать, и не покидает пустыню. Именно в политической «пустыне» в нашем мире оказывается любая страна, не желающая жить по стандартам Запада. Тем более, та страна, которая не боится называть себя – социалистической.
Думал ли и Путин, гревшийся возле костра, пока выдающийся потомок бедуинов молился, о собственном, неповторимом пути России в мировой истории, о главных опорах нашей державы? Путин, конечно же, знает о том, что в мире немало сил, которым хотелось бы выбить эти опоры России – неизменно многонациональной страны, поссорить ислам и православие на нашей земле. И не случайно Путин, по его собственному признанию, в годы президентства любил бывать в Казани и видеть, как совместно подпирают российское небо мечеть Кул Шариф и Благовещенский собор…
И не случайно Россия, вспоминая о своих исторических основах, в советские годы особо активно и плодотворно сотрудничала с мусульманскими странами, часто была их защитницей и заступницей, помогала им укреплять экономику и обороноспособность, развивать здравоохранение и образование. Говорили, что Советский Союз, помогая развивающимся странам, разбазаривает национальные богатства. Но Советский Союз искал и находил союзников, чтобы самому не оказаться в пустыне. А сейчас Россия, кажется, вновь стремится обрести утраченные геополитические позиции на арабском Востоке и в мусульманской Африке.
Возможно, при свете костра возле пустынного жилища Муамара Каддафи стал еще яснее и наш особый геополитический путь. Владимир Путин сам подбрасывал дрова в этот сияющий костер, пока Муамар Каддафи разговаривал с Аллахом.
2008
НАС СОХРАНЯЕТ РОДИНА
В последние годы в современной культуре происходят исторически востребованные процессы. Так и Казань сегодня занята собиранием татарского народа, созданием единого этнокультурного пространства. То же самое делают Саранск и Уфа в отношении мордвы и башкир, Ижевск и Чебоксары в отношении удмуртов и чувашей. Это хорошо, поскольку каждый народ нуждается в ощущении исторической мощи за плечами, единого исторического тела. Но в то же время современный мир претерпел такие существенные изменения, что не учитывать их, собирая народ, уже невозможно. То есть сегодня приходится учитывать конкретные исторические особенности, в которых оказалась часть того или иного народа, в данном случае – часть татар.
Татары, издревле живущие в мордовском крае, формировались в условиях своей родины, имеющей собственные этнокультурные особенности. Многонациональность родины, многовековое соседство с мордвой и русскими повлияли на формирование народа, на его развитие, на его традиции и язык. Татары сохраняли и развивали себя именно в объективно существующих условиях. Причем, не вопреки реальности, а главным образом – благодаря ей, используя и опираясь на существующие культурно-территориальные резервы. И это нормально, 7-миллионный татарский народ и значителен своим многообразием, умением создавать удобные для жизни духовно-культурные стандарты с учетом объективной реальности. Мы с благодарностью принимаем волю истории, которая по своему усмотрению определила нам те или иные народы в соседи, в друзья, в родственники. Думается, этнологи и культурологи еще внимательнее будут изучать философские причины этнокультурного своеобразия татар, живущих в разных частях планеты.
Татарам, где бы они ни жили, конечно, важно знать, что Республика Татарстан успешно развивается культурно и экономически. Мы любим бывать в Казани, видеть Кремль, башню Сююмбике, мечеть Кул Шариф, дышать воздухом великой этнической истории. Но даже из этого красивого и дорогого сердцу города нас всегда тянет домой – в Мордовию. Людям важно не отрываться от своей исконной почвы, отцовской земли, независимо от того, в каком субъекте Российской Федерации в данный момент находится их отцовская земля. Наша отцовская земля – Республика Мордовия. И как раз от нее, в первую очередь, местные татары ждут реальной духовной и культурной поддержки и защиты. Наша культура растет из здешней природы, из здешней земли, где вечно жили наши предки, из родства с этой землей, с ее просторами, с ее народами, которые породнены пространством.
Потому очень важно, чтобы все регионы, где живут татары, не могли говорить: если ваш центр Казань, то и все вопросы национально-культурного развития адресуйте Татарстану. Например, правительство Мордовии призвано заботиться о татарах не меньше, чем о мордве или русских. Лишь так может развиваться по-настоящему демократическое правовое государство.
Татары умеют по-доброму соседствовать с любой национальной культурой – обогащаясь ею и обогащая ее. Мы же знаем, как расширили горизонты друг друга татарский и мордовские языки. Что касается тревожных заявлений татарской национальной интеллигенции об ассимиляции, «исчезновении» народа с этнической карты мира, то основания для тревоги существуют. Но в то же время это все-таки общая проблема для всего человечества, которое живет в едином интегрированном пространстве. Народы сохранятся на этнической карте планеты, если будут заботиться не только о себе, но и о тех, с кем судьба поселила их на одной земле, в соседних деревнях и городах.
Татары любят песни на родном языке. Но любят татары и русские песни, особенно те, в которых воспеваются просторы, лошади, свобода. Что это? Ассимиляция? Исчезновение? Скорее, это обретение новых основ для бытия именно на этой земле. И не потому, что русский язык воинственно занял все духовное пространство, а потому что в последние десятилетия татары обрели пространство русского языка, в этом пространстве соорудили новые основы своей духовности. Да и что оставалось делать разрозненному народу? Тем более, и наша столица Казань часто отчужденно «варилась» в своем котле, нередко отгораживаясь историческим и культурно-лингвистическим высокомерием от тех же мишарей. Об этом я несколько лет назад написал в ответе на открытое письмо драматурга Туфана Миннуллина, призывавшего меня писать на татарском языке. Иные активисты общественных организаций, наверное, искренне переживающие о судьбе родного языка, сделали своей профессией эмоциональный популизм, доходящий часто до истерики. Часто – как своеобразное обвинение государственным властям – звучит мысль о том, что Мордовия – родина классиков татарской литературы Хади Такташа и Шарифа Камала не дает новых татарских писателей.
Культуру народа невозможно полнокровно оценить, не видя ее в развитии, не обладая полифоническим историческим и культурологическим зрением. Писатели рождаются такими, какими они в определенную эпоху нужны истории и народу. Хади Такташ писал по-татарски потому, что мог в полной мере выразить свои художественные способности – только на татарском языке. А за последние сто лет очень многое изменилось в обществе, стала совсем другой информационно-языковая среда. Народ, который в культуре не создает то, что создавал сто лет назад, сегодня не перестал творить, он творит что-то иное, не менее ценное и не менее яркое, но – современное, востребованное новейшей историей! Должно быть, конгресс, претендующий на охват татар всего мира, со временем еще глубже осознает многогранность проявлений творческого бытия народа. А чтобы вернуть Такташа, надо было бы повернуть обратно историю, вызвать к жизни саму эпоху поэта – с потрясениями, гражданской войной, нищетой, малограмотностью населения, отсутствием технически оснащенного информационного поля…
И отрадно, что сегодняшняя Казань демонстрирует открытость всему татарскому народу, занимается культурным собиранием татар, признает право единого народа на территориально-культурное многообразие.
2008
«БУДУ ЖИТЬ, ПОКА ГРОХОЧУТ БУРИ…»
После того, как я в качестве гостя побывал на IV съезде Всемирного конгресса татар, мне попалась запись из тетради народного поэта Башкортостана, Героя социалистического труда Мустая Карима. Классик советской литературы, ушедший из жизни в 2005 году, писал еще двадцать с лишним лет назад: «Я очень боюсь за судьбу своей национальной интеллигенции. Она почти лишена самоанализа, критической самооценки, она слепо бьет в грудь, что она безупречна, безупречно все, что касается самой нации… Такое слепое самолюбование может духовно разорять и нацию, и интеллигенцию. Национализм начинается тогда, когда интеллигенция затуманивает свое сознание, старясь доказывать свое превосходство, исключительность своей нации».
Съезд конгресса татар проходил под непосредственным руководством доброго друга поэта Мустая Карима – президента Минтимера Шаймиева, который весь разговор старался направлять в конструктивное русло реальных культурно-образовательных дел. В целом разговор на съезде и был конструктивным. «Наш народ талантливый и упорный, ему под силу и колодец иголкой выкопать», – сказал Шаймиев, говоря о необходимости конкретных, целенаправленных дел по сохранению культуры и языка и о способности татар делать эти дела.
Но на том же форуме, где собрались разные люди, прозвучали и другие выступления – об «ущемлении» татарского народа, о «противодействии» государства Российского национально-культурному развитию татар. Государству, скорее всего, еще не удается в полной мере решить проблемы национально-культурного обустройства страны, общие проблемы культуры и образования, но если бы татары жили так, как это представляют себе немногочисленные радикальные националисты, то развитие народа могло бы затормозиться вообще.
Сознанию людей наносится вред, когда отдельными «общественными деятелями» националистического толка навязывается им ощущение того, что они живут в «чужой стране», среди чужих людей, возле чужих традиций и культуры. Живя с таким мироощущением в стране, которая на самом деле является исключительной Родиной и татар, и всех остальных народов, можно разрушить себя духовно и цивилизационно, потерять почву под ногами. Тогда не спасут ни национальные песни, ни танцы, ни костюмы. Исторически губительно было бы для народа всерьез относиться к выступлениям людей, склонных упорно не видеть глубокие эволюционные процессы, осознанно не понимать их, вести себя так, будто на дворе не XXI век, а все еще 1552 год. Исторически губительно было бы не признавать, что для татар, как для всех народов России, и русский язык – уже давно родной язык.
Но большинство татарского народа живет в гармонии с объективным движением истории, что и позволяет татарам оставаться одной из главных опор России в современном мире, соответствовать лозунгу «Мы можем», озвученному Минтимером Шаймиевым. Можем – потому что умеем отделять зерна от плевел, не считаться с теми, кто мешает естественному историческому развитию народа, кто путается у него в ногах, постоянно напоминая о древних войнах и старых обидах. Народ с великой историей и выдающимся значением в современном мире не может идти в духовную и политическую трясину на поводу у отдельных исторически незначительных людей, охваченных гордыней, необоснованным самомнением и решимостью «возглавлять» историческое развитие народа, «спасать» его, указывать ему пути. Татары живут естественной жизнью, как лирический герой того же Мустая Карима:
Достану, коль заставит жизнь меня,
Горячий уголь прямо из огня!
Буду жить, пока грохочут бури,
И гореть, как молния горит!
Чингиз Айтматов не был бы всемирно известным писателем, если бы мир не признал общечеловеческую ценность его романов и повестей. То же самое можно сказать о Степане Эрьзе, Софии Губайдуллиной, Рудольфе Нуриеве. Важно – что ты делаешь сам, будучи свободным в реализации себя, своей природной данности. От цивилизованного, демократического государства по большому счету требуется одно: равные права для всех людей, независимо от «национальной принадлежности», для реализации их данности. Народ будет крепнуть лишь тогда, когда государство и общество обеспечат его представителям право на полноценную профессиональную, личностную самореализацию, а не возможность «работать» татарином, мордвином или русским, не льготы за принадлежность к той или иной этнической общности. К сожалению, и сегодня еще немало таких представителей «интеллигенции», которые ответственность государства за этнокультурное развитие того или иного народа связывают с предоставлением лично им политических и материальных льгот и должностей только за то, что они принадлежат к той или иной этнической общности. Превращение национальности в политический приоритет может способствовать лишь культурной деградации и психологическому развращению народа.
Соответственно, изначально неоправданным является и тезис об абстрактном «долге» представителя научной или творческой интеллигенции перед отдельной национальной общиной. Есть долг перед людьми за реализацию своих способностей, своего таланта. Выполнение отдельным человеком именно этого долга – основа любого национального развития. Независимо от того, в чем ты реализуешь себя – в кузнечном ремесле, в земледелии, в предпринимательстве, в педагогике, во врачевании. Реализуешь ли себя в башкирском стихотворении – как Мустай Карим, в татарской песне – как Ильгам Шакиров, в международной журналистике – как Фарид Сейфуль-Мулюков, в медицине – как Ренат Акчурин, в историческом знании – как Лев Гумилев, в мировой философской мысли – как Мераб Мамардашвили…
Так и конгресс татар, на котором я был гостем и созерцателем, еще раз напомнил мне только об одном – последовательно и настойчиво делать в культуре свои общечеловеческие дела. О том же самом мне прежде напоминали и съезды мордовского народа, на которые я также приходил в качестве гостя.
2008
ЗЕМЛЯ ГУМИЛЕВА
… В России ислам и православие являются братскими религиями, солидарно участвующими в формировании нации, о древнем историческом единстве которой неустанно и самоотверженно писал историк Лев Николаевич Гумилев…
Это ему в честь 1000-летия Казани в самом центре столицы Татарстана был установлен памятник. И это ему принадлежат мужественные слова, высеченные на памятнике: «Я, русский человек, всю жизнь защищаю татар от клеветы». А татарский народ умеет быть благодарным за честное, благородное отношение к своей истории… Профессор Гумилев всей своей выдающейся эрудицией и логикой противостоял многовековым попыткам политиков и историков принижать роль татарского народа в мироустройстве на евразийской земле и стремлению противопоставлять татар – русским. Видимо, в особо вдохновенные часы Гумилев писал даже о том, что татары и русские – это две ветви одного большого народа. Во всяком случае, эти народы породнены землей, пространством, в которое они вросли корнями, в котором они обрели единственную твердь на планете. Свое историческое родство наши народы впитали с соками этой земли, с ее дождями, ветрами, метелями, с шумом лесов и сиянием степей.
Гумилев однажды написал, что Русь вела себя ученически в отношении Византии и Золотой Орды. Да, Русь вела себя ученически, но – только осваивая культуру Бога. А названные великие империи она сама учила бессмертию, предоставляя им свою живую территорию для того, чтобы они разместили здесь то, что в ином случае непременно растеряли бы, растащив по миру. А здесь византийские и степные ценности остались, чтобы жить, сохранили свою стихийность, с которой всем нам сегодня необходимо всерьез считаться. Это уже наши родные стихии…
Своевременно возвышается петербуржец Гумилев в центре Казани, а самое главное – своевременно восторжествовала в нашем мире историческая истина, явленная Гумилевым. Именно истиной неразрывного славяно-тюркского единства и жива Россия! Возле величия Льва Гумилева ничтожен любой национализм, стремящийся разорвать отечественное пространство. И когда у меня вновь появляется желание умом понять Россию, я вспоминаю Гумилева, его Древнюю Русь и Великую Степь.
2008
СВОИ НАРОДЫ РОССИЯ СОХРАНИТ САМА
Этнические и этнополитические элиты сегодня испытывают беспокойство перед лицом сложного культурного выбора. Эту реальность иллюстрируют различные «конгрессы» народов.
Известно, на все человечество надвигается мобильная техногенная цивилизация, очень привлекательная и перспективная. Однако эта цивилизация требует определенной культурной однородности, более того – отказа от культурных идентичностей, традиций, обычаев и даже языков. Техногенная цивилизация, по большому счету, различает просто человека мира, и знать не хочет о его уникальных духовных и эстетических особенностях и корнях. Но люди сегодня не готовы отказаться от своей самобытности и неповторимости, потому ведут поиск компромиссов с бескомпромиссной техногенной цивилизацией, собираются на всемирные этнические конгрессы, старательно обозначают «миры» – тюркский, финно-угорский, славянский, многие другие.
Но являются ли истинным, спасительным компромиссом эти «миры», эти попытки сохранить идентичность, объединившись в большие группы, откровенно говоря, исторически и политически уже очень далеких друг от друга народов? А самое главное, не разрушается ли при этом наша российская державная тысячелетняя идентичность, в контексте которой и сохраняются народы страны, породненные общей судьбой и общим пространством? Они очень давно внедрены в российский державный контекст, изначально были одной из основных опор нашей государственности.
Следовательно, не сталкиваемся ли сегодня со своеобразным – вольным или невольным – культурным растаскиванием России, неумышленным (хочется так думать) попранием идеи духовного единства нашего многонационального народа?
Если разрушится российская идентичность, если окажется размытой идея духовного единства, никто не сохранит на нашей земле ни финно-угорскую самобытность, ни тюркскую, ни любую другую.
Многовековой исторический опыт державы доказал, что именно в контексте единой нации достаточно успешно сохраняются наши народы, братски взаимодействуют их традиционные религии. В рамках конгресса финно-угорских народов были красивые этнографические выставки, умельцы плели лапти, артисты плясали в ярких национальных костюмах. Но культура – это все-таки не только этнографическая экзотика, а более всего – историческая память. А в исторической памяти российских народов – уже давно живет их державное единство, в которое каждый из этих народов вложил и добрую волю, и национальную мощь, и этническую неповторимость.
Конечно, сегодня и многонациональная Россия оказалась перед лицом той противоречивой, но неизбежной реальности, что мир интенсивно развивается по двум направлениям. С одной стороны, идет расширение либеральных, как бы «общечеловеческих», ценностей, с другой – происходит рост национально-этнического самосознания народов. Как быть в этой ситуации многонациональной России? Как развиваться? Россия вырабатывает собственную уникальную гражданскую позицию, где национальная самобытность признается важнейшим гражданским правом. Государство берет на себя ответственность и демонстрирует заботу о сохранении на этнической карте каждого своего народа, каждой, даже самой малочисленной этнической общности. В частности, речь идет о законотворчестве, направленном на защиту права коренных малочисленных народов на их малую родину, на ту исконную среду обитания, в которой формировался их образ жизни.
Один из наиболее крупных финно-угорских народов – мордва отмечает 1000-летие своего единения с народами многонационального Российского государства. Но, откровенно говоря, тот же мордовский народ, живущий в глубине России, сегодня пока плохо понимает, чем ему ближе русских и других братьев по отчей земле далекие венгры или эстонцы? И о какой его «свободе», без которой «нельзя обойтись», так беспокоился в 2008 году на Всемирном конгрессе финно-угорских народов эстонский президент? Не о «свободе» ли от России, без которой сами российские финно-угорские народы вообще не мыслят своего существования? Здесь уже пахнет не просто культурным, но и политическим растаскиванием Российской Федерации. Создается такое впечатление, что наши геополитические оппоненты используют объективные трудности этнокультурного характера для ослабления тысячелетней державы. Российская культура всегда открыта миру и Европе, готова к сотрудничеству. Но это не значит, что Россия будет мириться с попранием принципов ее исторического существования…
2008
БУРЬ ЗАСНУВШИХ НЕ БУДИ
Выдающийся поэт и политик Федор Тютчев призывал: «О, бурь заснувших не буди, под ними хаос шевелится». Многие серьезные аналитики встревожены тем, что заснувшие общественные «бури» могут быть разбужены Западом в самом сердце России – в Поволжье.
А речь идет о том, что признание Россией независимости Абхазии и Южной Осетии может воодушевить активистов «национальных движений» внутри самой нашей страны, которые были активны в начале 90-х годов и добивались независимости отдельных регионов РФ. Сегодня у них появились аргументы для того, чтобы заявить: если абхазы и осетины могли получить «независимость» в течение нескольких дней, то почему не могут другие народы? Если «государством» может быть экономически беспомощная Южная Осетия, то почему не могут быть государствами развитые многомиллионные регионы Поволжья? И этих «политиков» мало в чем убеждают слова российского руководства о том, что Москва признала независимость двух кавказских регионов в целях спасения их населения от уничтожения грузинскими войсками. Уже через два дня после указов Дмитрия Медведева одно из американских изданий писало: «Признание этих анклавов может повлечь за собой череду восстаний вокруг России и внутри нее: Приднестровье потребует признания независимости от Молдавии, Нагорный Карабах – от Азербайджана, а богатый нефтью Татарстан – от России».
Многое сегодня зависит от того, насколько мощную поддержку эти силы получат из-за рубежа, в какой глобальный геополитический сценарий впишут их порыв наши мировые оппоненты. Предполагается, что Америка, опираясь на неуемную энергию этих «радикалов» внутри России, нередко искренне заблуждающихся насчет чистоты гуманитарных намерений Вашингтона, попытается устроить у нас новый «парад суверенитетов».
«Поддержка» культурного развития и национального самосознания народов может рассматриваться Америкой лишь как средство достижения мирового господства путем ослабления такого мощного геополитического субъекта – как Россия. Разделенными, духовно разобщенными народами, как известно, легче управлять. Тогда у Америки, которая и сама испытывает серьезные финансово-экономические проблемы, могли бы появиться новые возможности для интеграции экономик этих «суверенных» регионов, богатых энергоресурсами, в сферу своих экономических интересов…
Но здоровые политические силы, доминирующие в наших национальных регионах, сохранят Россию, смогут воспрепятствовать тому, чтобы были разбужены «заснувшие» исторические бури, под которыми «шевелится» бессмертный хаос. Именно среди заснувших бурь много веков умудряется существовать Россия, которую и умом не понять, и «аршином общим не измерить». Это она, соединяющая многие народы, сумела стать воплощением гармонии среди великого хаоса разноплеменных миров, потому в державное величие такой страны «можно только верить». Наша вера в Россию и сохраняет ее в веках…
2008
БЕЛОЕ ОБЛАКО ЧИНГИЗА АЙТМАТОВА
Мир не случайно любил Айтматова. В нем, киргизе по происхождению, русском писателе по призванию, вселенском человеке по мировоззрению, человечество, должно быть, узнало свою будущую идентичность. Единая и необратимая будущность человечества не может зависеть только от национальности, религиозной принадлежности, цвета кожи или разреза глаз. Этнически многообразное человечество, живущее на одной планете, должно признать свое глубинное единство, свою общую природную основу, которую яснее и раньше всех видят выдающиеся писатели и философы.
Чингиз Айтматов, автор книг «Белый пароход», «Тополек мой в красной косынке», «Пегий пес, бегущий краем моря», «Буранный полустанок» («И дольше века длится день»), «Плаха» и других, сделал свой народ еще более известным и еще более любимым на планете, то есть – еще более родным всем остальным народам мира. В известности и понятности другим народ видит свои грядущие перспективы, ощущает, что он не одинок, получает энергию, необходимую для развития. Чингиз Айтматов доводил до мира сокровенные помыслы киргизов, не забывающих историческое родство с Россией и ощущающих исключительную близость вселенной. При этом Айтматов свидетельствовал миру о философской, культурной и политической неповторимости киргизского народа, причем, особенно звучно свидетельствовал на русском языке, по-прежнему скрепляющем постсоветское пространство.
Сегодня именно само духовное пространство бывшего Советского Союза, давшего Айтматову всемирное имя, изо всех сил не позволяет народам, населяющим это пространство, становиться «манкуртами» – айтматовскими героями, забывшими свое кровное родство. Тревожная геополитическая ситуация в мире, непростые политико-экономические взаимоотношения прежних советских республик заставляют нас бояться того, что мы вот-вот станем «манкуртами» по отношению к нашему недавнему историческому братству. Айтматов однажды сказал: «Каждый писатель обречен на то, чтобы чего-нибудь не завершить». Может быть, сам он не завершил как раз свою проникновенную художественно-философскую проповедь о необходимости спасения нашего исторического братства?
Но сегодня у всех нас, породненных этим братством, есть писатель планетарного масштаба, в чьем образе можно достойно предстать перед миром. А прежде – киргизский народ с любовью возносил своего будущего писателя. Чингиз Айтматов всю жизнь нежно вспоминал о том, как его, в ту пору маленького ростом четырнадцатилетнего секретаря сельсовета, жители родного аула подсаживали на коня, чтобы он мчался в райцентр по государственным делам. И он потом уже никогда не переставал заниматься государственными делами, всегда был выразителем политической воли своего народа, помогая ему оставаться единым историческим целым. Новое киргизское государство в начале 90-х годов именно Чингизу Айтматову делегировало полномочия в качестве посла представлять себя на мировой арене.
Писатель оказался в горниле международной политической жизни, видел, что далеко не одни гуманные законы царят в ней. Хотя Айтматов об этом знал всегда, потому не переставал мечтать о том, чтобы агрессивную «культуру войны» навсегда заменить «культурой мира». Даже дикие звери в его произведениях потрясены тем, какие жестокие «звериные» законы царят в обществе людей, где активно творят свои злобные дела человекообразные существа. Ведь и над Чингисханом, пока он творил земные дела, не переставало покровительственно парить белое облако – символ божественного начала. Но как только правитель превысил свою власть над людьми и природой, посягнул на полномочия небес, светлая тучка исчезла. Об этом написано в повести Айтматова «Белое облако Чингисхана».
А в мире по-прежнему царят «звериные» законы. Продолжает пылать в огне гражданской войны оккупированный американцами Ирак. Не прекращается жестокая этническая вражда между сербами и албанцами на той земле, где раньше была Югославия. Нет мира в Афганистане. Хищными порывами объясняется и стремление НАТО на Восток. Символично, что многие годы жизни Чингиз Айтматов посвятил работе профессионального миротворца, находясь на высокой дипломатической службе.
Но еще одна страшная война тревожила Айтматова. Это – война, которую с самим собою ведет человек, не перестающий жестоко противоборствовать с матерью-природой. Кажется, что природа все прощает человеку, забывшему родство с нею, хотя только со стихией породнены и древние легенды людей. Но все ли прощает природа? Не говорят ли об обратном страшные стихийные бедствия, появляющиеся порой совсем неожиданно? Природа развивается по своим нравственным законам. А человечество, вместо того, чтобы постичь их и развиваться, противопоставляет законам природы свои непомерные амбиции и агрессивность. Вряд ли природе по душе постоянные войны, межнациональные конфликты, ядерные испытания на суше и на воде. И вряд ли по душе природе политическое лицемерие, когда одни страны под демократическими флагами бомбят другие независимые государства с главной целью – овладеть энергетическими ресурсами последних. Не протестует ли планета Земля против человека, попирающего жизнетворные законы природы?..
Белое, чистое облако своих озарений оставил нам Чингиз Айтматов. И не исчезнет над нами покровительственное облако Чингиза, пока мы будем помнить свое родство с природой и миром.
2008
КНИГА БЫТИЯ ДЕРЖАВЫ
Не потому ли до сих пор звучат обвинения выдающегося певца красной державы Михаила Шолохова в плагиате, что это хорошо вписывается в глобальный долгосрочный проект Запада по ослаблению России? Нельзя ослабить Россию – не выбив у нее из-под ног ее метафизические основы, не лишив ее авторства совершенных ею подвигов. Русская литература и есть один из главных мировых подвигов России, которая на протяжении веков не отказывается от постижения духовных высот.
Шолохов описал не только судьбу казачества в переломные предреволюционные и революционные годы, не только создал образы Григория Мелехова и Аксиньи, но и вместил в свое произведение всю Россию – могучую, готовую вольно творить собственную историю и постоять за себя в сражениях с врагом. Разве не такую же Россию мы вместе со своими государственными лидерами стремимся возродить сегодня, что не нравится нашим геополитическим оппонентам?
Некоторые из тех, кто сомневается в авторстве в ту пору 23-летнего Шолохова, возможно, забыли о том, что примерно в таком же возрасте Лермонтов написал «Героя нашего времени». Они упрекают писателя и в том, что он был близок к государственной власти, к коммунистической партии. Но к чему в оппозиции могла быть народная литература той эпохи? К борьбе с голодом? К строительству заводов и фабрик? К искренней мечте родного народа о справедливом мироустройстве?
Государство помогало Шолохову издавать книги, навсегда открывая миру «Тихий Дон», без которого не могла обойтись не только литература, но и само бытие наших людей. Ведь не секрет, что публикация романа стала возможна благодаря Сталину.
Более того, в России литература и государственная политика традиционно неотделимы друг от друга. А в ту эпоху, когда творил Шолохов, государство вообще ставило в один ряд хлебороба, партработника, сталевара, солдата и писателя. Потому были не только совместимы, но и немыслимы друг без друга дневные шолоховские хлопоты о хлебозаготовках, о коллективизации, о строительстве водопровода и электростанции в станице Вешенской и бессонные ночи, когда выходили из-под пера бессмертные, пахнущие степными травами, военными грозами и мирным солнцем страницы романов и рассказов.
Даже знаменитый Александр Солженицын, публично сомневавшийся в авторстве Шолохова, не сумел в этом уверить Россию, которая, кстати, почти без внимания оставила и другую новость последнего времени: черновик «Тихого Дона», написанный рукой Шолохова, нашелся. Но для историков и литературоведов было важно отстоять истину. Это было важно и для государственных деятелей, потому что с достоинством отечественной культуры напрямую связано политическое достоинство самого государства, которое помнит свои исторические истоки и дорожит ими.
Роман «Тихий Дон» воплотил в себе правду, и не мог миновать оболгания и клеветы; не мог иметь иной судьбы, которая была бы не похожей на судьбу этой земли, этого народа.
Шолохов создал эпос по горячим следам истории. И потому Шолохов начал писать роман в двадцать лет, что в двадцать один год могло быть уже поздно. Ведь и само государство в ту пору было молодым, но какие выдающиеся победы творило молодое государство! В двадцать восемь лет создало Великую Победу планетарного значения! Даже только ради этого стоило создавать красную державу на планете Земля, чтобы планета не стала коричневой.
Только в свое время и на своем месте можно быть вершителем больших дел, победоносцем. А чтобы бытие – было, каждый творил его, оставаясь на своем месте: и Шолохов, бравшийся юношей за грандиозную эпопею, и Григорий Мелехов, метавшийся между разными правдами, и Аксинья, не наступившая на горло собственной страсти. Если бы Аксинья была похожа на Наталью, а Наталья уподоблялась Аксинье, то бытие было бы другим; возможно, его бы не было вообще. В нем каждая судьба на своем месте, каждая судьба – необратима и неповторима, как и каждая травинка в степи неповторима и имеет только одно предписанное ей место. Важно – слышать истину, не отворачивать от нее своих глаз. В чем эта истина? В земле – творящей, навсегда ставшей воплощением воли творца!
В истории могло быть только то, что – было. «Тихий Дон» велик еще и тем, что в нем Шолохов не осуждает ни одну судьбу, а сочувствуя – сочувствует всем, кого история поставила по разные стороны баррикады.
«Тихий Дон» значителен и тем, что в нем выражена правда той жизни: судьба – это не то, что человеком покорно принимается; за судьбу, узнав ее единственность, надо биться, что и делают шолоховские казаки. Каждого казака – в его судьбе! – узнает Господь, хоть это Мишка Кошевой, испепеляющий дома тех своих соплеменников, на которых в былое время «батрачили» его отец и он сам, хоть это Григорий Мелехов, не дающий таким, как Кошевой, совсем уж распоясаться. Бился белый офицер Мелехов с красноармейцем Кошевым, но оба бились за одну землю, новое государство на которой было неизбежно. История растила это государство не один век.
И писатель, кому дано небывалое умение видеть и прошлое, и грядущее не разделенными, видел богоданную неизбежность красного государства на своей земле. Потому в союзе с ним созидал свою пророческую судьбу. Судьбу человека, которому вручено перо в этом месте и в этот час, и вручено – не случайно, не для того, чтобы дожидаться, когда поседеют виски, чтобы приступить к «Тихому Дону».
Дед Гришака, обращаясь к Григорию Мелехову, говорит: «А через чего воюете? Сами не разумеете! По Божьему указанию все вершится. Мирон наш (сын Гришаки, тесть Григория – К. Т.) через чего смерть принял? Через того, что супротив Бога шел, народ бунтовал супротив власти. А всякая власть – от Бога. Хучь она и анчихристова, а все одно – Богом данная…»
Не к себе ли Шолохов обращал эти слова столетнего старика, будто зная, в чем автора «Тихого Дона» будут обвинять враги, будто видя то, что станет с красным государством уже через несколько десятилетий после выхода книги…
По толстовской борозде русская литература двигалась к совершенству своему, которое заключалось в том, чтобы художественное слово становилось частью земли, самой землей.
Достоевский ждал Христа в Россию. Достоевский видел, что эта земля уже воплощает небесную истину; истина уже была здесь. Толстой распахивал ее, делая удобной для того, чтобы сеять в ней тысячи зерен идеи общечеловеческой справедливости, которая – как хлеб насущный.
И пришел на эту землю Макар Нагульнов – чтобы в родном хуторе строить Божье царство. И пахал в священном одиночестве эту землю Семен Давыдов. На эту землю, как в единственный храм истины, после трагических метаний возвращался Григорий Мелехов…
Шолохов в своих книгах описал вечную жизнь людей на этой земле, в которой воплотилась истина. А когда истина в земле, то и вечная жизнь – на этом, а не на том свете…
В эту эпоху быть в оппозиции к Сталину, как бы его потом ни оценила история, означало – быть в оппозиции к самому себе, которому историей было предписано принести в мир «Тихий Дон», «Поднятую целину», а более всего – соединить в себе метафизику небес с физикой земли, совершить мессианский поступок нового времени. Кроме того, быть в оппозиции к Сталину для Шолохова в ту эпоху означало – быть в оппозиции к государству, отменившему частную собственность на землю, освободившему ее, сделавшему поэта пахарем на вольном поле, отдавшему поэту бесконечность большого пространства вместо клочка бумаги. Государство освободило поэта из заточения бумажного клочка.
Писатель – не батрак, писатель – не бурлак. Вот что значит Шолохов – коммунистический писатель; вот что значат слова Шолохова о том, что советские писатели пишут по указке своего сердца, а их сердца принадлежат коммунистической партии. Партии – освободившей землю.
А уже свободная земля дала силы человеку, пашущему ее, первым в мире подняться к звездам. Свободная земля, и только она, оказалась ближе всех к космосу.
Свободная земля не могла больше быть порабощенной; потому человек на ней, этот пахарь, в XX веке совершил невиданное чудо – победил фашизм, взращенный в Германии, и принес свободу всей планете.
Прославляя партию, Шолохов говорил о партии Семена Давыдова, двадцатипятитысячника, председателя колхоза, который сам встал за соху и пахал колхозную землю. У Бога всегда находится тот, кто порой даже один на всем свете встает, прокладывает борозду, чтобы было куда бросить спасительное зерно, зерно истины; у Бога всегда находится тот, кто поднимает землю с колен. Эти люди затем на долгие века становятся не только опорой, но и основой народа.
Эти люди нужны были творцу, чтобы ему сюда прийти – к ним, под их защиту; он послал их прежде себя. Потому эти люди жили основательно; и воевали основательно. И борозду по земле прокладывали надолго, как Семен Давыдов – матрос, приехавший на Дон создавать коллективное хозяйство. Откуда в нем была такая самоуверенность на незнакомой земле? Не оттого ли он чувствовал себя уверенно, что мужественное и непобедимое море было за ним? Не оттого ли, что в нем самом воплотилась непокорная истина стихии? Морская и земная стихии соединились в давыдовской борозде на берегу Дона.
Меняется история, но люди, подобные шолоховским героям, проходя сквозь историю, идут и свидетельствуют об исключительной правоте времени. И свидетельствуя о правоте своего могучего времени, идя сквозь историю, Семен Давыдов не отрывается от сохи, не сворачивает с борозды. И уже борозда Семена Давыдова, свидетельствующего о величии времени в грядущем, и в прошлом, где начинается эта борозда, неустанно напоминает времени о том, что оно было значительным, богоугодным. И таким образом, ушедшее время из невозвратной дали вдохновляет время нынешнее на существование под вечными небесами. Борозда соединяет времена в вечности…
Гражданская война на Дону разделила народ так же, как Григорий Мелехов в юности, когда косил в степи траву, нечаянно перерезал косой надвое утенка. Но значит, был в каждом из этих людей Божий дух, если они, даже смертельно враждующие между собой, остались в истории одним народом. Писатель русский – вот кто в своем необъятном сердце сохранял этот дух, чтобы он не был уподоблен тому несчастному утенку, пока казаки насмерть бились за одну землю под разными знаменами. Шолохов в истории двумя руками крепко обнимает свой разделенный, враждующий народ, скрепляя его. У писателя две руки, как у ангела два крыла. Потому одни считали Шолохова коммунистическим писателем, другие – белогвардейским.
Может быть, весь мир хотел бы жить так, как живут герои Шолохова: во весь рост, страстно, полной грудью вдыхая эту жизнь, пахнущую всеми травами великой степи.
Не в Дуняшке ли Мелеховой воплотилась истина единства народа в тот дьявольский, разделяющий людей час? Общечеловечески пронзителен образ Дуняшки: в ней, как в истине, породнились враждующие – белая и красная стихии. Любовь сестры и верность жены – истинны. Во всяком случае, Богом задуманы быть истинными; и видятся Богу – только таковыми.
«- Братушка, уходи зараз же! К нам приехали четверо конных из станицы. Сидят в горнице… Они говорили шепотом, но я слыхала… стояла под дверью и все слыхала… Михаил говорит – тебя надо арестовать… Рассказывает им про тебя… Уходи!»
Не оттого ли и красное государство распалось через несколько десятилетий, что казачьей шашкой был необратимо разрублен народ; разрублен идеал?
Параллельное повествование о великой эпохе вместе с Шолоховым в «Тихом Доне» ведет и сама степь, отчего и сама эпоха, кажется, тоже не имеет ни начала, ни конца.
Степь донская – как хор, в котором каждая травинка поет бесконечную песню. Степь-то все знает; и в ней и прошлое, и будущее уже существуют; для степи нет тайны – от сотворения света до его конца.
Поднятие степной целины – будто попытка постичь истину, тайну бытия. Но вместо тайны бытия – хлеб, щедрый дар от степи…
У степи и нет тайны. Нет никого более искреннего, более открытого, чем степь. Без тайны, без задней мысли. Да и зачем степи тайна – когда ей отведена вечность под небесами…
Степь вмещает все; в степи ничто не противоречит друг другу. Не потому ли даже после тяжелой братоубийственной войны казаки остались единым и по-прежнему неповторимым народом, более того – одним из основных оплотов настоящей России?
В степи и былинка – как церковь; и церковь – как былинка, родная и для небес, и для земли.
В «Тихом Доне» какой-то старик поставил в степи часовню в память об убитом солдате. «А спустя немного тут же возле часовни, под кочкой, под лохматым покровом старюки-полыни, положила самка стрепета девять дымчато-синих крапленых яиц и села на них, грея их теплом своего тела, защищая глянцевито оперенным крылом». А до этого – «в мае бились возле часовни стрепета»; не так же ли и шолоховские казаки бились на гражданской войне, но – бились возле истины…
Девять вестников именно этой единственной истины, девять ангелов-хранителей донской земли должны были вылупиться из тех девяти «дымчато-синих крапленых яиц». И не из крыла ли одного из ангелов Шолохов выдернул прозрачное перо, чтобы написать «Тихий Дон»?
Сталин будто и потому прислушивался к Шолохову, читал и отвечал на его письма, посылая тонны хлеба в голодающий Вешенский район, что знал: это через Шолохова откровение самой земли доходит до него – вождя, и в нем, в вожде, земля поистине нуждается. Со страниц шолоховских романов и писем Сталин вдыхал животворное откровение степи, пахнущее сенокосом, дымом ночного костра, утренней прохладой, душистым сиянием звезд. Сталин вдыхал откровение шолоховской степи – накануне Великой Отечественной войны и Великой Победы. Не случайно же степь всегда и повсюду усыпана красными победными звездами мужественного татарника…
Шолохов описал людей, в чьей судьбе соединились два мира – реальный и идеальный. Этим и была уникальна та эпоха. Два мира соединились так же, как на широкой груди Давыдова – два голубя, выколотые искусным флотским художником. «Стоило Давыдову пошевелиться, и голубые голуби на груди у него приходили в движение, а когда он поводил плечами, голуби соприкасались клювами, как бы целуясь».
Но вот на давыдовском животе была изображена непристойность. «Этот рисунок был предметом давних нравственных страданий Давыдова». В жизни, пожалуй, каждого человека всегда есть что-то такое, что мешает полностью открыться миру, обнажиться. Так и Давыдов из-за непристойности на животе перестал ходить в баню. Может, и в этом есть высокий промысел: чтобы человеку не выплеснуть себя до дна сразу, в один миг порыва, а хранить свою вещую суть до конца; до того часа, когда в хуторе Гремячий Лог суждено было смертоносно взорваться вражеской гранате. Видимо, в этом и есть промысел Божий: чтобы человек своей сутью долго, на протяжении всей отведенной ему жизни орошал бытие…
Эпос Шолохова – это тот редкий случай в культуре, когда само бытие – не вымышленное – просится в метафору будто в предчувствии своего неизбежного крушения, когда будет отвергнута и разрушена красная держава.
Шолохов не стал идеализировать мир – это было бы угодно лукавому: любой идеализируемый мир повисает в воздухе, потом улетучивается. Шолохов и не очерняет мир; но он не закрывает глаза и на все, что кажется негативным и даже мерзким в природе человека, в природе даже его величественных персонажей, которые своими руками сдвигают и раздвигают эпохи.
Шолохов не чурается знать о мире все – любя его, взращивая свет из этого мира – всякого. Преображая то, что должно бы быть только негативным. Шолохов улучшает этот мир в нем самом; вернее – помогает ему оставаться таким, каким он изначально является по абсолютной воле творца.
Мишка Кошевой – безжалостный красноармеец, испепеляющий сотни домов тех, кого он сочтет классовыми врагами, расстреливающий их самих. Но именно он воспитывает детей своего заклятого врага Григория Мелехова, пока тот мечется по миру, прячется от мира в лесной землянке вместе с дезертирами.
Шолохов не только не бросает камень в Аксинью, самоотверженную в своих чувствах, а делает ее опорой грандиозного романа, а значит – и грандиозного бытия. Каждая судьба подпирает земное бытие, каждая былинка степная…
Писатель – никого не оставляет лукавому и ничего не оставляет! Оставить Аксинью лукавому, то есть – не опоэтизировать ее образ, ее мироощущение, все равно, что сорвать лазоревый цветок – и выкинуть его.
Даже образ злого человека и явления, воплощенный в метафоре, перестает принадлежать дьяволу, следовательно – служит приращению жизнетворного опыта бытия.
Не отдать человека луковому – значит, любить человека таким, каким его явил на свет творец; видеть, что каждый человек, оставаясь на своем единственном месте, в своей единственной судьбе, помогает творцу создавать мир. Значит, тот человек именно в том месте и в той судьбе и нужен творцу – на поле, в правлении колхоза, в землянке, в деревенской кузнице. «Так чего же ты спрашиваешь, почему я не выступаю на собраниях? – говорит кузнец Шалый Давыдову. – Я выступлю раз, выступлю другой, а третий раз и выступить не успею: стукнут меня в этой же кузне и тем же куском железа, какой я недавно на огне грел и в руках пестовал, вот и кончились мои выступления. Нет, парень, устарел я выступать, выступайте уж вы одни, а я ишо хочу понюхать, как в кузне окалина пахнет». То есть каждому важно вдыхать свою судьбу, чем бы она ни пахла: степным разнотравьем, военным порохом, морским штормом или же кузнечной окалиной…
Шолоховские герои – просто жили своей жизнью. В том и была их большая философия, чтобы жить – как трава в степи. Трава красива – потому что счастлива в своей единственной судьбе.
Многие шолоховские герои погибают в романах. Но шолоховская проза не дышит смертью, потому что не рвется связь его героев со своей судьбой, со Вселенной. «Застывшие, но еще не потерявшие живого блеска глаза его были широко раскрыты, – описывает Шолохов только что убитого Нагульновым Тимофея Рваного. – Они, эти мертвые глаза, словно в восхищенном и безмолвном изумлении любовались и гаснущими неясными звездами, и тающим в зените опаловым облачком, лишь слегка посеребренным снизу, и всем безбрежным небесным простором, закрытым прозрачной, легчайшей дымкой тумана».
Жизнь шолоховских героев – необъятна и бесконечна, как звездное небо над степью. Кажется, этой жизни нет ни конца, ни начала. Проживешь ее до старости, а кажется – только начинаешь жить. Даже голоса деревенских петухов, в новорожденную эпоху, могут казаться откровением. «Боже мой, Боже мой! – восторженно говорил дед Щукарь. – Всею жизню этим петухам на хвосты наступал, возле курей возрастал с малых лет и не мог уразуметь такой красоты в ихнем распевании…» Так дед Щукарь говорил поздно ночью, когда, отложив на время толковый словарь русского языка, вместе с Нагульновым, который, в свою очередь, штудировал самоучитель английского языка, свесившись через подоконник, слушали петушиное пение…
Не хотел ли и весь мир оказаться в бедной хате Нагульнова, где бледно горела керосиновая лампа, возле которой учился английскому языку сам Макар Нагульнов, а дед Щукарь осваивал русский язык? Не хотел ли и весь мир вместе с Макаром Нагульновым и дедом Щукарем долго слушать ночных петухов, о чем бы они ни пели – о победе мировой революции или же о том, что еще жив мир под звездными небесами – и слава Богу, тем более Бог и есть этот мир…
После гибели Давыдова и Нагульнова дед Щукарь дни и ночи стал просиживать на кладбище возле их могил. Пели по-прежнему петухи, которых старик по-новому услышал лишь в новую эпоху, к величию которой он прикасался в бедной хате Нагульнова, читая толковый словарь русского языка. Единство и бесконечность бытия чувствовал дед Щукарь и сейчас, когда ночами сидел на кладбище. «Короче становились дни, прозрачнее – воздух. К могилам ветер нес со степи уже не горький душок полыни, а запах свежеобмолоченной соломы с расположенных за хутором гумен». Истина о бесконечности бытия, хоть «красным» его называет политика, хоть «белым», доносилась до деда Щукаря с запахом обмолоченной соломы…
Возле могил Давыдова и Нагульнова дед Щукарь был – на своем месте. Так же – в нужный час и в нужном месте – он был и возле Макара Нагульнова, когда в полночный час они вместе слушали петухов, изучали языки и говорили о мировой революции, потому старик и увидел и услышал вселенскую красоту в самом, казалось бы, обыденном – петушином пении…
Так и Шолохов, пишущий в «Поднятой целине» историю, казалось бы, одного колхоза, увидел «вступившим» в этот колхоз всю необъятную эпоху.
Эпоха была многогранна, потому Шолохов и разделил себя – на Григория Мелехова, Макара Нагульнова, Семена Давыдова, Михаила Кошевого, Пантелея Прокофьевича, деда Щукаря…
И Шолохов смог большое увидеть – на расстоянии, смог взглянуть на громадность эпохи – со стороны. Любая идеологическая эпоха, как и каждое живое существо, начинает умирать сразу же после рождения. И свое время, и свой дом в станице Вешенская Шолохов увел подальше от неминуемого державного обвала – и уже в вечности, где нет ни эпох, ни идеологий, стал выдающимся писателем…
2009
ТИХИЙ ДОН
Классическая русская поэзия своим существованием подтверждает объективное возникновение новой функции поэта, созревавшей в недрах культуры много веков. Эта поэзия значительна тем, что стихия усиливает поэтический вектор своего бытия. И новая функция поэта уже востребована грядущей эволюцией.
Великие поэтические книги – и сами поэты.
Дьявол не мог обойти Христа, который нес в себе по пустыне воплощение творящей истины. Дьявол искушал Христа, угрожал.
Дьявол не мог обойти и поэта Шолохова, который нес по степи «Тихий Дон». Нес, как вещего ребенка, завернутым в красный флаг, потому что тогда не было другой материи.
Дьявол хотел себе приписать авторство – не исправив ни одного слова, согласившись с каждой запятой. Ему было важно, чтобы автором такой книги, которая вся состоит из материи правды, был он – лжец, искуситель. Ему хотелось, чтобы вещая правда жизни на земле принадлежала – лжи.
Таким образом, и ложь склонна вести борьбу за существование в стихии, стремясь на свою сторону привлечь поэта.
Шолохов не отрекся от романа, от степи, от Дона, от казаков, от Аксиньи, от России, от Советского Союза, от Коммунистической партии. Шолохов не отрекся от земли, которая уже была Богом, именно в Боге-земле художник находил оправдание всему.
И тогда дьявол объявил миру, что это он вручил Шолохову рукопись романа, украденного у безвестного писателя. Дьявол не боялся быть вором. И на земле, которая не переставала совершенствоваться, нашлось много людских уст для произнесения правды лжи вслед за дьяволом.
А откуда в донской степи взялся дьявол? Не с пустыни ли ветхозаветной перебрался в степь? Ведь истину-младенца нес по степи Шолохов, и дорогу ему освещал свет лазоревый.
Дьявол самоуверенно обитал в степи – может, шашка казака притупилась в бесконечных братоубийственных битвах? Нет, скорее всего, еще не притупилась шашка казака, она даже ветер может рубить, а дьявол – есть пустота, дьявол – даже не ветер.
Дьявол – это пустота, которую еще нечем заполнить потому, что в мире пока еще не хватает материи Бога. Но в мире этой материи становится больше, ее наращивает поэзия.
Дьявол до сих пор еще не покинул степь. Но уже скоро он сгинет. Потому что в степи воплотилась истина. Степь есть не только откровение, но и сердце Творца. В этом сердце не отведено места дьяволу, потому что это сердце ни о чем, кроме доброты, не ведает; и ничего, кроме доброты, не узнает.
Попытается ли дьявол искушать саму степь? Но «Тихий Дон» уже успел предупредить людей, все существующие народы. Не потому ли еще Шолохов так рано взялся за эпопею, торопился выпустить ее, что хотел успеть предупредить народ о жестоком коварстве нечисти на своей родине, что хотел спасти народ от неизбежного искушения, от потери почвы под ногами? «Тихий Дон» об этом предупредил и саму степь.
Есть ли в степи такая молитва, которая ограничивала бы пространство дьявола? Есть ли такая молитва в степи, которая только собою заняла бы необозримый и необъятный простор? Не сама ли степь – такая молитва? Не шелест ли трав – эта молитва? Иначе зачем бы они шелестели, если бы их не слышал Всевышний?
А степь настолько бесконечна, что даже в землянке дезертиров она находила тех, кто был ей искренне люб. В такой землянке некоторое время находился и Григорий Мелехов перед возвращением домой, отвоевавшись. «Чтобы как-нибудь убить время, он целыми днями сидел на нарах, вырезал из дерева ложки, выдалбливал миски, искусно мастерил из мягких пород игрушечные фигурки людей и животных». Люди и животные, которых вырезал Григорий, были, конечно же, идеальными, живущими без войны, без вражды, без братоубийства. Григорий вырезал из дерева идеал, которого не было. Во всяком случае, тот идеал, которого не было в его жизни.
Как не оживут его деревянные игрушки, так и его прошлая жизнь не оживет. Никто не вернется, никто не придет в его жизнь снова: ни Аксинья, ни Наталья, ни Ильинична, ни Пантелей Прокофьевич, ни брат Петр, ни дочь Полюшка.
Так и идеал на нашей земле навсегда останется деревянной игрушкой, которую вырезал уставший от войны Григорий Мелехов, когда скрывался в землянке дезертиров. Когда эту игрушку не повзрослевшие люди будут ломать в жестоких играх-войнах, время от времени будут появляться другие умельцы, которые в землянках, сохраняя себя от бессмысленной гибели, будут мастерить и мастерить из дерева новую игрушку-идеал, которую другие поколения будут ломать и ломать. И так – пока живо человечество.
Не в землянке ли и Всевышний из мягких неведомых пород неземного дерева вырезал людей, животных и все сущее, чтобы потом расставить каждого по местам в своей непостижимой и гениальной игре?
Лев Толстой, встав за соху в XIX веке, шел в XX век – навстречу Шолохову, которому предстояло жить и творить в новом государстве, освободившем землю.
Лев Толстой долго шел за сохой, потому что только по борозде можно было добраться до справедливого мира. Отлученный от церкви, он не боялся остаться на свете без церкви, потому что в дали, в которую стремилась толстовская борозда, уже сияла освобожденная земля, а в ней всходила спасительная истина. И там, уже возле первой былинки на поднятой с колен целине, была новая, необъятная церковь того, кто сотворил этот мир свободным, кто сотворил этот мир вольным.
Там, в грядущем, была спрятана и «зеленая палочка», которую с детства искал Толстой, чтобы всех людей на свете сделать счастливыми. Это была веточка молодого дерева, которое выросло на освобожденной земле. И молодое государство, освободившее землю, на «зеленую палочку» Толстого навешивало свой красный флаг.
Поэт за сохою шел за самой землей, освободившейся от пут, от рабства. Если борозда и не была всегда прямой и безупречной, то это – древняя земля резвилась, как ребенок.
Целина – степь, вольно живущая в холодном мире космоса, оставленного Творцом, который пришел к людям, который пришел в люди. А поднятая целина – это степь, живущая в мире людей, живущая в людях вместе с Творцом, который принес на эту землю красную весть о том, что справедливый мир возможен…
Метались в ту пору люди; метался и сам Творец мира. Он никого не хотел отпускать от своего сердца; он никого не хотел отлучать от истины: ни Григория Мелехова – белого офицера, не отличавшегося жестокостью, ни Михаила Кошевого – чрезвычайно жестокого красноармейца. Творец (вернее, поэт по воле Творца) соединил их родством, соединил их в любви Дуняшки, которая была первому сестрой, второму – женой.
А может, потому распалось государство, опиравшееся на свободную землю, что этот народ – народ слова! – увидев писателя, поднимавшего целину, привык к этому, а потом и вовсе оставил писателя одного на борозде, а сам отправился долго праздновать освобождение земли? И он, в итоге оторвавшийся от земли, отлучившийся от истины, был отлучен и от государства, Богом ему дарованного. Оно – не распалось, а вновь – до лучшего времени – вновь воплотилось в идеале, который, может, будет достигнут другими поколениями народа…
А писатель оставался на борозде, он продолжал пахать; потому и после разрушения социалистического государства не разрушается его литература.
Писатель на борозде ждет свой народ. И государство этого народа будет сооружено возле борозды, в которую уже брошено зерно истины. И эта борозда будет сторожевой линией, оберегающей государство от нашествия черных сил…
Как в степи есть место всему сущему, так и в сердце Творца есть это место. Не сердце ли Творца – и сама степь? Все она хранит; всему она открыта. Откровение великое, всемирное – наша степь!
И она уже тысячи лет ждет, чтобы и сердце человека было открыто ей – степи, услышало ее истину. Истину – о том, что мироздание само является творящей плотью; ему самому вверен и творящий дух.
Степь своей открытостью свидетельствует об этом миру. Не устами, не речами, а судьбой шолоховских героев. В их сердцах степь воплотилась в любви к себе, к своей бескрайности. Степная земля – дороже для казаков, может, любого живого существа. Степь им дорога – как стихия, творящая их самих в прошлом, настоящем и будущем…
Свое откровение степь положила на уста Шолохова, которые изрекли «Тихий Дон», «Поднятую целину», которые не онемели, когда нужно было заступаться за простых казаков.
Бытие просится в метафору – как в землянку. Бытие просится в метафору – как в Бога, чтобы спастись. Это бытие, предчувствуя необратимую катастрофу, за метафору цепляется – как за соломинку. Так же, как муравей – за степную былинку. «Аксинья, насторожившись, слушала, ждала, ломая отнятую у муравья былку».
Не так же ли и самоуверенная реальность уже много лет пытается отнять у русского бытия шолоховскую метафору – как Аксинья, озабоченная только своими страстями, отняла у муравья былинку?..
Шолохов, как и любой создатель эпоса, то есть – бытия, был враждебен дьяволу; таковым он остался и поныне, потому что выбил у дьявола почву под ногами, он не дал этой почве разорваться – на божественную и дьявольскую…
2005-2009
СЛУШАТЬ ИСТОРИЮ ЗЕМЛИ
В последнее время в сознание нашего народа активно внедряется термин «российская нация». Все чаще можно услышать о том, что сегодня это уже «состоявшийся проект».
Но сама новость о том, что «проект» состоялся, пока еще сильно преувеличена. Хотя бы потому, что далеко не самые худшие умы России возражают против данного понятия и делают это едва ли только по причине своей «узколобости» или «политических амбиций» (так выражаются авторы проекта). Скорее, из-за опасения того, что политический проект официальных этнологов, стремящихся быть «открывателями» хотя бы чего-то нового в теории, может разрушить или, по меньшей мере, покорежить естество бытия людей разной этнической принадлежности на одной земле.
Вряд ли какими-то «политическими амбициями» или тем более «узколобым национализмом» руководствовался в самом конце жизни Александр Солженицын, не скрывавший своих переживаний о народе: «Сегодня та же память «мы – русские» снова стала раздражать слух в обществе. Впрочем, запретность легла не на нас одних: и всякое упоминание о национальной принадлежности считается ныне позорным. Только народу, сохранившему органическую духовную связь с наследием предков, – доступно обогатить и мировой духовный опыт. Нам теперь настойчиво вталкивают рекомендоваться: «мы – россияне». То есть найти себе опору не в духовном наследном сознании, а – по признаку теперешней федеральной принадлежности?»
Благо ли для многонациональной, тем и самобытной, тем и сильной России, что ее сущностью станет обезличенный субъект под названием «российская нация»? Для обезличенного субъекта, скорее, все равно – российская она, или германская, или американская «нация».
Именно «американскую нацию» авторы проекта чаще всего приводят в качестве аргумента актуальности своего новшества. Но американцы стали нацией уже после обретения страны, возведенной на земле, откуда были не просто изгнаны, но и истреблены многие ее коренные обитатели – индейцы. Оставшиеся индейцы, загнанные завоевателями в резервации, даже не признавались частью «американской нации». А народы России родились и формировались на этой земле задолго до возникновения самой России. И они, уже являясь народами, признали Россию своей Родиной. Если отцы-основатели США притесняли и уничтожали индейцев (так формировалась «американская нация»), то Россия творила себя за счет сохранения всех коренных народов – как государствообразующих – на своей территории.
А Солженицын беспокоился не случайно, потому что существует серьезный повод для тревоги. Россию в глобальном мире способен укрепить не безликий суррогат, созданный в «этнологических» лабораториях, а братство народов, ощущающих свое историческое национальное достоинство и этническую самодостаточность. И позицию всемирно известного писателя вряд ли можно называть «малой просвещенностью» или, тем более, «узколобым национализмом».
В Россию ее народы входили не для того, чтобы исчезнуть, а для того, чтобы сохраниться, став составной, обязательной частью единого народа страны. И Россия сохранила практически все свои народы, никого не растеряла, потому что историческая сущность России возможна при наличии тверди в виде национально-культурного многообразия и духовного единства. А эффективное взаимодействие, что доказано историей, многих культур на одной земле, обозначенной государством, и обеспечивает единую духовную основу для жизни народа России.
Многообразие национальных энергий требовалось и требуется России для государственной, державной самореализации, а это значит – для выживания и существования на необъятных просторах, предписанных ей исторической судьбой. Для России всегда было жизненно необходимо, чтобы разные племена считали ее своей Родиной, следовательно – искренне дарили свои энергии, аккумулированные самыми разными духовными источниками, самыми разными ландшафтами и просторами для самостояния своей Родины.
Потому и самой России нужны ее сохранившиеся народы, а не исчезнувшие, не потерявшие не только свои языки, но и даже свои имена. Потому что имя задает вектор национального развития, имя направляет народ или в сторону исторической культурной бесконечности, или в исторический тупик. Значительная часть гуманитарной интеллигенции, должно быть, потому и опасается термина «российская нация», что он может отправить наши народы в сторону как раз исторического тупика, где вряд ли людям будет до державного созидания. Державу строят не безликие толпы, а самодостаточные люди, которым держава как раз и нужна для защиты свободы и достоинства в глобальном, совсем не ласковом мире, где никогда не прекращается конкуренция национальных достоинств. А конкурентоспособной может быть не обезличенная «российская нация», а народ, опирающийся в своей жизни на национальное многообразие, данное природой.
Что будет делать Россия в глобальном мире с народом, который не опирается на сотни древних философий, на сотни вековых традиций и языков, созидающих единую любовь к Отчеству? Не только Отечество нам даровано судьбой, но и наши философии, победы и поражения, радости и беды, традиции, языки и культуры, укрепляющие нас в веках, дарованы вместе с нами нашему Отечеству – для укрепления его в огромном мире. России необходимо осознанное единство своего многонационального народа.
Потому «проект», который его создатели спешат назвать «состоявшимся», противоречит истинному укреплению России – как единого государства многих народов. На вопрос о том, кто тот или иной человек «по национальности», вряд ли кто-то здравомыслящий будет говорить, что он «россиянин по национальности».
Историк Николай Карамзин называл нас «российским народом», но это вовсе не есть «российская нация». Слово «народ» в отличие от «нации» определяет то главное, что нас объединяет, – общую Родину, на которой мы живем и развиваемся. Наш народ живет – на Родине и разговаривает на языках многих и многих наций, что свидетельствует о многогранной, оттого и великой, культурной сущности России…
Не должна идеология противоречить правде бытия; не может по-настоящему серьезная гуманитарная наука противоречить (да это и бессмысленно) самой природе-матери, сформировавшей на нашем ландшафте национально-культурное многообразие. Вот в чем суть нашего возражения авторам проекта – не противостоять природе, не поворачивать вспять реку исторического бытия народов, подобно вчерашнему повороту сибирских рек. Не должна идеология идентичности опираться на культурно-научную пустоту, призванную утверждать в нашем сознании существование искусственного явления.
Единство нашего многонационального народа держится не на пустой надстройке в виде навязываемого термина «российская нация», оно опирается на общую землю, очерченную границами великого государства, на строительство которого отданы энергии и судьбы многих племен и народов.
Может, проще и удобнее было бы иметь в государстве единую «нацию», но историческая реальность и природная этническая правда в России – другая. И невозможно развивать страну вопреки исторической данности, когда надстройка противоречит базису. Понятие «дружба народов» отвергается авторами проекта как социальный атавизм, но именно оно точнее всего выражало наиболее эффективное в истории нашей древней страны социальное взаимодействие самодостаточных народов. И дружба народов единого мощного государства была надежнее для жизни сотен миллионов людей, чем «нация», когда появились бездомные «мигранты» и голодные «гастарбайтеры», которым негде голову приклонить на своей родине, на той земле, где было разрушено их великое государство. И разве не «дружба народов» продолжает сохранять свои миротворческие функции на постсоветском пространстве?
При этом еще в 1977 году Верховный Совет СССР на внеочередной седьмой сессии отказался ввести понятие «единая советская нация», считая недопустимым искусственно форсировать сближение наций. И неужели народы, испытавшие особый рост национального самосознания в целях исторического самосохранения, после разрушения крупной державы, вдруг, как в сказке, стали «единой нацией»? Потому гуманитарной науке следует быть не просто справедливой по отношению к исторической реальности, но и политически ответственной…
Отдельные политики часто пугают нас возможностью «этнического сепаратизма» в национальных республиках Российской Федерации. Но достойное национально-культурное существование каждого народа, прежде всего, развитие и сохранение языков – будет самой эффективной защитой от «сепаратизма», когда отпадет необходимость даже в мысли о национально-территориальном обособлении. И, напротив, не подобные ли «проекты», представляющие собой поверхностное и тенденциозное восприятие исторической реальности, но реализуемые от имени государства и попирающие саму природу народного бытия, как раз и способны порождать национально-этническое недовольство?
Людям важно знать, что их национальность, их корни не противоречат единой гражданской общности, что государство не стесняется их происхождения, не стремится их национальные имена прятать под маской явно нежизнеспособного понятия «российская нация». Это необходимо знать людям каждый день и каждый час, и как раз это и способно питать российский патриотизм. Выдающийся патриот России Федор Тютчев из XIX века нас учит: «Единство, – возвестил оракул наших дней, – быть может спаяно железом лишь и кровью...». Но мы попробуем спаять его любовью, – а там увидим, что прочней...». А проект «российская нация» вряд ли способен культивировать любовь к единству у тех людей, имена чьих народов данный термин незаметно отправляет в историческое небытие. Единство тем более невозможно спаять идеологической, якобы научной, химерой.
Каждому человеку, принадлежащему тому или иному народу России (будь то русский человек, представляющий наиболее многочисленный народ, или представитель самого малочисленного народа Севера), необходимо знать, что не только он не чужой своей стране, но и его предки – не чужие, потому история его предков стала историей России. И культурно-историческая данность каждого народа – достояние России, а не балласт, от которого она хотела бы избавиться с подачи современных этнологов. И национальному самосохранению народов нисколько не противоречит то, что они впитывают русскую культуру, расширяя тем самым свои культурные и исторические горизонты. Более того, человеколюбивая русская культура, сама впитавшая философскую мощь культур народов России и более укрепившаяся от этого, способна в ответ укреплять и уже укрепляет национально-культурное бытие в современном мире всех сущих народов России. Культуру, на которой держится духовная мощь России, создает именно многонационально единый народ.
А какую культуру может создать «российская нация»? Она едва ли может создавать серьезную культуру, разве что сленг, попсу, боевики, черный квадрат Малевича, потому может ли она сохранить Россию? Понятие «российская нация» исключает культуру, которая, по сути своей, национальна, потому отвергает саму Россию. На что тогда опираться России, если ее культура извечно состоит из национальных культур и самобытных художественных мировоззрений? Опираться реально можно только на эти культуры, тогда о какой «российской нации» может идти речь?..
Те этнологи, которые горячо отстаивают термин «российская нация», вроде бы стремясь вести Россию в европейскую и мировую «цивилизацию», на самом деле вольно или невольно уводят Россию от ее истинных основ. Только сохранив себя на своих уникальных культурных основах, Россия и будет конкурентоспособной державой в мировой цивилизации, а не жалкой подражательницей чужих традиций. А держится Россия на братстве не безликих, а культурно и исторически самодостаточных людей, признающих корни и культурную самодостаточность и величие друг друга. Александр Пушкин, Михаил Лермонтов, Михаил Шолохов, Сергей Есенин – разве «российские» писатели? На каком «российском» языке они писали? Это – русские писатели, потому что писали на русском языке, тем они и уникальны в мировой культуре; на уникальность русской литературы в значительной мере опирается самостояние как русских, так и всего нашего многонационального народа. Красноречиво признание классика татарской литературы Габдуллы Тукая: «Пушкин, Лермонтов – два солнца – высоко вознесены. Я же свет их отражаю – наподобие луны». А в создании единой духовной основы в виде русской литературы, как известно, участвовали многие российские народы – не только усиливая ее художественными и философскими энергиями, но и непосредственно отдавая из своей среды выдающихся творцов русской литературы.
Может быть, проект «российская нация» придуман еще и для того, чтобы реже произносить слово «русский» (в жесткой геополитической борьбе это было бы выгодно нашим мировым оппонентам) и решить все «национальные проблемы»? Но это могло бы стать зарыванием проблем в песок, а не их решением. Люди, забывшие свое родство, не смогут быть созидателями великого государства. России нужна не политика унификации и усреднения народов (реальное действие проекта именно таково, хотя его авторы и говорят об обратном), а нужна великая политика всемерного национально-культурного развития.
Надо ли форсировать эволюционные события на этнической карте, надо ли вмешиваться в эволюцию этнического сознания, подталкивать его к саморазрушению? Помогать следует – развитию, а не исчезновению народов с этнической карты планеты. Важно, чтобы все языки славили Россию, потому едва ли целесообразно сталкивать преподавание родных языков в общеобразовательных школах России на обочину единого федерального образовательного стандарта. Если и это узаконенное новшество является частью проекта по созданию «российской нации», то, тем более, проект сделает нашей стране только медвежью услугу.
Духовные, политические, социальные последствия этого не научного по сути своей, а политического новшества могут быть негативными, если вдруг наш многонациональный народ будет жить «в навязанном образе». В результате Россия может лишиться своей многовековой опоры на национально-культурное многообразие. Но этого произойти не может, Россия научилась сохранять себя, никогда не отрываясь от своей исторической природы.
2009
У РОССИИ – СВОЙ НАРОД
Государственный русский язык, формирующий наше мировоззрение и мироощущение, создающий наши общие духовные и философские опоры, диктует нам естественное для нашей сущности определение. Мы – народ России, состоящий из разных народов, для которых Россия является Родиной. Именно «народ России», а не «российская нация», как нам пытается внушить в последние годы Институт этнологии и антропологии Российской Академии наук.
Как раз определение «народ», в котором, в отличие от словосочетания «российская нация», невозможно усмотреть попрание национально-самобытной сущности людей, и способно обеспечить наше дальнейшее развитие и в контексте единой страны, и в геополитическом контексте. Здесь как раз тот случай, когда язык творит человека, когда слово способно задать программу мироощущения, соответственно – и бытия в мире. Понятие «народ» одновременно обеспечивает и преемственность исторической памяти с ее великим содержанием, потому является символом политической мощи России на международной арене.
Наука призвана соответствовать исторической и культурной реальности, а не навязывать народу то, что ему исторически непонятно и неизвестно. Политическое просвещение народа должно соответствовать природной и культурной правде его бытия. Ведь почему-то национальное самосознание людей даже в тысячелетнем многонациональном государстве не только не исчезает, а имеет обыкновение время от времени возрождаться и возрастать. Почему-то во время политических кризисов, когда деградирует экономика, исчерпывают себя политические системы и даже разрушаются государства, человек ищет опоры в истории своих предков, в традициях и культуре своего народа. Потому не в сегодняшней политической силе официальных этнологов Бог, а в правде исторического и духовного бытия людей.
Сам народ ощущает и осознает себя – народом, а не «этносом» или «субэтносом», хотя данные термины науке вполне могут быть необходимы для внутреннего, экспериментального пользования. В контексте именно этого, родного, понятия возможно достойное самосохранение народа в истории. Русские сохраняли себя в истории и развивались потому, что осознавали себя русскими, татары – татарами, чуваши – чувашами, мордва – мордвой. Потому для наших людей и в качестве выражения «общегражданской идентичности» более приемлемо слово «народ». Понятиям надлежит быть точными, чтобы ориентиры исторического развития народа не становились размытыми, следовательно – размывающими и смысл культурно-исторического самосохранения.
Авторы «проекта» говорят о том, что не преследуют цели «отменить этносы». Но наступательная реализация в общественном сознании данного «проекта» способна лишить исторически самодостаточные народы той почвы, в которой коренится их жизнетворное национальное достоинство, следовательно – и потенциал для сохранения национально-культурной самобытности. Более того, неприемлемое для нашей реальности понятие способно загнать сокровенную национальную идентичность людей в гуманитарное подполье, что уже чревато угрозой для единства многонационального народа России.
Потому невольно возникает и такой вопрос: насколько безопасен данный проект для духовного пространства России, которая немыслима в истории без ее национального многообразия? В этом для России заключена и ее жизнетворная философия. Не способен ли подобный проект покорежить государственную национальную политику, направить ее в ложное русло, уводя от реально существующей этнической материи с ее реальными, живыми проблемами? Не навредит ли проект – убаюкивая Россию тем, что «нация» якобы уже «состоялась», следовательно – и проблемы решены?
Россия велика и тем, что она никогда не перестает неустанно решать эти проблемы, согласно закону живой материи. В живой материи как раз и необходимо придавать значение тому, что воистину значительно. А в исторической, духовной и политической сущности России национально-этнический фактор всегда чрезвычайно значителен. Постоянно отзываться на жизнь живой этнической материи – в этом интерес государства, а не в сооружении ненадежных искусственных конструкций.
Стремясь убедить общество и, более всего, своих оппонентов в эволюционной важности и актуальности проекта «Российская нация», его идеологи говорят о развитии политического, а не этнического пространства, будто проект и не касается этнической материи России.
В данном случае мы как раз сталкиваемся с тем, что политическое способно покорежить этническое, превратить это этническое в болезненный и потому опасный для многонационального федеративного государства фактор политики. Научной интеллигенции, стремящейся «проектировать» в контексте нашего исторического пространства, было бы важно постичь уникальную материю России – и умом, и сердцем, и историческим чутьем.
Слово «нация» в живом бытии современного русского языка является понятием более всего этническим, чем политическим. Более того, нация в нашей культурной и мировоззренческой традиции есть высшая форма этнической общности. И жить в России это понятие может лишь в таком значении, независимо от того, в какую искусственную конструкцию на американский манер встраивают это слово политические публицисты от «этнологии».
Слово «нация», куда бы его ни загоняли, повсюду (в пространстве русского языка) берет с собой свое этническое значение, продолжая жить именно в нем. А для обозначения нашего гражданского единства в русском языке есть исконное понятие «народ», есть понятие «соотечественники». И зачем сейчас «этнологам» городить ненужный политический огород на нашем вольном историческом ландшафте? Зачем неуклюже мешать животворящим движениям стихий в пространстве России?
Мы выступаем за точность понятий, отвечающих естеству нашего общенародного государственного языка, каковым является русский язык; мы выступаем за то, чтобы мыслить исторически и политически точно. Наше возражение авторам проекта «Российская нация» возникло в пространстве русского языка, формирующего материю истины, а абсолют единства нашего народа не подлежит сомнению.
Однако наше возражение носит не только культурно-лингвистический, но и политический и, более того, геополитический характер. От того, в каких понятиях и терминах будет описана наша историческая реальность, в значительной мере зависит то, как будет развиваться наше «единство в многообразии», какое место наш народ займет на планете Земля.
Тот или иной народ, являясь неотъемлемой частью многонационального народа России, вовсе не обязан отказываться от своей исторической данности – обеспечивая место под солнцем «науке», создающей себе искусственные конструкции в виде многочисленных понятий и терминов. У народа есть свой родной язык, который и позволяет ему поддерживать духовное, интеллектуальное и мировоззренческое существование в мире. Важно защитить народ от обескровливающей агрессии схематично-сухой, да еще и политизированной теории, сочиненной этнологами. Они призваны исследовать как раз национальную самобытность наших народов, из которых состоит многонациональный народ России, а не навязывать ему для самоопределения не сочетающиеся слова. Именно с исторической материей национальной самобытности и связано историческое самосохранение народа и государства, созданного этим народом.
В 2002 году, во время всероссийской переписи населения Институт этнологии и антропологии РАН делал активные попытки растащить многомиллионный татарский народ на множество «этнических групп», руководствуясь якобы научной целесообразностью. В итоге в официальной статистике от миллионов татар могли бы остаться этнические лоскутки, что нанесло бы урон национальному самосознанию народа, как раз и являющемуся движущей силой в историческом развитии. И государство могло получить в результате такой «переписи» искаженную этническую картину, следовательно – ложные ориентиры для государственной национальной политики.
А «в научных целях», как известно, можно отстреливать и животных из Красной книги, потому очень важно, чтобы эти «научные цели» не попирали законы исторического естества. И для наших народов была бы, наверное, целесообразна своя «Красная книга», то есть – «Красная книга» научного благоразумия и политической ответственности, защищающая национальное и историческое достоинство народов от губительного осознания своей второстепенности и второсортности.
Исторически многонациональная Россия издревле являлась и сегодня остается своеобразной Красной книгой для своих народов, потому они в большинстве своем и смогли сохранить себя, продолжая свое физическое и духовное формирование на этом необъятном ландшафте. Потому не следует подталкивать Россию и к тому, чтобы она суровыми законами ограничивала возможности своих народов изучать родные языки в школах.
Гуманитарная интеллигенция, ответственная от природы и культуры за существование многообразия в мире, обязана заступаться за народы, за их национальное мировидение и мироощущение так же, как нужно заступаться за редкий и неповторимый цветок. Настоящие ученые, изучающие законы стихии, которая как раз и вольно формирует этносы с их уникальным духовно-эстетическим миром, авторитетно говорят о том, что даже один сорванный цветок может вызвать экологическую катастрофу планетарного масштаба.
А государственное единство народа России, безусловно, является абсолютной ценностью, и это единство мы должны отстаивать все вместе. В том числе – отмечая великие даты единения народов России. И гордиться своей Родиной, укрепляющейся на мировой арене, больше всего будут те народы России, чьей неповторимостью и культурно-исторической ценностью Родина дорожит – как своим уникальным достоянием.
Так что же мы предлагаем, выступая против активного наступления на наше сознание понятия «российская нация»?
Мы убеждены: не нужно ничего нового предлагать, поскольку природа уже дала нам идеальный вариант сосуществования народов, реализуемый Россией. Какая еще понадобилась «новация»? Все уже гармонично существует в нашем пространстве без околонаучной политизации «национальной» темы!
Потому мы предлагаем – не вмешиваться в естественный исторический процесс существования многих народов, которые извечно называют себя так, как хотят называть, при этом имеют общую историю на общей родине – в России.
Мы предлагаем то, что соответствует историческому запросу нашего государства: не вмешиваться в его естественное развитие, в его устоявшиеся вековечные взаимоотношения со своими народами. Не нужно ничего искусственно навязывать истории, мы уже 1000 лет и более нормально живем своей естественной жизнью, реализуем совместную историческую судьбу. Россия может опираться и опирается на физическое и метафизическое бытие своих народов, ощущающих себя – именно народами.
Не слишком ли много эмоций в нашей позиции? Как же без них! Но эмоции, отражающие истину, соответствующие чаяниям многих людей, более совместимы с гуманитарной наукой, с непрекращающимся гуманитарным знанием, чем искусственные конструкции, которые не доказываются и не подтверждаются историческим опытом России – родины многих народов и их культур.
Более того, современная гуманитарная наука нуждается в искренних эмоциях, защищающих историческую правду.
Наш главный аргумент против искусственного проекта «Российская нация» – историческая истина, зафиксированная в великой истории многонациональной России.
2009
ТВОРЯЩЕЕ ПРОСТРАНСТВО
Отвергают воззрения тех ученых, которые искали «теснейшую связь этнических рубежей с рельефом и природными условиями местности», следовательно – отказывает народам в праве на историческую родину, в итоге получается, что он готов обречь их на историческую бездомность в глобальном мире. И это прежде всего касается народов России.
В то же время с природными условиями местности связывали формирование народа и крупнейшие отечественные историографы В. М. Соловьев и В. О. Ключевский. И не потому ли ясновидцы отечественного исторического знания не спешили отрывать народ от земли, что знали: существование на свете пространства, в котором зародился тот или иной народ, дает этому народу и исторические основы бытия, и метафизические средства для существования в виде уникальных географических образов и связанных с ними мифологий?
Отказывая народу в праве на первородную землю обитания, можно лишить его пространственного мышления, без которого невозможен народ, потому что без пространственного мышления невозможна его художественная культура. Потому именно «жесткая связка географии и культуры» и обеспечивает осмысленное и одухотворенное бытие народа под небесами. Более того, русская художественная и философская культура не существует вне понятия «русская земля», восходящего к области сакральной географии, очерчивающей физические и метафизические границы народа.
Наверное, нашим геополитическим оппонентам, которым нужны богатые энергоресурсами пространства России, было бы выгодно физически и метафизически оторвать от этих пространств ее народы, разубедить их в том, что они имеют историческое право на те или иные земли. Но народу жизненно необходимо знать о существовании в границах родного государства и своей этнической родины – первородного географического пространства. Такое знание есть основа полноценного социального и культурного бытия народа на земле.
Историк Наталья Нарочницкая уверена в том, что «многие национальные трения сейчас происходят не от гипертрофированного национального чувства, наоборот, от чувства неуверенности в нем. Поэтому нужно, чтобы все народы не стеснялись быть тем, кто они есть». Историк не считает «очень правильным насильно заставлять русских называть себя только россиянами. Тот плохой русский, кто перестанет чувствовать свои корни, он станет и плохим россиянином. Родина у него будет там, где будут ниже налоги».
И мы рады возможности уже от себя констатировать: живое пространство многообразного ландшафта Земли создает уникальные народы.
Мыслящая и одухотворенная земля создает уникальное лингвистическое и мировоззренческое многообразие народов. Эту истину постигают историки-поэты, философы-поэты – им дано слышать философский глагол самой земли. И как раз озарения подобного рода и становятся основой такой неповторимой культуры мирового масштаба, какую много веков создает Россия. Как говорит Наталья Нарочницкая, «гражданская общность может совершенствовать политические институты, но не рождает ни сказок, ни басен, ни Шекспира, ни Гете, ни Моцарта, ни Достоевского. Шедевры рождает нация – немцы, русские, французы, татары, калмыки…».
Мы тоже выступаем за укрепление и совершенствование нашей гражданской общности, но – не за счет искусственной унификации народов.
Эксклюзивные этнические основы, данные нашим народам самой творящей землей, напряженным грохотом гор и вольным сиянием степей, мудрым шумом лесов и великодушной тишиной полей, необходимы людям не для взаимного отчуждения, а нужны – для постоянной связи с историческими корнями, которые – в живой земле, в одухотворенном ландшафте.
Эксклюзивные этнические основы нам необходимы для совместного, более устойчивого удержания нашего животворящего пространства.
Если угодно, этнические основы необходимы людям для постоянной сокровенной связи с творящим абсолютом, к которому восходит и эволюционно необходимое для мира лингвистическое и мифологическое многообразие человечества. Людям, не потерявшим эти свои основы, будет уютнее являться субъектами гражданской общности, которая, в свою очередь, станет по-настоящему надежной. Во всяком случае, Россия представляется нам именно такой землей, и, занимаясь в России этнологией по-настоящему, невозможно не учитывать данную метафизическую реальность.
Отрывая этнологию от земли, творящей этносы, целенаправленно вырывая этнологию из естественного для нее географического контекста, можно лишить эту науку объективных оснований, следовательно – научности. Невозможно полноценно осмысливать закономерности эксклюзивного бытия народа вне того уникального пространства, которое в самосознании, философии и мифологии народа уже значится как историческая родина, как родная земля.
Наша художественная философия и наша философская историография свидетельствуют о том, что и самой творящей земле необходимы народы – в том или ином неповторимом культурно-этническом обличии. И не случайно они лучше сохраняют себя тогда, когда находятся возле природы, когда за них перед научно-техническим прогрессом и глобализацией заступается их естественная среда обитания, их географическая родина.
Безусловно, для нас важно стремление к братству со всем миром, породнение с общечеловеческими ценностями. Но для нас жизненно важно в контексте человечества быть самими собой, то есть – не онеметь, а оставаться способными произносить свой уникальный глагол об обретении божественного единства мира и человечества. Историческое знание, подкрепленное поэтической философией, говорит нам о том, что именно в этническом многообразии творящий абсолют совершенствует и закаляет единство человечества.
2009
СТИХИЯ НАРОДА
Можно предположить, что «этнология» грядущего времени (а это будет качественно новая наука, сочетающая гуманитарное прозрение с естествознанием) не сможет не учитывать решающее действие стихии в процессе зарождения народа. Потому что единение человечества, на наш взгляд, возможно на основе приятия творящей функциональности земли и эволюционной необходимости этнического многообразия на ней. Творит земля, потому новейшая этнология не может быть отделима от сакральной географии. Гуманитарное знание уже невозможно без почитания и постижения творящего абсолюта земли.
Многовековой художественно-философский опыт подтверждает, что человек наиболее ярко с древнейших времен чтит землю – как творящий абсолют. Земля жива, и потому многовековой художественный и философский опыт народа наделяет ее разумом и душой. Величие и мощь природы главным образом и вдохновляли человеческий ум на мировоззренческие открытия, формировали и философское бытие человека.
И мы исходим из того, что народы есть результат творчества природы – мыслящей и одухотворенной. Каждый народ есть уникальная производная самой природы, которая есть творящий абсолют. На наш взгляд, только исходящее из этого народоведение может быть объективным, близким к земле.
Природа, сотворившая народы на той или иной земле, дала им метафизическое право и на осязаемую географическую родину. Право, данное природой каждому народу на географическую родину, на культурно-этническое своеобразие, распространяется и на соответствующее жизнеустройство на этой земле и вообще в мире.
Природа – в человеке познает себя и даже просвещает себя в человеческом мировоззрении, в парадоксальных поэтических озарениях человека узнает свои новые и новые отражения, свои невиданные очертания, свое прошлое, настоящее и будущее. И в этом выражается сущность творящей стихии, которая никогда не перестает создавать себя, которая, несмотря на «стихийность», непредсказуемость явлений природы, имеет свою изначально четко выстроенную философию, концепцию действий и стратегию существования. Не это ли мы видим на картинах Ивана Шишкина и Ивана Айвазовского, не это ли мы слышим в научных откровениях Владимира Вернадского о ноосфере, не об этом ли мы читаем в стихотворениях Михаила Ломоносова о могучей стихии?
Исходя из этой философии, можно утверждать то, что и народ есть самое непосредственное явление стихии, явление творящего абсолюта. Потому политическое вмешательство в эволюцию национальной материи подобно вмешательству в бытие ливня, урагана, горообразования или в цветение полевой ромашки. Конструктивизм, скорее всего, пагубен для сложной национальной сферы. Ученые, ныне возглавляющие официальную этнологию в России, свою конструктивистскую деятельность объясняют «интересами государства», хотя истинные интересы государства не могут быть оторваны от истины той земли, которая и взрастила данное государство.
Любой «этногенез», исходя из обозначенной нами философии творящей природы, восходит к земле, которая в реальной жизни человечества и есть творящий абсолют. Возникновение и развитие любого народа восходит ко вселенской воле, воплощенной в творческих деяниях земли. Народы сотворены горами, степями, ливнями, метелями, где-то палящим, а где-то холодным солнцем в тот момент, когда в них воплотился творящий абсолют.
Стихия (природа) постоянно творит единое человечество. Но стихия, разная в различных своих уголках на многообразном ландшафте, и человечество создает по своему образу и подобию – национально и культурно многообразным. «Я сначала сотворил народы, а потом – в народах сотворил людей, возле которых поставил домовых, умеющих разговаривать со мною, – это ваши языки… Одним и одиноким могу быть только я; а человеку мною предписано быть в народе. В моем зрачке живет народ, а не отдельный человек. Но я могу увидеть и отдельного человека, если он остается в народе, если он остается народом, если даже он последний из этого народа». Так говорит творящая земля в моей философской поэме «Стихия» (2004 г.).
Сотворчество людей с природой – в поэзии, всегда знавшей о том, что природа и есть единственный творящий абсолют. Прежде всего в своей поэтической культуре народы были и остаются уникальными, неповторимыми, богоугодными.
Смысл существования народа в том, чтобы создавать поэзию – ради творящего абсолюта. Известно: «Что в народе – то и в природе». Природа не случайно не обходится без поэзии. Самопознание природы – в существовании и развитии многих народов.
И все политические и геополитические события (даже войны) обретают великий смысл в контексте философии мыслящей и одухотворенной природы, когда они укладываются в логику самопознания природы в уникальном бытии разных народов.
В отрыве от такой философии, такого отношения к эволюции этнология, на наш взгляд, не будет иметь объективной научности.
Земля (творящий абсолют) дает народу культуру – для самопознания в этом народе. А народ познает свои исторические основы в философии, утверждающей, что земля и есть творящий абсолют.
Потому родина (географическая территория) есть часть Творца, вверенная людям – как народу. Важно, чтобы люди облагораживали место «этногенеза» не просто как территорию, а как вечную Родину, благоустраивали душой, философией, связанной с этим ландшафтом. В особых природных условиях формируется и особая культура народа, делающая этот народ неповторимым и узнаваемым в человечестве.
У народа в общем пространстве непременно существует свое сакральное пространство, даже если в этом же пространстве находится географическая родина другого народа или даже нескольких народов. Одно пространство может быть одинаково сокровенно для многих народов, породненных именно пространством. Потому строительство народа стихией возможно из качественно близких, породненных пространством народов. Именно породненными ландшафтом и пространством являются в России славянские, тюркские, финно-угорские народы.
Земля, творящая мир по своим законам, по собственной необходимости расставляет те или иные народы по соседству, на одной территории, которая становится территорией «этногенеза» для разных народов. Близость народов друг другу определяется землей, заключающей в эту близость какой-то свой сокровенный смысл, который может осмыслить только философия мыслящей и одухотворенной земли. Именно такая философия находится в основе понимания природности бытия народа.
Природа истории и история природы уже предложили свою единственную идеальную концепцию народоведения: народ есть абсолютная производная творящей стихии.
Объективно неизбежный процесс смешения народов тоже есть производная творчества земли, стихии – как творящего абсолюта. Он занят строительством наций в неохватном для человека пространстве и необъятном времени. Может возникнуть и другой, новый народ, воспроизведенный несколькими народами, но и это непременно будет народ – как физический и метафизический абсолют.
Однако заниматься искусственным политическим строительством наций – все равно, что поворачивать могучие реки в обратную сторону, на месте гор открывать степи, а в пустынях взращивать горы. И даже геополитическое противоборство Востока и Запада не противоречит философии метафизического единства земли. Это – философское противоречие и противоборство территорий мыслящей земли – в ней самой. Спор, диалог, но при этом – стремление к солидарному признанию единства.
Единение людей, стремление к идеалу всемирного братства подобно вселенскому братству гор и степей, цветов и молний. Но творящая земля не предписала себе однообразный ландшафт. И у нас нет другого разумного выбора – как внимать воле земли.
Стремление к единению разных народов улучшает, совершенствует сами народы и все человечество. Творящему абсолюту, который только сам вовеки един и неделим, необходимо постоянное стремление народов к единству.
Единение человечества – это немеркнущий, вдохновляющий на духовные открытия идеал для каждого народа, но стремление к нему должно быть естественным, соразмерным с «окружающей средой».
Каждый народ, реализуя национальную самобытность, находится в уникальном поэтическом взаимодействии с природой. Близость тех или иных народов определяется тем, что они изначально являются народами одной поэзии, одного мировидения. Народ реализует себя в стихии и для стихии. И миссия любого народа – производство уникальной культуры.
Народ всегда занят на земле сооружением собственного исторического бессмертия. Для всечеловеческого контекста каждый народ ценен уникальной философией.
Да, «этничность», по справедливому замечанию историков, является текучей. Но по отношению к длительности жизни одного человека народ выступает как цельная, стабильная и неизменная единица. И как раз это помогает жить народу в истории, производя вечную культуру, которая и роднит народ с животворящей стихией. Но когда человеку извне навязывается ощущение текучести, следовательно – бессмысленности и безысходности существования под вечным солнцем, человек, а в нем и народ, начинает исчезать, теряя себя во внутренне обозримом пространстве. Народ, конечно же, находится в развитии, но нам от природы дано – своей жизнью познать настоящее время народа и тем самым участвовать в бытии народа.
Стихия народа аккумулируется энергией земли, стремлением земли и неба к речи, внятности. Потому стихия народа реализует себя в феномене его родного языка. Он впервые на свете, впервые в вечности нам называет белый свет – и травинку, и солнце, и песчинку.
Шелест деревьев, грохот гор, тишина полей, звуки земли – есть ее речь. Человек обретал речь, уподобляясь природе. Многоязычие человечества сродни многообразию ландшафта. Многоязычие человечества – это философская самореализация земли в слове на многих языках. «Я говорю на всех языках; когда умирает язык народа, я становлюсь немее. Будто с корнем вырывают мой язык – и я каждый раз, когда исчезает какой-то народ, не успеваю вымолвить самое откровенное из своих слов, созревших во мне для вас». Так в поэме «Стихия» говорит, обращаясь к людям, мыслящая, одухотворенная и творящая земля…
2009
Язык насущный
© Copyright: Камиль Тангалычев, 2014
Свидетельство о публикации №114052102711
Свидетельство о публикации №114052102711
Рецензии