Ягода репейника

Не последняя ли деревня во Вселенной то место, где обитает поэт, где он – единственный уцелевший обитатель? Здесь нет никого возле меня…
         Здесь, среди необъятного безлюдья, обо всём хочу рассказывать тебе, будто ты покинул созданный тобой мир, а теперь только от меня можешь узнавать, как мир живёт без тебя; как, не умея жить без тебя, творит тебя каждый миг. Я здесь один; будто и слышишь ты меня – только одного.
Знаешь ли обо мне? Помнишь ли меня? Я сегодня помню себя глиной, помню себя травинкой – ими я был тысячи лет назад. Значит, и ты помнишь меня травинкой, помнишь меня глиной. Наверное, тогда и ты был ещё творец-младенец; и ты из глины, оказавшейся у тебя под руками, смастерил себе игрушку – наш мир; значит, и из меня тоже ты смастерил этот мир. А потом, повзрослев, оставил его – и ушёл создавать другие, идеальные, миры…
Так мне кажется здесь – в глуши, в тишине, в лунных сумерках. Будто здесь я живу за миг до нового сотворения мира; или через миг – после конца света. Так живёт поэт, когда он разговаривает с тобой…
Почему обветшала моя деревня – мой мир: дома, обезлюдев, сгнили; заборы, умевшие противостоять ураганам, свалились; дороги заросли колючей травой? Не потому ли, что твоё время прошло в нашем мире? И что же тогда такое – моё время, если оно не проходит даже в твоё отсутствие на земле?..

Я проснулся среди ночи, испугавшись во сне. Видел ли ты только что мой сон? Я видел, будто океан поглощает мою деревню. Чего-то испугался океан? Или за тобой – уходящим – вослед устремился?.. А я будто стою на гребне огромной волны; и несёт меня волна, смывая на своём пути дома, деревья, горы, пустыни. И страшно мне становится оттого, что мне, возвышающемуся на гребне стремительной волны, некуда стремиться, некуда идти. Путь океанской волны – не мой путь, значит, даже возвышаясь на летящей волне, я остаюсь на месте.

           По пути огромная беспощадная волна, водрузившая меня на свой гребень, смывает тихие беззащитные деревни моей родины, будто я их смываю, будто я отправляю их в небытие. И страшно мне оттого, что я недолюбил в своей жизни эти деревянные дома, ветхих стариков на завалинках, петушиные крики с повети, подовый хлеб, только что вынутый из печи, тёплое, только что снесённое куриное яйцо в соломе, разбитую гармошку, сворачивающую и разворачивающую, как меха, целые эпохи, районную газету, которая, шелестя страницами, тихо влетала в моё детство, картофельные поля, казавшиеся бесконечными и вечными…

Недолюбил я это бытие – потому  оно и исчезает. Недолюбивший мир – ведёт стихию убивать то, что надеялся любить  позже. А стихия  не ведает ни о любви, ни о ненависти; она – живёт в своё время, где нет прошлого и будущего, где ничего нельзя ни отложить, ни ускорить. Потому стихия и вечна, потому она всегда побеждает и неподвластна осуждению…
И я есть стихия, когда по-своему понимаю созданный тобою мир, по-своему описываю его; моя философия, может, и незванно является в твой мир, касаясь его непрошенно. Но я верю, что это ты позволяешь мне писать тексты мои, как позволяешь существовать всему сущему. И мне уже кажется, что и я вместе с тобою, а в твоё отсутствие – без тебя, творю твой мир, меняю его, по-своему видя твою травинку, звезду, песчинку…

Но пески, деревья, воды, небеса, травы – настоящие свидетели истины – поэтов не слышат и об их существовании не знают. Слышал ли поэтов ты сам? Если не слышал, то, может, и для того, чтобы нечего было тебе, круша землю, отвергать? Вот и жива земля, вот и не проходит на ней моё время даже в твоё отсутствие...
Я вижу: в центре Вселенной есть черта, разделяющая тебя и наш мир. Я не спешу подходить к ней близко, а моё время не покидает меня, оставаясь со мною в моей глуши. Сегодня спешу, докричавшись до тебя, сказать: я вижу тебя по другую сторону черты, потому и та сторона – моя родина…
Черта между истиной и стихами существует; значит, ты слушаешь стихи наравне с шелестом листвы, шумом океана и безмолвием звёзд?..
          Не сам ли ты, вдохновляя человечество на стихи, собираешь его по другую сторону от черты, разделяющей истину и поэзию, тебя и человечество?
Для того человечество вдохновляется стихами, чтобы ближе к черте находиться, чтобы находиться ближе к тебе.
Бросит ли человечество, оставшись на стороне поэтов, камень в сторону истины? С поэзией ли сверкающей останется, или с истиной, которая неизменно скромна?
Для чего невзрачность истины, когда есть торжественное величие стихов? Для чего сгнивший деревянный дом предков в глухом селе, когда есть величественно сияющий город?
Эта черта – последняя черта мироздания. Истина и поэзия, творец и человечество долго шли навстречу друг другу, чтобы сойтись на этой черте – на баррикаде, воздвигнутой из брёвен сгнивших домов, где жили поэты, из истлевших костей тех коней, на которых скакали герои, из книг пророков, так и не прочитанных даже за тысячелетия.
Путь всех и каждого ведёт к этой черте. Для того, чтобы прийти сюда, совершались подвиги, звучали откровения, долго жили люди и звёзды. Сюда же стремились и космические корабли, летевшие к звёздам.
И конец света – не возле этой ли черты, не возле этого ли рва?
Уже вот-вот пробьёт час, когда люди и творец окажутся лицом к лицу. Но в этот час не вздрогнут даже высокие звёзды; дождь прольётся мимо земли, ураган пронесётся рядом, не различая ни бога, ни людей…
И подойдёшь ты к черте, за которой увидишь людей с кольями и булыжниками в руках.
А у тебя в руках будет одна книга – о том, что белый свет создан из твоей творящей плоти.
Но явивший эту книгу людям и тебе будет по другую сторону черты, потому что если не быть богом, то можно быть только по другую сторону от него. От тебя!
А дьявола возле той черты уже не будет, потому что окажутся ненужными лукавство и коварство. Какое может быть лукавство, когда истина и человек будут стоять лицом к лицу, видеть глаза друг друга…
Черта будет расти, как ров, но не вглубь, а вширь, занимая всё мыслимое пространство.
И – истина, слепая, не обойдётся без поэзии-поводыря; а поводырь без истины не будет  знать, куда идти. Я говорил однажды про свою бабушку: «Слепая видела дорогу, но зрячий тропку потерял…». Я говорил про бабушку, которую тоже недолюбил в детстве, словно ей предстояло жить вечно. А сейчас, стоя на гребне стремительной волны, я будто смываю даже её могилу на деревенском кладбище. Поэт, как и стихия, не различает ни прошлое, ни будущее…

         Так будет существовать мир до той поры, пока ты сам не отойдёшь от разделяющей нас черты, пока не отправишься в другую сторону – творить новые миры. Там, наверное, уже не будет человека, который постоянно учил бы тебя тому, как быть творцом. Но сможешь ли ты оставаться таким же великим творцом без человека, который не перестаёт подавать тебе, мастеру, инструменты и материал?

А там, где не будет человечества, ты будешь жить один. Не так ли, как и я в мире живу один?
Когда ты уйдёшь творить другой мир, иные вселенные, по другую сторону черты останется противостоять поэзии – цветок. Полевой цветок, которому не дано ещё в мире и названия.
Но не удержится человек, даст цветку название. А пролетающий ветер заберёт слово с собой. К слову по дороге присоединится шелест листвы, плач метели, рыдание овцы, которую отдают на заклание во имя твоё, хотя овца и не знает о тебе. К слову присоединится и шум океана, и так вновь родятся стихи – и вместе с ветром настигнут тебя, только-только начавшего творить новый мир…
И рядом с тобой – творцом – поэзия начнёт создавать свой мир. А между этими мирами вновь вырастет цветок…
Но это будет не скоро…
Тобою мне дана воля – сорвать цветок; и тобою же дано знание о том, что цветок срывать нельзя.
Поэты взращивали свой цветок, для чего сочинили грядущую землю. Истина – сочла это за отвержение земли нынешней, единственной, которую люди ещё не успели назвать грешной…
Свои грехи человечество взваливало на землю – и ты воплотился в ней, взяв на себя грехи земли, значит, и грехи человечества в земле. Но человечеству мало было только земли, чтобы взвалить на неё свои грехи, потому оно сочинило ещё дьявола…

Вот о чём я думаю сегодня, когда сижу в своём доме в последней деревне Вселенной. Место поэта – всегда такая деревня. И слышу, как ты объявляешь миру такое время, когда ты с миром наедине, лицом к лицу, по разные стороны черты.
Сегодня только такое время: только возле этой трагической черты можно быть возле тебя; возле твоей трагедии – ты можешь быть только один.
Не сам ли ты глубоким рвом разделил себя с нами, чтобы твоё одиночество не нарушилось? Сотворив мир однажды, ты оставил его – творить себя самому.
Твоя трагедия одиночества создана твоей волей. Это твоё одиночество никому из людей не позволяло приблизиться к тебе. В вынужденном отдалении от тебя люди не могли достигнуть совершенства, чтобы быть ближе к тебе. Даже те, кто называли себя именем твоим, кто приходили от твоего имени, не могли приблизиться к тебе.

Люди тосковали о твоём мире – сиротски тосковали: о звёздах, о бесконечности, о сумраке, веря в то, что дно сумрака светится небывалым светом.
Ты тосковал о мире земном, от которого сам себя отделил: о простой деревенской избе, о лошади, привязанной к плетню. Лошадь знала о твоём одиночестве, видела тебя. Ты не заступался за неё, когда волки набрасывались на неё в ночных лугах возле леса.
Ров, вырытый тобой, был рядом с этими лугами и волчьим лесом, но ты не мог переступить через него, хотя и мог переступить. Как рыдала лошадь, которую ты недолюбил, надеясь, как и я, что успеешь долюбить её мир в вечности, ведь в этом мире без твоей воли и соломинка не шелохнётся, ведь ты не сомневаешься в вечности всего, что создано тобой. Но в этом мире и соломинка улетела с ветром, не знающем о тебе; без твоей воли и волки съедали лошадей, которые успели тебя полюбить, но которых не успел полюбить ты; и люди умирали, не дождавшись тебя.
Ты требовал от мира совершенства, оставив его по другую сторону черты; мир людей ты любил через эту черту. Мир и был бы счастлив стать совершенным, но не успевал, как лошадь не успевала убежать от волков. И время, которому ты дал необъятную волю, само себя обожествило в мире людей, само определяло сроки бытия всему…
Как ревели колхозные быки, которые паслись вместе с лошадьми! На их спинах впрямь восседал ты; и быки, сгрудившись, шли с рёвом на волков – и волки убегали в лес.
Это – мир учился обходиться без тебя, узнавая с веками, что он одинок.
Ты сам не давал человечеству быть совершенным, позволяя ему постоянно оставаться в грехе.
Так и сегодня неизменная трагедия твоего одиночества не позволяет человечеству, оставшемуся по другую сторону черты, прийти к тебе, слиться с тобой.
Люди стремились оказаться в мире твоём, когда тебя направляли к себе в образе мессий, языческих идолов, в слове пророков.
Ты не слушал молитв людей, отвергал их мольбу. Ты оставил человечество. Только твои деревья не оставляли людей.
И лошади были так преданы людям, что не хотели оставлять людей. Лошадь, для которой ничего не изменилось с предвечности, жила в мире людей, оставаясь и в мире твоём.
Работая тяжело и погибая под ножом – лошадь была в мире людей. Лошадь на лугу в час восхода или заката – это она в мире твоём…
Ты уходил от человечества, оставляя его в одиночестве. Так отцы уходили на войну, оставляя детей, зная, что обрекают детей своих на сиротство. Но они не могли остаться дома. Так и ты.
Куда ты уходил? Куда ты не мог не уйти?
Ты не мог не идти на новое творение мира; ты не мог оставаться на одном месте; ты мог только вечно творить бесконечные миры.
Но ты ничего нового сотворить не мог. Ты, сам себе предписавший единственность истины,  не мог повторить ни песчинку, ни ягоду, ни дождинку, ни лист дерева, потому что прежде ты сам дал каждому из них волю – повторять самих себя, и они выполняли твою волю. Оглянувшись, ты увидел, что мир, оставленный тобой, творит себя сам. И песчинка, и ягода, и дождинка, и листочек забыли о твоём существовании, существуя в тебе.
Мир, оставшийся без тебя, опередил тебя в творении себя – от безысходности, от желания выжить. Пока ты вдали от этого мира собирался создать что-то новое, покинутый тобой и ставший тобою мир, оставаясь на своём месте, создавал это новое от твоего имени. Он себя создавал – из твоей плоти!
И тогда, сумев возвыситься над всем сущим, ты выразил единственную истину: белый свет сотворён из плоти твоей! И мир обрадовался долгожданной истине, каждая песчинка и травинка обрадовалась!
Так на земле правят поэты, рассказывая им о тебе – небесном, сочинённом. А ты, оставивший власть над песчинкой и ягодой, деревом и океаном, был рядом; ты был по ту сторону черты, на том месте, где ты собирался сотворить новый мир.
Желая новой власти творения, ты оставил прежнюю и единственную власть. Но эту власть взял себе белый свет, объявив себе, что нового мира нет, кроме него, не будет никогда, и что он сам себе единственный творец...
Однажды ты согласился с тем, что земля – всего лишь песчинка в твоём глазу; всего лишь кровинка, спекшаяся на твоей руке.
В этом была трагедия твоя. Это была гордыня, за которую человечество осуждало себя от твоего имени. В осуждении собственной гордыни и всех остальных грехов от твоего имени было спасение человечества…
И не потому ли сегодня вижу тебя, что ты подошёл близко к черте? Не пытался ли ты вернуться, приблизиться к миру людей?
Не на лошади ли ты добирался до черты своей – от чего же так красива лошадь?
И ты поспешил перед возвращением сказать, что ты воплощён в земле; а потом добавил, что и весь белый свет создан из плоти творящей твоей. И это была истина!..
Но земля, в которой тебя воплотило слово твоё, не слышала тебя. Только поэт слышал твоё слово – о земле; и ещё немногие слышали, кто читал книгу о стихии, вручённую тобою мне; и вручённую мною тебе…
Лишь через язык людей ты мог обращаться к травам и пескам своим. И не потому ли, угождая тебе, самотворящийся язык размножался, рассылая по миру своих детей?
Только людям ты однажды оставил свой язык. Будто ты и язык свой оставил людям – как тяжесть, которая могла бы обременять тебя при творении тысяч миров в грядущем.
Ведь и народы бросали, как тяжесть, свои языки, когда, как и ты, хотели иными мирами овладеть. Но они растворялись в иных мирах: иные миры переставали узнавать их, как тебя не узнаёт твой белый свет, сотворённый из тебя…
И на языке людей травы и пески, занятые только своим цветением и увяданием, не слышали и не  слушались тебя.
Трагедия мира – это трагедия бога, который разошёлся с миром, полагая, что могут быть другие миры. Но мир, однажды созданный им, сам стал и иными мирами – бывшими и будущими…
А язык людей вобрал в себя и шелест трав, и шум вод, и звуки птичьих голосов – этот язык был уже не тем, что оставил ты, покидая человечество ещё в его младенчестве.
Как выжили, не погибнув от тягот, сироты военного времени, выросли и стали отцами поэтов, так и язык стал отцом человечества, забыв о тебе. Единый язык всего человечества так же незрим, как и ты.
Ты не можешь позволить себе быть отвергнутым возле языка, тобой когда-то отвергнутого – потому ты и не приходил в этот язык; потому ты и безмолвен был до поры.
Но в мире всё научилось говорить о единственности и бесконечности этого мира. Гармошка в руках деревенского мужика растянутыми мехами давала волю разбегаться эпохам; но, сворачиваясь, меха разбитой гармони возвращали и разбежавшиеся эпохи в одну точку, как пастух собирал в одну кучу разбежавшихся овец. И даже деревянный протез инвалида, идущего по уличной тропинке, скрипел о том, что у всех миров тропа одна – в бессмертное будущее…
Сегодня язык вспомнил о тебе, увидев тебя возле черты. Это – язык окликает тебя словами истины твоей, звуками вод, трав, звёзд – всего, что создано из тебя.
Достойным истины взрастили язык – поэты! И люди – на земле, которые пасли овец и лошадей, плугом касались плоти твоей.
Но ты не останешься вблизи нашего мира. Ты ещё раз взглянешь на белый свет в себе, чтобы совершенными творить иные миры. Твоя мечта о них – бессмертна и бесконечна. В этой твоей мечте – и бессмертие собственное твоё. Невозможно оставаться бессмертным, посвятив себя только бренному миру.
А людям, увидев тебя, надо самим быть тобою – так обретая тебя. Быть тобою каждому – такую спасительную весть, принесённую тобой сегодня, слышу я, обращающийся к тебе…
Ты не тронешь наш мир – и потому, что ты и сам создан из него, а не только он создан из тебя…
Ты не вернёшься, как не вернутся домой с войны отцы детей-сирот. Им неоткуда возвращаться. Так и тебе неоткуда возвращаться в наш мир, потому что уйдя из него создавать тысячи других миров, ты не создал ещё ни одного другого мира. Потому и неоткуда тебе возвращаться.
Потому ты и незрим для людей. Но у тебя нет иной плоти, кроме той, из чего сотворён белый свет…

Ты пасёшь тысячи миров – это мечта твоя о тысячах послушных тебе миров. Но нет тысяч миров, как тысяч овец.
Взгляни на тоску овцы, которую сегодняшним утром не отпустили в стадо, потому что отдают тебе в жертву. Так и мир одиноко и обречённо тоскует, как та овца, о тысячах миров – огромном стаде, но стада других миров не существует. Есть один мир, который, как та же овца, тоскует в сарае, обливаясь предсмертными слезами.
Никто не изменит судьбу той овцы. Никто не изменит и судьбу мира. Но если овцу зарежут через час, то мир такого своего часа будет ждать вечность.
Но не ты над миром будешь стоять с ножом, как хозяин встанет над жертвенной овцой. Твоя власть над миром меньше, чем власть над овцой того, кто её зарежет через час. У тебя вообще нет власти над мирозданием, потому что даже власть свою, как и язык, ты не взял с собой, покидая мир.
Ты только омыл свои руки в океане; вот и не смолкает взволнованный океан, вот и стремится за тобой.
Потому ты и не стронешься с места по другую сторону черты, потому не пойдёшь в нашу сторону, что ты и не собираешься возвращать себе власть над миром.
Зачем тебе эта власть, если мироздание само творит себя каждый миг! Какая другая власть может быть над травинкой, если травинка сама властна над собою – цвести и увядать?
Какая власть может быть над песками, когда пески каждый миг своей жизни властны над собой? Как и небеса, как и океан, как и горы…
Твоя власть над миром, если бы ты вернул её, забрав её у самого мира, означала бы конец света. Эту власть над собой, оставленную тобою, мир воспитал достойно – как сироту; мир воспитал эту власть – поэтом.
Власть над миром – есть поэт, помогающий миру бесконечно и неповторимо творить себя!..
И что ты можешь сделать с этой властью? Поэта превратить в палача? А так – поэт и сам по себе поэт, его невозможно ни возвысить, ни унизить…
Но что ещё невыносимее для тебя: власть над миром, если бы ты вернул её себе, забрав её у мира, означала бы конец твоей свободы. Эта власть поработила бы тебя; была бы на ногах твоих, преодолевающих бесконечность, как путы на ногах у лошади.
Даже та власть, которую ты имеешь над собой, давит тебе на плечи, не даёт тебе окончательно исчезнуть из мира, заставляет тебя оставаться в своевольных  мыслях и мечтах людей о твоём всемогуществе.
Твоя власть над собою – это власть над тем, чему быть всегда; даже тогда, когда ничего не будет; даже тогда, когда не будет белого света, из которого создан ты сам и который создан из тебя.
Твоя власть над собой – это и власть над тем, кто сам себя воспитывает без отца; как сами себя воспитывали в годы войны сироты. Ведь когда ты покинул мир, и мир покинул тебя. И выживал без тебя.
Но выживал только потому, что был в вечности ты, из кого создан вечный белый свет…
Миру придётся самому над собою властвовать, но – только не над тобою.
Ещё и для того ты провёл глубокую черту, чтобы мир не посягнул на власть над тобою, мир – полюбивший за тысячелетия властвовать над собой, оставленным тобою.
Тот, кого назвали твоим именем и в честь кого построили храмы, тысячи лет был подчинен этому миру; находился в рабстве у него.
Возле великой черты собраны и обломки этих храмов; этой чертой ты защищаешься и от того, кого мир называл именем твоим, кому молился. Он сегодня на стороне мира: и он тоже по другую сторону черты от тебя.
Ты – сотворивший свет; но свет не может быть властителем над тобою, из чьей плоти создан и продолжает создаваться он сам…
Почему же мир отдал имя твоё им же самим сочиненному богу? Оставив нам язык, как ненужную поклажу, ты и имя своё оставил у нас.
Но мир и имя твоё не оставил сиротой, и из имени твоего воспитал – поэта.
Из всего, что оставлено тобой, мир воспитывал поэта – творящего этот мир.
А всё, что есть твоё или было твоим, является только творящим.
Потому вдали ты и тоскуешь по миру. Потому сегодня ты так близко подошёл к черте, разделяющей мир и тебя, сотворившего однажды его.
Эта черта тебя отделяет от тебя; этот свет – от другого света; тебя, сотворившего мир, от тебя – собирающегося творить другие миры.
Ты предписал миру оставаться на своём месте, чтобы на своём месте всегда оставался и ты.
Миру нельзя занять твоё место, как тебе нельзя занимать место трав, деревьев, океанов, небес. Потому ты и незрим, потому и вечность бесконечна…
Песчинка, являясь тобою, не разговаривает с тобой; так же дерево; так же океан. Они не слышат и не слушают тебя: потому что нет больше над ними твоей власти. Твоя власть над ними завершилась в первый же миг после творения.
Творение – это освобождение их от власти твоей, когда ты им дал волю творить себя вечно. Ты не отзываешь волю, данную тобой мирозданию.
И океан, и дерево, и песчинка – получили от тебя всё, что можно было получить от тебя. Будто бы зная об этом, им уже не о чем говорить с тобой. Им чужды праздные слова; и тебе чужды праздные слова. Пески, океаны, деревья  растут из тебя; но ты никогда не встретишься с ними со дня творения.
И с человечеством, может быть, ты не встретишься никогда? Никто из людей не помнит первой встречи с тобой. Но с тобой у человечества не может быть встречи последней.

Ты никогда не перешагнёшь через черту.
У тебя в руках нет камня, чтобы им бросить в людей – потому что вообще нет такого камня, который был бы виновен перед тобой и который ты мог бы бросить, причинив ему боль…

Ты воплотился в земле; что это значит? Ты укрываешься в земле; ты хоронишь себя в земле. Ты от нас уходишь туда, куда мы боимся уходить. Не для того ли, чтобы тебя не могло догнать человечество, ты скрываешься там, где человечество может быть только усопшим?..

На грядущей земле, которая – по другую сторону черты, ты взрастишь подсолнух. Ты и солнце своё оставишь миру, а тебе пусть сияет подсолнух – и цветением своим, и бессмертием своим, которое – в чёрных семенах, творящих свет.
Подсолнух – сам себе небо; потому пусть нынешнее небо остаётся миру.
Подсолнух – сам себе и земля. Ты взрастишь его на первом камне, который, бросая в тебя, человечество отправит по другую сторону.
Подсолнух – сам себе и творец! Ты, уставший творить, знаешь, что однажды ты покинешь и то место, которое – по другую сторону от нас. И ты уже сегодня знаешь о том, что вместо себя в том мире ты оставишь – подсолнух.
Оглядываясь назад, ты в нём будешь узнавать себя, от него будешь получать свет вослед себе; потому пока на месте, покинутом тобой, будет подсолнух, ты не будешь для того места – ушедшим, покинувшим его.
Ты в подсолнухе будешь узнавать себя: он тоже рождает себя из семян, как ты из истин рождаешь себя.
Но подсолнух не знает о том, что в нём себя узнает творец миров; не знает – потому и цветёт, потому и не перестаёт рождать себя и множить себя в бесконечности. Узнал бы – обязательно увял бы и погиб. Потому что знание о том, что ты в нём узнаёшь себя, означало бы для подсолнуха, что он занял твоё место и оставил своё. На чужом месте, если даже это место творца миров, невозможно цвести и множить себя. Потому ты и не убиваешь подсолнух не предписанным ему знанием. То, что в подсолнухе ты узнаёшь себя, как узнаёшь себя во всем, что существует, есть тайна твоя…

Ты незрим; мы не видим тебя, будто тебя и впрямь нет в нашем мире.
Ты никогда и не приходил в наш мир; ты прошёл мимо него, как прошёл мимо деревни, которой однажды лишь указал место – где ей быть возведённой.
Весь наш мир – как угасающая деревня в глуши; в таком мире я сегодня и живу; только здесь я и смог узнать о тебе, что ты – бесконечно уходящий из мира.
Что значит – твоё одиночество? Тебе на свете одиноко без самого себя. И белый свет потому стал тобою, что не дождался тебя. Вот он и сотворил тебя из себя, как люди создавали тебя из камней, деревьев, небес; из странников и юродивых…
Слышу, как ты указываешь нам – создавать себя из любви друг к другу. Слышу, как ты даёшь нам волю – продолжать в своём мире творение тебя; только этим и жив мир.
Мир жив бесконечным творением тебя. Только потому и возможно бесконечное творение тебя, что тебя нельзя сотворить. Если бы можно было сотворить тебя, то за тысячелетия ты был бы уже сотворён, и негде было бы оставаться миру…
Мне кажется, я помню время, когда ещё не было тебя; и сегодня я застал время, когда тебя уже нет на свете. Оба эти времени – начала начал творения мира.
Если бы ты был здесь, то каждый из людей был бы бессмертен, но погибло бы человечество. Где бы мы тогда поселили бессмертие своё? Оно бы, неприкаянное, преследовало нас, изгоняя нас и с земли, и с неба; и из рая, и из ада…
За тебя думать и говорить невозможно – я знаю об этом, я верю в это. Тебя нет, чтобы ты явился к кому-то, чтобы ты открылся кому-то.
Но – в твоё отсутствие можно быть тобою; ты и отсутствуешь потому, что каждому из людей дарована свобода быть тобою. Но – каждому на своём месте, в своём деле.
Обращаясь к тебе сегодня, я делаю единственное дело – дело поэта…
Это я с книгой о стихии, созданной из тебя, подошёл к черте. Я пытался тебе вручить книгу, чтобы потом по ней узнавать тебя.
Я жил в своей книге о тебе – как в землянке среди выжженного пространства. Но я скучал по родине, по травам, по реке, по камням, по тёплому песку.
Я тебе навязывал твои пески, травы, океаны – уже сотворённые тобой. Я тебе их навязывал снова – для их нового творения. Для нового творения их в том мире, где ты сам – земля.
Я тебе навязывал травы, деревья, воды и пески для того, чтобы ты сам их сотворил из себя на глазах поэта.
Странным я был возле творца: лез в твоё сердце, нарушал твой покой.
Нарушал я и покой природы, навязывая ей гремучий вселенский контекст. Травы, деревья, воды и землю я обременял тобой – тогда как ты и сам их освободил от себя, чтобы вода свободно текла, чтобы трава вольно росла. Ты не мутил воду, заходя в неё, ты не топтал траву, наступая на неё.
Не я ли приносил в мироздание ураган, не я ли обременял бытие необязательным хаосом?..
Бытие терпело меня только потому, что оно не отвергает ничего – ни песчинку, ни травинку. Бытие не отрекается ни от чего, даже обременённое ненужной тяжестью. Для бытия, возможно, я был не более, чем песчинка. Но я был – взбунтовавшаяся песчинка, которая летела творцу в глаза.
Взбунтовавшаяся песчинка летела творцу в спящие глаза, давно не смотрящие на этот мир…

Я творца заставлял создавать мир из своей же плоти; жертвовать собою во имя этого мира, потому что мир, уже поглотивший себя, исчезал из бытия. Только плоть творца могла его воссоздать для новой жизни.
Ещё и потому я хотел, чтобы мир был создан из тебя, что из тебя же созданным мне хотелось быть и самому – вместе с каждой песчинкой и пылинкой…
Но я не переставал шептать про себя старые молитвы. Мать спрашивала меня в детстве: прочитал ли я на ночь молитву. И я, уходя в ночь, отвечал, что прочитал…
И сегодня помню страх – уйти в ночь без молитвы.
А уход в ночь – это моё дело. Я люблю уходить в кромешную темноту.
Уходя, я не знал – встречу ли тебя. Но я знал – что не встречу. Потому брал с собой молитвы, ещё в детстве являвшие мне тебя. Будто единственное брал, что у меня было. Будто не верил ещё и себе, уже сказавшему тебе о том, что белый свет создан из тебя…
Потому и тебе я приносил в стихах только то, что я знал и любил.
В детстве я уходил в ночь с молитвой. Мой отец в своём детстве пасти колхозных лошадей ночью уходил – с куском подового хлеба и бутылкой молока, которую затыкал старой газетой.
А ночью волки бросались на лошадей, которых защищали быки …
Меня, уже взрослого, мать спросила: помню ли я молитвы,  выученные в детстве? Я сказал, что помню. Будто эти молитвы и меня защищали и хранили в жестокий час стихии…

Ты уходишь – пропадая без вести.
А кто пропал вместе с тобой? Кто вместе с тобой покинул мироздание? Как мой дед покинул свой деревенский дом и пропал без вести на войне.
Кто бы хотел стать сыном твоим, чтобы вместе с тобой пропасть без вести? Или никто не хотел? Тогда какова цена наших слов о тебе, если мы боимся быть с тобою и боимся быть тобою – незримым?..
Но мироздание ещё по возрасту не подходит, чтобы отправиться с тобою, как мой отец был ещё слишком юным, чтобы вместе с дедом и старшим братом отправиться на фронт. Мироздание не подходит по возрасту, чтобы пойти за тобою в незримый мир, вот и остаётся здесь.
Так и мой отец, бывший ещё слишком маленьким, остался дома – чтобы родить поэта…
 Я и сейчас вижу: отец в ночном – пасёт лошадей; время отца, оставшееся по эту сторону черты, находится возле меня; и все тысячелетия, оставшиеся в этом мире, находятся возле поэта. Поэт только взглянет в окно – и видит эти примолкшие тысячелетия.
Отец в ночном пасёт лошадей; мироздание ночью ближе к земле, чем днём, и те звёзды, и та луна над крышей моей.
Вижу костёр, зажжённый моим отцом – маленьким табунщиком. Не для того ли он зажжён, чтобы породнить человечество и мироздание?
Чтобы в ночь уйти со своим светом, не надеясь на чужой свет – на луну и звёзды. В небесах много туч, как и в лесу возле деревни много волков.
Так и я со своей детской молитвой уходил – в ночь, в сон. Будто в чутком сне я и увидел то, что ты уходишь из нашего мира; что ты уже на другой стороне мироздания, где я казался себе чужим даже возле тебя. И хотелось скорее проснуться на земле, вернув из холодной вселенской ночи родную молитву…
И костёр для того разжигали в ночном, что луна и звёзды были чужими. А здесь всё было своим: свой костёр, свои спички, свои дрова, свой кусок хлеба и свой чай из зверобоя, а может – бутылка молока…
В детстве я уходил в сон с молитвой, услышанной от матери. Чтобы мне было светло, когда во сне увижу истину, когда увижу истину в вещем сне…
Так же я уходил и в свою книгу о тебе – из кого сотворена стихия.
Я писал её ночами, карандашом. Божья коровка, прилетев, садилась на бумагу и шла за моим карандашом – спешащим, пока не кончилась пророческая ночь…
Мир создан из творца. Божья коровка тоже создана из творца, как червь, комар, рыба, камень и цветок. Божья коровка шла по моей открытой тетради. Так истина узнавала о том, что она истина…

Ты пропал без вести, уйдя из мира. Не весть ли о тебе – моя книга? Та ли это весть? Что я могу знать о тебе, если ничего не знаю даже о своём деде, пропавшем без вести?
Дед, уходя умирать, хотел вернуться домой. Творец, обрекший себя на бессмертие, уходя, знал, что никогда не вернётся.
Мои слова – не откровение ли тебе вослед?
У тебя истин больше, чем соломинок в огромной скирде. Все истины ты оставил нам; соломинки – вот что такое – озарения поэтов. Солому ты оставил в этом мире, сам ты когда-то скирдовал её вместе с деревенскими мужиками. Многих из них  отправляли в тюрьму, обвинив в поджоге этих стогов – было и такое время на родине моей. Но ты уходил и не мог заступиться за невинно обиженных, оболганных людей. И если бы даже ты оглянулся, ты уже не отличил бы горящую скирду соломы от мальчишеского костра; свет заката – от сияния восхода.
         А к полыхающему горизонту сползало деревенское кладбище. Пропадавшие без вести земляки, сражённые огнём в чужих краях, будто  бы звали кладбище к себе – им невыносимо тоскливо было лежать в чужой земле…
Не это ли видели пасущиеся лошади – и ржали, и плакали. Не лошади ли воплощали истину, которая не имела вразумительного языка, но имела тревожную красоту.
Но юные пастухи возле костра не понимали лошадей и не знали истины о мироздании. Они воплощали детство человечества. Пасти тысячелетнюю истину могло только человечество-ребенок, у которого была впереди вечность.
Истина паслась возле мальчишеского костра…
На белом свете всё сущее творило себя в твоё отсутствие, как осиротевшие мальчишки военной поры сами творили своё бытие. Слово – единственное, кто не был творцом, кого, единственного, сотворили люди.
И слово, желая обрести тебя, само стремилось стать тобою. Вот и бунтовало против тебя, вот и писало тебе письма – стихами, заклинаниями, молитвами, рыданиями, песнями.
Слово тревожило землю, отягощая её сочинённой истиной; слово обременяло бытие – немое, глухое и слепое, которое не могло ответить поэту, потому что не видело, не слышало, не понимало и не знало поэта.
И всё равно бытие протестовало против слова – своей немотой, глухотой и слепотой. Сахара не откликалась на своё название; небо не откликалось; и океан бурлил не от слова человеческого.
Но и само слово – измученное и уже давно узнавшее, что истина невыразима, бунтует против своего мучителя – поэта; но каторга для слова бесконечна, оно так и продолжает греметь кандалами опостылевшего ему глагола…
Так и я заставлял говорить на языке людей траву, песок, звезду, океан, ягоду. Не хотел ли я таким образом освободить слово из каторги? Может, я и сам уже устал быть каторжником возле слова?..

Ты, покинув наш мир, без вести пропадаешь.
Человечество боялось того, что ты, оказавшись зримым и сущим, спросишь его о том, чего оно ещё не знает, потребуешь от него того, чего оно ещё не имеет.
Не так же ли и поэт боится, что его ребенок родится раньше, чем он сможет ответить на его вопросы: кто он? что он? зачем он небывалые вещи пишет о тебе и твоём мире?
И поэт видит, как его нерождённый ребенок на твоих руках с укором созерцает мир. Этот ребенок – может быть, единственный, кто оказался с тобою в твоём мире по другую сторону черты? Он восседает на твоих руках, и ты показываешь ему сияющий подсолнух.
Сегодня и тот нерождённый ребенок – пропавший без вести. Он, не пришедший в мир, вместе с тобою, ушедшим, пропадает…

Ты не доверил мне ничью судьбу – ни ребёнка, ни женщины, ни травинки, ни страны, ни деревни с одним жителем. Если ты от них ушёл, то что мог сделать с ними я? Разрушить их – творя заново, ведь я умею одно: всё попадающее мне под руку, творить заново.
И ты мог доверить мне только всего себя – ушедшего, исчезнувшего, не существующего в бытии, чтобы я смело творил твоё бытие. Летняя ночь, луна, запах травы, тишина, плеск реки… Будто на миг опоздал сотворить этот мир я. Будто ты знал: если ты, уходя, не успеешь его сотворить, то пришедший после тебя поэт сотворит что-то другое, где не будет места такой летней ночи, такому запаху травы, такой тишине, такому плеску реки. А если не будет их – таких, тобою сотворённых из твоей бессмертной плоти, а теперь творящих самих себя, то погибнет твой великий промысел. Мог ли ты его погубить – не сотворив мир таким!..

В абсолютном сумраке ночи, в исключительной  глуши Вселенной, где только и может жить поэт, войдя в эту ночь и эту глушь с материнской и отцовской молитвой, я  вижу тебя. Только ночью в глуши ты, навсегда из нашего мира ушедший, находишься вблизи. В своём собственном сиянии в этой мрачной ночи я узнаю тебя. И нынешнее моё слово о тебе, ушедшем, произносится только потому, что ты в моём сиянии – вблизи от меня; сияние поэта догоняет твой образ в бесконечной дали. Не в пустоту же я бросаю – такое слово! Оно призвано на свет для укрепления моего сияния, в котором я приближаюсь к тебе и узнаю тебя…
Поэт – уже в детстве старик; и в старости – ребёнок. Только в детстве открывается истина; только в детстве можно полюбить стихию – не испугаться грома, урагана, метафоры…

Я не научился завязывать пионерский галстук, но любил его, будто чувствовал, что непременно в красивом пионерском галстуке надо встречать тебя поэту.
Через поэта в мир приходит истина о том, что ты, сотворивший небо и землю, даруешь человечеству возможность – творить свою землю и своё небо; может, даже лучше, чем это сделал ты. Но как творец ты вовеки останешься недосягаемым для людей – потому что ты создал поэта!
И поэту приходится создавать мир впервые, ему не у кого учиться этому.
«И как я всё это создал?!» – спрашиваю я самого себя, глядя на свой мир…
В биографии поэта всё есть правда: и явь, и сон; и будущая явь, и будущий сон. В биографии поэта – правда: и прошлые тысячелетия, и будущие, потому что в жизни поэта и минувшее, и предстоящее творится одновременно.
Творение мира я начинаю со своей жизни, со своей биографии. И то, что нужно знать миру о поэте, содержится в жизнеописании, созданном им самим. Никто более откровенно о нём не скажет, потому что вещий сон поэта о себе – самое правдивое откровение.
Поэт творит себя – через сбыточное пророчество о себе, о своём месте в истории. Поэт приходит расширять реально существующее пространство до необъятности…

Возвратившись на землю – свою звезду, я увидел, что мир уже сотворён до меня. Значит, я опоздал сотворить мир. И пришёл немного раньше его нового сотворения. Но ты подарил мне – меня самого, и я творю себя, торопливо омыв руки в реке, которая течёт возле моей деревни. И ещё до того, как омыл руки, я восторгался: «Как всё это я создал! Когда всё это я создал!..»
Если вдруг начнётся мировая война, и моё пространство обуглится, не эти же ли слова скажет самому себе восторженный дьявол?..
И восторженные слова «Как всё это я создал!» самому себе говорил я, хотя совершенство не ведает предела, и радость от сотворённого длится недолго. Наверное, совершенно лишь то, что ещё не создано. И я шёл к реке, чтобы опустить свои руки в её чистые воды. И на моей шее сиял красный пионерский галстук…
Однажды летом мы вырезали звезду на лугу. Долго потом чернела звёздная метка. Дети, поставившие её, повзрослели, пионервожатые постарели, а звезда так и сохранялась на земле. С годами она позеленела, будто тоже, как и страна, поменяла красную веру. Земля не отторгала её: лучшего знака наша земля не знала никогда. Я и сегодня могу отыскать эту звезду на своём лугу – среди ромашек, одуванчиков и тысячелистников. И ещё тысячу лет зелёная звезда будет на этой земле – которая, прочитав наши грядущие стихи и стихии, что-то новое узнает о себе, что-то вспомнит древнее или просто услышит то, что земля уже утомилась знать о себе…
А зелёная звезда срослась с одуванчиками, тысячелистниками, ромашками.
Но – на твоей груди та звезда осталась раной. Когда мы вырезали её, ты терпел боль. Не болит ли сегодня твоя рана-звезда? Не от боли ли ты укрыл эту рану тысячелистниками моих лугов?..

В детстве нас учили любить Отечество и стариков, любить торжественно, под пение горна. Я сегодня слышу, как ты грустно молчал, когда о любви к Родине пел пионерский горн. Будто красный окровавленный ангел трубил – погибая на вечной битве за справедливость. И в будущем справедливость никогда не покинет мою душу – во время работы над книгами, в часы раздумий о народе. Звуки горна были торжеством погибающего ангела, который видел тебя на своём горизонте…
Будто в красном галстуке меня – ещё в детстве – узнал ты и призвал в поэты свои. Миру предстояло измениться, сокрушение старых основ было предначертано.
Я пришёл на свет вместе с красной эпохой по белому февральскому снегу. Мой красный галстук был белым от метели, будто поседевшим.
Я надрывно плакал в колыбели, висевшей под низким потолком нашего деревянного дома, и пророчил себе дело поэта. Моя колыбель, висевшая под низким потолком в тусклой деревенской избе, была моим Ноевым ковчегом – и я уже в день рождения отправился создавать новую землю и новое небо. Красная эпоха качала мою колыбель безмолвно – потому что колыбельная песня ещё не была сложена мною…
Я шёл создавать новую землю, но я шёл по старой земле, по тёплым прибрежным пескам – с первыми стихами. Но мне не хватало только рябин, вётел, табунов, полей, описанных в этих стихах. Мне хотелось Лунной Мастерской – чтобы, глядя из её окна, грустить о рябинах, вётлах, табунах и полях – и видеть их по-другому, будто они сотворены мной. Я творил бытие, я создавал мироздание…
Красная эпоха пришла с палачами – чтобы судить, но суд был преждевременным. А преждевременно можно судить лишь невинных. И гибли невинные, их кровью залита наша земля. Наверное, для прихода красной эпохи нужны были несовершенства мира – как острые камни, как горячие угли. Красной эпохе нужно было идти – обжигая ноги. Ей нужно, чтобы её ноги кровоточили. Только так в её сердце мог созреть бунт против несовершенства мира. Бунт в сердце красной эпохи мог начаться лишь с бунта против собственной дороги на земле…
А второе пришествие красной эпохи – тоже суд? Революционные поэты, опережая время, описывали именно второе пришествие красной эпохи. Они революцию приняли за то, что будет лишь при втором пришествии красной эпохи. Потому революционная поэзия и вечна – не могут закончиться её сроки на земле…
Красная эпоха безмолвствует возле моей колыбели. Я ещё младенец, не успевший сочинить для неё колыбельную песню.
Я ещё младенец, но меня среди пустыни уже ждут мои ученики, в вещих снах своих увидевшие мои ещё не написанные стихи. Я готовлюсь к беседе с учениками. Среди моих учеников – и пески пустынные, и былинки степные, и молнии небесные. И деревья моей родины шумом листвы уже созывают моих учеников…

В детстве я любил пионерский горн.
Звуки горна были торжеством ангела, который погибал за справедливость на свете и видел тебя на своём багровом горизонте.
Но восторженный пионерский горн пел о том, что ты здесь; а ты уходил…
А о том, что час твоего ухода пробил, говорил звонкий удар молотка по наковальне. Не тебе ли ковали доспехи на прощание кузнецы?
Мир, который противостоит тебе возле той черты, молотом кузнеца желает, чтобы победил только ты!
Но ты не сражаешься с миром – потому что не хочешь побеждать. Твоя истинная победа означала бы конец света. Но ты не хочешь, чтобы кончился свет. Ты его сотворил вчера; а сегодня ты у него учишься создавать завтрашние миры.
Ты – уходящий. Не в этом ли ты и подобен человеку? Человек – уходя! – совершает вечные дела. И только стремясь остаться – он совершает зло: отбирает у другого то, что не ему принадлежит, пожирает чужие силы, время, богатства, жизнь. Уходить – не в этом ли твой урок каждому, кто хочет быть творцом?
У мира ты учишься творяще оставаться во всём сущем; мир ты учишь творяще уходить. Лишь уходящего жаль, лишь уходящее любимо…
Подвиг не в том, чтобы в твоём присутствии делать из страха добро, не совершать зло.
Подвиг в том, чтобы в твоё отсутствие из любви к тебе делать добро.
Подвиг – дела бескорыстные, сделанные тогда, когда их не мог увидеть ты. Но об этих делах узнает наша собственная душа, если мы успеем сотворить её из твоей незримой плоти.
Для того, чтобы душа человеческая, сотворённая из плоти незримого творца, судила нас справедливо, мы должны совершать в мире справедливые поступки…

Наш мир ты отпустил с ладони, как песчинку, но песчинку подхватил ветер…
Создав мир однажды, ты бескорыстно оставил его самому себе. Время твоё прошло на земле. Человечество себя утешало страхом. Потому что мир до сих пор  не знает о том, что добро бывает только бескорыстным.
У твоего бескорыстия мы и должны учиться жить на свете.
Ты оставил миру столько добра, что ему не хватит и вечности, чтобы овладеть всем добром, оставшимся от тебя. Ты оставил миру свою мудрость, а сам – наивным младенцем – покинул этот мир…
Человечество шло вслед за тобой. И впереди не бездна была, а черта. Ею ты отгородился от людей, настигавших тебя. Из любви отгородился, потому что сам ты ушёл в предвечность, в деревню свою – в небытие…
Потому и мне твоя ближняя деревня виделась в угасших селениях, в них узнавал твоё место. И они уже были небытием, были другим миром.
Ты покинул землю. Не мы ли остались вместо тебя?.. Нет, нам не нужно тебя заменять. Тебя нет – значит, на твоём месте не может быть никого. Ты велел нам, не обожествляя себя, жить кротко. Будто ещё и для того ты ушёл, чтобы мы жили кротко и смиренно; чтобы нам некому было подражать в обожествлении себя…
Ты велел нам жить, не оглядываясь на тебя. Но – ты велел видеть неизменную первозданность мироздания. Разве что-то изменилось за тысячи лет для дерева, воды, травинки, ягоды? Для лошади, птицы, волка, червя? Не надо нам жить твоей жизнью; истинно жить только жизнью своей.
 Ждём ли мы новое слово от тебя? Мы его уже дождались: ты не мешаешь нам жить нашей жизнью; ты ушёл – потому что сделал для человечества столько, сколько нужно было сделать для того, чтобы оно существовало. Ты научил человечество всему, что нужно ему для вечной жизни на свете…
Ты отказался от нас из любви к нам, чтобы не мешать нам быть вечными.
Не ушло то время, когда тебя не было. Дерево здесь, лошадь здесь; значит – здесь и твоё время, когда тебя не было; значит, тебя и нет для нас, когда мы возле деревьев, камней, небес, вод, лошадей…
Чем велики небеса? В них нет тебя, значит, они знают, что нет тебя, потому что небеса могут знать только то, что в них; небеса умеют знать лишь о том, что весь мир – это они. И они знают, что им надо быть величественными, грандиозными. Они знают: ты – великий – не придёшь: им самим надо быть великими, самим властвовать над миром.
Небо – всё – поэт! Поэты рождаются сами по себе, им ничего от нас не надо; они – свой свет, они – своё семя. Ты же показал нам подсолнух; ты же сказал нам, кого ты оставишь возле своего места, чтобы ярко метить это место.
Пусть и в нашем мире всегда остаётся какое-то место, куда можно было бы прийти тебе – даже ушедшему, и даже тому, кто никогда в этот мир не вернётся…

Книги пророков зовут тебя в этот мир, но, похоже, ты не предписал себе слышать эти книги, эти голоса. Ты оставил нам время, когда земля – новорождённая, только что появившаяся в мироздании. Сможет ли человечество – быть земле отцом?..
Ты предписал человечеству ещё одну вечность, чтобы ждать тебя, приближаясь к тебе…
С той стороны черты мне слышится твоё безмолвное покаяние: я слышу покаяние творца за несовершенство мира и бытия.
Но мир совершенен: он сам сотворил себя; он не переставал творить себя и после того, как  ты покинул его. Потому твоё покаяние здесь не услышит никто.
Другое совершенство означало бы абсолютную пустоту; при другом совершенстве не шевельнулась бы и соломинка в поле, мир застыл бы камнем.
Совершенство – только ты сам! Потому ты и ушёл, чтобы мир был в бесконечном движении, чтобы соломинка шевелилась от ветра, чтобы лист на дереве дрожал, трава восходила, океан бурлил. Ты ушёл – чтобы соломинка жила в движении: вот что такое – без тебя и соломинка не содрогнётся. Если бы ты не ушёл – она бы и впрямь не содрогнулась…

Ты сказал мне: не делайте своих дел от моего имени; но делайте от своего имени мои дела. Это – слова ушедшего, покинувшего людей, но не перестающего любить их.
Ты ушёл, но дерево твоё не ушло, но пески не ушли, и океан не ушёл, и небо твоё не ушло. И нам, уйдя, ты оставил волю – не уходить от себя, от неба, трав, океана…
Разве ты уже не сделал для нас больше, чем нужно? Тебе же самому ничего не нужно ни в нашем мире, ни от нашего мира.
Пусть каждый из нас творит тебя для себя; мы же и творили тебя всегда только для себя; нам хотелось, чтобы ты хранил каждого из нас, был возле нас.
Если ты из себя создал белый свет, то мы должны создавать тебя – каждый в себе. Ты каждому из нас оставил всё, чтобы мы могли сотворить тебя из себя.
Душу ты нам оставил – вот из кого мы можем создать тебя в себе…
Вспоминаю глину возле своей деревни. Не могила ли это древнего народа, встретившего тебя тогда, когда ты покидал сотворённый мир? Кого я сегодня хотел бы создать из этой глины? Новое племя? Или слепить невиданную игрушку?..

Открыв дверь сарая, через которую выхожу на луга, я люблю смотреть на заходящее солнце. И я всегда знаю: у меня на родине есть солнце, которое я могу достать почти руками, открыв скрипучую деревянную дверь. Солнце на родине – тёплое, будто матерью вынутое из печи, где благоухает ржаной подовый хлеб; будто вместе с хлебом испечённое солнце…
Так же, взглянув в свои озарения, я нахожу там новое откровение – свежее, тёплое, душистое, словно подовый хлеб.
Но кто может питаться откровениями поэта? Кто – если у мироздания пост? Только в час поста оно может творить себя…
Когда в моём детстве в дни поста бабушка и мать завтракали до восхода солнца, они будто истину вкушали втайне от небес…

Если из-за черты смотрел ты на наш мир, то видел костёр, а возле него паслись лошади. Тот костёр был гениален в отсутствие солнца.
Где-то ревели танки, рыдали, горели. Только ты видел, как соединялось пламя горящего костра и горящих танков.
Недалеко от того места, где паслись лошади, было колхозное поле. Здесь солдатские жёны и сёстры на гусеничных тракторах ночью пахали землю.
Ты до сих пор видишь эти трактора в ночном поле; видишь звёзды,  под которыми гусеничный трактор тянул по полю плуг вслед за тобой – уходящим. Фары упорно светили тебе в спину. Будто так рукотворный свет невольно гнал твоё сияние из мира этого. Возмужавший свет уже мог в страшном мире выживать один…
Мальчишки пекли картошку; а на фронте в те же часы пеклась земля. Лошади молчали. Жеребята рыдали: потому что волки были рядом…
Из-за черты видишь ты и ягнёнка, не вернувшегося домой со стадом. Моя мать пошла искать его по селу: не забрел ли ягнёнок в чей-то двор?
Мать пошла искать ягнёнка по оврагам: не заблудился ли, не забрел ли в овраг, из которого не может выбраться?
Так и наш мир – после твоего ухода из него – блуждает по чужим истинам и чужим откровениям, как ягнёнок, отбившийся от стада…
И моё откровение о тебе – не ягнёнок ли на свете? И его могут загрызть волки, он может погибнуть, запутавшись в репьях в овраге.
Не ягнёнком ли я пустил по жестокому миру истину, когда ей по миру проскакать бы удалой лошадью?..
Не я ли обрёк волю творца на удел жалкого ягнёнка – открыв миру; отпустив во вселенское стадо свои книги?..
Но моя мать всегда находила ягнёнка, отставшего от овец, и на руках несла его во двор – к нашим овцам…

А истину ты сам на руках возвращаешь, но возвращаешь к себе, потому что люди овцу-истину вновь бы принесли в жертву тебе…
Возле тебя истина-овца не знает о тебе. О тебе можно знать только в отдалении от тебя – тоскуя. Только в нашем мире можно знать о тебе. Я слышу плач истины-овцы оттуда – от тебя. Будто лишь потусторонний плач овцы соединяет тебя в этот час с миром…
Ров, разделяющий нас с тобой, есть спасение для нас. Спасение – знание о тебе, потому что о тебе можно знать лишь на этой её стороне…

И в том мире, и в этом остался плач овцы, которая возле тебя, но мясо которой я съедаю здесь.
Съедая мясо, чувствую, что истина в это время становится ещё голоднее; истина в это время умирает от голода.
Истина замерзала зимой, когда я шёл в валенках из овечьей шерсти. У истины коченели руки, когда свои руки я прятал в шерстяные варежки.
У истины мёрзли руки; и она не могла замёрзшими руками творить совершенное бытие…
Мало кто из людей, выбирая между варежками для себя и совершенством творящегося бытия, не предпочтёт для себя варежки. Мало кто из людей, выбирая между сытостью истины и мясом для собственного пропитания, не выберет мясо для себя. Потому в нашем мире овцу всегда режут; только возле тебя, по другую сторону от мира людей, она всегда остаётся жива…
Час моего обращения к тебе – будто час после урагана. Но не стихия ли разрушила в этом мире твоё жилище? Не стихи ли поэтов вольно разрушают истину?..

Ты дал поэту свободу – быть тобою и не быть тобою. Быть только тобою – остановка в пути; не быть тобою никогда – гибель…
Не быть тобою – оказаться во власти дьявола.
Падение или взлёт? Бездна или небеса? Не бездна ли – небеса, если нет в них творца; и не вышина ли – земля, если творец воплощён в ней?..
Падение – к песчинке, к теплу костра, к дому, к дереву. К истине! Может ли это быть падением?..

Если ты, ушедший, куда-то и возвращался ночами, то – в колхозные конюшни. Ты жалел лошадей, которых отобрали у крестьян во время коллективизации в моей деревне. Ты гладил тёплые лошадиные гривы, трепал их губы. Ты жалел лошадей, но меньше ты жалел людей.
Люди поверили тогда, что тебя нет. «Ну что мне может сделать бог!» – кричал пьяный мужик, срывая крышу с деревенского храма.
Лишь лошади не менялись. Они видели тебя в темноте, когда паслись на лугах…
Поэты тебе приписывают свои озарения. Но приписывает ли тебе лошадь – своё ржание; солнце – своё сияние; яблоня – своё цветение?
Поэт хочет быть тобою. Но он больше будет тобой, если скажет, что он сам сочиняет свой мир. Только творя мир – можно быть тобой. А когда мир творится, то не нужно и имя божье. Творя мир от своего имени – поэт и будет тобой. Ты велел поэту отдалиться от твоего имени; велел ему вернуть своё имя. Не приписывает же стихия тебе свой ураган; приписываешь ли ты человеку мироздание?..
Ты не велел приписывать тебе и творение мира; ты даёшь миру волю быть собой. Для того ты и позволил поэту знать о том, что ты покинул мир, ушёл из него.
Так и поэту надо уходить от своих книг, бунтовать против них, уйти от них по другую сторону черты…

Если ты не предписал бессмертие людям, то бессмертие ты не предписал и себе.
Если ты человека создал по своему образу и подобию, то и человек  должен создавать тебя по своему подобию и образу. Чтобы только с себя спрашивать за отношение бога к себе. Лишь тогда ты можешь быть не ушедшим от нас…

При тебе ли в мире совершается зло? Потому оно и совершается, что оно не может совершаться при тебе.
За тысячи лет ты никогда не вмешивался в жизнь людей – как царь, как властелин. Всю власть ты отдал нам. Если ты где-то и был, то лишь в молитвах умирающих старух. Только в их молитвы ты приходил из жалости к ним. И то лишь потому, что они, умирающие, были уже ушедшими от нас. Потому даже в молитвах уходящих старух ты не был пришедшим в мир людей, ты так и оставался ушедшим.
В тех молитвах ты согревался от одиночества. Старухи, почти ушедшие от нас, были уже почти ушедшими вместе с тобой, были уже возле тебя…

…Закат уже благоухал тобой. И тобой закат будет благоухать завтра, как и вся земля.
Потому что именно эту землю, этот заброшенный край, где живёт угасающий, уменьшающийся народ, ты и выберешь для поселения. Выберешь – потому что мы обожествляем свою землю, мы верим, что наша земля – как раз та, которую ты уже выбрал для своего поселения и которая сегодня уже благоухала тобой. Выберешь – потому что мы уже написали книгу о твоём приходе на землю.
Почему запустение на этом месте? Потому что сюда придёшь ты – равный небу. Потому твоим домом мог быть только пустырь, только простор. А где жить людям? В тебе!
Эта земля готова даже погибнуть, чтобы только возродиться в тебе – таком, какого ещё не видел мир, от света которого он ещё не ослеп.
И если ты придёшь, то придёшь – чтобы застать в живых хотя бы последнего человека на этой земле; хотя бы столетнюю женщину, не забывшую детей своих, павших в угодных тебе сражениях, не забывшую отца своего, топором сокрушавшего храм, и деда своего, этот храм возводившего. Прошлое и будущее поменяются местами.
Столетняя женщина будет одиноко жить в последней деревне, боясь даже шороха осенней листвы. Но когда среди ночи к ней в дом зайдёшь ты – промокший под осенним ливнем путник, она не испугается тебя, потому что – узнает. Узнает – но промолчит, потому что нельзя никому об этом говорить, потому что некому об этом говорить.
В свете керосиновой лампы, как встарь, она будет читать книгу – неизвестно какую. Но когда в дом зайдёшь ты, фитиль вздрогнет, воспалённый язык огня попытается произнести правду о тебе, но от первой же искры, упавшей на открытую страницу, воспламенится книга и мгновенно сгорит. «Какое горе!» – закричит старуха. Но ты остановишь её; ты скажешь, что будет новая книга, но другая – ещё не сочинённая!
Будет новая книга, но не для храмов написанная. Хотя ты и не забудешь, как ночами при свете костров строили здесь мечеть, а в соседней деревне, тоже при свете костров, строили церковь. Теперь они разрушены. Древняя, но ничего не забывшая женщина скажет тебе, что в той, соседней, деревне в сарае прячут колокола от церкви, построенной при свете костров. А ты скажешь ей, что теперь, когда ты сам на земле, тебе уже не нужен колокольный звон. Колокола торжествовали о твоём отсутствии на земле. А для того, чтобы выразить торжество твоего прихода, хватит шелеста страниц тех книг, которым предстоит явиться на свет.
Опустевшее небо будет свирепствовать в тот час. Небо будет угрюмым, беззвёздным и безлунным, словно в небе никогда тебя и не было. Всё небо – лишь твоя дорога на землю. Бескрайняя и бесконечная дорога.
Птицы были сердцем твоим, разосланным по всему свету, на каждое дерево. Потому они и сбивались в стаи, потому и соединялись в полёте. Сердце твоё всегда оставалось с землёй. Потому птицы и вили гнёзда на деревьях, хотя и рвались в небо, по которому шёл ты. Ты хотел, чтобы и народы стали твоим сердцем, а для этого – были едины.
Старуха предложит тебе поесть земляники, собранной ею возле дома в чайную чашку. Ты откажешься, сказав, что у тебя пост, вечный пост. Гостеприимная женщина не успокоится – желая угостить путника ягодами. И когда ты всё-таки прикоснёшься к землянике, ягоды воспламенятся, а чашка станет ещё полнее. «Почему ягод стало вдвое больше?» – удивится старуха. Ты скажешь, что это ягоды, которыми она накормила бы сироту, если бы на арбе его провезли возле её дома, и это бы осталось в вечности…
Старуха не поймёт, о ком ты говоришь. В молитвах, перебирая чётки, она неутомимо вспоминала сироту, ставшего пророком, принесшим ей книгу. Но о нём ли ты будешь говорить? Или о земле, оставшейся сиротой во Вселенной и выжившей только потому, что отцом её стал ты, и накормил землю, и взрастил, и защитил?
 Может, будешь говорить о народе, которому принадлежит старуха, но который, как и любой народ, потерял своё первородное племя в сумраке тысячелетий?
Может, будешь говорить о сироте Лермонтове? Или, вкушая сладкую землянику, ты будешь говорить о другом поэте-сироте, которого однажды усыновил родной народ? А в вечности этот народ усыновит его поэт. Женщина, перебиравшая чётки и знавшая сказки, знала и имя этого поэта. Но она, читавшая много о нём, не будет знать о том, что об этом поэте знаешь и ты – угрюмый путник.
А ты будешь знать ещё об одной сироте: о простой женщине из ближней деревни, огни которой будут видны из той глуши. Эту женщину, в младенчестве оставшуюся без матери и отца, воспитывали старшие сёстры. Сейчас эта женщина – мать поэта твоего. Он не идёт к тебе по дорогам, уже известным людям. Ты благословил бездорожье поэта, ведущее к тебе; ты заранее благословил каждое его слово о тебе, каким бы неожиданным даже для тебя самого это слово ни оказалось.
Он тебя назовёт землёй; он землю назовёт тобой. И чем больше он будет возвышать землю до тебя, тем меньше сил тебе самому придётся тратить на то, чтобы наклоняться – и доставать землю из вселенской бездны, взять её на руки и прижать к груди…
И люди не смогут отвергнуть твоего поэта. Можно отвергнуть пророков и апостолов за нравоучения, но невозможно отвергнуть поэта за песню…
Об этом ты будешь говорить в доме столетней женщины. Она не поймёт твоих слов. Но ты будешь рядом с ней, ты сам будешь этим словом, и она, не понимая, будет знать, что ты говоришь.
Ты несколько раз в тысячелетиях приходил на землю и принимал роды у избранных женщин. Тогда рождались поэты. Тогда родился и твой поэт. Ты часто приходил принимать роды, хотя поэтов и мало на земле. Для тебя и год – лишь как минута; для тебя и вечность – только час…
Когда ты будешь говорить безмолвно, старухе покажется, что ты молчишь, что ты собрался уходить. И она достанет свою военную медаль из сундука и протянет тебе – чтобы ты взял на память. Но ты, показав незаживающую рану возле сердца, скажешь, что это и есть твоя высшая награда. «Возьми тряпицу – завяжи рану», – послышится сердобольный голос. Но ты скажешь, что рана должна оставаться открытой, стрелы, направленные в сторону земли, должны попадать только сюда…
За окном деревянного дома горько запылает красный закат. Это – солнце, ожидая тебя, будет вкушать ягоды калины. И земля, следуя за бесконечной мыслью солнца, будет кружиться во Вселенной. И кружась – она не будет возвращаться. Земля-сирота будет искать себя прошлую, настоящую и будущую. Земля будет знать, что ты придёшь простым и доступным к народу, не любящему царей и господ…
Древняя женщина скажет, что у неё нет родственников, но у неё есть одно желание: чтобы на её могилу положили осколок голубого камня, покоящегося в ближнем овраге. На том камне восседал древний бог. Ты пообещаешь ей, что положишь на её могилу небо: единственный бог восседал в голубом небе.
Ты взглянешь в окно, увидишь в окне своё сияние. Вспомнишь прежние иконы, хотя давно уже будешь знать: новую икону напишет другой – кто землю считает иконой. И прозрачно вспомнишь того, кто уже приходил – назвавшись тобой, и погиб – во славу твою. Ты считаешь себя обязанным ему за его подвиг, потому и скрыл его могилу от глаз человеческих. Но он был тобой в той же мере, как тобой мог и должен быть каждый человек. Потому он и был рождён в образе человека, потому в этом образе и пришёл на землю.
Появлялись и поэты, желавшие угадать твою книгу. Когда они это делали во имя своей родины, они это делали и во имя твоё. И ты благодарен им…
В том ли дело, когда приходил на землю назвавшийся твоим именем? Или же в том, когда родились твои поэты, призванные в апостолы, и написали о мессии?
Поэт не отличает прошлое от грядущего. Поэт видит тебя только в грядущем, он верит в грядущее – как в тебя.  И того, кто придёт только завтра, поэт уже видит пришедшим вчера. Видит – похожим на тебя? Не так же ли – и апостолы Христа?..
Ты смело придёшь в эту деревню при свете полумесяца – при сиянии кровавого топора, которым небо даже землю разрубит пополам, если кто здесь обидит тебя…
Может, это и будет тот час, когда ты придёшь – воплотиться в земле?
Закат будет благоухать тобой; землёю будет благоухать небесный дождь.
«Почему ты пришёл именно в дождь, а не в ясную погоду?» – спросит путника старуха. И услышит в ответ неожиданное: «Ты не веришь в то, что я пришёл?..»
И чётки в её руках охладеют, а раньше их горячие финиковые костяшки согревали тебя; и финиковые деревья твои увяли и засохли в другом конце света. Потому ты и промокал под здешним дождём, чтобы вдали отсюда не засыхали твои финики.
«А где ты до этого был? Почему руки твои в шрамах?» – спросит старуха и протянет свой выцветший платок, чтобы ты завязал кровоточащую рану.
Ты скажешь, что до этого ты монаха навестил в келье его. Во время грозы монах на миг усомнился в том, что ты рядом с ним. А чтобы пройти к монашеской келье, ты долго голыми руками выкорчёвывал колючие, железные, ржавые травы, которыми заросла келья со всех сторон. Теперь та земля сможет выбраться из запустения и пойти за тобой.
В тот миг ты и с монахом будешь находиться рядом, и со старухой; и с землёю, и с небом…
Услышав слово «небо», встрепенётся древняя старуха и спросит: жив ли Тенгри, не болеет ли, не забыл ли землю, которая поклонялась ему? И скажешь ты, что погибает Тенгри, но не принимает от тебя спасения, потому что ты не поклоняешься ему…
«Ты грамотный?» – спросит тебя старуха и протянет тебе мятую, жёлтую бумажку – свидетельство о том, что её муж на войне пропал без вести. Ты скажешь, не касаясь бумаги, что умеешь только писать. Эту бумагу писал не ты. В тебе никто не пропадает без вести…
Ещё раз взглянув на кровоточащие пальцы твои, старуха спросит: «Где ты так поранил руки?..» За вечность твоего нахождения в её избе она успеет позабыть уже услышанный ответ. Ты терпеливо ответишь ещё раз, но скажешь, что поранил руку на верстаке, когда творил этот мир. Разве спёкшаяся кровинка на твоей руке не похожа на землю?..
Старуха согласится, что кровинка похожа на землю. И пожалуется: «Вон стена дома моего треснула, и некому её починить…». Ты скажешь, что это не просто стена треснула, это – земля сломалась, как каравай, в твоих руках. И её отчуждённые половинки только потому не разлетаются, что ты их не отпускаешь.
Мир давно сломан под тяжестью непосильного греха человеческого, и ты на себя взвалил этот грех. Потому и скажешь, что это ты сломал землю, хотя лишь твоей скрепляющей любовью и жива земля…
Но старуха, измученная многолетней войной, поверит, что именно ты сломал землю.
 А ещё спросит: есть ли у тебя дети? Ты скажешь, что ты вовеки никого не рождал, но ты усыновил двух сирот: время и пространство. Сегодня они в тебе неразлучны. Как близнецы единокровные.
Небеса, тоскующие о тебе, вновь будут благоухать тобой. А старухе почудится запах огня: «Не утро ли уже? Что-то гарью пахнет…». Ты скажешь, что это твоя небесная родина полыхает. У тебя никогда не было родины в небе, тысячи лет человечество обманывало себя. И чтобы оно не обманывало себя впредь – ты сам поджёг свою не существующую родину на небесах…
А старуха тебя ещё раз спросит о том, что у тебя с руками, почему они в крови. Ты скажешь, что руки поранил о вилы, когда из света минувших дней метал стог, чтобы в нём спрятать иголку истины – пока сам блуждаешь по земле. И ты будешь ещё тысячи раз отвечать на этот вопрос по-разному, потому что твои творящие руки были тысячи раз поранены.
Когда в непостижимой дали вдруг раздастся стук топоров, старуха испугается, что кто-то во дворе рубит её ветлу, выросшую из простой ветки, которую она воткнула в землю. Ты успокоишь её, сказав, что это тебе в небесах рубят избу. Там тоже верят, что ты когда-то придёшь туда. Пусть и небо ждёт, пусть и небо верит!..
За окном послышатся таинственные голоса. «Кто там разговаривает?» – испугается старуха. А это камни речь обретут. Твёрдые в своей вере камни будут говорить земле, вытолкнувшей их, как выталкивает человечество пророков, – о том, что есть ты, и о том, кто есть ты. Камни будут говорить земле о том, что она – воплощение твоё.
Одно из двух окон лачуги будет закрыто фанерой. «Кто-то, наверное, разбил, хотя и некому…», – пожалуется старуха. А это – будет конец света, разрушатся основы мироздания, и один осколок долетит до окна в доме столетней старухи…
За окном свирепый бык, привязанный к ветле, будет бодаться с деревом, будет ломать его. Ты скажешь старухе, что это ты привязал быка к ветле. Этого быка ты увёл от заклания, чтобы на нём пахать землю. Ты отвергнешь всю цивилизацию мира, ты разлучишь своих сыновей – время и пространство – и пошлёшь их в разные стороны. И время повернётся вспять; и ты запряжёшь быка в соху и сочинишь первую борозду. Что ты посеешь? Ты посеешь книгу. Она взойдёт и дорастёт до небес. И прочтут книгу слишком рано и безвинно казнённые идолы. Не сам ли ты казнил идолов в небе – чтобы возродить их, воскресить? Не сам ли ты принёс их в жертву самому себе? А теперь ты будешь сеять книгу, воскрешающую языческих богов.
Ты будешь сеять книгу, возрождающую из пепла истину о земле. Сколько ты уже говорил человечеству о ней, о святой родине, но люди не переставали её убивать. И тебе будет нужен чистый пепел, из которого сможет восстать твоя истина о святой земле.
Не сам ли ты сжёг и того, кто сказал о земле, что она всё-таки крутится, чтобы развеять этот пепел на ветру, а потом самому же собирать его по миру?
Ты будешь сеять книгу; и сам пойдёшь по полю за сохой. И борозде этой не будет видно конца. Падут в вышину утомлённые ангелы, и ласточки взлетят высоко вместо ангелов. А ещё вместо ангелов вознесутся в небо журавли, дикие гуси, голуби и воробьи…
Когда будешь идти за сохою, тебе в пути встретится женщина с младенцем. Она увидит тебя, узнает и, поверив так, как никогда не верила, возвратится в вечность, прижав светлого младенца к груди.
Это будет время, когда сам – отец! – будет на земле; когда сам отец будет землёй…
Вослед тебе, идущему за сохой, будет горько пылать закат. Ты сам поджёг покинутую тобой небесную отчизну – не для того ли, чтобы в твоё отсутствие не занял небо дьявол…
Лето будет по-прежнему пахнуть тобой. Оно будет похоже на вечность. Потому оно и будет быстро проходить.
Небо надолго почернеет от туч. Ведь ты – отец мироздания – будешь на земле, и некому будет отмывать небо!..
Последнюю лачугу этой земли ты покинешь так же тихо, как и войдёшь в неё.
Кто окажется той женщиной, на чей огонёк ты заглянешь? Мать мессии; жена пророка; бабушка поэта? А может, эта женщина ещё и не родилась на земле? Но ты уже идёшь; и всё, о чём ты будешь говорить в той избе, уже свершилось! И если даже никто из вещих женщин тебя не послушает, не дождётся, то тебя дождётся и послушает одинокая, старая земля, которой предписано дождаться тебя и возродиться в тебе для вечной жизни.
И в мире – ничего не изменится. Продолжатся войны, будут гибнуть народы, разрастаться пустыни, писаться книги, выжигая метафорой живое пространство, где могло бы вырасти дерево, и где могла бы вспыхнуть трава. Деревни будут разрушаться, бедные – нищать, глупые окончательно забудут даже имя твоё.
Но ты будешь здесь. И гибнущее пространство ты заполнишь собой – чтобы оно не осиротело. 
Люди увидят и узнают тебя. И спасутся – если сумеют, если сохранят хотя бы последнюю лодку, ведь ты будешь сиять на другом берегу. Ты будешь сиять рядом, но человечество с тобой будет разделять бездна вод, омывающих землю в час твоего прихода сюда. Преодоление расстояния до тебя, пусть ты даже на земле, для человечества не может завершиться никогда…
А мне хочется просить у тебя прощения после каждого упоминания твоего имени. И благодарить тебя – за позволение упоминать твоё имя. В тысячах тысяч сверканий твоего имени не тебя я вижу разным. Ты сияюще неизменен! Но в свете твоего имени мир каждый миг блещет по-новому.
И я увижу тебя, когда ты появишься на другом берегу реки. На другом берегу реки светится окнами и исчезающее родное село моей матери…

Для чего появляется в мире народ? Он востребован, чтобы внимать учению. Народ, не сумевший услышать идеи, дарованные ему, зарывший их в песок, убого завершает свой путь на земле, сползает в бездну забвения. Знаем ли мы такие народы? Иные мы знаем; но больше – не знаем, потому что стёрлась даже память о них: в этих народах земля не успела родить поэтов.
Как узнавать поэтов? Не по словам и даже не по стихам их! Только по их дорогам: откуда пришли и куда идут. Если они идут от тебя к земле, или если они идут от земли к тебе, то они – наши поэты. И куда бы мы за ними ни пошли – мы не пропадём. Их пути может сопутствовать гром – как сверканию молнии, но может сопутствовать и тишина – как восходу солнца…
Безмолвная бабочка, как медаль, украсила лист лопуха возле исчезающей деревни. Умрёт бабочка, увянет лопух, исчезнет деревня, где последняя жительница-старуха перебирала чётки и, плача, вспоминала тебя. Умрёт старуха, исчезнет деревня. Когда-нибудь, как эта деревня, старуха, лопух и бабочка, исчезнут и наши религии. И они – уходящие, и их однажды не будет, как однажды не будет наших близких людей.
Наша единственная земля, которая никогда не исчезнет, и есть наша истина. И не надо сдерживать слёз, когда захочется зарыдать от того, что однажды в нашей вечной жизни не будет этого мокрого луга, этого картофельного поля, этого озера, в чьих камышах в мае орут лягушки, этого поля, этой тропинки и этого неба, которое – тоже земля, если в земле воплотился ты!..

В метельном феврале, когда я родился, на мои младенческие уста ты бросил дар речи, который замерзал на устах твоих; ты бросил дар речи – как ненужную тяжесть, чтобы, уходя навсегда, избавиться от неё.
Ты одарил меня речью – неограниченной свободой говорить не только тебе, но и от тебя. Уходя, ты оставил мне дар прямой речи. Я не присвоил этот дар; я не присвоил его и потому, что моя собственная речь ещё впереди. Ты не услышишь её. Но её услышат те, кто от меня услышит о том, что ты уже ушедший.
Пусть они раньше узнают о том, что ты – ушедший: чтобы раньше начали творить мир. Для этого ты и даёшь мне неограниченную свободу – говорить не только тебе, но и от тебя…
Ты – ушедший. Потому – если бы ты сам говорил за себя, то тебя, ушедшего, никто бы не услышал.
Но ты будешь говорить за меня, воплотившись в моей речи.
Говоря тебе и говоря от тебя, я окликаю тебя: я удерживаю тебя столько времени, пока длится слово моё, сказанное тебе и сказанное от тебя…

Ты есть земля, ты сказал об этом.
Ты сказал: «Я дал вам откровение; и вы дайте мне откровение».
Твоё откровение я донёс до мира.
И я даю тебе откровение – как долг того, кто принял дар от тебя.
И не для того ли я говорю тебе о сокровенном, чтобы ты взял с собой в дорогу, навсегда уходя, всё земное, человеческое, простое. Печёную картошку, парное молоко, молитвы деревенских старух, песню под гармошку, летние ночи возле деревни, тёплый огонь печи, из которой моя мать ещё не вынула подовый хлеб, шелест дерева за окном, сияние земляники в траве…
И не для того ли я говорю тебе о родине своей, что песчинка с моих полей, листочек с моей ветлы, жеребёнок из моего табуна дойдут, долетят до тебя быстрее, чем слово моё. Быть может, плач овцы, отданной на заклание, коснётся твоего слуха раньше, чем моё стихотворное страдание о мироздании; чем проповедь пророка, чем молитва мессии.
И молитву умирающей столетней старухи ты, быть может, услышишь раньше, чем откровение поэта.
Потому своё откровение я посылаю тебе с шелестом осеннего листа, молитвой, скрипом песка под ногами, рыданием жертвенной овцы.
Чтобы – приняв их, не отвергнув, ты и слово моё не отверг. Я не от тебя шёл; и я не к тебе шёл. Я на месте предписанном оставался; потому – и песчинка со мной, и дерево, и вода, и жеребёнок, и овца, и молитва.   
Слово, посланное тебе вслед, не догнало бы тебя: кто может догнать  тебя – уже ушедшего!
Только слово, остающееся на месте, может достичь тебя: ты воплотил свою творящую волю во всём, что в мире занимает место своё. Земля – только на своём единственном месте во Вселенной может быть тем, что она есть, потому ты и воплощён в земле; воплощён и во всём, что на земле остаётся собой…
Уходить может только сотворивший; это – ты. А творящие могут только оставаться на месте; это – мы…
Ты оставил людей творящими, то есть – вечными. Если бы остался ты, то творящим был бы только ты. Можно ли человеку возле тебя творить наравне с тобой, равно тебе!
Уйдя, ты дал человеку возможность достойно творить мир, не испытывая собственного ничтожества возле тебя. Ты не обрёк человечество на участь вечного ученика, подмастерья…
И не для того ли ты землю объявил собой, чтобы и после твоего ухода у человечества оставалась опора? Чтобы и после твоего ухода мир людей оставался под защитой. Мог ли ты от людей уйти по-другому?
Ты ушёл, оставив человечеству себя – землю. И можешь ли ты с другой стороны черты наказать людей, если и на их стороне ты оставил воплощение своё?

Ты хотел, чтобы мир стал прозрачным: чтобы над ним не возвышалась твоя грозная тень. И чтобы в этой тени, прикрывшись чёрными или белыми одеждами, не делали свои лукавые дела самоуверенные люди.
У человека не больше связи с тобой, чем у песчинки, чем у травинки.
Каждому ты даёшь слово; и каждый без посредников может дать слово тебе. Ты землю оставил вместо себя. Ты никогда не был так близок людям, как близок сейчас – покинув наш мир.
Потому ни мессии уже невозможны, ни пророки. Но сегодня каждый из них возвышен, потому что и они, небесные, получили опору – землю, в которой воплотился ты. Но – получили наравне со всеми, получили поровну со всеми.
Кто после этого, живя на земле, скажет, что он выше других, избраннее других, если избранной объявлена тобою только сама земля!..
Но человечеству до сих пор снится вещий сон о возвращении творца. Две тысячи лет снится этот сон – и ты не прерываешь его, потому что для этого надо было бы объявить о конце света. И этот сон человечества – мессия.
Не время ли просыпаться? Чтобы – не проспать твоё истинное явление миру в земле; чтобы не проспать тот час, когда ты покидаешь мир, вверив его самому миру; чтобы не опоздать стать творцом мира…
Отныне человек уже имеет абсолютную истину. Ты сказал нам: «Уже можете не быть стадом…» Ты сказал нам: не занимайтесь моим делом, но занимайтесь своим; а наше дело – творение мира.
Ты даровал человечеству волю – взойти на новые высоты, освободив эти высоты от тени ушедшего творца. И на этой высоте – стать ближе к первозданности, потому что эта высота – не выше травинки, ягоды, дерева, песка.
На этой высоте и есть истина: возле травинки предвечность не перестаёт продолжаться. Возле травинки продолжается предвечность, в которой материя только-только попросит у Всевышнего благословения на свободу; и где материя вот-вот эту свободу обретёт…
Ты сам – единственное и вечное дело твоё; нам надо беречь тебя для этого дела твоего, которое – быть, если даже уходящим…

Ты своей волей дал каждому человеку род его, чтобы не теряли люди силы тяжести, чтобы оставались на месте своём.
И каждый народ – устами поэтов своих – причислял тебя к своему роду, чтобы ты оставался возле них, чтобы прибавлял им силу тяжести. Но ты не обретал род и племя, потому что – предписавшего себе уйти ничего на свете не должно тяготить…
Оставляя каждого на его месте, в его роду и племени, ты никому не велел провожать тебя; не велел и шага пройти за тобой; уходить можно только тебе…
Вот истина для людей: не обременять собой Всевышнего; не быть человечеству камнем на шее у тебя; не становиться тем, от чего тебе непременно надо будет избавиться, чтобы остаться творцом…
Но человечество не отстаёт от тебя. Хадж в Мекку, паломничество в Иерусалим – это проводы тебя туда, куда ты сам совершил и паломничество, и хадж, покидая мир. Ты прошёл по тем камням, ночевал в тех пещерах – уходя; но, уходя, ты не переставал ночевать и в деревянной избе в моём краю, успевал проходить и по тёплым пескам моих полей…
В предгорье ты слушал голос с небес: это твой голос, не найдя тебя в небе, возвращался к тебе – отыскав тебя в лунную ночь у подножия горы…
И сегодня у тебя перед глазами: пещера, гора, хлев, белый осёл, пустыня, яркая луна, разрушенные идолы…
Но ещё у тебя сегодня есть моё слово о мире, о других землях, людях и откровениях – если у тебя, уходящего, не останется времени взглянуть на мир, остающийся после тебя.
Каждому, кто обожествлял тебя, кто слушал тебя и пришёл от тебя, я показал землю, показал белый свет и сказал – из чьей плоти белый свет создан; из чьей плоти, единственной, он и может быть созданным…
Я вернусь к камням Иерусалима, я вернусь на пески Саудовской Аравии, где каждая песчинка уже узнала о том, что ты поставил её вровень с собой. И тогда те, кто во мне, впервые увидят эти камни – созданные из тебя, впервые коснутся этих песков, созданных из тебя, из справедливой воли твоей.
Моисей, Христос, Мухаммед, Будда – приходили от тебя. Но ещё от тебя приходили тысячи не услышанных тобой поэтов, тысячи землепашцев, конюхов, портных, жестянщиков, пастухов; деревенские старики, которых застало моё детство на деревенской улице моей, тоже приходили от тебя. От тебя приходил каждый человек, который когда-либо рождался на земле.
Если ты был ушедшим, то они приходили из небытия. А что несли в мир – пришедшие из небытия?
Они были в пещерах, они молились тебе – небесному, а пещерные камни уже были тобой.
Камни – кажутся неживыми потому, что они являются тобой – ушедшим.
Глядя на камень – можно увидеть тебя, ушедшего, не произносящего ни слова. Разве ты молчал бы, как камень, если бы ты оставался на свете?
Тебя можно увидеть – и глядя на мёртвые пустынные пески.
Земля есть ты, ушедший, потому она сыра, безмолвна. Но потому же, что она есть ты, она цветёт, плодоносит, живёт.
Став однажды тобой, перестать быть тобой невозможно никогда.
Жизнь земли – это невозможность не быть тобой, однажды став тобой…
Ты – единожды сотворивший! – ушёл, чтобы творение, постоянное, продолжалось. Не в этом ли замысел того, кто даёт свободу всему сущему?..
Величие для человечества не в том, чтобы при тебе продолжалось творение мира. А величие в том, что твой приказ совершенен – он и без тебя выполняется, и в твоё отсутствие никто не ослушается тебя!..

Иисус Христос был везде, в любом краю, в любой деревне. Об израильском Христе мир узнал потому, что Израиль прогнал его. А другие земли не прогоняли; и никто не узнавал о тех, самоотверженно любивших тебя, кого с родной земли не прогоняли. Их не прогоняли с родной земли – потому что эти земли любили тебя, созданные из тебя и кротко знающие об этом.
В каждом городе мира и в каждой деревне, во все тысячелетия, был тот, кто отчаянно знал о себе, что он – сын твой…
Христа убили – чтобы самим не страшно было умирать. Убивают – рождённые смертными.
Не тебя убивали, убивая его. Мир твой «загробный» приближали к земле, боясь и после смерти быть далеко от земли. Они не хотели в небо, они не хотели неба; они хотели убедиться, убивая назвавшегося сыном твоим, что неба нет. И они узнали об этом, о чём они и без того знали тысячи лет.
Сказавший, что он с неба, был враждебен им. Быть с неба невозможно никому, кроме звезды; но разве звезда долетает до земли в первозданном облике своём?
Христос верил, что он с неба. Если даже он знал, что ты ушедший, он верил, что ты – ушедший в небеса.
Любя Христа и следуя его жертвенной, окровавленной истине, ты и через небеса покидал этот мир. Но даже во имя истины Христа ты не изменил единственного пути своего – из этого мира; ты не перестал быть – уходящим…
               
Твоей тайны узнать невозможно; и даже этим ты – уже ушедший из этого мира.
Потому, что ты не в этом мире, и тайна твоя непостижима; и тайна твоя не в этом мире…
Если кто-то в мире ненавидит поэта, то эти люди вдали от тебя, потому и не боятся тебя, когда отвергают поэта. Тебя невозможно бояться, находясь вдали от тебя; но – находясь вдали от тебя, невозможно творить мир. Эти люди, не зная о твоём уходе, не знают и о твоём существовании на свете.
Истинно – быть на своем месте! Покинуть своё место – это уходить с тобой, делать то, что ты предписал делать только самому себе; и никого с собою ты не берёшь.
Идя вслед за тобой, единственно идущим в вечность, человек может прийти только в небытие.
Для человека ты предписал одну, единственную вечность – его место на земле.

Покинув мир, никто не возвращается в него назад. Это ты предписал миру, чтобы он жил – на своём месте.
И можешь ли ты, покинув мир, как творец, вернуться в него кем-то другим!..
Твоё возвращение означало бы твою гибель в себе, в своём промысле, дающем миру волю самостоятельно творить себя…
Впервые – тобою! – я увидел землю в родной деревне. Здесь не проходил мессия, здесь не ждал откровений пророк; но здесь был я; здесь мои откровения находили меня.
Истина впервые узнала о себе, коснувшись этой земли. Её камни мне дороже камней Израиля; её пески мне дороже аравийских песков…
Но я должен коснуться и тех камней, тех песков. Мне надо обозначать родство всех песков земли, всех трав, камней, деревьев и вод – в тебе, чтобы тебя скреплять изнутри их родством; чтобы тебя творить – единого и истинного. Только тогда ты, и навсегда ушедший, будешь оставаться для мира – никогда не ушедшим…
Когда в тебе наши пески, камни, травы и воды будут родными друг другу, ты не перестанешь знать о тех, кто ступает на эти пески, кто касается этих камней, кто живёт в этих травах, кто входит в эти воды; зная о них, ты будешь спасать их, не отвергая родства…

Рыбаки поймали в озере окуня;  и собираются бросить его в воду, кипящую в котле над костром. Трагедия для рыбы в том, что ей больше не придётся увидеть воду, подводный простор, водоросли.
Если ты не предотвращаешь трагедию, то, значит, ты о ней не знаешь? Если ты не знаешь о трагедии рыбы или – если ты равнодушен к ней, значит, ты – ушедший?
И ты ушедшим – по своему образу и подобию – создал и человечество. Только уходящее, а не застывшее, оно может жить, существуя в вечности.
Так и ты, только ушедший, вечен. Уходящий – чтобы догнать не могли, коснуться не могли…
Ты – ушедший, не прерывающий никогда своего единственного пути. Тебе жаль окуня, которого сейчас сварят в кипящей воде. Но ты и окуня не спасаешь – лишь бы не свернуть с пути единственного своего, лишь бы не возвращаться. Если ты свернёшь с пути своего – наступит конец света. Но ты не предписал конец света, потому что ты не предписал своё возвращение…
Почему в нашем мире зло часто подавляет добро? Потому что злу безразлично твоё существование; а добро находится в неведении о том, что ты – ушедший.
Люди, верные тебе, тысячи лет не встают с колен; а стоя на коленях невозможно побеждать.
Миру пора подняться с колен. Если он не поднимется, то ты, постоянно уходящий, отдалишься от мира навсегда.
Поднять доброе племя с колен ты предписал – поэту. Он услышал твою волю.
Я пишу для тех, кто ещё на коленях; но они разучились стоять на ногах. А мои книги призваны поднять их с колен. Долгой молитвой – чтобы она дольше шла вослед тебе, уходящему…
Взываю к племени тех, кто видит тебя уходящим, потому – остаётся на месте. Но – уже не на коленях, а на ногах, преодолевающих вечность.
Отныне центр мира – не Иерусалим и не Мекка, а сердце поэта, которое – его родина.
Когда ты ушёл, центром мира может быть лишь весь мир, каждая его поляна, каждый морской или озёрный берег, каждая песчинка и каждая тропинка.
По каждой горной тропинке – ты ушёл; по каждой полевой дороге – ты ушёл.
А родина поэта – весь мир, в котором каждая песчинка состоит в родстве с другой песчинкой, каждая травинка с другой травинкой. Центр мира – родина поэта, а родина поэта – весь мир…
Твой уход – есть творение мира; ты не разрушил самотворящийся мир: он бы разрушился, если бы ты остался, заполнив только собою и сущее, и не существующее пространство…
Уходя, ты шёл и через безжизненные пустыни, и по высоким горам, и по берегам океанов, и по хлебным полям.
 Не ты ли, уходя, проходишь там, где совершаются революции? «Нет бога», – говорили нищие, ломая храмы, возле которых ты проходил в этот миг. Но ты не предписал себе прерывать свой необратимый путь; потому никого ты не останавливал, никого не учил, никого не поправлял, никого не наказывал…

Может, жить бы поэту жизнью обычного человека, ходить в храм, слушать проповеди, внимать известным словам. А он осмелился жить жизнью былинки, жизнью песчинки; осмелился говорить о тебе новые, другие, слова: брать твоё откровение и давать своё…
Слово моё, догоняя тебя, ушедшего, не тобою ли становится на пути своём? На пути твоём?
Я мог бы и не знать Иеговы, Саваофа, Христа, Моисея, Мухаммеда. Я знаю о тебе то, что ты сказал мне о себе на моём языке и на моей родине.
Я мог бы и не знать об Израиле; центр мироздания для меня – мои поля, а не камни Израиля.
Это и есть истина для меня; но это отныне есть истина для каждого – и араба, и еврея, и африканца, и австралийца, и скандинава, и монгола…
Не возвышать над песчинкой моего поля ни один камень и ни одну песчинку других земель – это отныне истинно для меня; по всем землям ты ушёл одинаково и в одно время – не возвышая одну над другой.
Деревенский старик, знающий только о своей лесной деревне, знает, что ты есть, значит – ты всегда есть в его деревне и над ней…
А я повторяю откровение тебе: ты – ушедший из этого мира, ты – оставивший этот мир…

Ты на белой лошади проезжал по миру, но – увидев луг, ты оставил лошадь, утомившуюся, на земле, а сам пешком продолжил свой путь…
Для лошади ничего на свете не изменилось – будто ты только что сошёл с неё, только что отпустил её в вольные травы.
Лошадь – преданная тебе, не успела разучиться быть преданной; она и в твоё отсутствие остаётся преданной, но теперь – человеку. А может, лошадь и не знает, что ты – уже сошедший с неё, отпустивший её в вольные травы?..
Я говорю тебе – о лошади. В других землях могли бы говорить тебе о быках, слонах, ослах, верблюдах; океан мог бы говорить – о рыбах.
Я напоминаю тебе – о лошади. И она по-прежнему подкована. Что есть подкова? Это – мы истину нагружаем лишним: книгами, заветами, проповедями, откровениями.
Что есть телега? Это – мы истину обременяем своей тяжестью. Себя – вместо бога – взваливаем на истину-лошадь.
Впрягая её в соху, заставляем истину по земле, которая есть ты, шагать вослед за тобой – уходящим. Родящая хлеб борозда идёт за тобой – уходящим. Значит, только твой путь, даже уводящий тебя из мира, единственный – на котором растёт хлеб насущный.
Бьём кнутом лошадь – это истину направляем в ту сторону, где нам удобно было бы видеть тебя. Но ты находишься везде, куда мы направляем лошадь. Истину ты ждёшь в любой стороне света, везде ты опережаешь её своим появлением там.
Так и религии – как кнут, так и вера человеческая…
Пустая дорога – всегда открыта нашей лошади, впряжённой в гремящую телегу. Пустая дорога не знает о том, что ты ушёл, что ты прошёл. Это – дорога, по которой мы направляем обузданную нами истину, когда едем по дороге на лошади или когда идём по ней пешком. И саму дорогу мы направляем в ту сторону, куда нужно нам…
Крутится послушно колесо, смирившееся с тем, что конца пути не будет никогда. Крутится колесо – это мы истину заставляем тащить то, что само – по вещему предписанию – должно катиться. Обременяем истину необязательным…
Мы не выпускаем поводья из рук. Зная лишь о двух сторонах мира, зная лишь о добре и зле, и истину вечно водим только по этим двум крайностям и краям – влево и вправо. Она послушна и покорна, потому что и на левой стороне дороги, и на правой она знает о себе всё; она знает, что она есть истина. А тем, кто не даёт ей сбиться с пути, она благодарно покорна…

Беспрестанны чуткие костры в ночном – это время на нашей земле никогда не проходит. И в ночном костре ты воплощаешься: уходящий – в догорающем. Мальчишки возле костра – это человечество возле тебя. Так, может, и сегодня мы можем разжечь истину на земле – как костёр?
Мы можем разжечь истину – как ночной костёр, и не отходить от костра, пока сумрак царит на земле…
Но даже кроткая и ласковая лошадь порой бьёт копытом и может и убить. Не так же ли и твоя кара иногда настигает нас? Не возвращаешься ли ты, чтобы наказать людей? Нет, это лошадь осталась в мире; огонь остался, вода осталась, небеса остались и ураганы…
 
Сияют овсяные поля, трепещет убранный овёс. Чем мы кормим истину? Озарениями поэтов? Когда мы кормим истину стихами, она становится выносливее в дороге…
Нужны и путы – чтобы истина, знающая только о существовании добра, не забредала в ложь; чтобы, узнав о том, что ты – ушедший, не убежала бы от тебя в другую сторону.
Убежав от тебя, можно обрести лишь гибель, набрести на волков, конокрадов или сорваться с обрыва, спустившись на водопой в неположенном месте.
Не всякую воду можно пить истине, не во всяком месте…

Уютнее в мире, когда есть в нём пасущиеся табуны лошадей. Спокойнее, надёжнее в мире оттого, что время гулких табунов и мальчишеских костров, даже отдаляясь, не проходит.
Табун – это истина, которая не одинока, она и не должна быть одинокой.
Она не может быть и преждевременной на земле, потому пастухи и охраняют табун от волков. Как волки раздирают лошадей, оставленных без присмотра, так и преждевременную истину ждёт та же участь…
Пасущаяся лошадь съедает траву; съедает цветок, в котором воплотилось всё совершенство мира. Цветок счастлив: только воплощённое совершенство питает истину…

Одинок ли на свете я – знающий о твоём уходе; знающий о черте, по ту сторону которой – ты?
Но я знаю, что ты – уходящий, значит, ты в движении, значит – ты есть. И слово моё, догоняя тебя, становится тобою.
И как раз слово поэта, догнавшее тебя и ставшее тобой, мир называет словом твоим. Потому, когда есть в мире моё слово, ставшее тобой, я не одинок …
Вот почему слово становится тобой; оно в тебе творит чудеса, помня свою родину – сердце человека.
Тебя нет сейчас на свете; но нас спасёт вера, которая сотворит тебя. Верить в то, что ты есть, даже зная, что ты – ушедший, – и есть творение тебя во имя собственного спасения…
               
Звёздное небо и табун лошадей – самое красивое, что есть на свете.
Я не перестаю быть человеком от земли и неба, пока не перестаю слышать, как у ночного костра, возле которого пасётся давний табун, поёт тихую песню маленький табунщик – мой отец. Что-то тайное, сокровенное рассказывает песня отдыхающей истине – в надежде, что она передаст тебе, если встретит: душа человеческая жива под мерцающими звёздами. Песня знает, что твой язык – это её язык. Об этом знает песня на любом языке, потому она и песня, потому и бессмертен её народ.
Пока есть песня, истина будет её слушать – хоть при летних звёздах, хоть в метель, хоть в ливень.
В ту звёздную ночь за моей деревней истина слушала татарскую песню. И слушает её до сих пор, вспоминая её слова.
Правда о народе потеряна – как потеряна упавшая звезда. Даже истина не знает её, потому что ты, ведающий обо всём, далеко ушёл от того места, где остался народ, не знающий ни начала своего, ни конца.
Песня маленького табунщика у костра – обещание истине найти упавшую звезду; обещание найти небесную правду о народе…
Горит костёр, табунщик у костра поёт песню о шелесте листьев, сиянии звёзд, топоте коней невдалеке… Пока длится песня, поющий табунщик воплощает в себе истину.
Печёная картошка, которую, не переставая петь, табунщик тонким прутиком выкатывает из горячего пепла, обжигает истине руки…
Когда длится песня, для истины даже огонь не ад, а рай воплощает.
Отныне она с этой песней на устах отправится за тобой – уходящим. Не отвергни в грядущем песню моего отца, спой эту песню вечности! Только песня умеет находить тебя – уходящего…
В этой песне народ, но не отдельный человек, знает, что ты – ушедший. Будто истина только песне сказала об этом, а не человеку. Если бы ты был рядом, зачем бы петь, обращаясь к тебе, ведь ты и сам бы всё видел, и сам бы всё знал…
Что такое народ? Это люди собрались, чтобы вместе знать о том, что они остались в мире без тебя.
Потому песня народная совершенна, как цветок, какой бы наивной ни казалась.
И военная песня велика потому, что в ней народ говорит о своём одиночестве перед врагом – вдали от тебя.
Песня народная не доходит до тебя, но возвращается от тебя; и тебя возвращает.
Но когда заканчивается песня; она, как и ты, уходит; и ты уходишь – как песня;  сердце человека чувствует, что тебя нет рядом.
Когда заканчивается песня, в сердце возвращается тоска несовершенства. Вне песни мир несовершенен, потому что вне песни мир – неизменно без тебя…
Когда смолкает песня возле ночного костра, остаются на свете два одиноких существа: звёздное небо и земля, услышавшие в тишине, родившейся от смолкшей песни, что и небо и земля на свете без тебя.
Что значит – смолкла песня? Это значит – она отправилась к тебе, чтобы коснуться твоего слуха.
Песня не может всегда жить на устах поющего её, потому что там она не найдёт присутствия твоего. Но она рождается потому, что поющий песню в себе начинает искать тебя не в небе, не в книгах, не в сумрачной дали. Начинает искать в родном языке, чтобы ты хотя бы на истину откликнулся, пропадая в дебрях человеческого сердца; язык есть та истина, которую ты сам дал человеку, чтобы тебе только на этот язык отзываться.
Что такое язык народа? Это – твой родной язык в том месте, где живут эти люди.
Что такое – народ? Это – слова песни, которые только друг возле друга надеются отыскать тебя.
Что такое – исчезновение народа? Это – когда смолкает песня, устав от безуспешных поисков тебя; когда происходит отчуждение слов друг от друга, слов – узнавших о том, что истина не живёт ни в одном из них. Раньше каждое слово жило надеждой на то, что истина о тебе живёт в нём: каждое слово так думало о другом.
Потом, всё-таки надеясь когда-нибудь отыскать тебя, слова одной смолкшей песни встречают такие же отчуждённые слова другой смолкшей песни – и рождаются другие песни; и рождаются другие народы…
А смолкшие песни, став навсегда забытыми, всё-таки однажды достигают тебя, но возвращаться им бывает не к кому, но возвращаться им бывает некуда.
Они находят только бурьян и крапиву на месте деревень, они находят только бурьян и крапиву  вместо народа. 
Как пронзительно поют смолкшие песни – сами себя! – на развалинах угасших деревень, на сумрачных кладбищах!
Поют о тебе, но нет народа, чтобы услышать истину; но народ будто за истиной твоей и за тобой отправился в неведомый мир.
А ты – в забытой народной песне – здесь, у изголовья угасших деревень…
Вот и слушают друг друга смолкшая песня на заросшем крапивой кладбище и безмолвное звёздное небо над землёй…
Возле угасших деревень, возле обезлюдевших домов и полей слышу онемевшую песню живших здесь людей – и на эту песню не я, а сам творец в моём сердце отзывается грустью; не мне, а песне из бездны моего сердца он говорит о том, что он не вернётся, что он не придёт…

Так я постигал небеса, узнавая о том, что не в них, а на земле, между мной и народом, родившим меня, оказался ты: разъединяя меня с ним или соединяя?
Когда сам творец есть связь между человеком и народом, между человечеством и мирозданием, ничего не может быть крепче этой связи.
Ты научил народы знать только себя – и лишь в себе знать всё мироздание, созданное из тебя. Но когда ты ушёл, они, обретя свободу, узнали о многих других народах и землях, но перестали знать себя.
Ты научил цветок не меняться, дерево – не меняться; не меняться ты научил ветер, океан, червя, рыбу – и никто из них не изменился, и для них ничто не изменилось, потому что ты от них не ушёл.
Но ты ушёл от людей – и народы перестали быть собой.
А ты своим уходом им завещал: вдвойне и втройне оставаться собою после твоего ухода, чтобы сохранить тебя, сохранив свою неизменность, – как океан, цветок, песчинка, рыба. Для них ты вовеки не ушедший, для них ничего не изменилось.
Потому, уходя, ты и создал белый свет из плоти своей, свою истину воплотил в мироздании, чтобы сохранить себя, даже ушедшего, для человечества.
Но народы поддались искушению знанием о мироздании – но не о том, которое есть ты и только ты.
Не потому ли и меня, своего поэта, уходя, ты оставил в народе, чтобы народ, как и все другие, не переставал узнавать себя?..
Сегодня слышу, как ты говоришь: «Я не вернусь, если не будет на свете всех народов, которых я оставил, уходя; я не вернусь в татарскую песню, если её некому будет петь. Я не покинул песчинку и я не покинул океан, потому, вернувшись, я вернусь только в тех, кто не покинул меня – не изменился: в песчинку и океан, я возвышу их над человечеством…».
Когда мне слышатся эти твои слова, не песня ли мне слышится из дали?..
Только те народы останутся в мире, которые останутся самими собой. Но самими собой – в себе; в себе увеличивая звёздное небо и землю, увеличивая пространство, в котором ты покидаешь, но не покинул землю.
Будто и потому это пространство бесконечно, что ты и неизменно уходя, решил окончательно не покинуть белый свет…
Исчезая, уходя из мира, народ догоняет ли тебя – ушедшего? Не вдогонку ли за тобой уходит народ, исчезая?
Не ты ли его позвал за собой?
Даже исчезнувший народ возвратится к тебе, если в пути своём отыщет тебя такого, каким ты явил себя – из плоти своей создавшим мироздание…
Признав песчинку частью плоти твоей, народ обретёт вечную жизнь на свете: его не отвергнет песчинка, она признает его равным себе, значит – и вечным...

… На свете уже есть люди, узнавшие о том, что ты ушедший. Теперь мне бы первому узнать о том, что ты – отменивший свой уход. Но что вместе с этим ты отменишь в мире, с кем вернёшься?

Отчего стучит калитка? Кто там пришёл? Кто ко мне может прийти сегодня, когда я могу говорить только с тобой и ни с кем больше говорить не могу?
Или кто-то придёт?.. Но это в прошлом столетии стучит калитка, это в прошлом столетии ходят здесь люди. Может, и ты в прошлом столетии находишься здесь, вот и не смолкает возмущённо калитка, когда я говорю о тебе – ушедшем?..
В слове тебя нет, как не было и не будет. Слово до тебя занял человек; в слове он, забыв о том, что он не выше песчинки, возомнил себя тобою, а ты – ушёл.
Сейчас, чтобы успеть за тобою и стать тобой, человек хочет выбраться из заточения слова, но слово необъятно.
Слово необъятно – потому что оно не заполнено тобой, оно свободно от тебя.
Необъятно всё, что свободно от тебя, что не заполнено тобой.
Человечество стихами ищет выход из слова, ищет тропу – по которой оно покинет эту пустыню…
А где же ты? В чём ты?
Ты во всём сущем, кроме слова человеческого? Но слово человеческое такое же сущее, как ветер, шелест травы, плеск воды. В рыдании океана тебя не меньше, чем в рыдании человека; в плаче отставшего от табуна жеребёнка тебя не меньше, чем в рыдании океана…
Таково моё откровение для тебя; это откровение есть обретение тебя словом человеческим.
Это откровение не может завершиться: оно бесконечно – как бесконечно творение бытия.
Слово, не обременённое даже собственным своим присутствием, оставил ты человеку.
Ты ушёл – и человек вослед тебе, творя рукотворное присутствие твоё, создал слово.
Потому оно божественно, что всему в мире, созданном из плоти твоей, человек давал свои имена; и эти имена соединялись на устах у человека между собой, как в тебе соединились песчинка и травинка, небо и океан.
Но ты не мог прийти в слово: для этого тебе надо было бы покинуть песчинку и океан, травинку и небесную звезду. Но себя, истинного, покинуть ты не мог; со всем сущим в себе ты покинул мир человеческий.
Сегодня человек одинок: и травинка не с ним, хоть он топчет её ногами и косит косой; и цветок, и дерево, и звезда, и океан – не с ним.
Смотрю на них и вижу: они даже не ведают о существовании человека, они даже во снах своих человека не видят.
И слово наше не доходит до них. Если бы слово человеческое было твоим словом, они вздрогнули бы от него, они внимали бы ему самозабвенно.
Нужен ли травинке человек? Нужна ли человеку травинка? И кто из них не обойдётся друг без друга?
Песчинка и травинка не знают о человеке. Может быть, и ты уже не знаешь человека, ведь ты – в песчинке и травинке?
Вот что значит для человека – быть ближе к земле: чтобы ты услышал и увидел человека.
Твоё возвращение невозможно – спасительно невозможно. Можешь ли ты, придя, погубить себя? Ты можешь быть безжалостным к человеку, но ты не можешь быть безжалостным к песчинке, травинке, океану, звезде; ведь и звёзды тогда погибли бы в небесах…
Человек обречён вернуться к началу начал – к песчинке, к травинке. Не я этому учу его, и не ты этому учишь.
Ты ушёл от человека, оставшись в песчинке, оставшись в травинке, не позволив человеку запереть тебя в храмах. И в языческих богах ты был только в пылинках и крупинках камней, из которых были высечены эти боги, но не в обличии их был. Ты себе не позволял быть похожим на идолов.
Сколько раз человек пытался научить тебя говорить на своём языке, но – если пески не говорили на языке людей, значит – это ты не говорил.
Только уходя в землю, каждый человек доходил до тебя, но доходил – не научившийся слышать тебя и говорить тебе.
Потому человек обречён вернуться к тебе, покинуть цивилизацию, прийти в  то время, которое предшествовало язычеству. Это не возвращение назад, это обретение истины, которая не может быть в прошлом и не может быть впереди.
Человек сам с собой разговаривал от твоего имени; так спасаясь в мире, обожествлял себя, вынужденно возвышал себя над травой, деревом, водой, землёй, возвышая себя над тобой.
Ветер не узнавал на устах человека тебя, океан не узнавал, небо не узнавало, цветок не узнавал.
Каждый язык отправлялся в бесконечность в одиночку искать тебя…
Но ты сам ещё не был дошедшим, ты сам ещё не успел покинуть этот свет…
Человек уходит, умирая, в песок, но песок, в котором воплотился ты, остаётся с тобой…
А как же страшный суд? Он уже идёт. Человечество тобой осуждено на отвержение мирозданием, на одиночество под небесами. Как беспомощен человек перед стихией! За что? Какая на нём вина?
И нынешняя жизнь человечества – попытка оправдания на вселенском суде. Твои травы, пески, океаны, деревья – они не защищают человека.
Потому рождает человечество поэтов, которые – как травы, пески, океаны. Поэты исповедуют стихию, состоящую из воли, которую ты дал всему, что есть в мироздании. Ураган, гроза, метель, ливень – такие, какими они были всегда.
 Человек для своей защиты на «страшном суде» сочинил религии. Но они не защищают, а обвиняют человека. Религии защищают и оправдывают – себя.
Только поэт, который изначально оправдан тобой, остаётся на стороне человека – на стороне матери, отца, брата…
Человечество из поколения в поколение догоняет тебя. А пески уже в тебе, потому у песков нет поколений, они бессмертны, они постоянны.

Уходя, ты взял себе в поводыри – время.
Оно безжалостно к человеку, потому что тебя уводит от человека.
Оно бы  и от земли тебя увело, если бы земля не была в тебе, а ты не был бы землёй. И потому всё, что есть на земле, постоянно и неизменно – и пески, и ураганы, и ливни, и травы: земля вместе с тобой уходит, она в тебе покидает бренный мир…
Прошлое есть небытие. Отдаляясь от песчинки, от дерева, человек возвращается в прошлое, мир уходит в небытие.
Я знаю: ты не побежишь за миром, не остановишь, не удержишь его…
Дорастёт ли человечество до того, чтобы природа в нём узнавала тебя, чтобы природа в нём узнавала себя – и, поклоняясь его разуму, пошла за ним? Чтобы песчинка избрала человека в свои поводыри, чтобы цветок избрал, чтобы дерево избрало? Чтобы они поверили в истинность родства человека с ними?..
Если человек не хочет исчезнуть, то ему надо сохранять песчинку – как тебя; ему надо становиться твоим братом, чтобы песчинка его не отвергла. А пока песчинка даже за миллионы лет не узнала человека, дерево не узнало, цветок не узнал…
Человек, уже ушедший не только от песков и деревьев, но и от себя самого – первозданного, вспомнит, что предки ждут его в песчинке, в листке дерева, в росинке, в цветке. Предки в песках, значит, пески – самые близкие человеку.
Ты воплотился в песках – значит, ты самый близкий человеку.
Если тебе вместе со всеми нашими предками не тесно в песчинке, значит, возле песчинки и всё человечество обретёт бесконечную жизнь.
И человеку надо быть истинно живым возле песчинки; быть истинно живым – значит, помнить, из кого она сотворена; знать, что жизнь по-настоящему велика и бессмертна возле песчинки и цветка…
Но человек не будет отягощать их родством своим и любовью своей; не будет изнурять их постоянным напоминанием о себе…

… Где ты? Кто ты? Может, и впрямь – ты раненый лежишь «в пустом окопе, рядом нет ни брата, ни сестры»?
Может, и впрямь – ты в здании заброшенного сельсовета в двух шагах от меня? Ведь я уже слышал твои слова: «Тяжело засов задвину ржавый. Хоть вокруг безлюдье, всё равно красным флагом умершей державы занавешу тусклое окно…».

Уйдя, покинул ли ты небо? Покинул ли ты луну? Звёзды? Солнце? Сумрак небесный?..
Ты и их покинул; но они ждут тебя на земле; глядят на землю, щадят и лелеют землю – светом, дождём. И это – чёрная луна; и это – испепеляющее солнце; и это – холодные мёртвые звёзды…

… Сегодня я живу как в подвале, без неба и травы. Может, ты лишь мой тёмный и сырой подвал покинул, а я говорю, что ты покинул мироздание?..
Не подвал ли – моё мироздание? Не подвал ли – каждая моя истина? Мне уютно в подвале; мне тепло возле ветшающих, но дорогих истин, которые – как остатки зерна с колхозных полей в сусеках, полмешка отсыревшего сахара, бидон керосина. Кажется, и здесь можно выживать…
Но мне хочется покинуть подвал, чтобы в надежде обрести солнечный простор, добираться до этого простора через другие подвалы. И в каждом из них обнаруживать, что его только что покинул ты…

Была в моём краю лесная деревня, из которой на фронт ушёл последний мужик и не вернулся. В той деревне осталась его мать – и больше никто там не жил.
Так и ты – ушёл, как ушёл тот человек; после тебя осталась – земля.
Кто тебе прислал повестку в дорогу – как тому мужику прислал повестку районный военкомат?
Может, это поэты присылают богу – повестки на войну? На войну, которую сами поэты объявляют дьяволу?
И ты без вести пропадаешь на той войне?..

Сегодня очень тихая, очень лунная ночь.
Светится даже кладбище за окном при сиянии луны. И я вижу не тех, кто ушёл; я вижу тех, кто идёт в мир – через сто, через тысячу лет.
Путь грядущих людей лежит через кладбище…
Сегодня у меня будто нет имени, потому что здесь некому называть меня по имени.
Твой поэт – будто житель угасшей деревни, обитатель безлюдья. Угасшая деревня – как само бытие, которое покинул творец. Из деревянной избы ушёл ты в открытый простор возле травы, возле ягоды, возле куста, возле ручья.
И расстояние от избы до травинки возле избы оказалось огромным и непреодолимым…
Кажется, я помню то время, когда я ещё не был рождённым. Я ещё не рождённый, значит – и из тебя еще не сотворён белый свет…
Я рождался долго. Десятки поколений вели друг друга к моей колыбели.
А сегодня мой мир – пустая деревня? Почему я оказался в пустой деревне, обращаясь к тебе?
Может, весь наш мир – опустевшая после твоего ухода деревня?..
Тебя я вижу ушедшим, а видеть ушедшим тебя – значит, жить в опустевшем мире.
Лунная ночь в моём мире. Вон напротив моего жилища светится пустой дом. Может, ты – ушедший оттого, что поселился в том доме?
Вот бы ты поселился в том доме тайно и тайно бы жил там. И тогда поэт стал бы односельчанином творца, его соседом. Вместе с тобою мы бы возродили мир! Вдвоём – человек и творец!

Ты учил нас быть тобой. Те, кто уже были тобой, не знали, что ещё делать; но негодяи учились у тебя – быть тобою над другими. Ты не запрещал им этого. И только они шли за тобой. Они заняли путь за тобой, по которому уже только они могли идти. Да и никто из любящих тебя не мог идти вместе с ними, не мог идти по обочине дороги. Обидно идти за тобой – по обочине.
Лучше оставаться на своём месте. Но тогда – жить так, как сегодня живу я: в глуши, в одиночестве. Моя пустая деревня не выпускает меня из себя, куда бы я ни поехал, где бы ни жил…

Спасибо за сегодняшнюю ночь, дарованную тобой! Спасибо за ночь и за век разговора с тобой! Этот дар ты оставил мне – уходя, как всё, что есть в нашей жизни, ты оставил нам – уходя…
Что есть небытие? Может, жизнь поэта в пустом мире – небытие? Может, опустевшее место моё – небытие?..
Потому ли ты незрим, что мало тебя? Да и может ли быть тебя много, если ты умещаешься в песчинке и пылинке?..
И я незрим – обитая там, где нет никого вокруг. И меня мало на свете, и меня на свете почти нет.
Меня почти нет и сегодня – когда ты даровал мне время для разговора с тобой; и меня почти нет – когда я выбрал ночь для своего откровения, обращённого к тебе; эту лунную, бессонную, прозрачную ночь…
 Сегодня на свете то время, когда с тобою говорю я. И мне кажется, что сегодня с тобой на всём свете говорю только я; потому что со мной никого нет; никто не видит и не слышит меня; никого не вижу и не слышу я…
Ветер шумит на улице, будто океан шумит за моим окном. Может, здешнее запустение – это всемирный потоп? А дом поэта – Ноев ковчег?..
Почудился гудок поезда. На поезд с безлюдными темными вагонами, мчащийся в даль без машиниста, похожа и пустая деревня. Поэт будто в пустой деревне живёт. И мой дом – как последний вагон этого поезда; отцепившийся вагон. Кто уезжает в этом поезде?..

Листочек жёлтый с дерева летит – ангел с вестью отправился на этот свет. Листочек зелёный трепещет на дереве – это детство ангела пленённого, которому ещё рано улетать, который ещё ничего не знает о тебе, чтобы о тебе рассказать миру. Узнает ли зелёный лист о том, что ты – ушедший из этого мира?..
А я – жёлтый лист или зелёный? В плену ли я ещё? Или уже с вестью лечу по свету?..
Не так же ли человек бывает заперт в малом, исчезающем народе, как в исчезающей деревне?..
Не пророк ли он, не мессия ли, не ангел ли? Но кто об этом узнает, когда он заперт? Может, ещё есть на свете, в таких же глухих деревнях, пророки, мессии, ангелы – не знающие о том, кто они есть?
Может и ты, ушедший, закрылся в глухой, исчезнувшей деревне?
Может, это люди покинули тебя, твой дом, твой мир? И твой мир, который ты не можешь оставить, не есть ли глухая заброшенная деревня?..
Слышишь ли, как время проходит за твоим померкшим окном? И оно уходит без тебя; и оно не пропадает без тебя…
Опять ветер, гроза, молния. Трещат деревья. Не конец ли света? Начнётся ли с меня новое творение? И не конец ли света – жизнь поэта в опустевшем мире?..
Загремела жестяная крыша. О крышу ударилось большое яблоко, сорванное ветром с яблони.
Будто сгусток времени выпал из вечности; небо омывало его; может, обмывало…

Выхода нет. Кругом бурьян, репьи – как колючая проволока. Но я и не хочу, чтобы был выход; я боюсь выходить в мир.
Репьи – родные. Кажется, мне больше никто не нужен. Кажется, я хочу окончательно одичать. И сочинение стихов – будто одичание, подобное одичанию природы среди безлюдья.
Может, и небытие минует поэта в этой дикости? И поэт уже хочет, чтобы на сотни вёрст вокруг него было запустение…
Может, поэт, чувствующий себя тысячелетним старцем, мешает существованию пространства?
Не возле меня ли время ветшает? Не со мной ли, тысячелетним, оно породнилось от безысходности? А породнившись со мной – рассталось с вечностью?..

Я хочу стать репейником, чтобы меня обходили все, но – репейником, знающим, что есть луна, солнце, вода. Я готов быть безобразным, но – чтобы быть всегда…
Может, репьём среди репьёв я окажусь в том мире, который не покинул ты, покинувший только мир людей?..
Смогу ли я репьём избежать ада? Смогу ли я избежать ада – крапивой, лопухом? Может, скроюсь, спрячусь среди них – и ты не разглядишь меня?..
Если даже я исчезну в репьях, в бурьяне, я стану ими, и я останусь в мире, из которого ты не ушёл.
 Здесь нет ада – и меня, оставшегося здесь, минует ад. Потому что – во мне самом нет ада, я ни о чём не переживаю в безлюдье, ничто меня здесь не тревожит, не жжёт. Не человек оказывается в аду, а ад поселяется в человеке…
В аду нет человека, в аду не бывает человека…

Я сегодня, разговаривая с тобой, чувствую себя живущим в пустой деревне. И моя деревня – как всё мироздание. О ней никто не знает. Здесь нет дома, где память могла бы жить, создавая мир, размножаясь. Память о мире бездомна, неприкаянна…
Весь мир – как моя деревня во Вселенной; весь мир – как угасающая деревня. Мир так же забыт вечностью и бесконечностью. И ты во Вселенной – как я в своей забытой деревне. И ты – как я…
И я сегодня могу сделать с деревней всё: и покинуть её, и уничтожить – покинув. Но мне некуда уйти.
Не так же ли и ты? Ты тоже можешь сделать с миром всё, но ты без этого мира не можешь прожить, даже покинув его…
Грядёт ли твой суд? Зачем тебе страдания человека на суде?
Кто может на суде свидетельствовать против нас? Травы, пески, воды, небеса? Я вселяюсь в природу, я становлюсь репьём, чтобы природа, в которой я и которая во мне, защищала нас на твоём суде.
Ей надо защищать нас, чтобы из-за нас не сгореть вместе с нами в твоей геенне…
Прежние книги держали нас в страхе от твоего имени; они укоряли нас от твоего имени за каждый наш шаг. Ты ли говорил то, что написано в них?
Ты – и от этих книг ушедший, от осуждения нас ушедший. Может, это люди, не умевшие любить людей, свою ненависть возлагали на твои плечи, чтобы ты за них нёс по миру эту тяжесть – осуждая людей, угрожая им?
Может, только сейчас ты впервые читаешь эти книги – и своим взором подписываешь их тексты?..

Я живу среди безлюдья. Чтобы не потеряться в мире, не пропасть, скрыться – и видеть только себя; чтобы себе быть и народом и человеком. Так и поэт сам себе народ в исчезающем мире…
Кто в эти места впервые пришёл тысячи лет назад? Кто впервые обосновался в лесу? Не ангел ли – первый житель этой деревни? Не ангел ли – и последний её житель?..
Ангелами становятся все ушедшие люди. Добрые и злые. Никто не меняется. Земная жизнь – подготовка к вечному ангельскому полету…

Идёт дождь. О чём думает этот ночной дождь? Думает ли он обо мне? Не есть ли весь его путь с небес на землю – мысль обо мне?..
Дождь идёт. Он уходит от небес. И ты – уходящий, как дождь. Приходящий к себе, уходящий из небесной мечты своей об идеальном мире людей.
Не уходя ли – походя – ты сотворил жизнь на земле? И сейчас, уходя от земли, не творишь ли где-то новые миры?
Или же, покинутый всеми, прячешься одиноко в глуши, как я прячусь от мира в своей глуши, покинутый всеми; покинувший всех?..

Когда я ненадолго вздремнул, мне приснился всемирный потоп, а моя изба была ковчегом.
Из ковчега вылетел петух; вернулся. Я и проснулся от петушиного крика…
Скоро наступит рассвет. В моём мире время поста. Моя еда в предрассветных сумерках: одно яйцо, кусок хлеба, отвар зверобоя, несколько ягод земляники. Предрассветная еда во время поста – как дар от ангелов-предков. Не ем месяц – чтобы они были сыты. Месяц поста – не они ли в это время на земле?..

Вот снова обращаюсь к тебе: я ли помеха твоему бытию? Ты ли не даёшь мне возвыситься, взлететь? Не ты ли держишь меня прибитым к грязи, к глине? Кто я тебе?..
Как мне – забыть тебя? Не отвлекать тебя разговорами с тобой? Не думать о тебе, своими мыслями преграждая тебе твой путь? Как мне забыть тебя так, как мир забывает отшельника, всю жизнь скрывающегося в глуши?..
Не появлялся бы никогда в мире людей; но я есть в списках этого мира. Если не появлюсь я, то мир людей появится в моём мире; тогда мир людей разрушит мой мир, заботясь обо мне, разыскивая меня…
 Так и ты откровениями своих пророков, полётом своих ангелов, гибелью мессии – присутствовал в мире людей, чтобы люди сами не стали искать тебя, твоё жилище, твою глушь, заботясь и разыскивая тебя…
Ты направлял людей то за ангелами в вышину, то за пророками по горам и пустыням, но никто из посланников не вёл к тебе, не мог привести к тебе.
Ты жил в заброшенном месте, куда никто не шёл, потому что незачем туда идти…
Лишь поэты, безрассудные и бездомные, могли нечаянно забрести в твоё запустение.
Но – поэты никого за собой не ведут, хотя истинный путь к тебе открыт тобою только для них, увидевших тебя – уходящим...

Почему твой мир, где ты один, кажется страшным? Не потому ли, что сам страшишься людей?..
Знаешь ли ты – что ты покинул? Жив ли ты? Или ты уже завершил своё бытие во Вселенной, а человечество проживает лишь остатки твоего бытия?
Оставил ли ты – пустырь возле себя, догнивающие останки миров, как человек оставляет догнивающие останки домов?..

Может ли поэт себе, только себе сказать, что ты – это сегодня он? Может ли поэт, лишь для себя в этом мире, где кроме него никого нет, в себе воплотить тебя? Воплотив тебя – тобою в свой час уйти из этого мира; чтобы потом самому, как и тебе, воплотиться в песках и травах? Не завершив ли путь – и ты воплотился в земле?..
Поэт сможет, укрывшись стихами, не выдать миру тебя в себе самом.
Можешь ли ты, ушедший, в поэте прийти в этот мир и его глазами увидеть его? Не для того ли поэтам ты даёшь невиданную волю?
Уйти, став тобою, из старого мира – это единственное, что человек может сделать для творения мира нового, будущего. Человек, живя под небесами, выращивает и сам же съедает хлеб. Но ему надо стать тобою, чтобы творить что-то необходимое и для тебя. Ещё и не потому ли ты – ушедший и всегда уходящий, что любому и каждому из людей даёшь возможность становиться тобою?..
Ты ушёл. Но если бы после тебя в этом мире не остался поэт, здесь никто бы не знал о тебе!
Природа – это твоё воплощение, ей не надо знать о тебе. Но тебе нужно, чтобы о тебе знали…
Поэту и страшно становиться тобой, потому что тобою можно стать только навсегда. А быть тобою всегда можешь только ты сам…
Ты позволяешь поэту жить так, как он живёт, потому что всегда знаешь: ты позволишь ему быть тобой…

Звёздное небо, тишина. Я один на всём свете; весь свет – здесь…
А луна сегодня – как ком соли. И Вселенной, как и человеку, нужна горечь переживаний…
В горячем пепле, в печи, пеку яйцо. Не будешь ли ты и землю так же печь в аду?..
Не мысль ли твоя есть огонь? Чтобы понять – уничтожает, а если не уничтожает – не знает, не понимает.
Существует ли песня, под звучание которой огонь понимает бытие? О чём может быть эта песня?..
Может, это – песня о времени?
В моей деревне ушедшим кажется и время. Оно в моей деревне умершее – как избы.
В моей избе живёт вечность. Я живу рядом с вечностью. Вечность возле меня, Может, и ты когда-то вернёшься, чтобы забрать отсюда свою вечность?..
Тебя нет, ты – ушедший, но ты не отпускаешь меня. Дорога, по которой ты покинул вечность, заключила белый свет в обруч…
Не оттого ли, что ты – ушедший, ты и воров не можешь увидеть и наказать? Колхоз в моей деревне обворовали, скот вырезали, зерно вывезли, тракторы и комбайны распродали…
Но не потому ли ты не бил по рукам воров, что хотел, чтобы такою была в мире моя деревня? И не потому ли ты не бьёшь по рукам воров в нашем мире, что хочешь, чтобы весь мир превратился в такую же деревню: чтобы отсюда воры всё утащили в свой мир – и остались там, никогда больше не появлялись в мире поэта?..

Вспоминаю калиновые пироги, которые в моём детстве пекла мать. Ей было важно, чтобы пироги были вкусные, чтобы нравились сыновьям.
Печь пироги для матери – как для тебя творить мир. И земля, сотворённая тобой, – как подовый хлеб – только бы не подгорел на огне.
А калину мы собирали прямо здесь, в лесу. Ягоды были даром твоим. В калиновой глуши кажется, что здесь и ты где-то рядом; и калина будто бы знает о тебе, что ты рядом…

Стрельба слышна вблизи. Охотники убивают зверей. Нет ли тебя там где-нибудь вблизи? В твоё отсутствие наш мир стал уже опасным и для тебя…
Дерево за окном. Что оно знает?
Для деревьев ещё не наступило твоё время; их время – время до твоего прихода в мир; это время для них не проходит; они сами себе – ты, потому ты – весь белый свет…
Я живу – как муравей; я невидим, неизвестен на огромном теле земли. Но я есть, я воплотил сегодня тебя. Отторгает ли меня, такого, дерево? И не деревья ли изгнали из этих мест всех других людей, живших здесь раньше?
И не потому ли деревья не отторгли меня, что я успел воплотить тебя; что я воплощал тебя изначально, давно, всегда, и сам не зная об этом. Я знаю об этом – в ночи откровения, в дни озарения. Поэтический дар и есть воплощение тебя…
Может, ещё и потому ты – ушедший и не приходящий, что не знаешь, в кого на земле прийти, в кого вернуться. Деревья – сами себе творцы, как и черви, небеса, цветы, пески, океаны…
Сегодня, как и всегда в часы озарений, я открываюсь: тебе есть в кого прийти.

На месте разрушенной церкви, в крапиве, я нашёл икону. Крапива обжигала мне руки, будто говорила: не трогай, это не принадлежит тебе, это не твоё, это – моё. Но я взял икону с собой.
На ней младенец – будто чей-то нерождённый сын…
И я до сих пор боюсь икон. Будто икона собой закрывает бездну, небытие. Будто глазами того младенца на меня смотрела сама бездна…
А это – глазами младенца на иконе на меня смотрит бесконечность, как и глазами его матери, на чьих руках он восседает.
Как и глазами любого младенца; любой матери; любой ягоды и цветка – на нас смотрит бесконечность.
Икону прячу под соломой в сенях – боюсь держать её дома, и в крапиву возвращать боюсь. Так всегда бывает: поэт, однажды соприкоснувшись с вечностью, не может от неё избавиться никогда; Вселенная не принимает обратно от поэта даже свою вечность…
Видит ли меня младенец из-под соломы? Видит ли он моё бытие? Знает ли мысли мои? Слышит ли моё безмолвное обращение к тебе?..
Я боялся взгляда того младенца, который я бы увидел, когда бы достал икону из-под соломы.
Соломой я закрылся от всевидящего ока. Не от истины ли, защищая свой мир, я закрылся старой истлевающей соломой?..
И не икона ли – и моё окно, светящееся по ночам среди этого запустения, среди безлюдья? Моё окно – не чудотворная ли икона, ведь возле мерцающего окна поэта бытие не перестаёт быть?..
Не молится ли возле этой иконы – вечность, когда в мерцающем окне появляется образ поэта? Сегодня поэту особенно думается так, потому что сегодня поэт тебя воплощает в себе…
Если мы, бренные, обожествляем вечное, то вечность не обожествляет лишь то, что бренно? Человек к бренному не отнесён тобой, иначе зачем бы ты оставил ему душу и разум?..
Потому молится, молится, как перед иконой, вечность – перед окном поэта. От этого поэт сегодня ещё больше воплощает творца…
Мои чувства есть тайна для травы, реки, деревьев, небес – как для меня есть тайна ближнее сияние звёзд, грозное, скрипучее молчание деревьев…
Эта же вечность перебирает, как чётки, мои годы, а во мне и годы всех моих предков и всех моих потомков; молится моему существованию под солнцем. Даже для вечности тайна – кто меня, тысячелетнего, водил по земле, не давал замёрзнуть в холода, учил жечь в печи кизяки вместо дров, печь хлеб из лебеды, не бояться волков, бросавшихся на наших колхозных лошадей возле леса.
Только через тысячи лет, как по чёткам, пришёл я к откровению о том, что ты ушедший, что ты уходящий. Вечность не знает об этом; ей, и без того вечной, уже не нужен даже ты.
Ты нужен тому, что бренно. И потому вечность молится бренному, что в его сущности заключён ты. Только в бренном вечность знает о тебе. Потому белый свет и бренный. Не является ли истинной вечностью только то, что бренно?..
И дьявола, уйдя в бренное, не в вечности ли, холодной и безлюдной, ты оставил?..

Сколько времени моя молитва будет добираться до тебя? На чём будет добираться, по какой почте?..
Твоя молитва обо мне доходит до меня в хлебном зёрнышке – ты кормишь меня! А чем может накормить тебя поэт?..

Хорошо ли жить в безвестности?.. Никто не знает, где могила Чингисхана. Пыль летит. Может, прилетела, долетела степная пыль и до моего поля? И может, моё поле знает, где похоронен Чингисхан? Может, прилетевшая из степи пылинка рассказала об этом нашим пескам?..
Летит ли истина за пылинкой?.. Но – поле покрыл бурьян, если даже пески знают что-то тайное.
А куда летит пылинка с нашего безвестного кладбища? Летит ли тебе вдогонку? Летит ли и душа человека вослед за пылинкой?
Поймай, если встретишь, пылинку! Тогда и моя душа, остановившись, окажется у тебя на ладони…

Вот я и узнал, что поэту тобою даровано – становиться тобой. Но в безлюдном мире поэта некому больше об этом узнать. Поэт – последний житель угасшей деревни. А есть ли белый свет? Есть ли ещё – белый свет?..
Как одиноко быть тобою!
А не быть тобою – вообще невыносимо!
Когда проходит время – остаётся одно: быть только тобою; лишь это – истинно.
Потому безлюдная обитель поэта – это центр мира: здесь, среди всемирного запустения, он становится тобой.
Может, потому и не завершится мир, не кончится свет, покинутый тобой, что поэты успевают в себе воплотить тебя; успевают захотеть этого; и поверить в это – радостно и безысходно…
Так человек не отпускает тебя, давно ушедшего и давно забывшего о человеке…
Мир и в самом начале был – как безлюдная деревня. Последний житель был первым жителем. Он умел всё, он знал всё. Но первый житель был последним жителем, и люди, появившиеся после него, только вспоминали, только учились тому, что уже знали и умели. Умели слышать и видеть за тысячи вёрст. И тебя видели и знали.
Потом, когда всё забыли и всё стали вспоминать, они, вспоминая, и тебя стремились узнать во всём сущем: чтобы не пропустить тебя…

Не рано ли ты позволил нам узнать о том, что ты ушёл? Будто поэты родились тогда, когда ты уходил. Не потому ли здесь и жизнь такая – без тебя? Не потому ли – «Русь отчаянно творит никем не узнанного бога»?
Может, лучше было бы говорить о твоём уходе только в угасающей деревне, только последнему  жителю её? Потому что ему и так известно, что ты ушёл, если здесь опустошение такое…

Ягоды мерцают у меня в стакане – сегодня собранные возле дома. Будто одной крови мы с ягодой…
«Свет во мне, вокруг меня темно…». Так и в эту ночь, когда вокруг безлюдье, свет – только в моём доме, как ягода в моём стакане; а ты – существуешь только в моём сердце…
Ты живёшь во мне; вокруг нигде тебя нет, и не потому ли вокруг запустение и безлюдье? Ты – ушедший в поэта!..
Не потому ли я одинок в этом мире, что нет здесь другого человека, который бы хотел, чтобы ты и его создал из сущности своей…
Вместе с тобою во мне весь мир; только врагов моих нет во мне. Они останутся в этом бурьяне, в запустении и забвении…
Сегодня я знаю: так же, в глуши и одиночестве, живёшь и ты. И тебя, из сущности своей, тысячелетиями создают на земле поэты…

Ветер хлопает открытой калиткой, бросает листья в оконное стекло: мир, оставшийся за стенами моей избы, просится в неё; так же мир, отставший от тебя, в тебя просится…
А если и мои враги знают о тебе то же, что и я, если и они считают себя тобой? Не значит ли это, что тебе в них и я враждебен? Как же мне жить тогда?
Я верю тебе только тому – который во мне, который не бросает меня, не даёт мне погибнуть и пропасть…

Эта моя ночная мысль – бесконечна; она, как бесконечность, творит бытие.
Эта мысль и меня в эту озарённую ночь – сотворила тобой…
Не исчезнет ли эта мысль завтра?
И не твоя ли мысль – наше бытие в мире? Не твоя ли это мысль, не прекращающаяся никогда?..
Не обломок ли мира – моя деревня? Не откололось ли это место от того пространства, в котором остался ты?..
Я ненадолго вздремнул. Мне приснился сон: будто у меня в руках кнут – и я погоняю им море в сторону своей деревни, а сам сижу на деревянной лодке. Погоняю – как погонял лошадь, когда в детстве ехал с отцом на ярмарку.               

… Что было до того, как я появился на свет? Когда смотрю на траву, мне кажется, что я был всегда. Было время, когда я был и травинкой.
Я рос. Помню, как по траве пробежал зверь, будто пролетел надо мной, не наступив на меня. Этот миг – как час спасения. Потом я, травинка, увял, пожух – уснул…
Помню блаженную сырость земли, глину. Потому плоть моя стала болеть землёю; я испытывал боль, когда отрывались травы; я испытывал волнительную дрожь, когда падали грозовые дожди…
Из этой земли и из меня – ты создавал себя. Я помню себя глиной в руках твоих; мне было тепло на твоей горячей ладони. Я уже был тобой.
Я знаю и помню – что такое быть тобой. Когда я был травинкой, я был тобой. Тобой я был и тогда, когда был глиной…
Глиной – я был плотью твоей; и я был всемогущ оттого, что из меня может быть слеплено  бытие.
Я всегда хотел быть живым, сырым, тёплым.
Травой я боялся высохнуть до времени; глиной – потрескаться от солнца. Значит, уже травой, уже глиной я боялся преждевременной смерти. И сейчас я боюсь – не  написать предписанных стихов о мироздании, которое есть ты…
Зябко становится в избе. Снова начинаю ощущать себя сырой глиной. И уже чувствую в себе тонкие корни какой-то травинки; снова не умираю…

Когда в меня, глину, уходили умершие люди и звери, я становился ими, они становились мной.
Вот что значит: мы все в тебе равны…
На меня, глину, наступали копыта коровы, её шершавый язык, касаясь травы, касался и меня, затем она съедала траву.
Корень травы, оставшийся во мне, без стебля, радостно плакал; радостно – потому что корень знал, что он в глине, которая есть не только я, но которая есть – ты. А из коровьего вымени на меня падала тёплая капля молока…
Так истина месилась во мне – глине. Я был всей глиной на много вёрст вокруг…
А был ли я прежде ягодой? Даже будучи ягодой, я не переставал чувствовать себя глиной. Я тогда не имел ни языка, ни племени. Во мне тогда соединились все будущие народы и языки. А мне дано было обрести язык для того, чтобы в твоё отсутствие быть тобой. Языки – это заполнение пустоты после твоего ухода. Говорить между собой, чтобы понимать друг друга и договариваться, понадобилось только тогда, когда ты ушёл…
 
Когда я в деде своём ушёл на войну, я тосковал по этой земле. Может, это глина тосковала по себе – человеку?..
Бабушка, оставшаяся в деревне, ходила по этой глине. Я ли оставался дома? Она ли была на фронте?..
               
… Я был травой, я был глиной; может, и на меня, как на твердь, опирались Христос, Чингисхан, Мухаммед? Теперь они – глина, трава, степь; может, и я на них опираюсь, потому мне уютно в одиноком мире?..

Я вернулся на свою землю, где в моё долгое отсутствие, пока я был глиной и травой, родились ангелы, пророки, боги, мои предки и мои родители; где в моё отсутствие родился дьявол, и родились поэты. Я вернулся туда, где когда-то был один, а сейчас – столько народов, поэтов, ангелов, пророков и бесов!
Земля – моя звезда. Теперь моя звезда заселена. А я, возвращаясь, хотел верить, что здесь живёшь и царствуешь только ты один. Но я увидел другое: здесь кто только ни родился, а ты – лишь в пути на землю; или в пути с земли. Здесь ещё не родился ты; поэтому я и чувствую себя несвоевременным на своей звезде.
Или же – ты только что родился. Здесь много идолов, церквей, нарядных священников и пророков. Если они ещё есть – значит, ты ещё настолько мал, что пока не произнёс ни слова…
Никто из людей не узнавал во мне – пришедшего накануне нового творения света. Только язык во мне узнавал этого предвестника и отдавал мне свои слова для неслучайных стихов: «Прежние отвергнуты заветы, не дописан будущий завет… Перед новым сотвореньем света рушится несовершенный свет».
Я долго возвращался на свою звезду. И если бы, вернувшись, оказался здесь первым и единственным, то вовеки не стал бы писать стихов. Но – мир уже жил своей жизнью, и я не мог погубить его правдой о неизбежном новом творении мира, потому что ему надо дождаться прихода творца. И я – признавал всю прежнюю жизнь земли, всех сущих богов, героев, ангелов, демонов и поэтов.
Так, наверное, и сам ты, увидев здесь всех нас, завтра признаешь нашу прежнюю жизнь. И станешь жить тайно, не открывая лица своего никому, и мне – успевшему до твоего прихода увидеть людей и всё, что ими создано. Тому, кому предначертано увидеть тебя, нельзя было никого увидеть до этого. И мне, пришедшему основать человечество, стать первым, пришлось стать последним – и жить жизнью самого простого человека.
Где я задержался? Где я был всё то время, пока человечество заселяло мою землю? Всё это время, поддавшись искушению словом, я писал своё первое и самое слабое стихотворение; делал то, что не нужно было делать, вот и упустил время прихода на землю первым.
Но на родине я застал твоё детство.
Творец-младенец тысячи лет не взрослел; человечество, смертное, торопилось увидеть тебя и взрослым, и старым, и погибшим, и ожившим, но ты непоколебимо оставался младенцем – и в этом был твой промысел…
А я быстро повзрослел на руках у матери. У меня было солнечное деревенское детство, пахнущее речной водой, луговыми травами, поспевающими хлебами, созревшими небесами. Как я радовался, когда в траве возле забора находил яйцо, украдкой снесённое нашей курицей! Я бережно нёс это яйцо в дом, а сердце радовалось – рождению истины. В курином яйце природа рождала свою непостижимую истину, и мои детские руки чувствовали её тепло, а душа возле этого тепла согревалась накануне будущей вселенской стужи…
В то же время моё детство было старым: мечта о великом писательстве счастливо тяготила моё детство. Или же – тяготила ненайденность той земли, где ещё не был сотворён мир. То ли я пришёл раньше, то ли я опоздал. Я должен был прийти за несколько мгновений до творения мира: в это я верил и в этом не разуверился, даже увидев здесь уже сотворённый мир.
Я увидел, что земля заселена – и стал думать о том, чтобы основать маленькую деревню во Вселенной и здесь дожидаться нового творения мира. Из этой деревни я сегодня и обращаюсь к тебе…

В детстве я больше всего любил лепить из пластилина людей, лошадей, зверей. А летом – на берегу озера беспрестанно лепил землю, комкая в руках тёплую глину. Иногда думал: вот если этим комочком глины залепить ласточкино гнездо, то ласточка никогда не вылетит на свет. И истина не выпорхнет на волю. И что в таком случае важнее – рукотворная земля или нерукотворная истина?
Ночами, когда все боги и ангелы уходили в сны людей, каждую деревню я мог увидеть той – своей – деревней. Я жил ночами, я любил ночи – потому что по ночам эта земля становилась той землёй, на которую я и собирался прийти. Девственное совершенство бытия являли мне ночи на родине…
Я видел, как утомившийся, измученный мир каждой своей звездой и каждой былинкой тоскует о новом творении мира. И всё на этом свете – от былинки до звезды – желает быть заново сотворённым. Нетерпеливый мир, желавший быть созданным заново, создавал себе богов, апостолов, пророков, ангелов. В них мир творил себя – не веря в свою вечность, самому себе не веря из-за собственного неверия. Мир не верил, что кто-то будет его творить в вечности…
Что же мне оставалось делать в жизни? Становиться подмастерьем людей, создающих свой мир, как я однажды был подмастерьем у печника. «Светится мой дом средь мирозданья…  Помню, как давно там клали печь. Каждому раздал печник заданья, ну а мне велел фонарь зажечь… И хотя живу я без оглядки, знаю, важно помнить мне в пути, как фонарь вознёс над ровной кладкой вдохновенью мастера светил…». Нет, мне предстояло самому создавать свой мир…

Мы откроем на нашей земле твоё детство – это и будет началом нового творения света! Это и будет нашим покаянием, возвращением в детство, нашим рождением заново. Даже ты всю свою предвечность оставишь в прошлом, родишься заново – и позволишь нам творить новый мир возле твоего детства...
Мы растём вместе с тобой. А ты остаёшься ребёнком, чтобы все рождающиеся поколения могли расти вместе с тобой, могли побывать в твоём детстве.
 Я уже творю новый мир – в своём воображении, в своём сне, в своей любви к творению. Не так же ли и ты создал свой прежний мир – в своём сне, в своей любви к самому себе? Руками такой мир, наверное, не смог бы сотворить даже ты. Такой мир невозможно сотворить ни из чего другого, кроме сна, в котором ты впервые увидел бытие.
А я создавал мир из осколков воспоминаний об увиденном сне. Я видел во сне идеальный мир. Но, проснувшись, я нечаянно разбил его. Не зная – как такой мир удержать в руках.
Кто меня разбудил? Петух ли прокричал преждевременно? Ангел ли протрубил в пионерский горн? Отец ли ударил молотком по наковальне? Собака ли залаяла? Лошадь ли заржала? И собираю теперь по миру осколки своего сна…
И уже собираюсь покинуть свою глушь; ты оставлял меня здесь одного – чтобы я мог быть мастером – и создавать свой мир; ничьи миры для тебя не являются лишними. Теперь мне пора выходить на свет, в котором ты никогда не перестаёшь быть. Ты ушедший – только из наших миров, чтобы каждый из нас здесь мог быть творцом. Тебе нужны люди-творцы; потому ты и оставляешь их в их мирах, чтобы они в свободе учились быть мастерами; и мастерами ты ждёшь их в необъятном мире своём…

Мир настораживается, когда поэт с новым словом выходит из своего заточения. Ужасается мир – будто поэт из небытия выходит, из того света, из глины.
Поэт всегда несёт свои книги в мир – будто из глухой деревни, но – из твоей деревни…
Так же мир боится тебя. Но ты, в отличие от поэта, не выходишь…
Поэт, приходя к людям с новой книгой, будто из чрева истины выходит каждый раз, не переставая рождаться…

Поколения людей сменяют друг друга, жизнь человеческая коротка. А песчинка живёт тысячи лет. Так человечество догоняет тебя, ушедшего, хотя расстояние между тобой и человечеством – с песчинку…
Потому, когда мы близки к песчинке, мы не пропадём; не потеряем себя, не потеряем тебя…
Так и с поэтом тебя разделяет песчинка, но этой песчинке – тысячи лет; тысячелетнее расстояние между нами.
Потому тебя, ушедшего и не перестающего уходить, я могу догнать – лишь воплотив тебя в себе.
Плоть человеческая не успевает за тобой. Плоть человеческая – как догнивающий деревенский дом. Но я был и песчинкой, был и травинкой; и когда вновь стану песчинкой, травинкой и глиной – я стану тобой, я догоню тебя. У меня нет другого выхода на свете – кроме тебя…
Мир приковывает поэтов к скалам, держит за колючей проволокой – чтобы тобой не становились. Быть тобой и поэтом одновременно – такого никому не может позволить мир. Тогда бы он стал идеальным. А стать идеальным для мира – страшнее гибели…
Книги пролетают мимо мира, словно стая земных ангелов. И сбились они в стаю не из-за любви друг к другу, а из-за того, что мир отверг их одинаково.
Потому поэты вдали от мира, среди безлюдья и запустения, делают главное дело своё – становятся тобой, чтобы ты, ушедший, существовал в этом мире. Для того ты оставляешь в мире поэтов…
Ветер на улице.
Ветер ударил по пугалу в подсолнухах; по пугалу с пустым  ведром на голове. Кто-то ушёл? Или кто-то пришёл?..

Всё, что есть в нас и возле нас, – от тебя. Не от тебя в мире ничего нет.
И весть о том, что ты – ушедший, есть дар от тебя людям. Дар, присланный с поэтом. Я втайне от мира долгие годы хранил этот дар – до поры. Сегодняшнее моё обращение к тебе – и есть эта пора.
Ты – ушедший, чтобы в бренности не пропадать; чтобы вечность существовала; чтобы было куда идти человечеству: в вечность, сохранённую вдали от бренности.
А в бренном мире от унесённой тобой вечности остался цветок; остались дерево, небо и песня…
Ты сегодня мне близок так, как не был близок никогда раньше. Потому я и смею говорить о тебе – уходящем. Потому я и смею говорить о черте, разделяющей тебя и человечество. Где бы я увидел эту черту, если бы ты не был близок ко мне! Где бы я видел тебя, уходящего, если бы ты не проходил мимо моего дома, мимо моего мира…

Будто вся моя жизнь сегодня воплотилась в этом часе – часе разговора с тобой. Ты даровал мне этот час; ты щедро отколол его от необъятного камня своей вечности…
Этот час, как и сама вечность, кажется мне нескончаемым; в нём – время твоего ухода и время твоего возвращения.
Знать о твоём уходе – высший из твоих даров.
Ты даровал мне – не спать всю сегодняшнюю ночь; ты даровал мне – не проспать твой уход, чтобы не заблудиться завтра в неведении; чтобы завтра, не заблуждаясь, творить мир.
Ты даровал мне – знать о твоём уходе, чтобы – ждать тебя; чтобы силы свои накапливать, зная, что без тебя никто мне не подставит плечо.
Ты даровал мне – знать о твоём уходе, чтобы мне всегда быть начеку перед нашествием врагов моих и моей земли. В твоё отсутствие они могут нагрянуть отовсюду…
Сегодня – твой уход.
Но завтра – всегда возвращение твоё…
Только наступит ли для человечества это завтра, в котором будет присутствие твоё? Или вся предыдущая жизнь людей – есть такое завтра? Ты же был – иначе как мы могли быть вчера?..
Может, потому ты уходишь так долго, что всё существующее время равно уходу творца из мира? И может, потому наше время так быстротечно, что ты не перестаёшь уходить; не перестаёшь покидать мир; не останавливаешься в уходящем пути своём?..
Жизнь и есть то, что ты – в движении; что мир не перестаёт твориться.
В мире возможно – лишь уходить или приходить. И если мир существует, значит, ты уже был пришедшим; если мир продолжает твориться – значит, это ты не стоишь на месте.
Сегодня ты – покидающий мир как несовершенное творение своё. Сегодня ты – уходящий учиться у самого себя – наедине с собой – новому творению!..

И я один в глуши; и на всем свете один. И я всегда один. Я будто бы забыл о том, что на свете кто-то жил до меня; кто-то существовал под небесами и существует сейчас. Потому и кладбище не пугает меня, а светится: если никто не жил на свете, то никто не мог и умереть…
Ты сегодня и потому ушедший, что прежние поколения людей и прежние народы уводишь от меня, уводишь из бытия моего. Они уходят вслед за тобой – уходящим…
Все прошлые народы, поэты, пророки, ангелы – словно мешают нынешнему поэту одиноко быть возле тебя; мешают впервые произносить единственные слова его, обращённые к творцу; мешают впервые слышать слова творца, обращённые к поэту…
Они уже говорят, когда поэту хочется молчать.
Они отстали, оставшись в прошлом; и они не успевают ко времени произнесения тобой нового слова твоего. И это слово не произносится, потому что есть люди в прошлом, потому что есть прошлое. И потому, что прошлое – навсегда прошлое, твоё новое слово не произносится никогда: ты одинаково справедлив ко всем, ты не делишь людей по временам…
И сегодня истина о том, что всё человечество, которое было вчера и которое будет завтра, во мне впервые безмолвно слушает мои слова, обращённые к тебе; и слушает твои слова, обращённые ко мне.
Потому и глушь моя существует на свете; потому и свет сегодня из себя самого создаёт воплощение твоё…
Возле меня, увидевшего твой уход и не желающего пустым оставлять твоё место, смысл обретает бытие. 
Возле меня, невидимого и неслышного, обретает твердь мироздание: если оно уходит вместе с тобой, то поэт остаётся на своём месте; на твоём месте. А где есть твердь, там можно остановиться – не уходить. Уходить нужно оттуда, где нет тверди, уходить – чтобы не утонуть, не пропасть в бездне.
Слышишь ли, как в нашем болоте чибисы кричат? Тебе вослед кричат, чтобы ты торопился уходить; тебе о трясине болотной рассказывают – предупреждают. Каждому в мире нужно, чтобы ты сохранял себя: лучше, чтобы ты был в недостижимой дали, чем пропадал вблизи…
Ты – уходишь и потому, что негде задержаться тебе ни на миг, нет тверди для тебя в мироздании; всё мироздание – трясина? Или, может, оно не выдерживает тяжёлой огромности твоей?
И ты уходишь – чтобы самому не оказаться в бездне; и ты уходишь – чтобы мироздание не превращать в бездну…
Ты не хочешь мироздание превращать в бездну – значит, ты хочешь сохранить место, куда сможешь однажды вернуться…
И твердь сегодня – порог моего дома в глуши и мои ветхие, некрашеные половицы.
По этим скрипучим половицам ступает бытие, остаётся в доме моём – не уходит; восседает в моей горнице, как восседал бы мой давний предок.
По этим скрипучим половицам уходишь ты, чтобы оставлять твердь в этом мире – бытию…
Бытие восседает на осиновой скамейке в моей горнице. Ты уходишь по осиновым половицам.
Осина росла возле дома, любила меня. Любит ли меня скамейка, и любят ли меня половицы – из убитой мною осины?
Корова любила меня. Из её рога я сделал рюмку, в которую наливаю вино, Любит ли меня рог убитой коровы?
И камень любил моего соседа-старика, когда этот камень лежал у дороги, а старик, проходя по дороге, останавливался, садился на камень, думал.
Любит ли старика этот камень сегодня, когда лежит на его могиле? Не обижен ли камень на старика за то, что, прекратив свой путь по земле, старик прекратил и путь камня? Ведь камень, лежавший неподвижно на дороге, без остановки шёл в бесконечность за тобою – уходящим.
Ждал ли ты свой камень – идущий за тобой? Ждёшь ли ты его сегодня, когда он будто присел отдохнуть на могиле кроткого старика? А может, камень, не покидая могилу, идёт за тобой? И кладбище тысячи лет идёт за тобой – на тот свет?..
Только выполняя своё предназначение, мир достигнет творца. Но мир достигнет творца лишь тогда – когда сам станет творцом самого себя. А ты, единожды сотворивший этот мир, уже сделал для него всё, что ты предписал себе сделать для него…

В детстве я боялся коммунизма; боялся коммунизма – как конца мира, как тюрьмы, как заточения.
Из заточения в толпе невозможно видеть твой уход; не видя твоего ухода, невозможно творить мир.
Ты уходишь беспрестанно; ты, уходя, проходишь мимо моего жилища. Деревья шевелятся, метель метёт. Проходишь ли ты мимо деревьев, мимо метели?..

Ты слышишь меня; мой голос в песчинке летит за тобой, потому что песчинка никогда не отстаёт от тебя, где бы ты ни был.
И не потому ли ты – уходящий, что лишь отдаляясь от тебя, поэт не будет ощущать себя маленьким человеком? Возле тебя, непревзойдённого мастера, невозможно быть мастером. А если не быть мастером, невозможно делать главное дело своё – каждый миг создавать бытие. А если не создавать его постоянно, то оно погибнет – ведь ты перестал творить мир, сотворив его однажды…
Ты не допустишь, чтобы кончился свет, созданный из плоти твоей. Из плоти твоей – потому что творящая воля твоя и плоть неразделимы!
Ты не унизишь мастера своим недоверием…

Ты незрим и потому, что тебе не на кого быть в этом мире похожим. А если в мироздании нет ничего, чему бы ты уподобил себя, то тебе было бы здесь так же невыносимо, как рыбе, выброшенной на песок.
Если ты отверг в этом мире всё, то здесь тебе уже нет места; то здесь ты можешь быть только незримым; то здесь ты можешь быть только уходящим…
Эти мгновения мои состоят из моего разговора с тобой и твоего разговора со мной. Так и вся жизнь любого человека. Мне кажется, никогда ничего я не делал на свете: только говорил с тобой и только слушал тебя.
Если слова человека, обращённые к тебе, могут закончиться, то твоё слово, обращённое к человеку, не заканчивается никогда. Если однажды произнесённое тобою слово тысячи раз произносят каждая песчинка и каждая травинка, каждая ягода и каждая дождинка, разве может закончиться слово твоё! Жизнь в мире только этим и бесконечна…

Всё бытие есть твоя речь и моя речь. Только мы знаем друг о друге; только мы умеем друг о друге знать. Но слышим ли мы друг друга?..
Я сам сочиняю то, что ты говоришь мне, уходя: ты далеко – и я не слышу тебя. Ты сам себе сочиняешь то, что должен говорить тебе человек: ты далеко – и ты не слышишь человека.
Только ты сам умеешь сказать себе от человека новые слова, дающие тебе силы в пути уходящем твоём. Но только сам человек умеет сказать себе от тебя вещие слова, помогающие ему выжить в мире его.
Твоё истинное слово, дойдя до человека, разрушило бы его мир, как может ветхую избушку разрушить ураган.
И слово человека, если бы догнало тебя, сбило бы тебя с пути; или повернуло обратно – из жалости к одинокому человеку
А вернувшись, ты бы разрушил его мир; и ты бы разрушил свой мир, который есть путь необратимый твой. Потому в этом пути ничего не должно отвлекать тебя – ни человеческая мольба, ни прославление тебя людьми.
Ты можешь оставаться только на своей дороге – в пути необратимом своём. А здесь, не создав берёзы лучше той , что уже белеет на земле, ты погиб бы как творец; и кончился бы свет, созданный из тебя…
И я не мог бы оставаться собой – возле тебя. Можно ли маленькому и ничтожному человеку продолжать рукотворное творение мира, когда бы возле меня был единственный творец миров! В твоём присутствии я не посмел бы взять в руки ни рубанок, ни молоток, ни лопату, ни глину. Возле тебя я не посмел бы чинить частокол, крыть крышу избы, копать землю, класть печь…

Остались ли ещё на свете люди; остались ли ещё на земле народы? Будто никого не осталось на свете – ни народов, ни городов.
Будто никого в моём мире не осталось, а мой мир – вся Вселенная: близки мне звёзды, луна, тучи.
А для чего мне сегодня люди? Чтобы любили поэтов; чтобы слушали ангелов и не перебивали пророков?
Будто никого в моём мире не осталось: не сам ли я изгнал всех людей из своего мира?
Сегодня мне не нужно, чтобы вразумляли или утешали меня  философы, поэты, пророки, юродивые, святые. Сегодня я обращаюсь к тебе – напрямую!
И в такой миг не до чужих книг, озарений, откровений, пророчеств, подвигов. В такой миг – успеть бы запомнить тебя, пока ты не исчез на горизонте; запомнить – чтобы никогда не забыть о том, что ты был, о том, что ты есть. Только запомнив тебя, увиденного своими глазами, можно жить вечно.
Ты открылся мне – уходя; разбудил меня в эту ночь, чтобы я не проспал твой уход. Я вижу тебя – и нет для меня выше откровения, чем видеть тебя. Хоть уходящий ты, хоть возвращающийся – ты сущий; и это есть животворящая радость, непрекращающееся спасение…
Увидишь ли ты, уходя, тех, кто уходил из этого мира раньше тебя? Тех, кого уходящими я видел раньше, чем увидел тебя – уходящим? Только с твоей светлой тенью на горизонте смогу передать какие-то необходимые слова – навсегда ушедшим.
Возьмёшь ли ты мои слова, предназначенные им? Если ты возьмёшь мои слова, то не омрачит ли моя речь, иногда тяжёлая и мрачная, твоих пречистых одежд?
О тех людях сегодня говорю, кого не успел долюбить на земле. Но я и сегодня не знаю, что им передать с тобой, если ты встретишь их на пути своём.
Сможешь ли ты любить их – от меня?..
На этом свете ты дал поэту – быть тобою и любить этот свет. Сегодня говорю тебе: я мало был тобою; моя душа ещё не вместила этот мир. Равняясь с небом, я топтал былинку, не подавал милостыню нищим, не утешал обиженных…
Будешь ли ты на том свете – мною, чтобы любить тех, кого на этом свете не любил я, а они – любили меня? А они, любя меня, были тобою, не зная о том. Может, лишь не зная о том, и возможно истинно быть тобою?
Может, и ты, оставаясь вечно собой, не знаешь о своём всемогуществе, потому что есть только всемогущество твоё? И потому, может, не знаешь о том, что ты – уходящий?..
Не в тебе ли, уходящем, и человечество беспрестанно уходит? И лишь уходя в тебя, оно становится тобой, обретает тебя…
В пути своём ты встретишь не только людей, которых я вспоминаю. На лугах тебе попадутся гуси, которых цыплятами я пас на этих лугах, а осенью рубил им головы топором. Зимой спокойно спал на подушках, сделанных из их пуха и перьев, прежде прочитав молитву, обращённую к тебе. Слышал ли ты мою молитву – не знаю; но ты видел окровавленных гусей и знал, что встретишь их живыми на пути своём.
Встретишь и корову, которая поила меня молоком; но её, когда она состарилась, я повёл, привязав к оглобле, на бойню.
Встретишь лошадь, овец, петуха и красивого окуня, которого, поймав в реке, я зажарил на огне…
В твоём мире то время существует таким, каким оно было давно, каким оно было в моём мире.
И отец мой в горнице вслух читает молитву, и мать молча внимает ему и читает молитву про себя. И мой дядя-кузнец гремит в соседнем дворе инструментами на наковальне – мастерит ведро; и тётка моя собирает вишни в саду; и ветла шелестит; и лошадь молча жуёт возле дома солому; и корова возвращается с лугов; и гуси переплывают озеро; и петух кричит; и солнце припекает жестяную крышу; и дождь по той же крыше стучит; и древние старухи сидят на завалинках – в руках чётки, на устах – твоё имя; и ты не проходишь мимо них, останавливаешься возле каждой, к каждой заходишь в дом на чай с вишнёвым вареньем и чёрным подовым хлебом…
Я знаю, что в твоём мире есть этот мир; и в твоём мире этот мир вечен.
И передашь ли ты вечному миру, ушедшему вместе с тобой, мою опоздавшую любовь?
Но зачем заглядывать тебе в мир моего детства, если для тебя в нём ничего не изменилось с той поры? И я для него не изменился: он по-прежнему любит меня, пусть и недолюбившего его. И надо ли мне, даже в твоём слове, входить в тот мир – изменившимся? Меня, изменившегося, не узнает тот мир, не примет, отвергнет. Я, изменившийся, могу быть враждебен ему, могу напугать его и разрушить его – страхом.
Я могу пугалом прийти в мир, в который мне не предназначено прийти, где не ждут ни меня, ни моего слова; а тебя ждут – только с твоим, а не с чужим словом.
И если в том мире ты произнесёшь мои слова, то они сразу же станут твоими, они сразу же станут тобой. В том мире только твоё авторство является сущим. И только благодаря единственности твоего авторства для того мира, он остаётся вечным. Для него ты не уходящий, а возвращающийся в него…
Нельзя трогать ни этот свет, ни тот. Даже запоздавшая любовь, догоняя кого-то, может лишь камнем прилететь к нему – убийственным камнем, хоть и послана сияющей птицей. Всё, что в мире несвоевременно, разрушает его.
И надо ли мне вторгаться в тот свет своей бесконечной молитвой? Надо ли настигающей, навязчивой молитвой стучаться в окно того света? Может, моя молитва – как ливень среди зимы, как снежная буря в середине лета?..
Но сегодня я утешаю себя тем, что моя молитва догоняет только тебя – уходящего, а ты ещё не дошёл до того света, потому что ещё только покидаешь наш мир. Ты вечно его покидаешь, ты долго его покидаешь. Легко ли оставить это пшеничное поле на рассвете; этот лес; этот луг; эти озёра; даже опустевшую деревушку с последним светящимся окном!..
Ты долго покидаешь наш мир, потому что даже ты не знаешь – будет ли бренный мир совершеннее грядущего вечного мира? Не по образу и подобию ли бренного мира ты создашь вечный мир? И не из старых ли обломков нашего бытия ты будешь сооружать будущее бытие? Найдёшь ли глину лучше и камни лучше? Не будешь ли горько тосковать о нас?
И не потому ли ты до сих пор не соорудил совершенный мир, что тебе жаль безвозвратно покидать наш бренный?.. 

Не накажешь ли ты поэта за его вольное обращение к тебе, за то, что посмел увидеть тебя – уходящим? Не ты ли сам даровал ему это видение? Или, может, ты и сам не ведаешь о том, что ты – уходящий?
Но хлопает калитка – ты уходишь; звенит бубенчик из давнего прошлого – ты уходишь; проносится ветер над полем – ты уходишь; склоняется в сторону заката одинокий подсолнух, будто на родину стремится, – ты уходишь. Человек стареет, дом его ветшает, деревня пустеет, дорога зарастает – ты уходишь…
Потому воля моя говорить тебе о пути твоём – есть дар, принесённый тобой к моей колыбели ещё до рождения моего. Дожидаясь часа моего появления на свет, этот дар брошенным лежал в бурьяне и крапиве под догнивающим забором; его хлестали дожди и заметали снега – но достаться он мог лишь тому, кому предназначен.
Сам же ты не мог дожидаться меня: тебе надо было – уходить. Ты не ждёшь никого; ты никогда не прерываешь пути безостановочного своего.
Великие откровения, небывалые истины всегда несвоевременны, всегда опережают свой час – потому что у тебя, уходящего, не было ни мгновения, чтобы дождаться этого часа; чтобы дождаться рождения того, кому можно было бы вручить откровение, вручить истину. Вот и дожидается истина своего единственного часа и своего единственного поводыря где-то в бурьяне, где-то в крапиве под забором – не узнанная никем до поры. А в свой час приходит тот, кто, взглянув на бурьян, видит весь мир, похожий на только что вылупившегося птенца. И берёт он птенца в руки, кормит крошками из ладони, поит изо рта своего, а потом – учит летать…

Ты ушёл – значит, миру сегодня время самому быть тобой. А мир заблудился. И блуждает, не может найти истину; не может найти тебя, потому что ты каждый миг рождаешься заново, каждый миг ты младенец. Восходит трава – ты рождаешься, загорается звезда – тоже рождаешься ты.
Ты – ушедший от заблудившегося мира. Потому мы сегодня и говорим ему: он заблудился в тебе.
Потому мы сегодня и говорим о единстве творца, человека и стихии; о единстве песчинки, урагана, соломинки, воды, неба.
Ты уходишь, но остался я; мне некуда деться от того, чтобы быть тобой. Человеку некуда деться на свете от неизбежности быть тобой. Как нельзя обходиться без тебя, так и не быть тобой невозможно. Такую ты дал человеку судьбу, в этом – воля твоя. И ты не дал человеку возможности не быть тобой. Можно ли осуждать творца за его волю! Можно ли осуждать творца за то, чем он одарил человека и чем не одарил!
Ты уходишь, а я остаюсь. В этом смысл существования тебя: чтобы место творения мира не пустовало, осознаваемое – как место творения, потому и не перестающее быть таковым…
Человек может стать тобой. Ты стал каждым человеком, потому хрупкое, беззащитное человечество и выживает, побеждает в непрекращающихся войнах на земле, в свирепых ураганах и землетрясениях? Не ты ли так совершенствуешь себя, бесконечно споря с собой?..

Если тебя нет на свете, то к кому обращено моё нынешнее слово? Не к тому ли, кто придёт на свет одновременно с тобой, кто признает своё единство с моими озарениями? А тот, кому предстоит появиться на свете, суждено появиться – только в тебе. Потому что и твоя творящая суть заключается в том, чтобы являться в мир с кем-то в себе.
Не для того ли ты ушёл, чтобы вернуться с тем человеком, в ком ты сам стремишься узнать единство с собою? И где ты ищешь его? Не в бездне ли небытия? И потому каждому из нас надо становиться тобою, чтобы ты в нас узнал родство с собой; каждому из нас надо становиться тобою, творя себя твоими всемогущими руками, чтобы ты каждого человека мог признать венцом своего творения…

Людям мало только того мира, который однажды был создан тобой. Потому они и создают миры свои. Не из этих ли миров ты ушедший?..
Люди не слышат меня, когда я разговариваю только с ними. Не потому ли, что среди людей сегодня нет тебя? Поэта в людях слышишь только ты. Не для того ли ты и остаёшься в людях, чтобы слышать поэта? Обращаясь к тебе, я зову тебя – в люди!..

Многие большие поэты погибали рано – сами ли куда торопились, ты ли их куда торопил? Не торопились ли они уйти раньше тебя, чтобы быть впереди тебя, а не позади: мир велик лишь тогда, когда ты предстоишь в этом мире; а мир, оставшийся позади тебя, похож на мрачные пепелища.
Я вижу и тебя – уходящим; и поэтов вижу – уходящими. Но я не читаю стихов, чтобы мой взгляд не отрывался от твоей светящейся тени. Мне нужно видеть только тебя – уходящим, чтобы тобой становиться на этом свете.
Поэты не дают мне становиться тобою: они только себе это предписали. Но видя тебя уходящим, я не вижу тебя пишущим стихи – слово не может быть совершеннее бытия, а ты можешь делать только то, что совершеннее сделанного прежде.

Прав ли я в том, что знаю о твоём уходе, что об уходе твоём говорю тебе; обременяю тебя этим своим знанием?
Но деревня пустеет, дорога зарастает, дом ветшает, человек стареет, подсолнух склоняется в сторону заката, колос пшеничный осыпается, ветер проносится, бубенчик смолкает, калитка хлопает – это ты уходишь; я вижу и слышу каждое движение бытия, значит, ты не запретил мне знать об уходе твоём…
Истина о твоём уходе, выроненная тобой по пути, может, тысячи лет лежала в бурьяне под сгнившим забором – и бурьян не переводился на этой земле, не умирал: истина о твоём отсутствии была для этой земли как присутствие твоё; знать о тебе – значит, быть возле тебя, где бы ты ни был.
И сам я, как истина в бурьяне, был спрятан от глаз людских, чтобы из бурьяна видеть тебя, уходящего. Пока не повзрослел, я находился в сорной траве, чтобы я, младенец, по детской наивности не отвлёк тебя ненароком, когда ты проходил, чтобы не кричал тебе вслед, не просил у тебя леденец, не увязался за тобой с криком или плачем; чтобы не бросал тебе вслед камни или палки, как часто дети обижают чужого странника, если он не от мира сего, если он одет плохо, если он утомлён, если пыль дорог покрывает его лицо и руки.
Мне предстояло повзрослеть лишь после того, как ты пройдёшь; и только повзрослев, я увидел тебя, но ты уже был далеко, ты был лишь светящейся точкой на горизонте. Но я и сегодня в своей вселенской глуши – как в бурьяне, я и сегодня спрятан от мира. Может, и сегодня ещё не время миру видеть тебя уходящим, хотя ты и в недосягаемой дали от мира?
Вот и сегодня я могу видеть тебя только один и прятать видение своё в глуши. Ты, даже уходя из этого мира, продолжаешь прятаться от него – в моём зрачке, в моём озарении, в моей избе, в моей деревне.
Брошу в печь ещё несколько поленьев – пусть тебе будет тепло во мне, вдруг моё сердце не такое тёплое; сколько, сколько холодных ветров могли его остудить…

Пока ты не исчез с моего горизонта, надо торопиться быть тобою; я и хочу быть тобою; вот и тороплюсь быть тобой.
Вот я и готов бесконечно говорить о твоём уходе; говорить о тебе – уходящем. Пока я говорю о тебе так, значит, ты – ещё не ушедший; и я ещё могу научиться стать тобою – может, даже в последние мгновения твоего пребывания на свете.
И может, только одно мгновение я и буду тобой.

Вот она истина для людей, если они ещё остались на земле: творец миров ещё на свете, но творец миров покидает свет. И пусть каждый обратится к тебе в свою – такую же – ночь, как я обращаюсь к тебе; но пусть никто не умоляет тебя о возвращении; пусть желают тебе бесконечного пути, желают – тихо, безмолвно, уединённо, не нарушая покоя творящего твоего.
И пусть каждый знает: отныне он остаётся на свете вместо тебя; и только став тобою, он сможет прожить на земле – творя её, а не разрушая, не убивая то, что не им создано.
Только став тобою, человеку можно вечно жить на земле – видя, что былинка растёт из сердца творца, а дождинка – это слеза ангела, вернувшегося в небеса и плачущего о земле.
Но оставшись собой – человек не проживёт на земле. Не проживёт, если не поверит в то, что былинка растёт из твоего сердца. Человек мог жить и не принимая этой истины, пока ты был на земле; пока ты, проходя по земле, знал о ней, что она есть плоть твоя, и земля была жива этим твоим знанием и этой единственной истиной твоей; и земле не было дела до самоуверенного человека.
Ты был на земле – собою – и всё сущее безмятежно существовало возле тебя; теперь, когда ты уходишь, человеку, дереву, травинке, дождю, песчинке – придётся стать тобою, чтобы не погибнуть до твоего нового появления. А если ты не появишься никогда, то вечно быть тобою…
Тебе нужно всё, что происходит на свете, – чтобы уйти; чтобы невозможно было тебе не уйти. Одной целью ты жил тысячи лет – уходить.
Тебе нужно было всё, что происходило: и появление первой песчинки, и гибель Древней Греции, и войны богов, и дуэль Пушкина, и Великая Отечественная война, и Победа в этой войне, и кровопролитие на горе Голгофа, и сон пророка в пещере на склоне горы Хира, и песня безвестной женщины у колыбели безвестного младенца. И моё слово о тебе нужно тебе. Тебе, может, и не нужно, чтобы ты слышал это слово; но тебе нужно, чтобы оно звучало.
Тебе нужно, чтобы и твоё слово звучало, провожая тебя в ту сторону, откуда ты идёшь, уходя.
Не просмотрел ли я всю жизнь тебе вослед; не занят ли я на свете только этим?
Я увидел тебя уходящим – может, потому ты не можешь уйти навсегда. И не для того ли, чтобы не оставаться мне без тебя, я и обращаюсь к  тебе сейчас?
Я увидел тебя в окно – оно отныне не погаснет; мир увидел тебя моими глазами – отныне он не погибнет; он будет становиться тобой…
               
Только став тобою, человечество сможет продолжать свою жизнь под небесами. А что значит – всему человечеству стать тобою? Как можно стать тобою – единственным творцом миров?
Человечество станет тобою, давшим всему сущему волю быть и бесконечно творить себя, если оно будет беречь тех поэтов, кто уже и за всё человечество становится тобой; тех, кто беспрестанно видит тебя. Пусть человечество всегда позволяет им видеть тебя, а не закрывает перед ними горизонт.
Пусть всё человечество будет тобой – оберегая поэтов своих; поэтов твоих…

Я вижу тебя, входящего в двери вечного мира, но ещё не сошедшего с земли.
Вечный мир пока не существует – потому ты и не вступаешь в него, навсегда сойдя с земли. Ты бросил туда слово, надеясь, что вырастет твердь. Но когда ты захотел вступить в вечный мир, твоя нога повисла над бездной. Слово не стало твердью там, где нет земли.
Единственное твоё слово, которое есть твердь, это – земля. Потому, даже неминуемо и необратимо уходя, ты одной ногой остаёшься на земле.
И слово поэтов, ушедших рано, не стало твердью в вечном мире; и слово пророков, и песня ангелов – тоже не стали твердью. Потому и нет вечного мира за пределами земли.
Вещее слово, изгнанное в вечность поэтами, возвращалось оттуда назад и здесь становилось твердью.
Но ты, уходя, своё слово проносил по земле. Через мою вселенскую глушь проносил откровение о том, что стихия сотворена из тебя, чтобы это откровение для тебя стало твердью там, куда ты направлялся, покидая здешний мир.
Ты землёй уходил в вечный мир – ты сам твердью для себя уходил в вечный мир.
Ты воплотился в земле: за тысячи лет ты убедился, что лишь на себя можешь опираться в вечности. Никто больше не опора тебе…

Ты незрим: ты плоть свою оставил земле.
Но я вижу тебя. Я слышу тебя, когда в стихии проходишь по земле моей. Метель, ливень, гроза, лунный свет, сумерки, роса, голос травы – я верю в творящее всемогущество стихии…
И я слышу слово, которое ты произносишь для себя. В глуши Вселенной я слышу речь твою; и в этой глуши я повторяю твою речь. Никто ещё не слышит меня, который услышал истинную речь твою, который истинного тебя увидел.
Проходя по моей деревне, ты вслух произносил своё слово; но ты не слышал меня тогда, потому что в тот час наши голоса сливались, мы одно слово произносили – и я оказался живущим в слове твоём. И ты не видел меня тогда, потому что я слился с тобой – и я оказался живущим в тебе.
И вот: поэт есть тот, кто одиноко живёт в твоём слове; его пустая деревня есть слово твоё – изречённое среди безлюдья; изречённое в конце света; изречённое тобой – уходя.
И не в конце ли света он сегодня живёт здесь, если первым слышит слово твоё, которое произносится в конце света; если первым видит тебя – уходящего?..

Не в окопе ли он – в своей глухой деревне? Не война ли продолжается во Вселенной? Другие жители – не на передовую ли выбежали из окопа и погибли, и без вести пропали?
Почему же поэт остался здесь? Не нового ли откровения дожидаться?
Он первым поверил новому озарению своему: вот и увидел тебя, потому что и ты не уходил – ты тоже ждал того часа, когда поэт поверит тебе, явленному ему в его новом озарении…
Ему ли только предназначена весть о том, что белый свет создан из твоей бессмертной плоти?
Увидев бурю, грозу, молнию, снег, песок, воду – он увидел тебя. В первый же раз увидев мир, он увидел тебя. Сразу ли он тебя узнал? Или только после того, как ты, уходя, прошёл возле его ветхого жилища среди вселенского запустения и вслух произнёс откровение своё? И для кого он увидел и узнал тебя? Ему же самому и прежних молитв хватало, ему хватало и прежнего тебя, кому тысячи лет поклонялись предки его.
Для кого он увидел тебя-стихию и поверил в творящее всемогущество твоё, если в его опустевшем мире людей не осталось, а до других людей он не мог добраться?
Для тебя он увидел тебя; для тебя он поверил тебе!
Сказав о том, что стихия и впрямь есть ты, эту истину поэт забрал в себя.
Он в себя из тебя забрал ту единственную истину, которая тяготила тебя в твоём прозрачном пути, но не мог ты бросить её, не мог ты оставить её – ещё неприкаянную в мире.
И вот: истину поэт принял в себя – из тебя; и ты свободен, ничем не обременён в своём пути.
Вот что значит – поверить творцу, принять истину. Это всегда нужно для человека; это всегда нужно для тебя!
Но тебе нет никакого дела до того, чтобы исправлять или улучшать откровением людей. Какое дело проносящемуся урагану – до чувств человека! Какое дело – ливню, снегу, травинке, реке, сумеркам, лунному свету, падающей звезде!..
Но тебе нужно, чтобы человек любил грозу; любил ураган, дождь, молнию, луну, зной…
Для чего это нужно тебе? Чтобы тебе самому избавиться от любви: к зною, лунному свету, грозе, дождю. Чтобы тебе избавиться от любви ко всему, что ты уже полюбил однажды – сотворив; чтобы любовь к сущему на свете не гремела кандалами на твоих ногах, когда ты уходил из мира. Ведь твоё главное дело, когда ты уже сотворил мир, – уходить…
Но не затоскуешь ли ты однажды по истине; и не вернёшься ли – затосковав?
Но не затоскуешь ли по истине так, как отец тоскует по нерождённому ребёнку, ведь и твою истину на земле родил человек! Не для этого ли и призвано человечество на землю? Как оно растило истину-младенца? Не в нищете ли? Не в бездомности ли? Не беспризорной ли росла истина?
А может, она росла – как дети военной поры, когда отцы гибли на фронте, а матери не разгибали спин на полях? Была ли истина вместе с женщинами на хлебном поле; была ли истина вместе с мужиками в окопах? И понимали ли люди, что не истина существует для урожая и побед, а хлеб и победы рождаются для истины?
И не будешь ли ты по истине тосковать так, как тосковали по своим детям фронтовики? Но многим из этих фронтовиков не суждено было вернуться с поля битвы.
Подобно им, посылавшим с фронта вести-треугольники домой, пошлёшь ли ты истине весть с дороги необратимой своей? Не фронтовой ли треугольник от тебя – моя сегодняшняя книга?..
Или, может, я сам пишу тебе фронтовой треугольник – эту книгу, моё одинокое обращение к тебе? Моя деревня с разрушенными домами, сараями, опустевшими улицами – будто с войны вернувшаяся, будто после войны оставшаяся.
Я пишу тебе о том, что, пройдя по этой разрушенной деревне, по этому грозному миру, ты уцелел. Если я вижу тебя – значит, ты цел и невредим. Если я вижу тебя вдали – значит, ты уже навсегда в безопасности, потому что тебе уже не придётся возвращаться в этот мир.
Если я вижу тебя целым и невредимым, значит, не таким уж плохим было человечество, оказавшееся на твоём пути.
Потому оно и не заслуживает смертельного проклятия от тебя. Оно не заслуживает проклятия от тебя – ты и не присылаешь его человечеству…

Ты шёл по моей деревне. Помнишь, как на крылечках сидели древние старухи – они молились; они, жалея тебя, утомлённого странника, желали тебе доброго пути.
Они протягивали тебе кусок хлеба, но ты отказывался от этого хлеба, говоря, что сыт: ты не забираешь то, что сам даёшь людям; лишь даруя хлеб насущный, ты становишься сытым.
Старухи молились тебе в твоём присутствии; они и сами не знали о своём счастье: в тот час они уже были в раю. Молиться в тот сокровенный час, когда сам творец миров проходит рядом, и есть – находиться в раю…
Ты помнишь слепую старуху, не выпускавшую финиковые чётки из рук? Это она впервые сказала мне в детстве: «Не обижай землю, ей очень больно…».
Помнишь, как маленький мальчик вёл её на молебен за село на праздник жертвоприношения, но они оба застряли в репьях и долго не могли выбраться? «Когда я был ещё ребёнок, а бабушка была слепа, нас завела в густой репейник одна беспутная тропа. Тогда мы опоздали к Богу из-за меня – поводыря… Слепая видела дорогу, но зрячий тропку потерял. А за селом затих молебен. И нас чуть-чуть не подождав, священный бык увёз на небо мольбу о радостных дождях… С тех пор, когда схожу с порога, с тревогой вспоминаю я, как в знойный час на полдороге застряли с бабушкой в репьях. Да и сегодня нас в репейник ведёт беспутная тропа… И я по-прежнему ребёнок, и родина моя слепа». Помнишь ли эти слова, услышал ли их, были ли они произнесены в тот час, когда ты проходил по моей улице?
Помнишь ли праздник жертвоприношения за моей деревней? «На праздник жертвоприношенья пришёл ликующий народ… Быка угрюмо от закланья увёл явившийся Господь. Какие жертвы, если небо бурьяном заросло давно! Во всей Вселенной негде бросить грядущей истины зерно. Уже сегодня в горнем поле Господь засучит рукава и за сохой пойдёт устало, забыв все прежние слова… И вспомнят вздрогнувшие люди тогда о фронтовых годах. Они и сами в лихолетье пахали поле на быках…».
Помнишь ли тот праздник жертвоприношения? И не уходя ли, ты оказался и на том празднике? И где тот бык? Не он ли повёз тебя из этого мира – быстрее, чем ты шёл бы пешком?
И слышал ли ты эти мои слова о себе? Или же они прозвучали до того, как ты появился  на молебне, потому были преждевременными? Может, своевременной бывает только молитва – лишь она звучит в то самое время, когда ты проходишь возле молящегося человека? Но сегодняшнее моё слово, длящееся всю ночь, будто всю жизнь, есть такая молитва, потому что я вижу, что ты проходишь возле меня…

Ты шёл по пустой улице; произносил вслух откровение. Тебя слышал Христос, который не отходил от разрушенной церкви на соседней улице. Узнал ли он отца своего, к которому взывал?
Узнал ли ты сына своего? И почему ты чашу спасительной истины пронёс мимо него?
Успел ли ты, уходя, помолиться за него – остающегося на земле?
Христос не отходил от храма, в котором не было людей, но который никогда не покидали свет дневной и мрак ночной. Христос не оставлял их одних на земле – в пустом храме…
Ты прошёл мимо него; ты не открылся ему, чтобы он, узнав тебя, не пошёл вслед за тобою; чтобы он – не уходил, как и ты; чтобы не увидел главное твоё дело: уход из мира; чтобы он оставался на своём месте. Ты и былинке определил своё место, и Христу, и ангелу, и поэту. И для каждого ты определил только ему предназначенную чашу.
Ты не искушал никого своей близостью, потому не открывался, не говорил, что творец миров – ты. Всех других ты называл творцами миров, потому что творение мира, сколько бы ты им не делился, бесконечно и необъятно…
Ты никого не лишал его места. Ты никого не сгонял с его места, хоть это пастух, хоть плотник, хоть царь, хоть сын божий. Потому ты и не останавливался. «Продлив своё самосожженье, пустыню ты не покидал. Там злобным словом отверженья никто тебя не обижал. И в одиночестве безликом ты слёз живительных не лил. И не мерцала земляника, тысячелистник не всходил. Тысячелетний дуб могучий не рос, кольчугою звеня, и дьявол, превращённый в тучу, боялся твоего огня. А где-то жертвами простыми тебя народ мой зазывал. Чтоб мир его не стал пустыней, пустыню ты не покидал».
Потому даже проходя по моей улице, ты не переставал жить в пустыне; ты не лишал меня деревни моей; других ты не лишал их городов; героев ты не лишал их окопов; отшельников ты не лишал их землянок; пророков не лишал их пещер; ангелов не лишал их небес…
Ты не лишал никого его места, которое каждый сам для себя сумел сотворить – пользуясь волей, дарованной тобой. Но ты никому собственноручно не вручал его место, чтобы не разрушить мир: иначе никто не стал бы, творя своё место, творить мир.
Даже дарованное тобой – есть твоё. Если бы ты сам божье отдавал человеку, то в тебе разрушился бы мир.
Ты покидаешь его.
И для Христа, тайно пройдя возле него, ты навсегда остаёшься – отсутствующим в этом мире, чтобы мир – в твоё отсутствие! – оставался тобой, только так спасая и сохраняя себя.
При тебе нельзя спасать и сохранять себя, потому что при тебе есть только ты! И чтобы существовать при тебе, пытаясь отыскать хоть клочок свободного пространства, непременно нужно разрушать тебя, от тебя откалывая это пространство. Но – разрушая тебя, невозможно миру – не погибнуть, не исчезнуть…
Ты уходишь – спасая мир и сохраняя себя; ты уходишь – сохраняя мир и спасая себя…

Скоро рассветёт. Мне жаль прерывать разговор с тобой. Будто: когда закончится этот разговор – ты окончательно уйдёшь из мира; дойдёшь туда, куда задумал дойти.
Будто: лишь моя долгая молитва, обращённая к тебе, удерживает тебя в этом мире – может, уже давно ушедшего.
Но если перестану узнавать тебя на своём горизонте, перестану обращаться к тебе – то кончится и свет.
Из чего мне сегодня создавать свою бесконечность, из какого материала? Из детской мечты – стать единственным писателем твоим. И я стал единственным писателем твоим: деревня пуста, я один; я один говорю тебе – о тебе, о твоём бесконечном и необратимом уходе; о том, что мир успел сотворить себя из твоей плоти…
Я говорю тебе. И я буду говорить тебе, пока над моей деревней светит луна…

Будто обо всём на свете я хочу сказать тебе. Увижу завтра, как упадёт с дерева лист – захочу сказать тебе, что лист сорвался с ветки, чтобы полететь за тобой; но потому что ты не успел далеко уйти от дерева, и лист упал здесь же…
Что ни увижу, о чём ни подумаю, что ни открою во сне, что ни услышу в безмолвии своей глуши, обо всём захочу рассказать тебе. И о том, что лягушка крикнула в болоте, что подсолнух качнулся от ветра, что калитка хлопнула, что лошадь потеряла подкову, что земляника поспела раньше времени…
Того, что человек хотел бы донести до тебя, – больше чем вся его жизнь. А зачем ему – обо всём рассказывать тебе? Разве нужно тебе всё это?
Я хочу твоей причастности ко всему; я хочу всё воплотить в тебе! Всё одарить присутствием твоим – того, кто только что прошёл, уходя, возле дерева,  реки, травинки; возле мысли моей, радости, огорчения, мольбы. Возле всего только что прошёл ты – потому всё обрело смысл, значение; всё обрело бессмертие, а рядом со всем сущим обрёл бессмертие и человек.
Мысль моя, увидевшая тебя и несущая моё слово тебе, не может умереть. Эта мысль сумела покинуть грядущее небытие – как опустевшую деревню. Ты прошёл по этой деревне, но не остался в ней – значит, ты покинул небытие.
И я покидаю небытие: увидев тебя на горизонте, я увидел и дорогу, ведущую из небытия…
Когда я писал свои прежние книги, и в них тоже я рассказывал тебе всё, что мне виделось и о чём мне думалось. Сны и озарения свои я доносил до тебя. И эти книги не заканчивались; я выпускал их в мир – надеясь, что мир на своих устах донесёт их до тебя по городам и деревням…
А сам я продолжал рассказывать тебе всё, что мне виделось и слышалось вновь и вновь.
И так, как я, на свете живёт каждый человек: рассказывая тебе о тебе; рассказывая тебе о твоём всемогуществе, чтобы не оставаться на свете без этого всемогущества, ведь оно больше всего нужно людям, чем тебе самому…

Я не покидаю свою глушь в то время, когда зреет земляника; будто ты в это время рождаешься; а пока ты рождаешься – будто я нахожусь на свете вместо тебя. Потому – я и должен быть на своём месте, как на посту.
И сегодня я не покидаю глушь – будто земляника тайно зреет; будто земляника зреет беспрестанно.
А это – откровение твоё тайно зреет в моей глуши, беспрестанно зреет. Вот и должен я оставаться на месте, чтобы не пропустить ни одного слова откровения, ни одной ягоды, ни одной запятой.
Надо быть всегда начеку, когда знаешь, что ты оставлен здесь – ждать откровение, будто землянику собирать в июле.
Надо слышать, как истина зреет в тебе подобно землянике. «Ночь. Домовой из света дней минувших, как из соломы, тайный стог метал. В стогу, в сиянье зябкое уткнувшись, бессонно кроткий ангел ночевал. О небесах тревожно тосковал он. Но как без ягод улететь с полян! Как долго земляника поспевала! Укрыл поляны ягодный туман. В ту ночь Всевышний светлые поляны животворящей кровью окропил – он руки всемогущие поранил, нечаянно коснувшись тайных вил. В избе, припав к ослепшему окошку, глаз не смыкал уставший домовой, боясь, что ангел Землю, как лукошко, в ночное небо заберёт с собой».
Видел ли ты ангела – впервые за тысячи лет! – когда проходил мимо этого стога? Видел ли тебя, проходившего мимо, ангел – тоже впервые за тысячи лет? Но – лишь не видя тебя никогда, ангел может всегда оставаться ангелом; и ты, лишь никогда не видя ангела, можешь всегда оставаться собой…

На своём пути ты застанешь всё, что было в прошлом и что предстоит в будущем. Мимо того, что было прежде, ты непременно пройдёшь, направляясь в грядущее.
Окажешься ты и на Тайной вечере. Не сядешь ли за трапезный стол, не выпьешь ли вина с апостолами? Не окажешься ли случайно на месте Иуды за тем столом? На тебя, если окажешься, укажет Христос, не узнавший тебя. И на тебя подумает, когда схватят его, хотя ты будешь уже далеко от Иудеи в тот час.
Ты будешь уже возле пещеры. Не разбудишь ли того, кто завёрнут в плащ и видит великие сны? Если прервёшь его сон, он в тебя, не узнав, бросит камень, созданный из плоти твоей, и тобою ударит тебя…
Религия и возможна на земле лишь тогда, когда ты в небесах, когда ты недосягаем; когда пророки уверены в том, что ты никогда не придёшь.
Ты не откроешься им; тем самым, ты не отвергнешь религии, не отлучишь людей от их молитв. Ты и этим милосерден: не оставляешь людей без опоры, ведь сам ты не остаёшься на одном  месте. Потому – пусть остаются прежние молитвы, пусть остаются прежние храмы.
Ты слышал, как седые старухи на моей улице тебе в молитвах рассказывали о тебе – небесном и недосягаемом. И разве они поверили бы в тебя, если бы им показали песок, глину, травинку, ягоду, лист дерева – сказав, что они созданы из плоти творца и они есть сам творец?
Ты не прервал их молитву; ты прошёл возле них молча; но поэту показал – кто есть земля животворящая; ты поэту сказал, что земля и весь белый свет – это и есть ты, творец миров. Для того, чтобы сказать слово поэту, ты в ночь стихии остался на ночлег в пустом здании сельсовета.
И если бы седым старухам показали в сторону сельсовета, сказав, что в эту ночь там находишься ты, то они бы за версту обходили это место.
Они бы ушли от тебя, отвергли тебя – всю жизнь молившиеся тебе, далёкому. Творец не может быть вблизи; потому ты и уходящий; только ради нескольких слов, предназначенных поэтам, ты замедляешь свой шаг возле селений, порой остаёшься на короткий ночлег – потому поэты и живут на свете вечно.
Религии тысячи лет скрывали от людей то, что свет белый создан из твоей плоти; что ты есть земля – и этим религии благословенны. Ты не показал своего приближения к людям, чтобы не испугать людей и не отдалить их от себя.
Разве можно человеку жить на земле, которая есть ты?
Но человеку отныне можно лишь священно жить на земле – после того, как только что ты ушёл; как только что ты прошёл. Человек лишь священно должен жить на земле, которая только что была и осталась тобой.

О том, что ты есть земля, ты сказал поэту, обращаясь к нему.
О том, что ты уходишь, тебе говорит поэт, обращаясь к тебе…
Ты говорил, обращаясь к поэту: «В эту глушь нагряну до рассвета, чтобы поселиться здесь навек. И в остывшем зданье сельсовета радостно останусь на ночлег. Тяжело засов задвину ржавый. Хоть вокруг безлюдье, всё равно красным флагом умершей державы занавешу тусклое окно. И прилежно строки манифеста занесу в амбарную тетрадь… Обо мне, о путнике безвестном, горестно прошепчет листопад. Пусть же сокрушается, поддавшись искушенью ветра до поры: три ветлы, как три волхва озябших, растеряли вещие дары. Я пришёл. Но что же в мои двери не стучишься, просветитель душ? Лишь тебе однажды я поверил, потому и выбрал эту глушь. Или, может, ты и сам не верил, что явиться в эту глушь я мог? Вот и не стучишься в мои двери, вот и здесь я снова одинок… Красным флагом умершей державы я навек закрыл своё окно. Дверь застыла на засове ржавом – знать мне здесь остаться суждено».
Ты был в том здании – как на Тайной вечере; я не шёл к тебе, чтобы не выдать места твоей вечери, чтобы не открывать тебя до поры: за поэтами мир смотрит пристально.
Я не шёл к тебе, потому что я, втайне даже от тебя, записывал слова твои – твой манифест: «Я есть земля».
У тебя была вечеря с самим собой: в пустом здании сельсовета лунный свет, войдя в разбитое окно, беседовал с тенью ветлы; трава, выбираясь наверх из-под ветхого пола, соприкасалась с твоим безмолвным словом о том, что весь свет создан из плоти твоей…

А утром, покидая зданье сельсовета, ты прошёл мимо древних старух, молившихся тебе на заре.
Не было ли среди них пречистой женщины, которая узнала тебя по шагам твоим, но промолчала? «И поют в пшеницах светлых ангелам перепела, что безвестная богиня эту землю родила…».

Разрушилась моя красная держава: может, без тебя она была сооружена? И твоя держава разрушается на земле: не потому ли, что и её ты не строил? Не потому ли, что о ней ты и не знал никогда?
Потому у тебя нет никакой другой державы, кроме этой деревни; и в твоей державе нет другого царя, кроме поэта. И кажется, он живёт здесь тысячу лет – оставленный тобой…
Но ты ушёл – не сотворив новый мир. Ты торопился – уходить. И что могу делать я – оставшийся вместо тебя? Может, и я могу быть тобою – лишь только уходя и ничего не творя? Не о том ли говорит запустение в деревне моей, которая есть твоя держава, оставленная тобой в моей власти?
Ты отсюда ушёл в начале мира; а будто в конце света сюда пришёл я.
Не так же ли – в конце света к каждому человеку приходит он сам, в истинном обличье своём, которое, единственное, было бы угодно тебе?
Идеальным, совершенным в конце света человек приходит к самому себе; в конце света, когда можно прийти, уже не боясь запачкать себя грязью бытия.
Человек совершенным бывает только уходя; только в конце света он может воплощать совершенного творца миров.
Потому ты и можешь быть только уходящим – чтобы всегда быть совершенным. А чтобы быть тебе всегда совершенным, нужно уходить навсегда. Вынужденный во имя совершенства своего всегда уходить – ты оставил себе бесконечность, чтобы она всегда была впереди тебя, чтобы тебе не останавливаться из-за отсутствия пути, чтобы не быть несовершенным, чтобы не перестать быть творцом…
Когда ты шёл по земляничной поляне, узнал ли в счастливых ягодах земляники погибших ангелов? Они разбились, когда летели к людям, а на земле не оказалось тех людей, каких представляли себе ангелы, к каким они летели, преодолевая бесконечный путь в небесах.
Ангелы и тебя на земле увидели не таким, о каком тосковали целую вечность в вышине. Не разочаровались ли они в тебе? Не разочаровавшись ли в тебе они жертвенно погибли – став земляникой? И не потому ли погибли ангелы, что, хоть и разочаровались, но не хотели на земле бунтовать против ухода твоего, значит – против тебя? Ангельская кровь – земляника в моём лесу…

Может, уже закончился свет? – думаю я среди запустения. В деревне стоят избы с разбитыми окнами; в слепые окна вместилась бездна. Может, весь мир должен ослепнуть, чтобы увидеть тебя, уходящего? Вспоминаю слепого деревенского скрипача: теперь мне кажется, что его разбитая скрипка о тебе, уходящем, плакала, когда старик играл на ней, сидя на завалинке…

Но у тебя, уходящего, уже не было времени, чтобы слушать эту скрипку; но у тебя, устремлённого в бесконечную даль, уже не было сил слышать эту скрипку, как у тебя уже не было ни сил, ни времени, чтобы слушать и слышать тысячи других скрипок, гармошек, балалаек в деревнях.
Может, и я – как не услышанная тобой мелодия деревенского скрипача?
Или, может, в пустой деревне я – в аду? Может, только в аду и можно видеть тебя – уходящего, который сам не видит никого вокруг?..
А где тогда дьявол? На кого он похож? Это – обожжённое дерево, которое поражено громом? Не в аду ли сожжённое – это дерево? Может, только таким и может быть дьявол?
Но дьявол не может быть похожим даже на обезображенное дерево, потому что оно в пору своего цветения было воплощением твоим; потому оно навсегда и может оставаться только твоим воплощением, потому оно и находит место под небесами. А в обезображенном дереве воплощены – твоя боль и тоска…

Пустой деревенский дом – как моя тоскующая душа, продуваемая временем. Не бездна ли – пустой дом? И не бездна ли – душа человека? И ты, уходя, не обходишь ли стороной человеческую душу – потому что не веришь в то, что она есть твердь? И может быть, уходя, ты обходишь человеческую душу стороной, чтобы не кануть в человеческой душе, чтобы не пропасть в ней, не стать потерянным для мироздания?

Корявое дерево на твоём пути возле моего дома – похоже на кричащего Христа. Художник не прошёл бы мимо такого  дерева; обработав его, он предъявил бы дерево миру – как портрет Христа. И мир вправе поверить в то, что это Христос…
Но невозможно из дерева вырезать тебя, уходящего. Ты, уходящий, застынешь в дереве. Но ты, застывший, не будешь творцом; тогда ты будешь – мешающим творению.
Показать на сухое, корявое дерево и сказать, что это – ты; а про живое дерево этого не сказать, про травинку и про землю не сказать – значит, хулу на тебя возводить. Ты не только в красивом, но ты и в том, что кажется безобразным; не зря же нищие и убогие ближе к тебе, чем сытые и благополучные; не зря же твои юродивые босиком ходят по земле: они ближе всех к тому делу, что делаешь ты – идущий, уходящий.
А портреты Христа в дереве, убитом ваятелем, – мертвы. Они воскреснут лишь в том случае, если само дерево воскреснет в Христе. Но тогда, когда это произойдёт, мир уже не будет различать осколки скульптур, развалины гор, храмов, дворцов, хижин, небес…
А жива только ныне творящаяся мысль поэта, жива только ныне звучащая музыка. Мне уютно только возле них…
Ты проходишь по безлюдной деревне поэта. Сегодня здесь лишь ты и поэт. Это – идеальный мир, это – совершенный мир. В мире, где есть только человек и творец, нет ни царей, ни рабов. В совершенном мире их и быть не может: ни царь не творит, ни раб не творит…
На идеальной земле, на грядущей земле человек останется наедине с тобою, как поэт сегодня наедине с тобой среди вселенского запустения. Разрушенный храм, покосившиеся избы с разбитыми окнами, заросшие бурьяном поля – будто только что здесь завершился страшный суд: не осталось народа, но – остался человек, и ты ещё не успел покинуть место суда.
Ночь. А уже на рассвете будто начнётся новое творение мира…

Не последний ли ветер хлопает калиткой? В подсолнухах растерянно стоит пугало. Будто пророк остановился в полпути и никак не донесёт до мира своё откровение. Что можно ещё нового сказать миру о тебе? Что о тебе мир не знает такого, чему бы он удивился? Со всех сторон сияют подсолнухи: зачем куда-то идти? Зачем идти куда-то, если само поле уже приняло откровение, которое несёт пророк? Каждый миг приносится в мир откровение; и почти все они проносятся мимо, уносятся ветрами, которые не успевают хлопать моей калиткой…

Каждому, кто обращается к тебе, кажется, что ты слушаешь только его; и слышишь только его; и веришь только ему; и видишь себя только таким, каким тебя представляет себе он; и веришь в себя только такого, в какого – тебя – верит он.
И каждому, кто обращается к тебе, кажется, что истина лишь у него на устах. Ты всем позволяешь думать так. Тебе угодно, чтобы было так. Среди думающих так тебе легче идти по миру – уходя.
Думающие так – близкие твои. Уходя, тебе нужно именно среди близких проходить свой путь. Чтобы светились окна, чтобы не гасли очаги, чтобы пахло хлебом и молоком…
И каждый пусть будет тобой, когда в нём воплотилась истина, как путник в морозную ночь заходит в ту избу, которая открывается перед ним.
Не пропадает истина в тысячах деревень и городов; в тысячах сердец и умов. Потому что и ты, уходящий, остаёшься единственным.
Мир не знает: встречает он тебя или провожает – и в этом священном неведении и не кончается мир…
Кому-то ты позволил встречать себя, а кому-то – провожать; кому-то – тосковать о твоём уходе, а кому-то – радоваться твоему приходу.
Позволив это людям, знающим о тебе, ты и себе дал волю – и уходить, и приходить в мир в любое время, не предупреждая его ни об уходе своём, ни о своём возвращении. Ты ни от кого не зависишь: ни от ждущих тебя, ни от провожающих, ни от радости одних, ни от горечи других. В одно и то же время с горюющими на свете остаются и радующиеся о тебе – и мир всегда остаётся принадлежащим тебе.

И я слышу сегодняшней ночью, когда провожаю тебя, и услышу завтрашней ночью, когда буду тебя встречать, услышу твою правду: ты каждому на свете дал волю, оставаясь собой, быть и поэтом, и пророком, и ангелом, и тобой. Того, кто не покидает своего места (когда песчинка не пытается стать цветком), ты не унизил ни перед кем. Так и мне дал волю – быть видящим тебя; и мне ты дал волю видеть тебя уходящим, а завтра дашь мне волю видеть тебя возвращающимся.
И как же в таком мире, где царит дозволение твоё, отличить тебя,  истинного, от подражателей твоих? И где скрыться человеку от самоуверенных толкований воли и сущности твоей?
         В себя уйти! И в себе, как в мастерской, единолично творить тебя; и тебе, сотворённому самим собой, верить; и только сотворённого самим собою тебя слушаться и бояться; только к сотворённому собою тебе обращаться, как я обращаюсь к тебе сегодняшней ночью.
И это значит – тебя творить; это значит, тебя рождать в своём бытии. И нет ничего истиннее и искреннее, чем преклоняться перед тобой – родным. И нет ничего угоднее сердцу, чем от тебя, родного, слышать и осуждение, и поучение, и наставление на правильный путь…
               
Истинно – каждому оставаться в себе: песчинке быть песчинкой, цветку быть цветком! Кем ещё надо быть песчинке, как не тем, кто она уже есть по твоей изначальной воле? И где ещё истиннее быть песчинке, как не среди песчинок?
Так и человеку, лишь оставаясь в себе самом, можно надеяться на твоё исключительное отношение к нему. Каждому человеку ты даруешь возможность увидеть центр мироздания в самом себе. Лишь в самом человеке, ты можешь открыть ему центр мироздания, а не в горах, не в небе, не в океане.
Деревенские старухи с завалинки видели тебя; а видя тебя, они и на завалинке были – в центре Вселенной.
Где ещё для человека может быть центр Вселенной, как не там, где рядом с человеком находишься ты, пусть и не перестающий уходить?.. Ведь и человек не перестаёт уходить.
Сегодня мне, увидевшему тебя, надо окрепнуть, в себе обрести твердь. Кругом – трясина чужих идей, отовсюду кричат лягушки. В себе – одиноко, как в пустой деревне; мне надо поверить в тебя и обрести тебя – невиданного и неповторимого; оставить тебя, творящего, в себе.
Когда в себе я обрету тебя, обрету твердь, я не пропаду в окружающей меня трясине: среди чужих идей, войн, откровений, поражений; среди чужих богов, пророков, ангелов, поэтов.
Я сохранюсь в себе, потому что выйти из себя некуда – утону, сгину, не оставив и следа, как пылинка, покинувшая песок и оказавшаяся в воздухе.
Метель; гроза; цветок; ливень; лунное сияние: и они – не в пустой ли деревне своей, как и я? Может, и их бытие – бесконечный разговор с тобой?
Сегодня, разговаривая с тобой, и я хотел бы, как они, быть искренним до ангельской невесомости.
Но меня отягощают, мешая мне быть ангельски прозрачным и невесомым, переживания пророков, поэтов, мессии. Меня, кажется, отягощает и сам язык, на котором я к тебе обращаюсь, который уже тысячи лет отягощён переживаниями поэтов и пророков; причитаниями и проклятиями человечества.
А метель, гроза, цветок, ливень, лунное сияние – не отягощены этим.
Они и собственной истиной не отягощены, в них нет противоречий, их не волнует судьба мира. Гроза не переживает о том, будет ли её гром услышан миром, не вздрогнет ли мир от её молнии; цветок не переживает о том, вдохновит ли он поэта на стихотворение, художника на картину.
Они и не видят друг друга – метель и гроза, ливень и лунное сияние, цветок и песчинка…
Но бытие и цветка, и метели, и грозы, и ливня, и лунного сияния – есть обращение к тебе; в другом случае их бытие было бы бессмысленным; а бытие не может быть бессмысленным.
Так и моё бытие имеет смысл лишь потому, что оно состоит из разговора с тобой; без слов, предназначенных только тебе, я был бы пуст, как покинутая изба.
И мир мой исчез бы, если бы в нём не было меня. Я и сам – как бесконечно творящаяся молитва о тебе…
Я в опустевшей деревне – как моя любовь к тебе во мне самом. Она творит меня, как я сегодня творю свою деревню. А ты рядом со мной; ты проходишь мимо меня. Ты сам дал поэту волю – тебя, даже непременно уходящего, останавливать на родине своей…

В пустой деревне я – будто младенец в чреве матери; будто я только-только рождаюсь; будто вот-вот появлюсь на свет – и увижу тебя…
Кем я могу родиться на свет? Предписал ли ты уже мне кем-то родиться?
Находясь в чреве деревни, и ты, который уже в моём сердце, вместе со мной явишься на свет…
Ты ли будешь у меня учиться – оставаться в деревне своей, не покидать места своего? Я ли буду учиться у тебя – уходить, не останавливаясь нигде ни на миг, не оглядываясь назад?..
Будет ли тебе жаль, уходя, оставлять меня одного в бурьяне, в окружении волков?
Мне будет жаль отпускать тебя одного – в бурьян, в пустыню, в болота, в большие города, в ливень, в грозу, в метель.
Если даже догоню тебя в дороге, когда в детстве буду ехать с отцом на ярмарку на лошади, ты не сядешь в мою гремящую телегу, хотя и узнаешь меня раньше, чем я узнаю тебя. Ты не сядешь в мою гремящую телегу: ты никому не можешь доверить путь, который ты должен пройти сам; этот путь – жизнь всего мироздания, кружение Земли, сияние солнца, звёзд и луны.
И ни за кого ты не пройдёшь его путь: путь, пройденный богом, может быть лишь путём бога; не можешь же ты отнимать у людей их пути…
Лишь идя по своей дороге, ты творишь; лишь в постоянном движении ты творишь.
И чужую дорогу ты не обременяешь собой: чтобы каждый, идя по своей дороге, творил…
Ты уходишь; ты не останавливаешься ни на миг: тебе нужно завтра быть – в недоступном для нас месте, чтобы постоянно быть недосягаемым.
Но когда окажешься в недосягаемом месте, не отвернутся ли от нас – солнце, луна, звёзды, грозы, ливни, снега?..
Не улетят ли от нас все птицы; не убегут ли все звери; не высохнут ли все деревья и травы от тоски по тебе; не утекут ли вослед тебе все океаны, моря и реки?
Они на земле и впрямь живые только потому, что ты есть земля; а они – в тебе. Когда ты не будешь землёй и тебя не будет на земле, все они отвергнут её, потому что будут обходиться без земли, которая станет их только тяготить.
И только потому, что ты есть земля, на земле есть и поэты. О том, кто есть земля, поэты знают всегда. Они видят сорванный куст, сломанную ветку, растоптанный цветок, разрытую землю – их сердце содрогается от боли; и боль в них, становясь творящей, воскрешает тебя…
Но сегодня я не читаю ничьих стихов: боюсь, закончив разговор с тобой, словно выйдя из светлого и тёплого дома в холодный сумрак, я окажусь в небытии. Боюсь, что в сегодняшнюю ночь твоего откровения чужие стихи уведут меня в гибельную трясину.
Сегодня моя единственная твердь – моё обращение к тебе, моё узнавание тебя, уходящего.
И кто сегодня для меня – самый большой поэт Земли? Это – я сам, обращающийся к тебе; рассказывающий тебе всё, о чём подумаю, что вспомню. Кто читает меня? Если кто-то в эту ночь среди вселенского запустения и мог бы меня читать, то это были бы лишь сумрак и звёзды; ветер и тишина: дерево и роса на репейнике; развалившийся дом соседа, о котором я тебе ещё расскажу, и пугало в подсолнухах. Но меня даже они – не читают. Но во мне, когда я обращаюсь к тебе, есть ты – уходящий.
И уходя в свою вечную дорогу, оставив бренный мир, ты берёшь только моё обращение к тебе – как единственный томик стихов…

 Когда я на пути своём встречаю деревню с последними жителями, будто держава твоя, покинутая тобой, открывается мне. Мне кажется, будто вот так ты и покидаешь мир людей.
Долго возвращаюсь я из леса, где видел деревню Арга с единственным уцелевшим домом и двумя старухами в нём.
Большие деревянные лыжи стояли в сенях. На этих лыжах старухи добирались до соседнего села за хлебом и пенсией. Ты не забрал эти лыжи; ты не ушёл на этих лыжах – чтобы одинокие старухи по лыжному следу на снегу не отправились за тобою вслед; чтобы человечество не узнало, в какую сторону ты ушёл…
Эта деревня – твоё и только твоё царство на земле, покинутое тобой. Ты не вернёшься в эту деревню.
На стене висит радиоприёмник без батареек. Он, молчащий возле иконы, передаст безмолвную весть о том, что на той иконе уже нет тебя. Это – страшная весть, мало кому по силам донести её до человечества, до несчастных людей, которые, может, и живы тем, что не знают этой вести…
Потому и разрядилась батарейка, что преждевременным для человечества было это знание…
Были ночи, когда стихия искала здесь тебя. Старухи думали тогда, что это ты так мучаешь их, наказываешь.
А теми ночами – стихия догоняла тебя. Она догоняла тебя по всем землям и по всем небесам, которые ты покинул. Догоняла – заметая деревни, поражая громом деревья, срывая жестяные крыши с домов – чтобы вырвать, догнав, твоё слово о том, что ты не вернёшься назад, что править миром навсегда останется стихия…
Стихия наследовала твою власть – и наказывать, и судить, и даровать дождь и свет.
Стихия была великой, потому что не может быть ничтожным тот, кто унаследовал твою власть на этой земле и в этих небесах.
Стихия хотела догнать тебя, чтобы успеть свергнуть тебя – уже ушедшего. Ей хотелось революции, чтобы через революцию прийти к власти, оставленной тобой…
Потому стихия сегодня с человечеством – по эту сторону черты…
От той исчезнувшей лесной деревни, где стихия искала тебя, где хотела найти тебя в ветхой деревянной избе, лишь несколько километров до города, где создаются  ядерные бомбы. Мир может быть сожжён здесь. Весь мир в любой миг может быть уподоблен пепелищам этой деревушки…
Эта деревня в лесу открылась мне – как откровение…
               
Знал ли ты старика, жившего с нами по соседству? Он так и не вернулся из тюрьмы. Его посадили за то, что однажды у себя в избе газету с большой фотографией Сталина он положил рядом с иконой, которую тайно хранил.
Видел ли ты икону рядом с портретом Сталина в избе моего несчастного односельчанина? Или же ты никогда не заходишь ни в чьи избы, как никогда не вмешиваешься ни в чьи судьбы?
Может, и красные флаги той державы для тебя были не более, чем увядшие листья, которые ветер срывал с деревьев. И себя ты не узнавал ни в жёлтой от времени газетной фотографии вождя, ни на иконе; ни в облике того старика, от которого не осталось ни одной фотографии…
Даже через много лет после смерти Сталина деревенские старики боялись его. Кажется, они боялись Сталина даже тогда, когда ветка дерева била в окно по ночам. Почему они так боялись Сталина, ведь здесь был ты и ты проходил по деревне? Будто знали старики: когда ты завершишь свой путь по деревне, свой путь по миру, следом за тобой здесь пройдёт Сталин – и с них спросит за разрушенную деревню, за разворованный колхоз, отыщет в домах возвращённые из сараев иконы…
Сталин велик и страшен тем, что подобрал то твоё дело, от которого ты добровольно избавился: судить. И он судил по-дьявольски, потому что, если что-то не делать по-божески, то это можно делать только по-дьявольски. Ты задумал идеальный мир и себе ты предписал только те дела, которые нужны в мире идеальном. Но он не получился, а в несовершенном мире появились дела и для дьявола.
Но ты уходишь – и не потому ли, что даже знать не хочешь о несовершенном мире?..
А в детстве, когда был пионером, я пустил по ручейку кораблик из районной  газеты с фотографией Ленина. Но этого никто не видел. Догнал ли тебя мой бумажный кораблик?..

Вся моя жизнь – есть только своевременная молитва. С кем мне молиться в твоём присутствии? С деревьями? С дождями? С закатами? С грозой? Или с тобой мне молиться, если в час моей молитвы ты сам присутствуешь возле меня?..
Сегодня мне приснился сон: мне во сне обещали дворец. Но ты моими устами сказал: «Оставьте мне мою деревянную избу, здесь живёт истина, я хочу жить с истиной…».
Вётлы, растущие возле моего дома, будто обращают меня в свою веру. Вётлы учат меня: оставаться на своём месте, оставаться собой – не переставая видеть и в отсутствии твоём твоё присутствие.
Всё для них есть пришествие твоё: и ветер, касающийся веток, и осень, срывающая листву, и весна, листву возвращающая, и зима, заметающая их снегом.
Вся жизнь человека – молитва. Я молюсь, а рядом растут деревья, цветут цветы, созревают хлеба, идут дожди. Их дело – расти, цвести, созревать, проливаться на землю, а дело человека – молиться…
Человек молится всегда. Даже тогда, когда разрушается его мир. Он не прерывает молитву даже для того, чтобы спасти мир от разрушения.
Молнии летят с небес, гром гремит: не гроза ли разрушает наш мир, а мы не перестаём молиться?
Вот и сейчас воет ветер, будто ребёнок плачет в пустом доме, в пустом мире. Прервать ли мне молитву? Нет, нельзя её прерывать: пусть она будет матерью для того плачущего ребёнка, оставшегося в одиночестве в пустом мире.
И пусть молитва поэта будет матерью для одинокого мира-младенца…

Смотрю на безлюдные, догнивающие избы; в них жили солдатские вдовы. Седые, в белых платках, собравшись вместе, будто сбившись в ангельскую стаю перед тем, как покинуть мир навсегда, говорили о тебе. И ты был возле них, ты слышал каждую из них.
И ветхие избы, в которых одиноко жили вдовы, были похожи на своих хозяек…
Одна из них, единственная в деревне, умела читать написанные арабской вязью откровения пророка об ангелах и о тебе. И всё, о чём было написано в книге, казалось, происходило здесь.
И когда старая вдова читала пожелтевшие страницы той книги, мне казалось, что в это время и пишущий её находится здесь же; и сама книга пишется сейчас…
И конец света, о котором много говорили старые женщины, творился в то время, когда они об этом говорили…
И моё сегодняшнее одиночество – не конец ли света?
При конце света случается одиночество поэта или после него?
Не кончился ли уже свет?..
Ты хозяин конца света. И он продолжается всегда, пока ты уходишь…
Только ли по дорогам праведников ты проходишь? Не идёшь ли ты порой и по дорогам грешников и заблудших?
А есть ли мир, который ты покидаешь? Может, уже и мира нет? Может, земля уже стряхнула человечество со своих плеч и со своей головы?
И может, поэт один остался в мире? И дом поэта – как Ноев ковчег?..
Что было на этом месте сто тысяч лет назад? И что здесь будет через сто тысяч лет? Помнят ли звёзды? Знает ли луна? Луна – всегда новорождённая, никогда не сходит с колыбели небосвода…
Всё помнишь и всё знаешь – ты! В тебе ничто не пропадает.
Моя вера в тебя – не новая и не старая; моя вера в тебя – вечная, как жизнь знающего о тебе. А жизнь на земле всегда была великой, всегда была озарённой – как только человек узнал о тебе…
Как будет жить моя земля после меня? В тоске ли обо мне? В радости ли от того, что ты, всё еще проходя здесь, присядешь на пригорке, думая о поэте?..
Живя в одиночестве во Вселенной, поэт выполняет единственное тобою предписанное ему дело: быть смиренно на пути твоём; быть живою душою на твоём пустынном пути.
Поэт в себе оживляет пустынное бытие; и окаменевшее бытие в нём видит тебя; это запустение – в поэте! – видит и постигает тебя; и бытие перестаёт быть запустением.
Я существую в мире для того, чтобы мир не становился запустением. Я нужен и тебе, потому что и тебе одиноко среди запустения; и тебе среди запустения невозможно творить мир.
Иногда я сам себе кажусь пришельцем из космоса; мне кажется, что живу где-то в небесах, где живёшь ты, ставший землёй навсегда…
Иногда я кажусь себе рыбой, живущей на дне океана. Моя деревня и мой дом – будто на дне океана. Вчера это происходит? Или это происходит завтра?
Будто я мечу икру – мои молитвы, обращённые к тебе; мои мысли о мире твоём…

Что такое – великое озарение? Что такое – вечное стихотворение? Это – ты остановился на несколько мгновений возле поэта…
Но ты, не перестающий из наших озарений бесконечно создавать мир, уходишь дальше; и я вновь чувствую себя маленьким, беспомощным человеком, который не в силах соломинку шевельнуть, два слова связать…
Но потом однажды снова появляется озарение. Ты ли это возвращаешься? В миг между двумя моими озарениями ты успел обойти всю бесконечность?
Или поэт, неизменно готовый к озарениям, сам постоянно находится у тебя на пути – куда бы ты ни шёл; куда бы ты ни ушёл?
Всегда ли на пути у тебя – и молящийся человек? Всегда ли его образ в глазах твоих? Всегда ли его голос в твоих ушах?..

Из неприметной глуши я взываю к тебе. И я слышу, как мой голос, улетая на тысячи вёрст отсюда, где-то вдалеке меняет мир.
И сломанная ветка на дереве возле моего дома будет где-то вдалеке менять мир, если я об этом скажу тебе…
И  говорю обо всём тебе – потому что хочу менять мир; хочу творить мир…
И пугало в моих подсолнухах испугает мир, если он испугает тебя – проходящего мимо него. И пугало в моих подсолнухах рассмешит мир, если ты, проходящий мимо, рассмеёшься – увидев на пугале ржавое ведро вместо головы…
Ты и сам никого не пугаешь; хотя говорящие от тебя хотели бы тобою напугать мир – чтобы собою напугать, чтобы властвовать. Но ты сам велел миру – не бояться тебя, а творить тебя, создавать тебя – из совершенного мира…

В моём мире стоит огромный дуб, поражённый громом. Он стоит – как ангел, убежавший из ада; как пророк, который погорельцем отправился по миру и, найдя на свете то место, где проходишь ты, застыл, сгорев от любви к тебе; онемел от невозможности при тебе сказать хоть одно слово…
Было время, когда по деревням ходили погорельцы. Будто и они были – убежавшие из ада; от них пахло гарью, на их лицах чернела сажа.
Они были – как упавшие звёзды, сгоревшие в пути на землю. Будто это были – ангелы, убежавшие из ада. Старухи выносили им калиновые пироги.
А они рассказывали о том, что и твоё жилище в небесах сгорело; что и ты скоро погорельцем явишься на землю. Почему они об этом говорили, ведь стихам об этом суждено было написаться много лет спустя: «Не закат сегодня полыхает – бесконечность горняя в огне… Не твоя ли родина, Всевышний, ярко догорает в вышине? И не сам ли ты поджёг отчизну (за догадку горькую прости!), чтобы навсегда в края земные невозможно было не прийти?».
Боялись старухи слов погорельцев о том, что и твоё жилище сгорело, молились от страха; они не знали, что у тебя в небесах и не было никогда жилища, что ты никогда не возносился в небо с земли. Когда старушки плакали о тебе, слушая рассказы погорельцев, ты тоже вместе с ними плакал о себе, потому что у ветхих старух не хватило бы слёз, чтобы проплакать о тебе.
А про тех погорельцев говорили, будто это было целое племя. Будто везде, где они появлялись, прося хлеба и одежды, появлялся и огонь, возникал пожар. Потому их стали гнать отовсюду, хотя и гнать их боялись – как бы огонь не вступился за этих странных людей, пахших гарью.
За что огонь преследовал это племя? Говорили, будто их предок от отчаяния или злобы, когда ты в чём-то не помог ему, сжёг в печи книгу о тебе. Пламя мгновенно побежало по строчкам, словно хотело догнать истинную мысль на тропинке тех строчек, но истину невозможно было догнать. И жестокое пламя, разожжённое стариком, отчаявшись найти истину в сгоревшей книге, стало искать истину в венцах деревянного дома. Дом сгорел быстро, а истина так и не была найдена. Тогда огонь пошёл искать её по миру, повсюду преследуя этот несчастный род.
Есть ли ему прощение? Кто покается за него перед тобой? Только  поэт, чьё слово, вступающееся за всех, единственно доходит до тебя. «Ночной огонь бранился с небесами, навязывая проповедь свою. Когда огонь не укротишь стихами, то он сжигает родину твою… Той ночью и Вселенной было жарко от проповеди буйного огня… Под утро у мерцающих пожарищ научится дотла сгорать луна». Так будет написано через много лет после того, как ходили по деревням погорельцы. Может, это уже и есть покаяние?..
Прости их! Не пускай больше никого погорельцем по миру. В себе останови огонь – открыв ему истину. Тем более, сегодня истина в тебе самом, который из себя создал белый свет, а не в книгах.
Открой себя-истину России; пусть она больше не ходит погорельцем, испепелившим державу свою, по миру. У неё есть истина; пусть ступит на неё, пусть обретёт твердь навсегда…

Только бы никто не сжёг землю, как книгу; чтобы горячий пепел небытия, оставшийся от земли, не обжёг твои творящие руки.
Чтобы горячий пепел небытия, оставшийся от тебя, который был землёй, не обжёг руки мне…

Сейчас, когда шумит ветер и скрипят деревья, ты проходишь возле пустого дома, в котором жил сумасшедший старик. В войну он был дезертиром.
Видишь избушку – прячется в бурьяне и берёзах? Даже от тебя прячется. Потому что и изба деревенская сторонится мира; дома, приютившие нас, и сущность нашу приютили, они ничего в нас и в нашей судьбе не отвергают; и всегда верны нам наши дома.
Видишь – звезда из жести на крыше? В конце жизни, сходя с ума, старик и сам носил на фуфайке звёзду, вырезанную из ржавой жести…
Старик всю войну прятался в здешних местах. А леса нередко горели, будто война даже там искала дезертиров. Пахло гарью, тлели деревья, будто и сама природа не давала дезертирам забыть, что для них всё ещё идёт война.
Старик, сходивший с ума, любил рассказывать, что видел в лесу дьявола и разговаривал с ним; будто и дьявол был дезертиром, прятался в лесных землянках…
Дьявол и впрямь раньше не боялся тебя, когда знал о тебе таком, каким тебя являли миру книги пророков и апостолов. Но дьявол боится тебя сегодня, когда из тебя создан белый свет; когда и дьявол, лишившись своей злой сущности, может оказаться в тебе – наравне с песчинкой, травинкой, росинкой…
Дьявол боится исчезнуть в тебе, в котором нет бездны. Бездна – дом дьявола, а ты бездну глиной залепил.
Дьявол убежал из бездны; он дезертирует по миру, прячется от тебя…
Но он не знает о том, что он уже оказался в тебе, как только узнал о твоём существовании.
Знание о тебе – уже есть обретение тебя, обретение неволи в тебе. Знание о тебе – уже есть обращение к тебе…
Вместе с дезертирами ты находился в лесу. Ты ночевал с ними в холодной землянке, сидел с ними возле костра и пёк картошку, которую приносил им лесник. Это ты позволял леснику помогать дезертирам; это ты помогал дезертирам выживать в войне со своей совестью; это ты позволял дезертирам убегать от заветов твоих, даже когда они находились возле тебя…
Не со слабыми ли людьми ты находился тогда в лесу? Ведь сильным ты даровал – быть победителями, ни с кем не деля победу.
Ты сильным даровал безраздельную победу; а со слабыми остался – чтобы укрепить их, ведь ты никого не бросаешь; ты каждого творишь до последнего мгновения его жизни.
И ты видел тогда, как целые миры, целые цивилизации толпились возле лесной землянки дезертиров, толпились – убегавшие от битв.
И не знали, что в той землянке – ты.
И дьявол, не узнавая тебя, возле тебя сидел в той землянке – и ты не прогонял его…
Ты никого не прогоняешь от себя, потому что возле тебя есть место каждому. И возле тебя каждый может занять только своё место. И ты не любишь, когда возле тебя пустует чьё-то место. Любое пустующее место возле творца – есть бездна небытия, в которую может провалиться мир. Так и место дезертира должно быть занято дезертиром, место горящего дерева – горящим деревом, место отверженного царя – отверженным царём, место цивилизаций, избегающих вселенской битвы за добро, – только исчезающими цивилизациями; место поэта – только поэтом, которого ты позвал, чтобы он увидел тебя – покидающим центр мира.
Так и моё место среди вселенского запустения могу занимать только я; и для меня здесь – центр мира, потому что центром мира является то место на земле, которое человек занимает по единственному предписанию…

Что стало с прошлым? Можно ли его изменить, если рядом – ты, для кого нет различия между прошлым и будущим?
Прошлое остаётся в песке, в глине. Что я могу слепить из этой глины? Кувшин? Фигурку? Свиток? Изменю ли прошлое, воплотившееся в глине, если из этой глины создам то, что мне вздумается?..
Сделаю свисток – и буду свистеть в него. Услышишь ли этот свист ты? Ты не услышишь: тебя нет в прошлом. Потому – услышит само себя только прошлое.
Сделаю кувшин из этой глины, налью в него воду. Выпьешь ли ты из этого кувшина? Тебе утоляет жажду только грядущее.
А если я слеплю из глины себя, станет ли прошлое этой земли – мной? Да, тогда все радости и всё горе станут мною.
Прошлое и так уже стало мной, одиноко живущим в этой глуши мироздания; во мне все прежние народы и все предки мои видят тебя – уходящим…
И я не трону глину – потому что она уже стала тобою! Если я из тебя слеплю себя, то это не будет твоим образом; это будет только безобразием…
И если я слеплю глиняный свисток и буду свистеть в него, то это ты возвестишь – о том, что ты здесь. А я об этом уже знаю и без звуков глиняного свистка.
И если я слеплю глиняный кувшин, то это из тебя я буду пить истину; но я пью истину из тебя и тогда, когда беру воду в колодце или в реке…
И я не хочу знать всей истины в один миг. Если бы я узнал её, то я бы окаменел от её тяжести; превратился бы в истукана, в огромного каменного идола, в упавший метеорит, обезобразивший то место, куда упал; обезобразивший лик твой.
Идолы – узнавшие всю истину, но погибшие – окаменев.
Когда бы человечество узнало всю истину – и оно бы окаменело; и прекратилось бы творение мира, перестали бы цвести деревья, течь воды; исчезла бы жизнь…
И потому ты – уходящий, что истину не перестаёшь от нас уносить – спасая нас, защищая наше бытие от нас же, готовых превратиться и в идолов, лишь бы обрести всемогущее величие.
Но ты со своим бытием, открывшимся мне в моей глуши, говоришь: истина есть, она возле нас; рядом с нашим домом; и надо молиться истине, пока она открыта глазу твоему.
 
Но и она – уходящая, как лист – увядающий, как гром небесный – стихающий, как звезда – угасающая, как река – мелеющая, как снег – тающий…
И истина – бренная; и только ей уподобляется жизнь – и земная, и небесная, и вселенская…
Истина: ты сам есть белый свет. Ты уходишь – чтобы не окаменеть; чтобы не стать идолом; чтобы в окаменевшего идола не превратить белый свет.
И чтобы камень, созданный из тебя, не окаменел; не перестал быть созданным из тебя…
Моё слово о тебе, наверное, долго будет идти до тебя; даже для того, чтобы слову моему догнать тебя, уходящего, на другом конце улицы, потребуется половина вечности.

В глуши я – до поры! До той поры, пока по безлюдной деревне проходишь ты.
Сколько будет длиться эта пора? Сколько будет продолжаться безлюдье, когда некому слышать слово поэта – о тебе, который есть земля; когда некому знать о тебе то, что ты из своей творящей плоти создал мир?
Я в безлюдье потому, что ты со своим новым откровением о себе – в безлюдье. Меня некому слышать потому, что некому слышать тебя…

Кто я сегодня на свете – не кочевник ли? Среди безлюдья, в лесной глуши, я будто бы кочую по Вселенной. Поводыри мои – деревья, одновременно рвущиеся во все стороны света.
Я, знающий о том, что белый свет создан из твоей творящей плоти, кочуя, будто бы весь мир обращаю в новую веру; проповедую истину; увожу города и сёла за собой.
Но, даже кочуя, я не вырываюсь из безлюдья, потому что слово моё – ещё преждевременное; ещё нет на свете ни души, ни человека, кто бы услышал меня.
Потому, даже кочуя по Вселенной, я остаюсь в своей глуши: для новой истины весь мир – глухая деревня…
Только иногда я прерываю кочевье: когда прохожу возле деревенского кладбища. Своим предкам – в себе! – говорю о том, что новый мир родился; новый мир родился в истине; и они родились в новом мире, в котором Всевышний есть сама земля.
Воскресение ли это? Время ли суда?
Не судный ли день сегодня на свете? Не в судный ли день поэт приходит к людям?
Поэт живёт во Вселенной, чтобы кочевать по ней, не выходя из своего жилища, и чтобы приходить в судный день к разным народам – как к одному народу.
И сам он – как целый народ, увидевший бога, потому что только в поэте видят тебя все, кто жил здесь до поэта, кого уже нет здесь.
И деревня его – как целая страна, в которой, по дороге в вечность, на миг поселился творец мира…
Человечество, блуждающее на окраинах новой истины, которая – единственная, может вселиться в эту страну; может поселиться в этом народе.
И тогда человечество дождётся тебя; и тогда его дождёшься ты…
А пока мир безлюден, как деревня поэта в лесной глуши, потому что человечество ещё не вселилось в новую весть.
Для того и нужно в мире человечество, чтобы обживать необъятную весть…
Глухая деревня поэта и сама – как добрая весть, пришедшая в мир и уже уносимая из мира, не успевшего вселиться в эту весть…
Сияющее окно в деревне – как ангел, несущий добрую весть; он один. Погасшие деревенские окна – ангелы, несущие скорбные вести….

Простишь ли моё вольное обращение к тебе; мои вольные мысли?
Может, вольный дух поэта и расширяет твой горизонт среди глухого безлюдья этого мира?
Гром грохочет, берёза шумит – подтверждают такие догадки мои…
И смотрят на меня незрячими окнами пустые избы деревенских старух, будто сами старухи, жившие в них вчера, сегодня смотрят на меня. Своей молитвой я поддерживаю мир; мои народы во мне не умирают. Потому пустые избы – с надеждой – смотрят на меня…
Сегодня только деревья – мои последователи; а завтра моих последователей будет больше, чем сегодня деревьев в лесу. Потому что завтра на земле будут жить только те, кто будет знать: их земля – это ты!
И я здесь для того, чтобы ещё в безлюдье видеть тебя, узнавать тебя, потому что ты и сам ещё среди безлюдья: и у тебя ещё нет в нынешнем мире истинных последователей. У меня их нет – потому что у тебя нет; я среди безлюдья – потому что ты среди безлюдья…
Величие мира в том – чтобы видеть тебя; смирение в том – чтобы видеть тебя, оставаясь на своём месте.
Поэт – видит тебя! Кто ему может сказать, что он не видит тебя? Никто ему, живущему во вселенской глуши, не может так сказать, потому что некому так сказать. И не потому ли он тобой оставлен среди безлюдья, чтобы некому было отвергнуть его сегодня, когда истина только вступила на землю; когда истина – новорождённая на земле?
Истина должна укрепиться в вере поэта; истина должна созреть в вере поэта – как земляника на летней поляне…

Не божье ли царство – моя безлюдная деревня? И не потому ли здесь нет никого, что ещё никто не заслужил того, чтобы быть здесь?
Но – народ однажды покинул эту деревню, как однажды покинул божье царство. Убегая от твоего страшного суда, народ, не ведая о том, убежал из рая, которым всегда является родина человека. В раю ты рождаешь человека на свет – на его родине…
Что значит – покинуть твоё царство? Это значит – оставить то место, которое было предписано человеку…
И не потому ли ты – уходишь, что тебе надо быть с покинувшими эти места даже там, где они сейчас обосновались? Ты никого не оставляешь без себя; божье царство каждого находит там, где бы он есть. И только творящее мир озарение находит человека в том единственном месте, которое навсегда ему предписал ты…
Не храм ли твой я сегодня сооружаю? Не храм ли я уже основал – в глуши, и сам я – первый его прихожанин?
Я основал новый храм – и вошёл в него, находясь в нём.
Ты даруешь мне возможность приносить в мир озарение – оставаясь на своём месте…
Глушь, безлюдье сегодня на этом месте. Может ли быть апостолом поэта – небытие? Может ли быть своим апостолом он сам – единственный, кто сегодня отвергает здесь небытие?
Ночь. Холодное безлюдье во Вселенной. И одна у меня надежда в эту ночь: через весь мир ты до меня донесёшь радость о новом храме.

Ты через меня самого донесёшь до меня радостную весть; ты с этой радостью меня самого послал ко мне в февральское утро, в сопровождении белой метели, восторженной – потому что к ней ты с этой же радостью послал саму метель. И мы с метелью были спутниками, вместе возвращающимися от тебя – к себе. В это же время возвращались к самим себе от тебя – деревья, пески, птицы, звери, тучи, реки. Все несли сокровенную, тайную весть о том, что ты каждого из нас благословляешь на вечную жизнь – в тебе!
Всё сущее на свете – пришедшее от тебя, посланное тобой, но не изгнанное из тебя. И мы сооружаем храм в честь той радости, что мы дошли – каждый до предписанного ему места, не растеряв тебя. А прежде нас здесь был ты – выбравший это место, согревший его своим дыханием; и ушедший, потому что наши места – это места, которые великодушно покинул ты, уступив их нам: и человеку, и песчинке, и цветку, и дереву, и метели, и зверю, и птице, и океану, и небесам…
Вот что значит – я вижу постоянное присутствие твоё на свете; и вижу твой непрерывный уход из нашего мира.
И твоё присутствие, и твой уход происходят одновременно. Ты не перестаёшь выбирать для грядущего место; ты не перестаёшь уступать выбранное место грядущему.
Чем бы мог быть конец света? Не концом ли пространства, в котором ты умещаешь неограниченное грядущее?
Но сам же ты с каждым из нас, кто идёт от тебя, будь то человек или песчинка, посылаешь в мир предотвращение конца света. Ты с каждым из нас присылаешь в мир новое пространство для преумножения прежнего. И уже от нас, чьё родство напрямую восходит к тебе, зависит – не завалим ли мы пространство в себе обломками нами же разрушенного мира, не закончим ли свет в себе самих.
Конца света не будет тогда, когда дарованное тобою пространство в нас будет заполнено тобой; свет, в котором не перестанешь быть ты, не сможет закончиться никогда.
Заполнить себя тобою – это значит становиться тобой. Вернее – не перестать быть тобой, ведь каждого из нас ты присылаешь в мир – от себя, от сердца своего.
И если мир не перестаёт существовать – значит, большинство в нём сохраняет единство с тобой. Люди ли это, птицы, пески, океаны, небеса?..
Ты уходящий – значит, не перестающий быть разъединённым, не перестающий делить себя между людьми и птицами, между землёй и небесами. Потому и предстоит нам соорудить новый храм, в котором мы окажемся вместе с птицами, океаном, горой, травинкой, звездой, песчинкой, ливнем; окажемся вместе с берегом и волной, смывающей этот берег.
Тогда, в этом храме, и ты поверишь в то, что ты можешь быть собранным воедино, что ты можешь не покидать мир.
Быть тобой сущее может лишь в едином порыве, в общем храме…

Мы уже и находимся в этом храме, потому и живы, потому и вечны. Потому и свирепый океан не трогает сушу; небо не падает на землю; земля не перестаёт кормить человека; человек не перестаёт учиться совершенству у цветка…
Нам осталось – узнать о том, что мы в храме, увидеть его…

И сегодня я хотел бы, чтобы к тебе обращался древний старик, живущий в неведомой глуши, и говорил тебе про меня такие слова: «И я оставлен в мире среди вселенского безлюдья, чтобы быть помощником поэту, который строит во Вселенной новый храм. Я есть, и меня нет в мире людей, как и деревни моей; как и нового откровения о тебе. Соедини меня с поэтом! Я узнаю своё предназначение. Сегодня возношу к тебе молитву – о поэте! Помоги ему явить миру твой храм! Пусть моя молитва будет первым камнем в основании храма поэта!
В каждой своей молитве я не переставал повторять о том, что любой камень на земле, как и любая былинка и песчинка, создан из твоей творящей плоти! Положи мою молитву в основание грядущего храма!..
Теперь, когда я успел вознести к тебе, уходящему, свою молитву, я узнал – куда ты уходишь. Ты уходишь к поэту, чтобы донести до него молитву, обращённую к тебе: ты никогда не оставляешь неприкаянными молитвы, обращённые только к тебе.
Молитва направляет тебя, уходящего, в сторону того, за кого молится тебе человек…
Помоги поэту – явить Вселенной свой храм. И я сегодня уже радуюсь, видя тебя – уходящего.
Ты уходишь в сторону будущего храма, чтобы не пройти мимо него. Только там ты, вечно уходящий, остановишься на миг, и этот миг продлится тысячи лет.
Там обретут тебя все, кто пожелает обрести тебя. Туда, к тебе, вернутся все потерявшие тебя, все отставшие от тебя, все заблудившиеся…
И я вслед за тобою уже вхожу в храм поэта; и только в нём впервые вижу тебя – не уходящим.
И вся моя деревня, где я живу один, вместе со мною вошла в будущий храм поэта…». Я слышу эти слова, я сам тебе говорю эти слова…

Ты посетил меня в глуши; и я видел, что ты посетил меня. В тот миг я роптал на себя; кто-то живёт в больших сёлах и городах, а я пропадаю в безлюдье, не нужный никому на свете.
И ты, посетивший меня и услышавший мой ропот, сказал: «Что ты ищешь себя там, где я не сказал тебе быть? И если я не поставил тебя там, как ты там можешь найти себя? И разве я не дал тебе только то дело, которое – самое великое дело на свете? Это дело – знать обо мне, посетившем тебя и говорящем с тобой о новом мире! И разве я не с тобой сейчас возле этого дела? И кого ты ждёшь, если я у тебя в помощниках; и если время – твоё? Узнав о главном деле своём, не отвлекайся на врагов; собирай друзей. Слушай только меня, беспрестанно говорящего тебе о нашем главном деле. Всё лишнее мной уже отсечено от тебя; я оставил тебе только главное; только для главного я охраняю тебя…».

Земля заговорила со мной – как ты, сотворивший мир. Так и всё, что есть на земле, преобразилось, узнав, что отныне есть земля.
И сегодня, когда я, глядя на землю, вижу тебя, я живу в небывалом времени. В этом времени каждый камень и каждая травинка, обращаясь к тебе, благодарят тебя за то, что их ты сотворил из себя, что их ты возвысил до себя. И травинка, творя себя, творит мир; и камень творит мир, оставаясь собой.
И в этом времени я нахожусь в мире до Христа, до Мухаммеда, до всех пророков и до всех ангелов. Я не знаю, придут ли они в мою глушь, поселятся ли они в моём времени.
А пока я вижу в своей глуши тебя одного. От тебя я узнал о том, что ты есть земля и всё сущее на земле. Я знаю своё место и слышу себя; и в своём голосе и в своих словах слышу тебя. Что бы я ни говорил тебе, это ты позволяешь мне говорить тебе.
Завтра ты от себя принесёшь в мир вещее слово; завтра от себя ты принесёшь моё слово и ко мне, когда снова вернёшься в мою глушь, обойдя Вселенную. Я дождусь тебя, потому что Вселенную ты обойдёшь – не покидая деревни моей…
Загремела гроза. Молния нежно коснулась столетнего дерева, возле которого сейчас на миг остановился ты…
 
Однажды встречался я со священником. Сидели под старой ветлой на скамейке, он призывал меня чаще молиться тебе. Я не сказал ему, что вся моя жизнь состоит из одной-единственной молитвы.
Рядом с нами опустился на скамейку красивый зелёный жук – будто прилетевший с твоего плеча. А священник, продолжая говорить о тебе, придавил жука пальцем, размазал его по скамейке. На священнике нет за это вины – он не знал, что он делает; но за это есть вина на мне – я-то знал, кого он убивает, и промолчал.
Жуку не нужно верить в тебя: он уже знает о тебе, он уже создан из знания о тебе…
Стихия не велит мне сорвать даже самый невзрачный цветок, когда мне очень хочется заложить цветком страницу в записной книжке.
И потому я страницами своей записной книжки хочу заложить годы в книге вечности, отведённые мне для того, чтобы я мог наговориться с тобой; и чтобы ты мог слышать меня.
Только ты один умеешь слушать всех людей на свете – и нынешних, и бывших, и будущих. Так и я хотел бы слышать все травы на моих лугах, все цветы; но не готов я ещё к разговору с травами, их много, я один. Но я – не ты…
И не ко мне направлены их молитвы; не ко мне направлен и голос красивого зелёного жука, когда он сидит на алом цветке шиповника. Тёплый, пахнущий скошенной травою ветер качает куст шиповника во все стороны света, потому что ты отовсюду идёшь; и ты повсюду сегодня – уходишь…
Не так же ли мою душу сегодня колеблет истина во все стороны света, как ветер колышет шиповниковый куст?..

Я слышу: гармонь на давних деревенских посиделках до сих пор звучит возле тебя. Потому что сегодня всё возле тебя – и прошлое, и будущее; потому что ты, единственный, их не покинул.
Может, и сама моя деревня сегодня возле тебя, потому и нет её со мной? Со мною только глушь, только развалины, пепелища, бурьян и сумрак…
Звуки гармони отдаляются, будто тебя провожают, чтобы все слышали, что ты идёшь.
Сегодня я в мире один. И сегодня снова думаю о безвестном человеке, живущем в какой-нибудь опустевшей лесной деревне и говорящем, как и я, с тобой. И я хочу, чтобы в эту же ночь он говорил тебе такие слова: «Я сочувствую – поэту. Я очень сочувствую поэту! У меня есть место, пусть это место и глушь, запустение, безлюдье. И я знаю своё место. Я выхожу к порогу и чувствую – есть твердь под моими ногами. Но твердь поэта – это ты; а ты ещё только пылинкой летишь по Вселенной. И никто не знает – когда прилетишь. И нет тверди под ногами у поэта, ему не на что ступить на земле. Потому он и сказал о земле, что она есть воплощение твоё; потому он и сказал, что белый свет создан из твоей плоти.
Твоё появление на земле ускоряет поэт, торопит время, торопит себя…
Но нужно ли человеку сочувствовать творцу – за несовершенство созданного им мира? Надо ли мне сочувствовать тебе за то, что люди ещё не поняли твой мир, который ты создал – совершенным?
Если тебя нет в мире, если ты ещё не пришёл в мир, значит, тебя нет в том мире, который – не понят людьми!
Из непонятого людьми мира ты можешь – только уходить.
Поэтов, которым я не перестаю сочувствовать, ты прислал прежде себя – чтобы показали нам совершенство созданного тобою мира. Поэты твои и тебя опережают.
Мир изгоняет поэтов – дожидаясь тебя. Мир славит поэтов – чтобы, изгнанные сегодня, завтра вместе с тобою они вернулись сюда. Мир боится остаться наедине с тобою – без поэтов, потому что только они не потеряют дар речи – при тебе…
А сегодня, без тебя, мне тесно в народе – с дезертирами, палачами, ворами, богохулами… Но быть угодным тебе – значит, оставаться на своём месте, оставаться в том народе, в котором ты до своего возвращения оставил меня. Зачем я здесь? В чём смысл моей жизни? Я верю: ты оставил меня в этом месте и в это время для того, чтобы – знать о поэте, который принёс истину, по твоей воле опережая тебя.
Я знаю о поэте; я сочувствую ему; я люблю его; в своей долгой молитве не перестаю тебе напоминать о нём. Потому и смысл моей жизни – в молитве о нашем поэте!..»
Я хочу, чтобы в мире был такой человек, который бы говорил тебе такие слова. Но я ещё не знаю такого человека, потому от его имени сам говорю тебе эти, необходимые для меня, слова…
 
Обрести твердь под ногами, жить уверенно и бесстрашно можно лишь тогда, когда безоглядно принимаешь твоё всемогущество. А твоё всемогущество в том, что уже есть на свете; в том, что уже необратимо. Вот и я уже не могу быть прилетающей птицей; проплывающей рыбой. Не могу быть подсолнухом, звездой…
Истина, дарованная тобой, воплотилась в бытии каждого на свете: и чертополоха, и ромашки, и немого, и красноречивого, и слепого, и того, кто видит насквозь все будущие необратимые эпохи. В этой истине и самое несовершенное на вид есть венец совершенства. Ничего из того, что уже создано, невозможно создать заново. Пытаясь заново создать уже созданное, можно лишь умножить безобразие, погубить мир…
Я обращаюсь к тебе…
Не обращаешься ли ты моими устами – к себе? Ведь это ты обращаешься к себе! Потому я знаю о своей непотерянности в глуши; я знаю о своём вселенском деле, которое я делаю в безлюдье.
Я знаю о своём труде – быть тобою в тот час, когда ты при свете звёзд и луны обращаешься к себе; когда ты сам себе проповедуешь истину.
И тебе нужна проповедь; и тебе нужна поддержка!
И я смиренно несу свою ношу, выполняю свой труд – вдали от людей, но и во имя их.
Во имя людей тебя должен поддерживать человек; во имя звёзд тебя должна поддерживать звезда; во имя цветов тебя должен поддерживать цветок; во имя камней тебя должен поддерживать камень…
Я только сегодня узнал о своём деле в жизни – воплотить в своей безмолвной молитве твоё обращение к себе самому.
Потому на земле ты всегда вместо меня делал то, что мне не нужно было делать, что не было тобой мне предписано. И деревню ты покинул вместо меня, чтобы мне не пришлось покидать эту глушь. А глушь должна была существовать! Именно глухое безлюдье ты предписал мне – чтобы втайне от всех тебе моими устами обращаться к себе. Именно заточение ты предписал мне для моего необъятного труда – к тебе обращаться от твоего имени; до тебя донести твою проповедь, обращённую к себе самому.
Моя молитва есть моё дело; отныне к ней причастно всё, что вокруг меня – и заросшие бурьяном поля, и стёртые временем тропинки, и сумрак на безлюдной улице, и единственный свет в окне моего дома.
Видя этот свет из бесконечной дали, не думаешь ли ты о том, что это в твоём доме горит свет; что на земле есть и твой дом?
Твой дом в деревне остаётся даже тогда, когда никого в деревне не остаётся. Потому мой ветхий дом – это твой дом; моя речь – это твоя речь; моя жизнь – это твоя жизнь; моя молитва – это твоя молитва, обращённая тобой к себе самому…
Завтра я снова буду обращаться к тебе; завтра буду снова в молитве разговаривать с тобой. Может, повторю всё то, что уже сказал тебе сегодня, потому что созданный тобой мир останется неизменным всегда. А может, скажу тебе что-нибудь совсем новое: потому что и слетевший с дерева лист, и прилетевшая на дерево птица – это вести вселенские…

Спасибо тебе за мою глушь! Ты даровал мне её – чтобы не затеряться мне в мире людей; чтобы достойно выполнить своё главное дело – непрекращающейся молитвой быть возле тебя, быть твоим спутником, быть твоим поводырём в глуши, которую ты доверил мне. Ты подарил мне глушь из любви ко мне – чтобы ничем не обязательным мне в мире не заниматься: не враждовать с другими людьми, не злословить, не сквернословить, не завидовать.
Я понимаю ангела; я понимаю вестника. Только в заточении ангел мог остаться пречистым. Его чистота и непорочность – и есть главное предназначение его; его чистота – и есть его главная весть. Чистоте ангел учит и весь мир.
Чистый ангел остался навсегда заточённым в тебе – потому он и незрим. Другой ангел захотел вырваться из заточения в тебе – и омрачил крыла пустотой, потому что, вырвавшись из тебя, можно оказаться только в пустоте и небытии. Потому и мрачный ангел незрим: его нет, только его страшное имя до нас доносится из небытия…
И моя глушь – есть заточение в тебе. И я несу весть о тебе. Спасибо, что ты поселил меня там, где невозможно покинуть тебя! А весть о тебе я несу – тебе же, стараясь не пропустить тот миг, когда ты находишься возле меня.
Моя глушь – такое место на свете, где и ты не можешь покинуть самого себя; и ты не можешь вырваться из заточения в себе самом.
Живя в глуши своей, я живу в тебе. Живя в глуши, я в тебе нахожусь, где бы ты ни находился в этот час. Оставаясь в доме своём, среди бурьяна, репьёв и крапивы, я одновременно – и на песках африканских пустынь, и на камнях Израиля, и на берегу свирепого Тихого океана. Всё, что есть на свете, возле меня; и всё, что было на свете, тоже – возле меня. В глуши возле меня – ты, потому моя глушь включает в себя весь мир, который ты сотворил и который ты не покидаешь.

Мне уютно в моей глуши. Так уютно, как будто и ангелы поселились в пустых домах моей деревни и живут тайно, ночами не зажигая света. Ведь если ты здесь, в деревне поэта, разве не могут быть в этой же деревне и твои ангелы!
Они творят свою тайную работу, как и я: в себе хранят чистоту на земле, которая жива молитвами одиноких ангелов. Если и есть где-то в мире непорочность, то лишь в деревне ангелов. А если непорочность есть в деревне ангелов, то мир не погибнет…
Твои ангелы не возвестят мне о тебе – они не нарушат обета молчания; они не опередят заданных им сроков. Так и я должен в отведённые мне сроки выполнить дело своё. Потому я возвещаю ангелам о тебе – открывшемся мне в моё время!..
Моё дело – безвестное. Но какая мне ещё нужна известность, если ты знаешь обо мне! История – только в твоём сердце; и нигде больше нет истории. В ней остаются только те, кого ты сам вселяешь в своё сердце. Даже цари могут не войти во врата истории, а безвестный старик из глухой деревни может на твоих руках, как младенец, войти в историю мира.
В раю ты поселил меня – поселив в глуши. Ты здесь; а то место, где есть ты, которое ты не покидаешь, может быть только раем.
В аду тебя не может быть никогда. Ад и есть то место, где нет тебя, куда ты не пришёл, где ты не остановился. В аду и ангелов твоих нет; и их не может быть там, где нет тебя…
Цветут и благоухают травы, поёт вода в реке, летят птицы над моим домом, светит луна, лошадь жуёт туман на закате. Потому и не выходят пречистые ангелы твои из вечного заточения, что само здешнее бытие – есть чистейшая весть; потому твои ангелы в священном заточении живут – в цветении трав, в шелесте листвы, в сиянии луны, в свежести воды, в мягкости тумана, в полёте птиц над деревней.
А для молитвы сохраняется в этом раю – жизнь человека, его речь – если даже молитва для тебя не слышнее, чем шорох летящего с дерева листа, чем звон росинки или безмолвие заката…
Ангелы не выходят из заточения; они не просятся к тебе – в дети твои. У тебя нет детей: ты долго боялся, что они, успев повзрослеть, спросят тебя о совершенстве мира; а мир ещё долго оставался несовершенным.
Мир несовершенен каждый миг. Если я отогнал пчелу, которая ужалила меня в руку; если ветер сломал ветку на дереве; если лошадь съела траву; если туча закрыла солнце – можно ли такой мир считать совершенным? Не потому ли ты всегда один и всегда в глуши, что избегаешь вопроса о совершенстве мира, потому мир и живёт долго?..
Есть ли вина на мне, прогнавшем пчелу; на ветре, сломавшем ветку; на лошади, съевшей траву; на туче, закрывшей солнце; на ягоднике, нарвавшем земляники; на птице, склевавшей зерно, из которого мог вырасти колос?.. Наверное, на всех есть – вина! Но ты прощаешь всех нас; и из своего бесконечного прощения творишь ежечасно наш мир, как хлебопёк из душистого теста печёт хлеб насущный…

Каждый дарованный тобой день в твоей вечности – как день победы для поэта.
В жизни поэта не бывает поражений; в его жизни всё происходит так, как он хочет. Потому что он всегда хочет только того, что уже решено тобой, что предписано тобой; что тобой для человека пишется в его присутствии…
Человек и живёт в твоём присутствии. Всё изначально имеет своё место и своё дело: и листочек, падающий с дерева; и ветер, срывающий жесть с крыши; и полая вода, заливающая дворы; и жара, выжигающая траву, и вьюга, которая со всех сторон заносит дома…
Все они тобою уже расставлены по местам. Так и человек занимает своё место – и возле половодья безудержного, и возле ветра свирепого, и возле вьюги безжалостной, и возле жары невыносимой. Человек не сходит с места, потому и выживает, потому и побеждает.
А поэт своё место занимает – царственно; его победа в том, что он никому не отдаёт своё место.
Никто не может поэта согнать с его места – ни враги, ни стихия, потому что место поэта всегда располагается на твоей дарующей ладони! Ведь что значит – продолжающаяся жизнь человека? Это – ты не перестаёшь дарить человеку его место на земле; это – ты не перестаёшь дарить поэту место царя, место победителя великих и свирепых стихий…
Главное – ты не сгоняешь его с места; ты его не выгоняешь – из себя. А со всем, что вместе с ним – в тебе, он уживается…
 
Мы с тобою вдвоём – это и есть наш народ. А те, кто покинул нас, могут сейчас же присоединиться к нам. Но для этого им надо выучить наш язык, когда мы понимаем друг друга без слов и речей; им надо постигнуть и принять нашу веру, когда каждая травинка и песчинка состоят из нас, а мы состоим из песчинки и травинки, листочка и росы. Это – спасительная вера, она в нас, она возле нас, она в том месте, где сегодня наша глушь. Потому наша глушь – это центр Вселенной, где живёт небывалый народ, состоящий не из толпы, не из враждующих племён, а из человека и творца, из творца и человека.
А нужны ли нам – покинувшие нас; отвергнувшие нашу веру? Ведь та истина, которая сейчас открыта нам в глуши, существовала всегда, потому что человек начал состоять из песчинки, росинки и травинки задолго до своего появления на свет, задолго до прихода человечества на землю. Может, потому и пришёл на свет человек, что песчинка, травинка, росинка, листочек, ягода позвали его сюда, приютили его здесь. Приютили – и отдали себя человеку, вот и сами стали состоять из человека, изначально состоявшие из тебя. Поделившись с человеком травами, песками, деревьями, водами, ты поделился с человеком – собой. Глазами человека ты, может быть, захотел посмотреть на себя со стороны, полюбить себя, подчиниться себе, беспрестанно творящему миры, чтобы творить их ещё вдохновеннее и совершеннее.
Для этого тебе нужен был человек-поэт, который видит тебя каждый миг – неповторимо, небывало; потому что ты ни на миг не прекращаешь работу свою, постоянно преображаясь от удач и печалясь от неудач. Каждый свой миг тебе надо оставлять в вечности – чтобы сохранялась сама вечность, чтобы не исчезало бытие. Для сохранения вечного бытия твоего, а в тебе и всего сущего, тебе и нужен был поэт, не перестающий радостно видеть травинку и песчинку, а для этого – не отдаляющийся от них…
Ты остался в глуши; а человек покинул глушь. Ты остался в песчинке и травинке; а человек отдалился от природы, поверив в то, что он выше травы.
Но ты не оставляешь одних – даже оставивших тебя.
И в глуши ты остаёшься во имя людей. Не появляешься в жизни покинувших тебя, чтобы – не обременять их жизнь твоим присутствием в той жизни; чтобы, увидев тебя, вновь тебя люди не покинули; чтобы второй раз не ввергли себя в заблуждение; чтобы второй раз не остались в мире без пристанища.
Ты не покидаешь их родину – чтобы у них была родина, населённая истиной, хранящей и любящей их вослед; чтобы их родина не оставалась пустой; в пустоте родина погибает.
Земля, переставшая быть родиной, отдаляется от человека и с собой уносит от людей весть о том, что земля есть воплощение творца, и этой вести становится в мире меньше; и вечность мира укорачивается.
Вот почему ты чаще в глуши, чем в многолюдных городах: чтобы опустевшая земля не переставала быть тобой, не уносила из бытия истину о тебе…
А кто заселит эту глушь завтра? Может, тот народ, который будет совершенным?
В пути ли по Вселенной уже тот народ, которому предстоит заселить мою землю; ходить по полям, которые казались мне навсегда моими? Кто ведёт это племя? Не в пустыне ли оно блуждает тысячи лет – но ты пока не указываешь ему дороги в этот край? Потому что ты пока только со мною решил быть здесь; потому что только молитва поэта сегодня нужна тебе, греет сердце твоё.
Ты видишь меня; твой взгляд в меня – это мой день; мой непрекращающийся день, который продолжительнее всей жизни, продолжительнее вечности…
И потому ты не покидаешь глушь, что не хочешь быть вдали от тех, кто безраздельно принадлежит той истине, что ты есть сама земля; кто ни о чём другом не знает – кроме твоей любви к себе и кроме своей любви к тебе.
Ты не покидаешь глушь потому, что надеешься только на тех, кто ничего, кроме твоей любви, не познал за тысячелетия – трав, песков, вод, зверей, птиц.
А человека ты оставил одного; человеку ты позволил быть одному, чтобы научился жить без тебя. Но ты никуда не отпускаешь от себя цветок и песчинку, дерево и муравья, ягоду и речушку. Ты не отпускаешь от себя травинку, растущую из твоего сердца и хрупким стеблем подпирающую вечные небеса.

Им нет никакого дела и до тех, кто придёт завтра на эту землю; и до тех, кто жил здесь вчера. Жившие здесь вчера знали об истине травы и песков. И я, пришедший после них, сегодня знаю эту истину. Потому ты и находишься возле меня – не покидая меня; не прерывая мою долгую молитву, которая для тебя короче мгновения.
Потому ты всегда будешь знать о том, что человеком и за тысячелетия не создано ничего – совершеннее твоего цветка…
Ты навсегда полюбил цветок – его ты не разлюбишь никогда. Это цветок подпирает небеса вместо тебя. Только цветок, растущий в глухом поле, грозные небеса принимают за тебя.
У меня ещё не хватает сил долго смотреть на цветы: возле цветка можно только любить мир, но для этого надо забыть о существовании мира. Даже ангелы, облетевшие бытие, не задерживаются долго возле цветов.
Только ветер не отходит от цветов полевых; ветер – как юный ангел, ещё не успевший облететь и увидеть весь мир…

Смотрю на траву: колышется на ветру, гнётся во все стороны; не может противостоять ветру; не может и сорваться с места, чтобы убежать от ветра. Выполняя твою волю – быть ей на своём месте – трава слушает волю того, кого ты посылаешь к траве: волю ветра. Если он налетает – значит, ты послал; если он сгибает – значит, ты велел сгибать, и значит – во все стороны света.
И дерево гнётся на ветру, скрипит, но не может нарушить волю твою и покинуть своё место, потому что нет для дерева в его жизни другого места.
И травинке, которую колышет ветер, удаётся повернуться к тебе – на все стороны света, где ты не перестаёшь быть. Траве не нужны слова деревьев о тебе; трава и сама знает о тебе всё. И люди о тебе узнают, когда слушают голос деревьев и душистое безмолвие травы…
               
Когда вспоминаю предков, вспоминаю и их богов. И порой встречаю этих богов – в озарениях своих.
Встречал я и Тенгри. Ты знаешь его; но он не знает тебя, потому что Тенгри продолжает обожествлять лишь себя.
Блуждало в глуши небо-Тенгри, тысячу лет блуждало, желая обрести народ. Но – нет народа для Тенгри! Откуда здесь взяться народу, если его нет здесь даже для тебя! Но ты здесь и не ищешь его. А Тенгри ищет…
Где народ? Может, не там Тенгри ищет его? Но другого мира для Тенгри не существует; и нет для него другого места, где он мог бы искать народ, прежде обожествлявший его.
Он говорит в своём гордом, высокомерном безмолвье: потому в моём краю нет народа, что его, Тенгри, не было долго. Без него не может быть и его народа.
Тенгри у меня требовал признания себя богом, чтобы вновь началась здесь многолюдная жизнь. Тенгри во мне искал моих предков, поклонявшихся ему прежде. Вглядывался в мои глаза, прикасался к моему лицу, пальцами водил по моим морщинам.
Тенгри был – как юродивый, нищий и голодный, и оттого – жалкий. И не было такой пищи, какой сегодня можно было бы его накормить, и не было одежды, в какую сегодня можно было бы его одеть.
Тенгри шёл по цветам, застревал в репьях. Боялся деревьев, особенно – когда они начинали скрипеть на ветру, грозно шелестеть листвой. Искал степь, похожую на небо. И не мог найти. Не мог найти не потому, что нет в лесу степи, а потому, что степь не помнила о Тенгри, не узнавала его. Степь – ставшая тобой, только тобою и была всегда.
Небо-Тенгри пропадало во мраке забвения. Не в своей ли небесной глуши пропадало, как я пропадаю в своём безлюдье? Но я обрёл свой народ; и этот народ – я сам вместе с тобою. Ты дал мне счастье увидеть тебя в своей глуши; ты дал мне счастье знать о том, что ты проходишь здесь.
Но об этом я не говорил встретившемуся мне Тенгри, потому что мне ещё не время было говорить. Мне не время было говорить вчера, когда моя мысль о тебе не была ещё открыта и земле; мог ли я эту мысль открыть небу!
Я не спал всю ночь; я слышал, как всю ночь рыдал Тенгри – заблудившийся в своём пути. Бесконечный мрак был на его пути. Луна и солнце не светили ему – порабощённые небом-Тенгри. Только вольное, только свободное может издавать свет. Для того ты и даёшь свободу поэтам, чтобы издавали они – непрекращающийся свет.
Чем же мог я помочь несчастному Тенгри? Только сердцем своим мог ему посветить в его беспросветном сумраке, сердцем – в котором не переставала сиять любовь к предкам и к их богу. Не за этим ли светом, не найдя его на небесах, Тенгри и спустился в мою глушь? Моё сердце, прозрачно пылая, спасало Тенгри – может быть, ещё на тысячу лет…
Я не спал всю ночь, дожидаясь восхода. Я сам всю ночь к востоку провожал Тенгри, чтобы его, утомлённого, не искусил коварный дьявол – блеском мрака, обещаниями всемогущей власти над миром…
Так я в бессонную ночь встретился в глуши с Тенгри. В эту ночь я писал стихотворение о нём; именно стихотворением и был воскрешён Тенгри.

Утром, в День Победы, вышел я на улицу. Солнце, зелень, ветерок. И мне на грудь села яркая бабочка. Это ты в День Победы приколол на моей груди бабочку – словно знак отличия.
За что эта награда дарована тобой? Не за то ли, что выживаю среди безлюдья? Не за то ли, что и среди вселенского безлюдья не пропадаю без вести? Не за то ли, что вижу тебя и знаю о тебе?
Точно ли мне предназначена награда? Не случайно ли я оказался на пути у бабочки, посланной тобой? И все твои дары – не случайные ли? Кто их должен заслужить? Кто их может заслужить?
И как заслужить дар поэта? Дар поэта на всём свете заслужил – только ты! Но ты, идя по миру, никакой тяжести не берёшь с собой в бесконечный путь. И не первым ли оказавшимся у тебя на пути ты раздаёшь свои дары? Так же – и дар поэта?..
На твоём пути оказывается каждый: человек, зверь, птица, дерево, ручей, цветок, океан, звезда, бабочка. И каждому от тебя достаётся награда. И каждый наградой от тебя достаётся друг другу. Но не от каждого тебе достаётся благодарность…
И не потому ли остаёшься незримым, невесомым и неслышным, что на дары сущему ты беспрестанно растрачиваешь себя? А сущее охотно принимает дары, которые есть – добро. И ты научил сущее главному – принимать только добро. Только зло никто не хочет принимать, сколько бы дьявол ни навязывал его миру. Вот и копится зло в самом дьяволе, потому и кажется дьявол страшным и могучим, потому и не вмещает дьявола ничто из сущего – ни травинка, ни песчинка, ни росинка; потому и нет дьяволу места среди сущего; потому и нет дьявола на свете, созданном из твоей плоти…
 
Люди, как только появились на земле, отправились к своим богам. Каждый человек обрёл своего бога. А боги шли к Христу. Христос шёл к Мухаммеду. Мухаммед шёл к поэту. Поэт идёт к тебе. Поэт ждал всех, кто шёл в его сторону, потому что все они были угодны тебе. И поэт должен был их дождаться. Человечества нет без них; а без человечества поэт не нужен тебе.
Кто такой поэт, о котором так много говорю тебе? Это – зритель непрекращающегося творения мира. Он идёт к тебе, который всегда остаётся землёй. Значит, ничего на свете не происходит? Значит, всё на свете остаётся на своём месте? В этом и есть истина; иначе мир разрушился бы, если бы все разошлись…
И вот так человечество, отправившись однажды в путь, в языческих богах, в мессии, в пророке и в поэте идёт к тебе. Поэт – тот, кто на горизонте должен видеть тебя, потому что только в твоём существовании смысл бытия.
А языческие боги, мессия, пророк и поэт – есть время, в котором живёт человечество. Не было бы жизни на земле, не было бы веков и тысячелетий, если бы люди сразу же оказались возле тебя. А тебе люди нужны в пути, в долгой жизни. Будто себя, вечного, ты разделил на бренных людей; будто для сохранения своей вечности нетронутой ты и существуешь в бренной человеческой жизни, одаривая её собой.
И моё нынешнее слово произносится только потому, что тебе нужно, чтобы оно произносилось. Тебе нужно видеть это слово, чтобы знать: твой образ не окаменел, не омертвел в человечестве; значит, ты и сам в человечестве не окаменел, не омертвел, потому что, живя во всём сущем, ты живёшь и в озарении поэта.
Ты живёшь и в тексте поэта – так же, как в зелёном и жёлтом сиянии травы, в её шелесте. Сияние и шелест травы – это её текст о тебе, который ты не перестаёшь читать как священную книгу… 
 
Я пока старше цветка, росинки, птицы. Я старше Христа, Лермонтова, Рублёва, Пушкина.  Не старше ли я и тебя? Ведь ты своё время поделил между гениями и сейчас не перестаёшь делить своё время; а я собрал своё время из их откровений, озарений, подвигов; значит – своё время я собрал и из их земных сроков. Потому сегодня мне, может, не одна тысяча лет…
Я старше всех трав, старше и многих деревьев. Только молитве своей я ровесник. Потому что и первый плач человека в колыбели – уже молитва; молитва и его последний вздох.
Первый миг человека на земле и его последний миг соединяет молитва; и потому вся его жизнь для тебя короче самого короткого мгновения; ты глазом не успеваешь моргнуть, как перед тобой проносится даже самая долгая человеческая жизнь – хоть это жизнь вселенского гения, хоть неграмотного пастуха, пасущего овец возле деревни…
Многие поколения людей спрашивали  и себя, и тебя, и гениев своих эпох: в чём же смысл духовного совершенствования  человека, если всё будет так, как должно быть; и если всё кончится в свой срок – ни секундой раньше и ни секундой позже? Ради чего труды человека на земле?
А в том смысл человеческих, бесконечных трудов под небесами – чтобы пережить конец света, суметь войти в другой, совершенный мир – совершенным, как цветок; и оказаться возле нового творения мира.
Как жить человеку сегодня? А так жить, чтобы природа тебя полюбила; чтобы травинка тебя взяла в новый мир; и чтобы пески тебя взяли с собой. Им-то уже предписано вечное существование; в них уже воплотился сам творец.
Какая из трав на моей родине возьмёт меня; какое из деревьев; какая из песчинок? Каждая ли травинка и песчинка? Каждое ли дерево? Каждый ли цветок? Не обидел ли нечаянно какое-то из них? Наверное, за долгое время не мог не обидеть…
Как жить целому народу, чтобы пережить конец света? А так жить, чтобы его с собою в творящийся мир взял с собой поэт! Быть народом поэта, которому, как цветку и песчинке, тоже предписано пережить конец света.
Быть возле песчинки, быть возле травинки; они созданы из тебя, и только себе ты не предписал конец света и тому, что поистине возле тебя.
Никто, кроме поэта, уже не придёт к людям в сёлах и городах, в горах и  пустынях, на воде и в небесах. Не придут ни пророк, ни мессия, ни ангелы, ни прорицатели. На всё оставшееся время ты оставил в мире – поэта. И даже во времена пророков, мессии и ангелов только поэт был ближе всех к тебе; он безмолвием своим укрывал тебя до поры, когда те ушли в мир говорить от твоего имени. Поэт видел тебя – истинного; и ему ничьи слова не мешали видеть тебя – истинного…
В молитвенные часы мне кажется, что я читаю грядущие стихи поэта; и понимаю: не человеческой, а твоей молитвой он жив на свете; ты сам беспрестанно молишься за него. Ты его прежде себя отправил в мир – чтобы из многолюдного мира поэт заботился о твоей глуши; и чтобы мир многолюдный, имея в себе поэта, присоединился к его заботе, вместе с ним молился о тебе. И чтобы с твоим поэтом в себе многолюдный мир не утрачивал своего родства с травинкой и песчинкой, с деревом и рекой; с тобою, из себя самого сотворившим белый свет.
Но даже многолюдный мир поэт до поры называет безлюдьем, потому что – он не перестаёт быть возле тебя, в глуши. Дар поэта – это значит оставаться возле тебя…
Предписав однажды самому себе родство с человечеством, ты и поэта своего рождаешь в людях, а не в травах или деревьях, не в цветах или птицах. Ты никогда не выпускаешь поэта из многолюдного мира, если даже он порой обижает поэта, потому что тебе нужно – только человечество поэта; человечество, любящее поэта; человечество, любимое поэтом.
Человечество, отвергнувшее поэта, всё равно, что отвергнувшее тебя; а отвергнутое поэтом – всё равно, что отвергнутое тобой. Такое человечество не может быть полезным для тебя при новом творении мира…

Даже время стареет возле поэта, как состарилась дочь Фирдоуси, пока ждала, когда её отец закончит поэму и отправит с караваном к иранскому шаху, а тот пришлёт поэту вознаграждение. Тогда бы и было у дочери поэта достойное приданое…
Часто вспоминалась мне эта легенда. И когда, предвидя свои предстоящие книги, выходил я на сумрачные луга за деревней, то ощущал себя тысячелетним Фирдоуси. Моя родина казалась мне состарившейся дочерью, а книги мне ещё только предстояло написать. А угасающий закат казался мне безвозвратно отдалившимся караваном утомлённых верблюдов, с которым я так и не успел послать к тебе свою рукопись. Я видел, как вечный караван уже добрался до твоей дальней деревушки на горизонте, где ты при свете керосиновой лампы терпеливо читал районную газету со стихами, написанными мной ещё в детстве… 

С противоположных сторон мира мы с тобою одновременно смотрели на необъятную вселенскую пустыню, разделяющую нас. И пустыня, словно убегая от нас, сжалась в незримую песчинку – чтобы мы, не перестающие творить однажды сотворённый мир, не стали и её, совершенную, создавать заново.
Пустыня сжалась в песчинку; и нам надвое песчинку не разделить.
Так же и истину никогда не разделят надвое человек и творец. Потому – у нас нет другого выхода: нам обоим предстоит уместиться в песчинке…

Своё старое пальто и шапку надену на огородное чучело. И словно воплощусь я в этом чучеле. И буду жить вместе с ливнями, грозами, метелями, зноем. В чучеле огородном буду полноценно жить в природе, как мой предок-язычник.
Может, хотя бы так я буду жить в одном доме с тобой? Может, ты не будешь ушедшим – от меня, живущего так?

Двор обезлюдевшего соседского дома зарос репьями и другой сорной травой. Калитка много лет уже никем не открывается.
Не оттого ли эти репьи особенно печальны, что никто не открывает здесь калитку; и травы потеряли даже надежду когда-нибудь выбраться отсюда?
Свой народ я узнаю в репейниках. И чувствую, что они уже растут в моём сердце. Будто в моё сердце они убежали с безлюдного двора.
И будто разыскивая по миру свои репейники, и ты появился в моём сердце, посетил меня в глуши…

Когда поэт с гармошкой в руках поёт вместе со стихией, он часть песни поёт и за неё, чтобы она не отвлекалась от творения непрекращающейся истинности своих гроз, репейников, океанов, песков.
Стихия всегда слушает только песню, если даже в это время творит грозу.
Если даже творит ураганы, выжигает землю, разрушает горы и сметает с земли племена, стихия не покидает твою горницу, где единственное место её. И рыдания гибнущих племён, и бесконечность пустынь, и грохот горных обвалов  она превращает в себя.
Вот откуда берётся у поэтов надрыв, вот откуда берётся у поэтов тоска; вот почему лучшие из них часто с гармошкой в руках отчаянно бегут в сторону смерти.
Поэтам даётся страшное прозрение, что и в смерти воплотился – ты! Поэты призваны встречать тебя со всех сторон света, видеть тебя во всём сущем и не отворачиваться ни от чего, в чём бы они тебя ни видели.
Куда бы ни шли поэты навстречу тебе, они никогда не покидают твою горницу. Потому что твоя горница во всём, что есть на свете, – и на хлебном поле, и на поле боя, и в бедной избе крестьянина, и во дворце царя.
Всё, что есть твоя горница, не может быть небытием. Если даже бездну признать божьей горницей, она обретёт твердь, перестанет убивать существующий мир пустотой. Не для того ли Данте спустился в ад, чтобы бездна, отправившись вслед за поэтом, устремилась навстречу истине?
И людям можно идти только вслед за поэтом, потому что он всегда идёт навстречу творцу. Отстав от поэта, можно заблудиться, забрести в закоулки и сгинуть, плутая там бесконечно.

Сейчас, когда мы знаем, что ты воплотился в стихии, уже невозможно уйти от тебя. Можно убежать из храмов и никогда не заходить в них, но невозможно скрыться от грозы, ливня, ясной погоды, поля в цветах, неба в звёздах, запаха полыни, необратимости реки. Если даже отстанешь от Лермонтова, устремившегося в небесную даль, то всё равно где-нибудь на пути своём встретишь Есенина, играющего на гармошке и поющего одинокие песни. И тут же от шелестящей берёзовой рощи узнаешь о том, что вместе с Есениным, сидя на завалинке, распевает песни сама стихия!..
Божья горница такова, что в неё невозможно войти. Она всегда там, где человек – на своём месте. Она и сама то место, где человеку предписано быть царём, и он выполняет это предписание.
Божья горница для Пришвина – лесная поляна. Когда Пришвин, сидя на пеньке, описывал сияние росинки на цветке, в этом сиянии был воплощён ты сам. И живя в этом своём воплощении, место царя ты уступил Пришвину.
Ты уступил Пришвину своё царственное место, потому что возле поэта можно оставить мир. Возле поэта и тебе, всемогущему, можно доверчиво воплотиться в сиянии росы. Лишь поэт не убьёт творца, стряхнув росинку с цветка…
Если вместе с Есениным стихия распевала на завалинке вольные песни, то возле Пришвина она молчаливо воплощалась в свете росы, в спелости ягоды, в гордости дерева, в песне птицы.

Твоя горница, предназначенная Христу, была на горе Голгофа. Христу тобою не было позволено покинуть предназначенное только ему место. И от этой горы – всего полшага до лесной поляны Пришвина, до завалинки Есенина, до небес Лермонтова, которого стихия унесла, как песчинку, на гребне урагана. Когда стихия присела со своей песней на устах возле поющего Есенина, ураган на время стих, и песчинка-Лермонтов, сойдя с гребня урагана, глыбой возвышалась на земле, по которой шло состарившееся время…

Идёт время по глухой деревне: плащ в репьях, руки в земляничном соку.
Ягоду земляники ты отдал человеку; ягоду репейника ты оставил себе. У тебя – вечный пост, но репейник бережёт для тебя свою грядущую ягоду, потому и растёт отважно на земле.
Ягода репейника – твоя ягода. Репейник обделён любовью мира. Но он гордо живёт на свете, потому что ему хватает твоей любви.
Твоей любви репейнику хватает и для того, чтобы любить мир, относящий его к сорнякам. Зная, что мир создан из тебя и продолжает из тебя создаваться, репейник цепляется за него: нет другого места, кроме этого мира, где ты отыщешь то, что дорого только тебе, что только тебе необходимо; где ты, сделавший возможным невозможное, отыщешь и ягоду репейника. И тогда увидит мир, что он и существовал, пока в нём ты растил ягоду репейника для себя.
И меня отыщешь – дождавшегося тебя в глуши. И узнаешь меня по колючим репьям на моём плаще. 
Свою истину ты растишь на земле – как репейник, любящий мир, но отвергаемый миром. Но отвергаемый до тех пор, пока ты сам не сорвёшь с репейника – ягоду. Ягодой репейника и окажется плод твоих трудов, смысл твоих исканий. Будто для того ты сотворил мир и совершенствовал его, чтобы в центре этого мира долго рос отверженный репейник, на всём свете нужный только тебе…

Поэт скажет миру о том, где ты; что ты. Ему все завтра поверят; о нём все завтра узнают; его все завтра увидят; но все завтра увидят – только его…
А вдруг он ничего не захочет сказать миру – о тебе? Ведь что большего можно сказать после того, как зазеленеет трава, пожелтеют пески, засияет солнце, поспеет земляника, сначала появится, а потом упадёт с дерева лист…
Может, и не захочет поэт отдавать миру своё сокровенное знание о тебе – чтобы оно не было оклеветано миром; и чтобы в откровенном знании поэта о тебе не был оклеветан ты…
Боюсь покидать место своё, потому что страшно: вдруг в моё отсутствие случится конец света. Будут звать меня травы, дома, пески, деревья, ягоды, будут кричать – и не докричатся…
 
Обращение человека к творцу могло бы быть бесконечным; всё в мире есть повод, чтобы обратиться к создателю этого мира; чтобы беспрестанно понимать его мир, не перестающий создаваться вновь и вновь. Всё наше бытие – будто проживание жизни создателя, иначе какой смысл могла бы иметь человеческая жизнь; какой бы смысл могли иметь стихи и войны, любовь и ненависть…
Человечество живёт жизнью творца, потому творцу и не надо открывать свой лик; и потому он всегда на земле, всегда только на земле.
Эта книга могла бы не закончиться никогда, обращение человека ко Всевышнему – бесконечно. Но я произвольно ставлю точку в этом обращении; и эта точка – как твердь: бесконечность могла бы оказаться бездной.
И даже создатель, любящий людей и избравший их для того, чтобы они жили его жизнью, предписал конец света – как твердь, на которую можно ступить, остановившись в пути; накануне нового творения мира…
Кому даровано право тревожить создателя мира? Человеку – узнавшему истину; поверившему в истину! А узнав истину, первым делом о ней надо рассказать тому, кто её даровал – чтобы не пропала истина, не сгинула. Только так можно закрепить её на земле, обосновать, обустроить в мире. Истина, которая не возвращена благодарно пославшему её, уходит в небытие.
Может, и потому не заканчивается время на земле, что у творца ещё много того, что ему необходимо сказать человеку. А человек – никогда не договорит того, что ему необходимо сказать творцу. О каждом своём шаге в мироздании Всевышний и человек говорят друг другу. Когда кончится этот разговор – кончится свет. Ведь конец света – это конец разговора творца с человеком и человека с творцом.
Вечность творца на земле продлевается бесконечностью нашего разговора с ним, когда от поколения к поколению мы не устаём говорить ему: о шелесте слетевшего листа, о тревожном ржанье жеребёнка в ночном табуне, о своём сне, об упавшей звезде, об исчезнувшей деревне, о корове, отелившейся вчера, о цветах, камнях, океанах…

О чём человек, оставшийся наедине с творцом, мог бы ему сказать ещё? О том, что скворцы поют, ведь и песню скворца создатель мира, может быть, слышит только в молитве человека; о том, что вчерашняя буря сломала яблоню; о том, что половицы давно уже сгнили. Но более всего – о Вселенной, которая начинается с его порога. Подсолнух под окном, звезда над подсолнухом, ветер, роса, дождь – это уже Вселенная…
И вера человека, оказавшегося во вселенской глуши, – стихия, которая правит миром, которая строит мир и разрушает его только по своей единоличной воле, но всегда щадит человека. Новый поэт обретает веру, которую человечество никогда и не выпускало из сердца. Обращаясь к творцу, он и ему будто бы напоминает об истине; и просит благословения на эту истину. Он вместе с творцом обретает новую веру; он и творца обращает в вечную веру.
Он видит творца – уходящим; потому что это заставляет человека быстрее становиться на то место, где вновь начинает твориться мир. Творец уходит – значит, человеку необходимо успеть в его присутствии встать за верстак, на котором создаётся белый свет; если человек опоздает, то кто научит его великому мастерству; из чьих рук он примет вновь творящийся мир…
Поэт воплотил в себе всё человечество; всё человечество в нём одном разговаривает с создателем. Прощается ли с ним – уходящим? Но его уход длится вечно: он вверяет белый свет, созданный из него, человеку; но он никому не вверяет себя.
Если земля создана из самого творца, значит, в ней не может быть бездны; значит, человеку, поверившему в это, некуда проваливаться; значит, нет конца света, нет конца жизни, нет страшного суда, а есть только вечное благословение на беспрестанное творение совершенного мира на земле.

Человек несёт откровение земле; несёт откровение творцу. Человек творцу даёт откровение о нём – словно путнику, уставшему от дорог, выносит кусок хлеба. Он вкушает веру человека в него; когда вера вечна – и творец вечен; вечно и творение мира…
Шелестят листья, грохочет гроза, качается подсолнух, летит пылинка, светится окно – всё это уже никогда не провалится в бездну небытия; всё это обожествлено; всё это в вере человека в землю-творца обрело твердь небывалую.
Мир обрёл бессмертие; он не исчезнет, потому что ему некуда исчезать;  потому что на свете отныне нет пустого места, где мог бы исчезнуть мир…
Человек видит творца – уходящего; он видит творца, уносящего небытие, но – оставляющего землю, оставляющего себя…

А завтрашней ночью я снова увижу сон, давно преследующий меня. Видишь ли и ты этот сон? Будто океан поглощает мою деревню. А я будто стою на гребне огромной волны. И несёт меня волна, смывая на своём пути дома, деревья, горы, пустыни, степи, города. Огромная беспощадная волна, водрузившая меня на свой гребень, смывает по пути и тихие беззащитные деревни – будто я их отправляю в небытие. И страшно мне оттого, что я недолюбил в своей жизни эти деревянные дома, завалинки с ветхими стариками в валенках даже летом, петушиные крики с повети, подовый хлеб, только что вынутый из печи, тёплое куриное яйцо в соломе, разбитую гармошку, районную газету, картофельные поля; не ночевал в степи возле костра, не прошёлся по камням Иерусалима, не стоял в аравийской пустыне под горячим солнцем, не посадил дерево под своим окном…
И не потому ли исчезает это бытие, что я его недолюбил; что все народы в едином порыве его недолюбили? А стихия не ведает ни о любви, ни о ненависти; она живёт в своё время, когда ничего нельзя ни отложить, ни ускорить.

Стихия занимает только своё место, потому она всегда побеждает, потому неподвластна осуждению…
И я есть стихия, когда по-своему понимаю созданный тобою мир, по-своему описываю его; и моя философия стихийно врывается в твой мир, поселяется в нём. Но я верю, что это ты позволяешь мне писать мои книги, как позволяешь быть всему, что есть на свете. И мне уже кажется, что и я вместе с тобою, а в твоё отсутствие – без тебя, творю твой мир, меняю его, когда по-своему вижу твою травинку, звезду, песчинку, по-своему слышу их речь…

И вижу во сне: вдруг встаёт навстречу океану, несущему меня и смывающему весь мир, маленькая девочка и протягивает мне письмо – от тебя. Ты пишешь мне, что свет кончился, и ты покинул мою глушь; и ты покинул свою глушь. А меня не взял с собой, меня вновь оставил здесь, в старом мире, наедине с океаном, воцарившимся после конца света на земле.
Океан рвётся вперёд, чтобы со мною на гребне волны догнать тебя в новом мире и воцариться даже там. Но маленькая светловолосая девочка, в доспехах, в сияющей кольчуге преграждает океану путь…

               
                2005-2006