Лик

Лик.
Густой осенний дождь придавал вокзалу этого маленького, захолустного городка настоящее, живое лицо. Обычно малолюдный в любое время суток, с редкими остановками транзитных поездов, уходящих в бесконечную дымчатую даль, во время дождя он преображался, словно человек, выходящий из комы и плачущий от удивления, что мир снова открывается перед ним.
На перроне вокзала, под навесом, часто сидел парень, худощавый, лет 20-ти. Раньше, в необъятной глубине времени,-несмотря на молодой возраст, при взгляде на его исхудалое, полное бессилия лицо, казалось, что перед нами старинная мумия, столько повидавшая на своём веку, что ничто на свете не может уже ни удивить её, ни поразить,- он был студентом престижного отделения престижного колледжа в престижном городе-мегаполисе. Нет, он не был отчислен за неуспеваемость,- он ушёл сам, на 3 курсе, и на то у него были глубокие личные причины, вдаваться в подробности которых мы не станем,исходя из тактичности к его хрупкому образу, отражавшему, вероятно, не менее хрупкий внутренний мир. Скажем одно- клинически его состояние называют обыденным ярлыком- «депрессия», со всеми вытекающими симптомами. Весь престиж в один день показался ему неуместным золотом, которое покрывало его хрупкую мраморную структуру, не давая дышать и совершить то, ради чего он и вернулся в этот маленький, заброшенный городок. Вернулся не к родителям, а к бабушке.
Это был чрезвычайно одарённый парень, с темными, цвета ночного неба, длинными прямыми волосами, тонкими бледными губами, впалыми щеками. Но в его глазах были лишь следы погасшего огня, что придает любой одарённости направление и силу. Он скорее мучился от своей силы, чем наслаждался ей.
Звали его- К.. Нет нет, не делайте сравнений с знаменитым землемером, хотя...некое сравнение имело бы под собой основание. Он был скорее Ставрогиным XXI века.
К. любил дождь, и каждый день приходил смотреть на уходящие вдаль поезда. Доставляло ли это ему удовольствие, а если да, то какое,- этот вопрос не может иметь ответа. К. давно распрощался с понятием удовольствия, зная ему настоящую цену. Мраморность, белая глина души К.(назовём это состояние, по привычке, душевным) прекрасно знала цену удовольствию, цену, которая не стоила того, чтобы К. за неё торговался.
В этом маленьком городке он появился всего пару месяцев назад, и фактически наблюдение за поездами составляло его единственное занятие, которому он посвящал всё время, свободное ото сна. К. не читал, хотя, судя по его виду, в своё время не был лишен любви к книгам. К. ни с кем не знакомился, если вообще думал о том, что здесь есть кто-то, с кем можно и стоит знакомиться. К. почти не разговаривал...
Однако, в один день нечто изменилось, произошло событие, не ускользнувшее от, казалось, вечно, хронически рассеянного взгляда К.: в конце сентября он увидел на соседней скамье на перроне девушку. Казалось, что в этом необычного? Ничего, кроме того, что она также явно не собиралась никуда ехать, с увлеченностью, не свойственной философски-отрешенному К., наблюдала за проходящими и уходящими поездами, и просидела до глубокой ночи.
Когда К. уже пошел по перрону в сторону выхода, девушка с рыжими вьющимися волосами в серых, промокших от дождя(она иногда выходила на рельсы, а дождь лил весь день) джинсах, тонкой белой майке с надписью «I'm the lizard king», догнала его и, поровнявшись, не говоря ни слова, следовала за ним. Это продолжилось и за пределами вокзала, по пути к дому К., пока, наконец, уже остановившись у вербы, покрывавшей собой калитку бабушкиного дома, К. не прервал молчание банальным вопросом:
-кто же ты?
-Я? Я Маша. Просто Маша.-ответила она голосом, показавшимся К. до боли знакомым, но до не меньшей боли забытым. Таким звонким, как у певчей птички, но словно раненой и поющей по принуждению, если бы птичку, как человека, можно было принудить.
зачем ты пришла на перрон? Ты меня знаешь?
Мне не нужно знать твоё имя, чтобы знать, кто ты. Я видела тебя часто, смотрящим на поезда. Так знай- ты не успеешь...
не успею что? Да о чем ты вообще? Кто ты, попросту говоря, такая? Я впервые тебя вижу!
Не сердись, ты прекрасно знаешь, кто я такая. Я- Маша. Не сердись, К., спокойной ночи.
Откуда тебе известно...?
Оттуда, откуда ты сам. До завтра, К.
До завтра?
Ты скоро всё узнаешь. Пока.
Сказать, что даже такой человек, как К., был изумлён и заинтригован,- ничего не сказать. В это полнолунную, как в коконе сжимающую душную ночь, К. всё время просидел на подоконнике, глядя в надвигающиеся тучи, которые словно бросали на него мрачные взгляды, злясь, что он не может вспомнить, он не может вспомнить...Кто она, кто она, черт побери? И почему он думает о девушке, которую даже не то, что едва знает,- которую не знает вовсе, но ощущает при этом, что весь мир кричит ему- «Очнись, Дурак, Очнись!». Не удивительно, что К. в эту ночь так и не смог уснуть...

Целую последующую неделю шли дожди. Они стали какими-то более легкими, и если раньше давили на городок, словно наказывая его, угнетая, то сейчас были скорее обволакивающими, матерински заботливыми, нежными, чуткими.
Маша каждый день сидела рядом с К. Постепенно они познакомились, обменялись интересами, К. неохотно приоткрыл перед ней дверцу своей истории, конечно, в сухом и формальном изложении, но постоянно понукаемый тучами, теми самыми тучами, которые словно влились в него самого(убрав тяжесть с города), на невероятное даже с точки зрения нормального человеческого рассудка(стоит ли говорить, что К. был далек от нормальности так же, как мир далёк от коммунизма)- раскрыть всё же уже знакомой, но совсем недавней, свой план. А у К. с самого начала был план, терзавший его давно. Теперь терзания по поводу раскрытия перевесили чашу весов, К. стал беспокоен, беспокойны стали и его речи, возбужденным стал его мозг, словно просыпавшийся от спячки, беспокойным казался и город, и улицы, словно наполнившиеся призраками и духами.
Лишь Маша сохраняла спокойную веселость и легкость. С ней было уютно...это именно то слово, которое, как казалось К., вело его к разгадке того, что он, не зная-знает о ней, не помня-помнит. В его привязанности к Маше отражалось нечто настолько тихое, как лунная соната Бетховена, как тихий шелест легкого ветра в сосновом лесу, где он был один, всегда один, покинут, брошен, забыт- а теперь, как ему показалось, у него появился друг. Друг ли? Нежность соседствовала с отторжением, интерес- со страхом, эмпатия-с закрытостью, ощущение духовной близости странно сливались с ощущением духовной поглощенности, словно он говорил с кем-то очень далёким, но одновременно-своим близнецом.
Очевидно, что она, подавая ему признаки влюбюленности, намекала больше на дружбу, так как было нечто роковое в её действиях, нечто стремительное, что вот-вот должног было оборваться, и сорвать ту тонкую нить чувств, связавшую их, оборвать так же быстро, как и обретенная связанность. Она действительно любила его, безусловно, это было видно по всему тому духу, пронизывающему их общение, и он не понимал- за что, как, почему, так быстро? Но, казалось, он и не хотел понимать-его мысли занимало иное,- то же самое ощущение рока, скорой развязки и тайны, нависшей над всей его жизнью и скоро решащей его дальнейшую судьбу, если у него вообще была какая-то судьба. Но сейчас он начинал чувствовать, что судьба у него есть, и нет ничего случайного в этом мире страдания, гнева, отвержения, скуки.
В конце концов, мучимый жаждой, источник которой не мог быть определен сознанием, сознание К. заболело окончательно, заболел и он сам. В одно утро у него началась лихорадка, и он не пришел на перрон.
Целую неделю, болея ангиной, острой формой, он находился словно в тюрьме. Он чувствовал, что План почему-то срывается, хотя не знал, почему он это чувствует и что конкретно срывается. Листья деревьев, западавшие в иногда приоткрываемое окно, приглашали его наружу, манили и жгли, жгли так, как никогда и ничто не жгло К. с самого рождения. Его обжигало всё, он едва сдерживался перед бабушкой, чтобы не расплакаться, едва сдерживался перед зеркалом, чтобы не упасть и не просить прощения не зная, у кого, не зная, за что, но побуждаемый внутренними тучами, которые, казалось, вселились во всё вокруг, везде отражали К.. везде говорили с ним: во снах, в видениях, во время еды. К. взялся было за книги- бесполезно. Каждая строчка говорила ему о том же самом- «Вспомни. Вспомни. Вспоминай же!»
Ему нужно было увидеть Машу. Он пытался узнать у бабушки о ней, и, к своему удивлению, понял, что та ничего о никакой Маше не знает. Не знали о Маше и соседи.
Мир знал, мир говорил о ней, а соседи-нет.

Проснувшись рано утром, с температурой, К. решил во что бы то ни стало найти Машу и, тайком от бабушки, побрел в сторону вокзала. Во время пути он почему-то почувствовал у себя на груди крест. Да, он носил крестик, данный ему с рождения, но раньше никогда особо не чувствовал его, да и верующим не был. Сейчас же, однако, этот крест словно впился в его тонкую и изнемождённую кожу. Идти становилось всё тяжелее. Лужи кругом словно сговорились, постоянно ухищряясь словить К. за ноги, вымочить, выхолодить, посмеяться на ним и отправить дальше, словно пинком из влаги.
На небе не было Солнца. Странно, что на небе словно и туч не было,- вообще ничего. Пыльная дорога, мокрая пыль, липкая, хитрые скрытные тучи, смеющиеся деревья и кусты, и ни одного человека по пути.
Уже подползая, в буквальном смысле слова, к перрону вокзала, К. внезапно заметил необычное для здешних мест оживление, толпу. Обычно местные жители не собирались в группы более пяти человек, здесь же присутствовало не менее полусотни, вместе с полицией, что особо бросалось в глаза и было вопиюще непривычно.
Пройдя сквозь толпу, К. увидел её.
Маша лежала на рельсах, искорёженная. Её тело было изломано на части, рука оторвана, и лишь лицо, каким-то образом оставшееся неповрежденным, смотрело ясными, широко раскрытыми синими глазами...прямо на К.
Смерть девушки без документов, которую никто не знал и не видел до этого, казалось, привела жителей в легкое замешательство, но один лишь К. испытал настоящий шок.

Позже, при выяснении обстоятельств, К. получил от полиции записку, которая оказалась адресованной ему. Писала Маша, быстрым, нервным, неровным, слабым почерком...
«Когда я тебя рожала, ты не был мной любим. Когда я тебя растила, то пыталась полюбить. Ты стал жертвой моей черствости, и я пришла это исправить. Умерев, я полюбила тебя. Когда ты уехал, исчез, я умерла и полюбила. Это позволило мне вернуться. Смотри- ты хотел сделать так же? Броситься под поезд от скуки и того, что тебе казалось важным постулатом- от бессмысленности? Дурачок. Смотри, три месяца ты выжидал, а я от любви сделала это за три недели, сделала бы и в первый день, если было нужно. Смотри, погибая, я оживаю, и вместе с тем я говорю тебе- умерев, я полюбила. Я люблю тебя, мой дорогой К., я долго не могла понять и поверить, но лишь опыт поезда помог мне узнать, что такое-жизнь, любовь, ребёнок. Прости  меня. И прости за то, что я  тебе скажу- ты никогда бы не смог осущесвить своего плана. Чтобы умереть, нужно быть мной.
Я люблю тебя.
Твоя Маша.
Твоя мама».

Через неделю К. вернулся в свой фешенебельный город. Он нашел могилу матери. Он вспомнил, что уехал тогда, когда она умерла. Он вспомнил своё отношение к ней, и понял. Он понял, что теперь и он заслуживает права умереть. Но он будет жить, так как смерть матери подарила ему любовь. Он будет жить- он видел лик любви собственными, теперь уже живыми, синими, цвета сапфира, глазами.