Из глины подземелий Старобельска

Рассказ

Десять лет назад, когда седина окончательно овладела моей бородой, а бес, не прощаясь, покинул ребро, мне ещё хватало сил хранить тайну старобельских подземелий.

Но на днях мне было видение: в зарницах степного заката на верхушке мергелевой гряды половецкие каменные бабы завели хоровод  и я решил рассказать миру о том, как была спасена Луганская народная республика четверть века назад в мае 2014 года.

В ту далёкую весну мой компаньон Мишка ухлёстывал за поселянкой Аней кладовщицей нефтебазы в Зимогорье и часто задерживался в тех краях без пользы для нашего банка, который щедро рассыпал кредиты европейских фондов по шахтёрским посёлкам.

Я хорошо помню тёплый майский вечер, когда Мишка попросил меня на часок завернуть с трассы в Зимогорье, где я впервые встретил Аню.

Жаль, что Анна не главная в этом рассказе, но пройти мимо ясных изумрудов её глаз я не смог бы даже теперь.

А дальнейшее показало, что все кладовщицы с кем судьба сводила меня прежде, были малыми вехами на пути к Анне.

Домишко, где она проживала с отцом-инвалидом смотрел низким окном на поросший мелким орешником косогор, из-за которого Зимогорье получило свое название в 17-м веке, когда стрельцы заселяли наши степи вниз по течению Северского Донца.

Вчетвером мы пили чай с прошлогодним вишнёвым вареньем, стараясь не горячиться относительно событий последних месяцев: Майдана, бегства президента, Крыма и народной республики.

Я постарался перевести разговор на беспроигрышную Кончиту Вурст, победившую на Евровидении методом похожим на референдум в Бангладеш о присоединении к Великобритании.

Анна и её отец ещё не знали про Кончиту.

«Журналисты превратились в пропагандистов, – сказал старый шахтёр, отец Анны, – мы совсем перестали смотреть телевизор».

Когда я показал хозяевам на экране своего планшета портрет Кончиты, отец и дочь заметно побледнели и переглянулись. Разговор пресёкся на полуслове, реакция была неожиданной и странной. Отец молча встал и, хромая, удалился в чулан, откуда вынес свёрток в пожелтевшей от времени газете.

«За Свободу и Порядок, 1920 год», – прочёл я заголовок.

«Её прабабка, – старик кивнул на застывшую Анну, – завещала отдать это человеку, который принесёт в дом бородатую женщину. Мы никогда не понимали и не верили, но ты сделал это и на тебе лежит исполнение пророчества», – сказал, как отрезал шахтёр, разворачивая свёрток…

До трассы по моим прикидкам было километров двадцать. Я выглянул в окошко. Смеркалось. На вершину косогора из орешника вышли трое в картузах и сапогах и стояли, смотрели вниз на посёлок. Видеть меня на таком расстоянии они не могли, но и уходить не спешили…

В свёртке оказалась старая фотография и тетрадный листок с непутёвой картой-схемой.
На фотографии низкорослый гладко выбритый человек в высокой папахе и полувоенном кителе стоял рядом с девушкой, похожей на Анну в украинской вышиванке.

«Прабабка Анны и её первый муж», – сказал хромой.

Признаюсь, я не робкого десятка, что убедительно доказано во многих моих рассказах, но глянув в глаза первого прабабкиного мужа, я ощутил холодок между лопаток.

«В глазах его - злых и одновременно пустых, глазах хорька и параноика - поблескивала яростная злоба. Визгливое бешенство, очевидно, не затихало в этом человеке никогда, даже и теперь, несмотря на его вальяжную и спокойную позу», – писал об этом человеке великий Паустовский после случайной личной встречи.

Я стал вторым литератором в истории, ощутившим этот взгляд в жизни и успевшим поведать о нём.

Я перевёл взгляд на старого шахтёра, и понял, кого он мне напоминал с самого начала.
 
Внук Нестора Махно от первого брака, не оставившего никаких следов в метриках и архивах, кроме народной памяти о дочери.

На обратной стороне фотографии была надпись: «Анархия – бородатая фемина. Принесший в дом спасёт народную волю».

Пророчество, понял я, истолкованное доморощенным учителем истории или латыни, а скорее – сразу обеих.

На карандашном чертеже с трудом угадывались знаки и линии.

За спинами Батьки и прабабки виднелся дощатый купеческий дом царской архитектуры с коньками и резными ставнями. На вывеске надпись: «Старобельская выделка шкур».

И вот тут я испугался по-настоящему, потому что понял – передо мной секрет пропавшей в Старобельске казны махновской крестьянской республики.

Самолично застрелив атамана Грирогорьева, который перед тем вывез из Одессы тонну золота, батько Махно в спешке спрятал слитки в Старобельске и бежал в степь от черкеской конницы.

«Коммунизм пыздыр максыманыш пыж – коммунизм светлое будущее всего человечества», – прочёл я на чертеже подсказку на адыгейском, но виду не подал.

На следующий день мы с Мишкой, минуя блок-посты федералистов и униатов, примчались в Старобельск.

За 90 лет ничтожно мало изменилось здесь, в старинном купеческом городе, где подвалы с неясной целью образуют под домами сплошную сеть проходов и проездов до ширины подводы.

Грунтовые воды, поднявшиеся с той поры по всему Донбассу, затопили подземелья Старобельска, но мы быстро нашли дом по фотографии и каменную кладку в подвальной стене по чертежу.

Перемещаясь по колено в воде и скользя по глине, мы вынесли из опустевшего особняка шкурников тонну золота и перевезли её в штаб Луганской народной республики для выплаты непомерных долгов Луганщины перед миром чистогана, который не прощает долги.

Со временем эта история обросла домыслами и вымыслом – всё из-за моего мучительного инкогнито и Мишкиной скромности – но теперь, познав видение половецких баб (смотри выше) я решил пролить свет правды во мраке лжи.

Кто мы и что мы в этом мире зависит от памяти о нас.

Жизнь коротка, а память, словно степь по времени года: оживает, зеленеет, высыхает, нагнетает скуку и тревогу, покрывается снегом и вновь с бурной водой уходит по рекам в Азов.

Кровожадные бунтари-анархисты Кондратий Булавин и Нестор Махно из пламени заката рыщут взглядом по стрелецкой степи, но не так-то просто оторвать меня от оврагов и перелесков вдоль белесых известковых холмов, где любовь никогда не заблудится из-за ревности, а ревность не погибнет от любви.

…но пока мне рот не забили глиной, из него раздаваться будет лишь благодарность, вторю я Бродскому в такие минуты, потому что лучше не скажешь.