Евдокия

(заранее спасибо тем, кто прочтёт до конца и как-то прокомментирует)
               
                Памяти моей тёти - Алексахиной Евдокии Матвеевны               

     В её имени было что-то стародавнее, былинное.  Как в тех русских преданиях "старины глубокой", что так замечательно были отрисованы картинками Билибина. Чудились ещё в нём дыхание и вздохи ветров, гуляющих по широким ковыльным степям,  потому что созвучно оно было  именно с той, древней, Киевской Русью: Ки-и-ев … Евдо-ки-и-я…
Но так, правильно,полным именем её называли редко, а вообще-то, домашние и друзья звали её Дуся, а недруги, которых тоже хватало, - Дунька. Уменьшительных этих имён она не любила….
    
… Март, наконец-то, выпростал солнце из кладовки, и оно, выкатившись на небосвод лучистым колобком,  улыбалось и заигрывало с миром, людьми, уставшими за долгую зиму, деревьями, воробьями...  Его лучи проникали сквозь  пыльные стёкла высокого окна больничной палаты и ложились солнечными "классиками" на затёртый линолеум. Весенний воздух шифоновой струйкой проникал в щель фрамужны, а вслед за ним в ту же щель проникал воробьиный гомон. Но она уже не слышала его, как не слышала и голоса, зовущего её по имени. Забытьё наступило ещё вчерашним поздним вечером, и теперь она просто тихо уходила. Болезнь, приступавшая к ней уже не в первый раз, всё-таки, взяла верх над утомившимся бойцом.  Приехавшая навестить племянница, держала её исхудавшую и ещё тёплую руку, ставшую почти невесомой, и,  пытаясь вспомнить подобающую случаю молитву, то шептала какие-то всплываюшие слова, то тихонько звала, впрочем, не надеясь, что тётка придёт в себя. То, что она уходит, стало ясно ещё несколько дней назад, и теперь воспринималось, как уже свершившаяся данность. Дыхание тоненьким пунктиром уходило, истончалось, и, наконец, совсем прекратилось… И душа её, с этим последним пунктирным выдохом высвободилась из этой истрёпанной, изъеденной болезнью и годами оболочки, как из старого обветшалого  надоевшего платья, и уселась на краю постели, потряхивая солнечными косичками и оглядывая бедный больничный уют. Потом, взмыла под потолок, рассмеялась неслышным, счастливым, как в детстве,  смехом, покружила вокруг лампы, и вдруг, заметив солнечные классы, опустилась на пол, и ловко пропрыгала на одной ножке по каждой клеточке. А потом, сделав озорной пируэт - фью-ить - вылетела к воробьям и капели в погожий мартовский денёк…
         Пришёл уставший после ночного дежурства, зевающий молодой врач. Взял руку посчитать пульс, приподнял веко, и , сделав приличную грустную мину, вздохнул: "Умерла бабушка". Потом буднично бросил племяннице - "Подождите пока,  будем оформлять..." - и ушёл.
         
         Нет, она не была бабушкой, хоть и прожила вполне длинную, по статистике, жизнь. Но внуков у неё не было, как не было и детей, и мужа. Так получилось.
В юности случилась у неё "большая любовь", которая выпила из неё все соки, разбила сердце, обломала крылья,- что там ещё говорят в таких случаях? А потом, после  нескольких пустых лет, ушедших на зализывание ран, вдруг оказалось, что время ускакало,  все приличные женихи оказались прибраны  и успешно женаты. Да и женихов-то тех в те годы была нехватка - как раз  подходящий ей и её сверстницам возраст был повыбит, скошен недавней Войной. И на десять девчонок не то, что девяти,( как в мажорной глупой песенке), но и половины-то ребят не приходилось. А заступники её, которые, может, могли бы разобраться с её "большой любовью" - отец и брат,  лежали где-то, заочно оплаканные - один в Вяземской земле, другой - в Западной Украине...
         И хоть  была она красавица и умница, всегда - заводила и душа компании, но мужчины почему-то предпочитали её менее блестящих подруг, видимо, боясь  её ума, острого язычка, и непреклонной порядочности и верности…   
        Да. Так вот, и не случилось - ни семьи, ни детей, потому что в своей бескомпромиссности, считала она, что ребёнка надо рожать только от любимого, в счастливой семье, а не абы как. Так что бабушкой она никакой не была, если уж формально... 
      


        Мартовский неохотный рассвет только-только начал сереть сквозь тусклое окошко, и постепенно в настывшей к утру горнице стали видны очертания лавок, большой печи и стола, за которым сидя спала, уронив голову на руки,  молодая  бабёнка. Изредка сквозь сон она подвсхлипывала, видно, продолжая и во сне плакать и горевать. Да и было о чём: ещё год тому назад она, Прасковья, была счастливой хозяйкой в крепкой крестьянской семье. Работать, правда, приходилось много, но работа эта была ей привычна с детства, а в расцвете бабьей силы и здоровья радостна, ловка и сноровиста.  Любила Прасковья всякую животину: и с лошадью управиться могла, и с коровами, и с бестолковыми овцами и прочей мелочью. Умела и вылечить, и выходить, когда нужда бывала. Сноровке этой она выучилась ещё в девичестве у деда. Тот был травником и пасечником, а по тёмным деревенским понятиям - "колдуном". Параньку дед любил, как самую маленькую и смышлёную внучку. А ещё потому, что она была в него - рыжая да кудрявая, "лёхкая". Много дед рассказывал любимой внучке - и о травках, и о букашках-таракашках, и о том, как какую животину отпаивать, если заболеет, каждую по своему "карахтеру". Потому и коровы у неё были самые дойные да гладкие, и песни-шутки-прибаутки не умолкали, и дети рождались здоровые, а муж, хоть и строг был, но баловал обновками в праздники да в ярмарки. Хорошее было хозяйство: дом - кирпичный, крытый железом, амбар - полон припасов, в сараях - много всякого инстрУмента мужиковского, нужного в хозяйстве. А у Парани - на зависть соседкам - стояла под кружевной накидкой новенькая швейная машинка! Вот! Шить, правда, приходилось урывками, да зато сколько радости доставляла ей каждая сшитая себе ли, ребяткам,  обновка!
        Но теперь всё рухнуло в один год - вышел от властей указ о борьбе с кулачеством  и мироедами.  Их фамилию  и записали сразу в кулаки в числе первых. Ну, а как же: коровы, лошади, да маслобойка, да дом - не изба какая, кирпичный! Да мелкой живности, да добра всякого!.. Кулаки и есть! Правда: держали они работников. Нанимали на летний сезон двух, а то и трёх когда. Но платили работникам всегда исправно, за стол вместе  сажали, не жадничали, и сквалыгами да мироедами никогда не слыли, а работАли ещё и поболее работников: ложились и вставали затемно. Вот за хозяйство-то, за добро и лад и нашла их зависть да беда.
        Тогда-то в один чёрный день, когда утреннее солнышко ломилось в окна, а Параня со свекровью хлопотали одни в дому по хозяйству,  муж, Матвей, со свёкром  отлучились за дровами, около их ворот остановились с грохотом две телеги. Вывалились во двор гурьбой полупьяные наглые и весёлые, будто на праздник,  товарищи члены "ячейки" во главе с Яшкой Косым, в прошлом дезертиром, пьяницей и "никчемушником", а теперь первым сельским начальством. "Товарищи" по-хозяйски затопали по  двору, в амбар, хлев и прочие постройки и сарайки. Яшка зачитал по измятой бумажке постановление ячейки об "искприации" у кулаков и мироедов лошадей -  в количестве "всех какие есть", коров, овец и протчего, а так же излишков хлеба и иного  добра, нужного для коллективного хозяйствования. Затем для внушительности помахал перед носом обомлевшей Парани большим чёрным маузером, криво усмехнулся, обдал кислым махорочным духом, сплюнул ей под ноги и махнул - начинайте, мол.
Послышались крики, визг и мычание сводимых со двора животных, матюги и грохот, а на солнечных надраенных половицах в широкой горнице, вместе с натащенной со двора грязью начала расти гора из полушубков, шалей, утвари и прочего "добра"... Когда мужики вернулись и застали голосивших баб посреди разорённого гнезда,  Матвей было вскинулся и побежал в сарай за вилами, но жена с матерью насели на него, ухватив и повиснув на руках:"Ты что, ты что, Мотя! Да они застрелят тебя на месте! И так ужо спрашивали, -где, мол?" И тут, вдруг здоровый молодой мужик стал оседать на пол.
        Да чего там вспоминать... Из дома своего их тогда выгнали. Поселились сперва в оставшемся от старого сродственника-бобыля пустом бедном доме, потом в другом, ещё более неприютном и пустом.А у мужа Прасковьиного от того случая потом навсегда остался опущенным никогда не улыбавшийся уголок рта - видно, тогда лихо ударило его...
       "Кулачили" их потом, после первого, ещё два раза,отбирая  совсем уж последние сбережённые припасы. Свёкра со свекровью, всю жизнь отдыхавших только в дни пресветлой Пасхи и в Троицу, отправили на "трудперевоспитание". Матвей ещё успел податься вначале в Рязань,к приятелю, а потом оттуда и в Белокаменную. В столице хоть и мыкался он поначалу без документов, скрывался от облав, ночуя то на вокзалах, то в скверах, но потом пристроился в артель кровельщиком, через каких-то московских родных выправил паспорт и передавал с надёжной оказией Прасковье скудные деньги на житьё. И наведался к жене  за весь год раза два, тайком, на две -три коротких ночи. А ведь многие потом такие же, как и он, "кулаки ",  не успели.Так что опять же -  повезло Прасковье!
      Теперь вот спит, наплакавшись, Параня в чужом доме, а рядом в тёмной люльке спит ледащенький младенчик, девочка, - плод одного из тех тайных свиданий. А рядом с лавкой на полу стоят приготовлены заплечные - большой и два маленьких (для двоих старших, сопящих сейчас на стылой печи)- мешки, набитые чечевицей, - всё, что удалось раздобыть в дальнюю дорогу, чем помогли понемногу сёстры да родичи. В эту ночь как раз и решалась Прасковьина и её детей судьба: шло заседание сельсовета, на котором составлялись списки тех, кого должны были "угнать в Сибирь", как кулаков и врагов Советской власти вместе с жёнами, стариками и младенцами, "чадами и домочадцами". Ведь и до их села дошла очередь отдать дань ненасытному Молоху этой самой Власти. Не первый день тянулись через их село бесконечные подводы, с безвольно сидящими обречёнными понурыми фигурами. И вот, завтра, нет, уже сегодня, пришло время жителям села - кому мстительно хмыкать,кому молча прятать глаза, а кому - голосить и присоединиться к нескончаемому потоку, скрипящему через их село к станции с товарными вагонами, на которых, как на ковчегах  уплывало в далёкую и страшную Сибирь, на выживание и на смерть только-только вздохнувшее и оклемавшееся после ужасов всех войн и начавшее жадно работать на своей земле, поверившее  этой самой "Народной Власти", русское крестьянство.

 
         ... За окошком послышался скрип снега, потом тихий торопкий стук в окошко. Прасковья вскинулась и, перекрестившись, зашептала было молитву, но из-за двери послышался голос двоюродной сестры - "Открой, Паня, это я!"  Вошедшая запыхавшись, не проходя в горницу, прямо на пороге зашептала Прасковье на ухо скороговоркой: "Параня, вас не будут угонять! Колька мой заступился за тебя, сказал: "Что ж вы, баба ещё только родила, мокрая, мужик неизвестно где, одна с четырьмя, куды ж её туда?  Они ж там загинут все... Люди вы? Отстоял тебя, стало быть... вот, из-за девчонки, можно сказать... так что не бойсь, не угонют вас!... Как прозвала-то хоть?"-
 - Не окрестила ещё , сама знаешь, батюшку-то нашего эти прогнали ж … ,- ещё не веря в избавление, механически прошептала молодая женщина.
 - Ну, ладно, побегу я, а то ещё увидит кто, скажут, сродственников выгородили, - и, проворно повернувшись, сестра  выскочила за дверь и быстро-быстро заскрипели, захрустели в предутренней тишине за стеной,  удаляясь, её шаги.
             А Прасковья упала на колени в углу, где почти под потолком на полочке темнела икона Казанской, подаренная ей матерью на свадьбу, старинная, намоленая и сбережённая несколькими поколениями предков в пожарах, разорах и иных бедах. И так и промолилась, не помня себя и не наблюдая времени, пока не захныкал, не запищал слабенько младенец, требуя материнского молока.  И только тут, очнувшись, и взяв младенчика на руки, Прасковья вспомнила, что сегодня как раз  именины Евдокии, и день такой приметный на всю весну: "Если синичка в Евдокию водички напьётся - быть весне ранней, дружной"…
 - Евдоки-иия , Дуся, Дунечка, Евдоки-и-ия, - шептала-приговаривала молодая мать, пристраивая маленькую хныкающую крошку у груди.
А та, найдя тёплый материнский сосок, не открывая глаз, блаженно засопела,  зачмокала, всасывая молоко, и не подозревая, что уже только одним фактом своего рождения на этом неласковом свете, оправдала она и появление своё, и смысл, и дальнейшее существование не только себя, но и матери, и сестёр, и брата, и того парня, которого её брат прикроет  в далёком ещё будущем бою, и тех бойцов, которых в свою очередь спасёт и прикроет уцелевший его товарищ, и всех их будущих детей и внуков, и своих будущих племянников, и детей племянников и других младенцев,  которые ещё, возможно, родятся где-то там, в голубом туманном будущем, спасённом и сохранённом ею для них.
              Потому что ничего на свете не бывает зря. И ничто не остаётся без воздаяния, но без и возмездия.

         Занялся день, и в весеннем ветерке, шуршащем в берёзовых голых ветках, в посвисте синичек, прыгающих по кусту за стеной, слышалось -
Евдо-ки .... Евдо-кии-ия ....  Евдоки-и-и-ия....