Муза узников гулага - Александр Сигачёв

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

    Вниманию читателей представляем материалы поэтического исследования Александра Садкова в  рамках благотворительного конкурса «Часовни Памяти». Поэтическое исследование было направлено на сбор поэзии узников ГУЛАГА, а также казачества времён великого исхода казаков в эмиграцию и в подполье в период массового истребления казаков большевистской диктатурой.
    Во втором этапе гражданской войны, теперь уже против крестьянства (Великий перелом Русского хребта – погибло более 20 миллионов человек); вместе с уничтожением цвета русского крестьянства, уничтожались его поэты и певцы – лучшие сыны берёзовой России.
    Из поэтов первой жертвой Молоху революционных репрессий стал Николай Гумилёв, вторым Алексей Ганин, а далее все крестьянские поэты Есенинского окружения. Почти все они были репрессированы и расстреляны. Николай Клюев был уничтожен в 1937 году, Сергей Клычков - в 1937 году, Пётр Орешин - в 1938 году, Василий Наседкин - в 1938 году, Павел Васильев (автор знаменитой «Песня о гибели казачьего войска» – в 1937 году, Борис Корнилов - в 1938 году, Иван Приблудный (Яков Овчаренко) - в 1938 году.      
  Так на крови создавался «Красный театр абсурда» в России, (который и до сих пор не разрушен, жив курилка, наступивший  на горло песнопевческой Руси). Но песня не погибла, она жила и за колючей проволокой ГУЛАГА, и в подполье, и в странствиях казаков эмигрантов «казачье рассеяние» по всему белому свету.
   В казачьем рассеянии, как теперь принято говорить о Великом исходе казачьей эмиграции 1920 года,  было немало поэтов песенников.
    Теперь принято считать поэтов белогвардейского рассеяния первой волны эмиграции 1920 года – затонувшей песенной Атлантидой. Действительно, несмотря на изданные многочисленные поэтические альманахи, сборники стихов, публикации в многочисленных зарубежных журналах, - многое из песенного творчества казачества утрачено безвозвратно. Из Харбино-Шанхайского и Дальневосточного эмигрантского зарубежья следует  особо отметить творчество казаков рассеяния:
    Алексей Ачаир - Организовал в Харбине «Содружество работников литературы, науки и искусства». Сочинял песни, издавал сборники стихов. Руководил большим хором школьников. В 1945 году был арестован и депортирован в СССР. Умер в пересыльной Уссурийской тюрьме от сердечного приступа;
    Сергей Алымов - Поэт-песенник, ставший кумиром Харбиновской молодёжи;
    Яков Аракин - Писал песни, романсы, пьесы; по словам В. Перелешина «Аракин умер от голода на крыльце чужого дома». 
    Арсений Несмелов - Поэт-песенник, его творчество вызывало интерес эмигрантских читателей в Европе и Америке. В августе был арестован и отправлен  в СССР. Умер в пересыльной тюрьме.
    Василий Обухов - Поэт-песенник, после входа в Маньчжурию советских войск, обухов был арестован, увезён из Харбина в СССР. Сидел в советских лагерях. Умер от рака. «Каждое стихотворение Василия Обухова - отражение его трудной, мучительной жизни, в которой настоящей радостью было творчество».   
    Валерий Перелешин - Поэт-песенник, из Харбина переехал в Пекин, автор 12 поэтических сборников.
    Настало время собирать эти поэтические жемчужины - тяжёлые жемчужины слёз лучших сыновей Отечества, и возложить ожерелье песен в неволе и в изгнании -  к «Часовням Памяти».
    Полного представления о музе узников ГУЛАГА и песен изгнания и казачьего подполья нам никогда не удастся восстановить, но восстановить в возможной полноте всё, что ещё сохранилось, - дело чести. Мы будем признательны, если поэты  откликнуться на наше начинание - оживить песенную птицу феникс – МУЗУ УЗНИКОВ ГУЛАГА И КАЗАЧЬЕГО РАССЕЯНИЯ.   

ПИМЕН КАРПОВ
1884-1963

В ЗАСТЕНКЕ (памяти А. Ганина)

Ты был прикован к приполярной глыбе,
Как Прометей, растоптанный в снегах,
Рванулся ты за грань и встретил гибель,
И рвал твоё живое сердце ад.

За то, что в сердце поднял ты, как знамя,
Божественный огонь – родной язык,
За то, что и в застенке это пламя
Пылало под придушенный твой крик!

От света, замурованный дневного,
В когтях железных погибая сам,
Ты сознавал, что племени родного
Нельзя отдать на растерзанье псам.

И ты к себе на помощь звал светила,
Чтоб звёздами душителей убить,
Чтобы в России дьявольская сила
Мужицкую не доконала выть.

Всё кончено! Мучитель, мозг твой выпив,
Пораздробив, твои суставы все,
Тебя в зубчатом скрежете и скрипе
Живого разорвал на колесе!

И он, подъяв раздвоенное жало,
Как знамя, над душою бытия,
Посеял смерть. Ему рукоплескала
Продажных душ продажная семья.

Но за пределом бытия к Мессии –
К Душе Души взывал ты ночь и день,
И стала по растерзанной России
Бродить твоя растерзанная тень, -
И жизни устремились листопадом
К иной черте, завидя твой венец;
И вот уже дрожит твердыня ада
И приближается его конец!

Нет, не напрасно ты огонь свой плавил,
Поэт-великомученник! Твою
В застенке замурованную славу
Потомки воскресят в родном краю.

И пусть светильник твой погас над спудом,
Пусть вытравлена память о тебе, -
Исчезнет тьма, и в восхищенье будут
Века твоей завидовать судьбе.

А мы, на ком лежат проклятья латы,
Себя сподобим твоему огню.
И, этим неземным огнём крылатым, -
Навстречу устремимся Звездодню!

    АЛЕКСЕЙ ГАНИН
1893-1925
    Зловещая убийственная хроника первых послереволюционных лет до расстрела Ганина в Бутырской тюрьме.
    1918-1919 годы. Расстрелы крестных ходов в Харькове,  Туле,  Воронеже, Шатске. Осквернение святых мощей в Новгороде, Ярославле, Владимире Твери. Массовые расстрелы епископов, закрытие монастырей, в том числе (Чудова, Спасо-Андрониевского, Новоспасского, Страстного);
    1920-1921 годы. Расстрел монахов Лебяжьей пустыни под Екатеринодаром, закрытие Троице-Сергиевой лавры, изъятие церковных ценностей, расстрел шести высших церковных иерархов;
    1922 год. Гибель жертв из числа духовенства - более восьми тысяч. Расстрел двухсот монахинь в Предтеченском монастыре;
    1923 год. Заключение в Соловецкий лагерь более двух тысяч священнослужителей;
    1924 год. Расстрел трёхсот монахинь Покровского женского монастыря.
    Это далеко не полный перечень злодеяний красной диктаторской хунты. Полным ходом шёл геноцид казачества, большинство казачьих станиц было поставлено на «чёрную доску» - поголовного истребления населения, включая детей, стариков, женщин.
    В марте 1925 года двое палачей в кожаных куртках и брюках (униформа ЧК и ГПУ) вытолкнули из камеры смертников очередную жертву, провели по бетонному коридору в тюремный двор, заставили повернуться лицом к кирпичной стене и расстреляли из маузеров. Так погиб на рассвете, ранней весной вологодский крестьянский поэт, друг Сергея Есенина - Алексей Ганин.
    Формулировка официального письма родным: «Умер 30 марта в местах заключения». Вологодский прокурор Кудрявцев Пимен Васильевич позднее сказал младшей сестре Алексея Ганина – Марии Алексеевне Кондаковой, что Алексей якобы написал поэму, порочащую Троцкого и напечатал её в «Московском альманахе» в 1924 году. А еще позднее в 1966 году появился документ:
    «Военный трибунал МВО 12 октября 1966 года. Дело по обвинению Ганина А.А. 1893 года рождения, арестован 2 ноября 1924 года, пересмотрено военным трибуналом Московского военного округа 6 октября 1966 года. Постановление от 27 марта 1925 года в отношении Ганина А.А. отменено, и дело о нём прекращено за отсутствием в его действиях состава преступления. Ганин А.А. реабилитирован посмертно.
Зам. Председателя военного трибунала МВО
Полковник юстиции И. Баурин»
    Вот так. Всё очень просто: сначала расстрелять лучшего из лучших, а через сорок лет – реабилитировать посмертно. Вот и всё, дорогой читатель, мне к этому добавить больше нечего.

РАЗУМУ
1.
Мой бедный шут, мой поводырь слепой,
Мы подошли к вратам последней тайны,
А Ты кричишь и тешишься игрой,
Как в первый час Зари моей случайной.

Но час Зари сгорел в дыханье Дня,
И День ушёл по облачным карнизам.
Ты не узнал творящего огня
И не коснулся края светлой ризы.

И в нашем храме жертвенник угас,
Поднялся дым и серые туманы.
И ты в бреду пустился в дикий пляс,
Закрыл алтарь и опьянел обманом.

Дрожа, надел узорчатый колпак,
А мне – венец с кровавыми зубцами.
И пел, смеясь, что весел только мрак,
Кривил лицо и звякал бубенцами.

2.
От боли в сад, где скрылся вечный День,
Моя душа лучом от нас умчалась,
И я, как прах, а Ты – кривая тень,
В туманах лжи, злословья, закачалась,

Мы прежнее сожгли и убежали прочь -
В кричащий путь искать иные храмы.
За нами вслед плыла глухая ночь,
Свивая небо пухлыми руками.

Во чреве Ночи корчился набат.
Дышали вихрями всклокоченные Грозы,
Разинув пасть, рычал чугунный Гад,
Глотая звёзд спадающие гроздья.

Тянулись ввысь обозами гроба,
Из саванов глазели мёртвых лица.
Оскалив рты, кивали черепа,
И с чёрным карканьем носились птицы.

Но твой колпак струил, всё тот же звон,
И страшных тайн ты в пляске не заметил,
Провёл меня по странам всех времён,
И каждый шаг огнём и кровью метил.

Ворвался в храм с гремушкой небылиц,
Где вечность держит солнечную чашу
И мёдом жизни поит райских птиц,
И бросил яд, чтоб вечность стала краше.

«Я – Бог богов», в безумье начертал
На свитке времени, печаль свою лелея,
Мою любовь, как ненависть развеял,
Дробил миры и червем уползал.

И вновь бежал, ныряя в тине мглы,
На красный дым вселенской печи,
Где духи мук сжигают лик земли,
И новый крест мне взваливал на плечи.

3. 
Мой бедный Шут, кончай свой дикий пляс,
Кончай игру холодными огнями,
Мы всё прошли. И вот последний час
Звенит в замках тяжёлыми ключами.

Стонала дважды судная труба,
Наш путь крестом встаёт в плавучем мраке.
Из тайных врат глядит на нас Судьба,
И луч Души на камнях чертит знаки.

Врата скрипят. Несётся бледный Конь.
Мы в жёлтом пламени последнего порога.
Молись, мой Шут, снимай свой балахон
И жги колпак за скорби в жертву Богу.
1919

* * *

Гонимый совестью незримой,
За чью-то скорбь и тайный грех,
К тебе пришёл я, край родимый,
Чтоб полюбить, прощая всех.

В твоих полях, в твоём покое,
В шелковых мхах твоих ланит
От зла и каменного воя
Я думал сердце схоронить.

Я думал бред души неверной
Стряхнуть в безвременной поре
И за лесной твоей вечерней
Молиться радостной Заре.

Украдкой выгоревать стоны
Под синью звёздного шатра,
И расплеснуться красным звоном
Твои певучие ветра.

Но кто-то дико заглумился
Над сном и сказкой вековой,
И новым перстнем обручился
Я с той же скорбью полевой.

Опять рад Русью тяготеет
Усобиц княжеский недуг,
Опять татарской былью веет
От расписных, узорных дуг.

И мнится: где-то за горами,
В глуби степей, как и тогда,
Под золочёными шатрами
Пирует ханская орда.

Опять по Волге буйно красен,
Обнявшись с пленною княжной,
В узорных чёлнах Стенька Разин
Гуляет с вольной голытьбой.

И широко по скатам пашен,
Разнесшись в клике боевом,
И днём и ночью грозно пляшут
Огонь и смерть в краю родном.
А по лесам, где пряхи Ночи,
Сплетали звёздной пряжей сны,
Сверкают пламенные очи
И бич глухого Сатаны.

Умолкли песни голубые,
И с травяной твоей спины
Сорвали ризы парчовые
Твои неверные сыны.

И ты исстёганные руки
Возносишь к правде неземной,
И злей смеётся красной муке
И добрый друг, и недруг злой.

Неотвратимо роковое
В тебе гнетёт твоих сынов,
Но чует сердце огневое:
Ты станешь сказкой для веков.
1917-1918

НИКОЛАЙ ГУМИЛЁВ
1886-1921

Господи, прости мои прегрешения, иду в последний путь.
Надпись, оставленная Н. Гумилёвым на стене камеры № 77 на Шпалерной  24 августа 1921 года 

СЛОВО

В оный день, когда над миром новым
Бог склонял лицо Своё, тогда
Солнце останавливали словом,
Словом разрушали города.

И орёл не взмахивал крылами,
Звёзды жались в ужасе к луне,
Если точно - розовое пламя,
Слово проплывало в вышине.

А для низкой жизни были числа,
Как домашний, подъярёмный скот,
Потому, что все оттенки смысла
Умное число передаёт.

Патриарх седой, себе под руку
Покоривший и добро, и зло,
Не решаясь обратиться к звуку,
Тростью на песке чертил число.

Но забыли мы, что осияно
Только слово средь земных тревог,
И в Евангельи от Иоанна
Сказано, что слово это Бог.

Мы Ему поставили пределом
Скудные пределы естества,
И, как пчёлы в улье опустелом,
Дурно пахнут мёртвые слова.
1921

АННА КНИПЕР-ТИМИРЕВА 

    В 1918-1919 годах переводчица отдела печати при управлении делами Совета министров и Верховного правителя А.В. Колчака; работала в мастерской по шитью белья и на раздаче пищи больным и раненым воинам белой армии. Добровольно последовала вместе с арестованным Колчаком в январе 1920 года. Находилась в тюрьмах Иркутска, в московской Бутырской тюрьме, в Забайкальских и Карагандинских лагерях, сидела в тюрьме Ярославля, была отправлена этапом в Енисейск. Будучи в заключении, получила известие об аресте и расстреле своего сына Владимира Сергеевича Тимирева в 1938 году.

* * *

Все холодные дни короткие,
Шаги дорогою звенят.
Торчит из снега жёсткой щёткою
Незанесённая стерня…

И степь кругом, и сопки синие,
И снеговые облака…
Барак, затерянный в пустыне, и
Блатные песни и тоска.

А ночь темна, как глубь бездонная,
И в сердце остриё копья…
Лежат на нарах люди сонные
Под грудой грязного тряпья.

И что им снится, что им бредится
В тяжёлом, беспокойном сне?
Повисла низкая Медведица
В морозом тронутом окне.

А тишина необычайная,
И лампа теплится едва.
…Чтоб выразить отчаянье –
Какие мне найти слова?
1939 год
 
НИКОЛАЙ ТУРОВЕРОВ

Донской казак. Один из самых значительных русских поэтов ХХ века, долгие годы его имя в СССР находилось под запретом. Человек, чьи стихи тысячи людей переписывали от руки. Поэт, сумевший выразить трагедию миллионов русских участников Белого движения и всю тяжесть вынужденного изгнания, был почти неизвестен на своей Родине, которую горячо любил. Воспевший красоту Донских земель, казачью историю и традиции, он 53 из 73 лет жизни прожил во Франции и никогда не увидел родных его сердцу станиц. Поэтические строки Николая Туроверова  отличаются напевностью, совершенством рифмы, точностью слов; строки его стихотворений буквально пронзают. Его стихотворения о коне, плывущем за кораблём с беженцами, среди которых находится его хозяин или стихи о матери, не узнавшей своего сына после долгой разлуки, признаны классическими образцами в песенной поэзии русского зарубежья. Николай Туроверов был удивительным человеком, вдохновлявшим казаков рассеяния одним своим присутствием. Не случайно он стал организатором многочисленных русских зарубежных обществ. Николай Туроверов долгое время возглавлял Казачий Союз. Его творчество и сегодня, в непростое для России время, несёт заряд единения казачества. Творческую славу Туроверов познал ещё при жизни, нередко в рецензиях его песенников и стихотворных сборников о нём писали, как о «Баяне казачества». Его стихи и песни переписывались от руки, и сборники его произведений мгновенно все скупались с прилавков книжных магазинов. 

ПЕРЕКОП
     Родному полку

Сильней в стременах стыли ноги,
И мёрзла с поводом рука.
Всю ночь шли рысью без дороги
С душой травимого волка.

Искрился лёд отсветом блеска
Коротких вспышек батарей,
И от Днепра до Геническа
Стояло зарево огней.

Кто завтра смертный жребий вынет,
Чей будет труп в снегу лежать?
Молись, молись о дальнем сыне
Перед святой иконой, мать!

Нас было мало, слишком мало.
От вражьих толп темнела даль;
Но твёрдым блеском засверкала,
Из ножен вынутая сталь.

Последних пламенных порывов
Была исполнена душа,
В железном грохоте разрывов
Вскипали воды Сиваша.

И ждали все, внимая знаку,
И подан был знакомый знак…

Полк шёл в последнюю атаку,
Венчая путь своих атак.

Забыть ли, как на снегу сбитом,
В последней раз рубил казак,
Как под размашистым копытом
Звенел промёрзлый солончак.

И как минутная победа
Швырнула нас через окоп,
И храп коней, и крик соседа,
И, кровью залитый сугроб.

Но нас ли помнила Европа,
И кто в нас верил, кто нас знал,
Когда над валом Перекопа
Орды вставал девятый вал…

О милом крае, о родимом -
Звенела песня казака,
И гнал, и рвал над белым Крымом
Морозный ветер облака.

Спеши, мой конь, долиной Качи,
Свершай последний переход.
Нет, не один из нас заплачет,
Грузясь на ждущий пароход,

Когда с прощальным поцелуем
Освободим ремни подпруг,
И, злым предчувствием волнуем,
Заржёт печально верный конь.

* * *
А. Туроверову

Ты говоришь: «Смотри на снег,
Когда синей он станет к ночи.

Тяжёлый путь за прошлый грех
Одним длинней, другим короче;

Но всех роднят напевы вьюг,
Кто в дальних странствиях обижен.
Зимой острее взор и слух,
И Русь роднее нам и ближе».

И я смотрю: темнеет твердь.
Меня с тобой метель сдружила,
Когда на подвиг и на смерть
Нас увлекал в снега Корнилов.

Те дни прошли. Дней новый бег
Из года в год неинтересней, -
Мы той зиме отдали смех,
Отдали молодость и песни.

Но в час глухой я выйду в ночь,
В родную снежную безбрежность, –
Разлуку сможет превозмочь,
Лишь, познающий безнадежность.

ПАРИЖ

Опять в бистро за чашкой кофе
Услышу я в который раз,
О добровольческой Голгофе
Твой увлекательный рассказ;

Мой дорогой однополчанин,
Войною нареченный брат,
В снегах Корниловской Кубани
Ты, как и все мы, выпил яд…
…………………………………
Как счастлив я, когда присниться
Мне ласка нежного отца,
Моя далёкая станица
У быстроводного Донца,
На гумнах новая солома,
В лугах душистые стога,
Знакомый кров родного дома,
Реки родные берега;

И слёз невольно сердце просит,
И я рыдать во сне готов,
Когда вновь слышу в спелом просе
Вечерний крик перепелов,

И вижу розовые рощи,
В пожаре дымном облака,
И эти воды, где полощет
Заря весёлые шелка.

Мой милый край, в угаре брани
Тебе я вымолвил – прости;
Но и цветам воспоминаний
Не много лет дано цвести.

Какие пламенные строфы
Напомнят мне мои поля
И эту степь, где бродят дрофы
В сухом разливе ковыля;

Кто дали мглистые раздвинет –
Унылых лет глухую сень, -
И снова горечью полыни
Дохнёт в лицо горячий день:

Набат станиц, орудий гулы,
Крещенье первого огня,
Когда судьба меня швырнула
От парты - прямо на коня.

Нам всем один достался жребий,
Нас озарил один закат,
Не мы ль теперь в насущном хлебе
Вкусили горечь всех утрат?
Неискупимые потери
Укором совести встают,
Когда, стучась в чужие двери,
Мы просим временный приют –

Своих страданий пилигримы,
Скитальцы не своей вины.
Твои ль, Париж, закроют дымы
Лицо покинутой страны.

И беспокойный дух кочевий,
Неповторимые года -
Сгорят в твоём железном чреве
И навсегда, и без следа.

Ужели все мы песни спели,
И больше песен нам не петь?
И много лет ещё в отеле
Из окон будем мы смотреть,

Как над ребром соседней крыши,
Дыша весной на город зря,
В апреле медленней и выше
Цветёт парижская заря;

Как далека от нас природа,
Как жалок с нею наш союз;
Чугунным факелом свобода
Благословляет наших муз,

И, славя несветящий факел,
Земли не слыша древний зов,
Идём мы ощупью во мраке
На зовы райских голосов,

И жадно ищем вещих знаков
Не совершившихся чудес,
И ждём, когда для нас Иаков
Опустит лестницу с небес.
И мы восторженной толпою,
В горячей солнечной пыли,
Уйдём небесною тропою
От неопознанной земли.

ЭЛЛАДА 

Расцветали персидские розы,
И шумели фонтаны в садах,
Скоро высохли девичьи слёзы
На твоих потемневших глазах.

Ты лежала в объятиях Ксеркса,
Целовала его не любя…
О, как билося царское сердце!
Но не билось оно у тебя.

Ржали кони, ревели верблюды,
И трубили победно слоны.
У богов не просила ты чуда
Для своей обречённой страны.

И ночами на брачной постели
Не просила царя ни о чём,
А развалины Аттики тлели,
Догорали последним огнём.

Но пожарищ пугающий запах
Ты не слышала в душных шатрах;
Ты лежала в объятьях сатрапа
На коврах, на шелках, в жемчугах.

О, как ты в эти дни хорошела,
Ты была, как Лилит, хороша,
И покинула хладное тело
Для скитаний по миру душа.
1943


НИКОЛАЙ АЛЬНИКИН (БОРИС НЕЗЛОБИН)

    Донской казак, изгнанный в эмиграцию в 1920 – в «казачье рассеяние» по всему миру. Представляем его рифмованные грёзы-мотыльки о Родине – тихим Доне. В них грустные казачьи думы и песни о покинутых родимых станицах и печальная жизнь на чужбине. Николай Альникин писал их и хранил, как «сувенир» для друзей и соратников, которые не забыли Дона и его станицы, которые помнят грустные лагеря беженцев, закопчённые бараки и землянки на чужбине. 

В ГОРАХ КАВКАЗА

Далёко позади - остались степи Дона,
Родные хутора, станицы, курени…
Все сердцу близкие: старушки, дети, жёны –
На произвол судьбы осталися одни.

Мы уходили с тайною надеждой вскоре
С победой возвратиться к милым очагам;
Но и Кубань, и Дон мы отдали врагам;
Чрез горы и леса мы добрались до моря.

 Восстали против нас и люди, и природа:
Зелёные - навстречу, красные – нам вслед;
Налево – горы, лес, дожди и непогода,
А справа – море тысячи сулит нам бед.

Со всех сторон нам гибель угрожает…
Нам душно, как в тюрьме, в ущельях гор…
Далёко Дон и он теперь не знает, -
Какой выносит рок нам приговор.

Нам душно здесь, в горах, нам тяжко на чужбине…
Душа на волю просится из этих гор.
Истосковались по степям мы, по равнине,
Где бесконечный вкруг тебя лежит простор…


Все наши помыслы о Родине далёкой;
Мечтами мы во сне и наяву о ней;
Страдает без нея душа в тоске глубокой,
И грудь сжимается тоскливей и больней.
21 июня 1920, Северная Таврия

КОЛОКОЛЬНЫЙ ЗВОН

Загудели, зазвенели
По церквам колокола,
Беспрерывно льются трели –
Ночь прошла.

Этот мощный, этот властный,
Но чужой, нерусский звон,
Мне напомнил край прекрасный –
Тихий Дон.

Реют в воздухе, как птицы,
Звоны с раннего утра…
Вспоминаются станицы –
Хутора.

Вспоминаются другие
Звоны, там, в родной земле;
Что-то с вами, дорогие,
Там, в Цимле?

Этот праздник на чужбине,
Лишь одна смущает тень:
Как-то встретили вы ныне
Этот день?

Этой ночью, как бывало,
Вы стояли по церквам?
Что сегодня подсказало
Сердце вам?


С каждым годом в вашей жизни
Радость меньше и бедней;
Боже, дай моей отчизне
Светлых дней!

Милость пусть сойдёт Господня
На родимую страну,
И легко вздохнут сегодня
На Дону!
  1922 год,  Белград

НЕНАГЛЯДНОЙ

Расскажи, мой друг, хоть во сне ты мне,
Как живёшь одна ты в родной стране?

Дивной грёзою, сказкой нежною
Ты приснилась мне безмятежною.

Из-за гор-морей, мне блесни сюда,
Путеводная ты моя звезда.

Ветерок чуть-чуть шелестит листву,
Не твою ли здесь слышу я молву?

Облака вверху с яркой синевой
Всё рисует мне образ милый твой.

А года не ждут, как стрела летят,
Счастья нашего, видно, не хотят…

Всюду тьма царит непроглядная…
Появись, приснись, ненаглядная!..
1922 год, София

ИЛЬЯ ГРОМОГЛАСОВ
? - 1937
    Илья Михайлович Громогласов, был настоятелем храма Воскресения в Кадашах. Обладал глубоким познанием в богословии, был изумительным проповедником, знал двенадцать иностранных языков. Им восхищались даже атеисты. Был сослан в Сургут и в 1937 году был расстрелян чекистами.

ПОЗДРАВИТЕЛЬНЫЙ ГИМН
Диакону Василию Прокопиевичу Шлюнову 
 
Сослужитель и друг, в день твоих именин
Ты, сердечным приветам внимая
Тех, кто близок тебе, к ним прибавь и один
Из Сургутского дальнего края.

В этот день торжества Кашевской семьи
Вместе с нею Владыке вселенной
Я хотел бы моленья вознесть и свои
О тебе, наш певец несравненный.

И тебе пожелать, чтоб несчётные дни
Ты не ведал невзгод и печали,
Чтоб во храме святом песнопенья твои
Всем на радость немолчно звучали.

И будили сердца – чтоб вовек не погас
В них священный огонь вдохновенья,
Чтобы славилось впредь так, как славно сейчас,
В Кадашах всенародное пенье.

Громче, радостней пой, дорогой соловей,
Чтоб сквозь гул непогод и метели
Из родных Кадашей звуки песни твоей
И ко мне иногда долетели.

Будь здоров, дорогой и любимый певец,
Вот тебе моё слово привета:
Да хранит тебя Бог, наш Небесный Отец,
Своей милостью – Многие Лета!

ГЕОГРИЙ БОРОЗДИН

Донской казак. Репрессирован в 30-х годах. Дальнейшая его  судьба нам неизвестна.

КАЗАЦКАЯ ПРОЩАЛЬНАЯ
Друзьям-товарищам –
Н. Климову, В. Чекучеву, К. Войнову

Только зорька алая поднялась,
Только птица-ворон прокричал,
Мать, рыдая, с сыном попрощалась:
Дом казак надолго покидал.

Собрались его друзья-товарищи,
Выпили по чарочке вина,
Угасало зореньки пожарище,
Голосила чернобровая жена.

«Ты не плачь – мы плакаться - не любим,
Не по сердцу твой печальный стон.
Злых врагов поколем и порубим
И вернёмся вновь на Тихий Дон.
………………………………………
На далекой, на чужбине умирая,
Тосковал он по родимой стороне:
«Полюбили меня пуля злая,
Не вернусь я к молодой жене.

Вы, товарищи, коня мово гнедого
Уведите за собой на Дон.
И скажите вы отцу родному,
Что последний я прислал поклон».

На глазах его слеза застыла,
Он поник чубатой головой…
Опустили казака в могилу
И зарыли мёрзлою землёй.


Снегом засыпается могила,
Ветер казаков умчал,
Над могилой зоренька всходила,
Птица-ворон жалобно кричал.
1920-е годы

ВЛАДИМИР ЛОЗАНА-ЛОЗИНСКИЙ
1885-1937

    Священник Александро-Невской лавры с 1919 года. В 1925 году был арестован за то, что в день основания Царскосельского лицея отслужил панихиду по царской семье.  Осуждён на 10 лет, три года провёл в Соловках, был выслан в Сибирь, ссылку отбывал в Братске. С 1934 года жил в Новгороде, служил настоятелем собора Михаила Архангела. В 1937 году был арестован и расстрелян.

* * *
Над этим полным страха строем,
Где грех, и ложь, и суета, -
Мы свой, надзвёздный город строим,
Наш мир под знаменем креста.

Настанет день, и час расплаты
За годы крови и тревог,
Когда-то на земле распятый, -
На землю снова снидет Бог.

С крестом, как символом спасенья,
Он воззовёт и рай, и ад:
И, се расторгнутся каменья,
Се бездны - тайны возвестят.

Полярные растают льдины,
Погаснет солнце навсегда,
И первозданные глубины
Откроет каждая звезда.

Тогда из тьмы времён смятенных
В последнем ужасе угроз,
Восстанут души убиенных -
За имя вечное – Христос.

И Бог страдавший, Бог распятый,
Он примет подвиг их земной:
Его посол шести крылатый
Их призовёт своей трубой.

И в град грядущего, ликуя,
Они войдут, как в некий храм,
И вознесётся «Аллилуйя»
Навстречу бурям и громам.

Тогда, о Боже, к смерти, к ранам,
Ко всей их скорби мировой,
Теперь Тобою осиянным,
Мы, люди, бросимся толпой.

Твоя любовь есть бесконечность;
И, ради их нас не кляня,
Ты, Господи, введёшь нас в вечность -
Не вечереющего дня.

СЕРГЕЙ БЕХТЕЕВ
1879-1954
 
    Предки С. Бехтеева владели хутором Галичья гора на высоком каменном берегу Дона. Поэт Сергей Бехтеев в ноябре 1920 года восходит с Креста на Крест. С борта парохода «Самара» стихотворением «Прости» он окончательно прощается с Родиной.
     Сергей Бехтеев особо отметил в своём творчестве мученический подвиг Святой Царской Семьи. Прожив в Сербии и во Франции 34 года, он оставил потомкам, как духовное завещание девять сборников своих стихов и песен, изданных за рубежом. В руках бывшего офицера Царской армии вместо шашки была кирка и лопата, а в горле комок слёз, и перед мысленным взором – картины утраченной России: маковки сельских церквушек да старый родительский дом. В 1927 году в Сербии появляется стихотворение, ставшее центральным в творчестве С. Бехтеева - «Грядущее»:
Гляжу спокойно вдаль веков,
Без опасений и без страха –
И зрю Россию без оков
В державной шапке Мономаха.
В 1933 году в Москве богоборцами большевиками был взорван Храм Христа Спасителя, а в 1933 году в Ницце Сергей Бехтеев обратился со стихотворением к «Внукам»:
Пусть льётся смрадная река,
Грозя культуре потопленьем,
Я говорю через века
С грядущим новым поколеньем,
Оно оценит и поймёт,
Порыв мой пламенный и смелый,
И вслед за мною в бой пойдёт
За наши старые уделы.
Оно полюбит древний быт
Святой страдальческой России,
И снова храмы воскресит
Для православной Литургии.

МЁРТВЫЕ СРАМУ НЕ ИМУТ
Слова Князя Святослава
Братья-дружинники, в мрачные дни
Новых земных испытаний,
В битвах кровавых мы с вами одни
Делим всю тяжесть страданий.

Нет у нас честных, могучих друзей,
Помощи ждать неоткуда;
Будем же верить в дни скорби своей,
В близость небесного чуда.

Бог да поможет великим борцам
В сечах борьбы всенародной,

Силы придаст справедливым бойцам
Подвиг свершить благородный.
Верим мы твёрдо в победу идей,
В царство священной свободы,
В светлую будущность русских людей,
В новые лучшие годы…

Пусть же идут изуверы враги
К грозным твердыням Тавриды!
Грудью спасая, свои очаги,
Смоем мы кровью обиды.

Годы страданий, лишений и бед
Славы былой не отнимут.
Помните, братья, великий завет:
«Мёртвые сраму не имут!»
Г. Керч, Белый Крым, 24 октября 1920 г.

ПОВЕРЖЕННЫЙ ХРАМ
Храм Христа Спасителя в Москве

Народ безмолвствовал, когда Его взрывали,
Злодейство видя, робко все молчали,
Никто взывать, о жалости не смел
И на защиту встать отважно не хотел.

Все в рабском трепете беспомощно глядели
На нехристей, что радостно галдели,
Как предки их у скорбного Креста
В глазах у всех распятого Христа.

Сердца не дрогнули от зрелища такого
При осквернении всего для нас святого,
И грелись, молча русские Петры,
Безмолвно обступив корящие костры.

Москва постыдное молчание хранила,
Казалось, совесть умерла и сгнила
И ни один из роковых Иуд
Петлёй не кончил жалкий самосуд!
Г. Ницца, 8 июня 1951 г.
КАЗАЧЬЯ ПЕСНЯ

То не буря завывает,
Дикой яростью полна,
То на берег набегает
С плеском радостным волна.

Многоводный и широкий,
Всевеликий тихий Дон,
Шлю тебе я, сын далёкий,
До сырой земли поклон.

Здравствуй, батюшка любимый,
Здравствуй, русская река,
Ты прими привет, родимый,
От донского казака.

Изнывая на чужбине,
По степям твоим скорбя,
И в лишеньях и в кручине
Помню всюду я тебя.

Совершая подвиг тяжкий,
С вечной спутницей тоской,
Заменили наши шашки
Мы лопатой и киркой.

Но в тревогах и в неволе,
Злой юдоли мрачных дней,
Не забыть нам прежней воли,
Царской вольности твоей,

Не забыть станиц далёких,
В мирной степи хуторов,
И казачек светлооких,
И радушных стариков.

Не забыть заветов старых,
Бранной славы светлых дней,
Горбоносых и поджарых,
Недоезженных коней.

И над берегом Дуная,
В муках горя и обид,
Наша песня удалая
Прежней вольностью гремит.

Ты услышь её, родимый,
Ты разлейся вдаль и вширь,
Дон великий, Дон любимый,
Дон-Иваныч, богатырь!
Сербия, г. Новый Сад, 1923 г. 

ЗАБЫТЬ ЛИ МНЕ

Забыть ли мне величие России,
Её священный дедовский уклад,
Её могущество, подобное стихии,
Её святынь торжественный обряд.

Забыть ли мне полей её безбрежность,
Её весну, прекрасную, как сон,
Её замы седую белоснежность.
Её - то грустный, то весёлый звон.

Забыть ли мне народ её смиренный,
Украшенный величием души,
Огонь молитв и подвиг дерзновенный,
Покой и труд в мечтательной глуши.

Забыть ли мне мой дом и сад тенистый,
Аллеи лип с таинственной их мглой,
Речную гладь с волною серебристой,
Родимый кров и мир его былой.

Нет, никогда в скитаньях на чужбине,
Вас, тени прошлого, не в силах я забыть,
Как образок вручённой мне святыни,
Вас на душе я буду век хранить.
И только смерть жестокая, немая,
Дыханьем леденя, хладеющую кровь,
Угасит навсегда, глаза мои смыкая,
Мою горячую сыновнюю любовь.
Г. Ницца, 1944 г.

МИХАИЛ ПОЗДЕЕВ

    Михаил Александрович Поздеев, священнослужитель (епископ Серафим). Арестовывался дважды в 20-х годах. Отбывал сроки на Соловках и в Кемеровской области. Третий срок (25 лет) получил в 1952 году, амнистирован в 1956 году, в 2002 году канонизирован.

* * *
Ты не пой, соловей,
Против кельи моей,
Ты молитве моей
Не мешай, соловей.

Ах! Зачем напевать,
Что стараюсь забыть,
Что нельзя возвратить
И в душе воскресить.

Я и так много лет
Безутешно страдал,
Много бед и скорбей
С юных лет испытал.

Я теперь не боюсь
Ни судьбы, ни людей,
И о прошлом молюсь
В бедной келье своей.

Одинок, я сижу
И на небо гляжу,
Что я в нём нахожу,
Я про то не скажу.

Много бед впереди,
Много зла на пути.
Но с молитвой, с крестом
Это всё нипочём.

Ни огонь, ни вода,
Ни коварство врага
Не погубят тебя
Никогда, никогда.

Улетай, соловей,
Улетай, соловей,
Ты молитве моей
Не мешай, соловей. 

ИПОДИАКОН

ПАМЯТИ АРХИЕПИСКОПА ВЕРЕЙСКОГО ИЛАРИОНА
Упокой, Господи, душу усопшего раба Твоего 

    Иподиакон (имя его неизвестно) в 1923 году был арестован вместе с архиепископом Илларионом Верейским (Троицким). Срок отбывали вместе в Соловецком лагере. В 1929 году Илларион был отправлен в вечную ссылку в Казахстан, и на этапе он заболел и умер в ленинградской больнице. В 2000 году архиепископ Илларион причислен к лику священномученников общецерковного православия.

* * *
Испуганным голосом сердце вскричало,
Ворвавшись надсадой в метелистый гам:
Не моя ли любовь лебединым причалом
Всегда приставала к твоим берегам.

Не нам ли с тобой улыбались сполохи,
Посланники верные северных стуж.
Птенец-недокормыш сиротские вздохи
Недаром просыпал в сосновую глушь.

Я словно отшельник в суровом затворе
Слезой неуёмной опалил рукава.
Припомнились мне Соловецкие зори.
Бросавшие в море цветные слова.

Тебе я хвалился стиховой обновой,
Из песенных ульев ты черпал мой мёд.
О, белые ночи, о, лов окунёвый,
Морошковый праздник – убранство болот.

Должно быть, ты помнишь, как старец Назарий
В Берёзовой тоне нас потчевал семгой,
Как сосны пылали в осеннем пожаре
И я уходил за плечами с котомкой.

Олени страшились всегда гидроплана,
В глубокую чащу стремился их след.
Не мы ли с тобой так восторженно рано
Своим славословьем встречали рассвет.

Чудные тюлени боялись мотора,
Бензинного запаха, алых огней.
Не к нам ли с тобой с золотого дозора
Заря приходила родимой родней.

И вереск лиловый нам под ноги стлался.
Он был нам дороже бухарских ковров…
И я восхищался, и я восторгался.
Смиряя молитвой мятежную кровь…

Теперь моя радость причалила к устью.
Беззвонной обедней скучает село…
Рыбацкую смелость подёрнуло грустью,
Волной беломорской разбило весло.

Ушёл от меня ты на раннем закате.
До дна не истратил кипучести сил…
Не нас лис тобой преподобный Савватий
За Светлой Заутренней лаской кропил…
Два старца, слюбившись, в Зосимины дали
Молитвенно плыли на новой ладье…
В последнюю осень все чайки рыдали,
Прощаясь с утехой в озёрной воде.

Простились и мы у забытой часовни.
А грудь подсказала: «прощанье навек»…
Лечь бы с тобой, как с отцом по сыновьи,
В глубоком стихаре под серебряный снег…

Прими мою душу, как птицу и зорю
Под саккос своей необъятной любви.
И грешного странника в вечном просторе
Трепещущим словом опять обнови…

Я в сумрак повергнут и в холод железный,
Ищу, где кончаются скорби концы.
Возьми от скитаний, прими от болезней
Под ноги твои расстилать орлецы…
1929

СЕРГЕЙ КЛЫЧКОВ
1889-1937
   
    Усилиями врагов русского крестьянства в 20-30-е годы прошлого века было сделано всё, чтобы имена истинных поэтов песенников земли русской: С. Есенина, Н. Клюева, С. Клычкова и многих других было вычеркнуто из литературы, так, чтобы к концу тридцатых годов не осталось в ней даже «запаха их лиры».
    Сергей Клычков, автор удивительных поэтических сборников «Потаённый сад», «Кольцо Лады», «Щит-сердце», «Домашние песни», «В гостях у журавлей», «Заклятие смерти», был близким другом С. Есенина и Н. Клюева; его поэтическое творчество  высоко ценили В. Брюсов, Я. Полонский, А. Блок, М. Волошин и Н. Гумилёв, был оклеветан и затравлен. В обстановке насильственного вытеснения поэтов не желающих «становиться на горло собственной песне» (В. Маяковский), крепли связи литературных «изгоев». С. Клычков поддерживал морально и материально Н. Клюева, сосланного в Сибирь в 1934-1937 годах, в то время как другие откровенно побаивались помочь ссыльному.
    В ночь с 31 июля на 1 августа 1937 года Сергей Клычков был арестован. Жене Варваре Николаевне сказали, что он (С. Клычков) получил десять лет без права переписки. Она не сразу узнала, что это означало расстрел. В 1956 году вдова Варвара Николаевна и сын Клычкова получили справку с датой его смерти – 21 января 1940 года, однако эта дата была фальсифицированной. На повторный запрос дочери поэта Е.С. Клычковой об обстоятельствах гибели отца, Военная коллегия Верховного суда СССР 6 июля 1988 года ответила: «Клычков Сергей Антонович… был необоснованно осуждён 8 октября 1937 года Военной коллегией Верховного суда СССР по ложному обвинению в антисоветской деятельности в идеологической области. Клычков С.А. был приговорён к расстрелу. Сведениями о точной дате исполнения приговора не располагаем, однако известно, что по существующему в то время положению, такие приговоры исполнялись немедленно по их вынесении. Места захоронения осуждённых к расстрелу не фиксировались»
   Свет, рассеивающий тьму, доходит до нас через десятилетия замалчивания и мракобесия; освещает  нам истинный путь слово великой русской поэзии.

МЕТЕЛЬ

По полям омертвелым, по долам,
Не считая ни дней, ни недель,
Словно ведьма широким подолом,
Машет снегом лихая метель.

Заметёны деревни, посёлки,
И в подлобьи сугробов – огни!..
И мужик к мужику – словно волки
От нехватки и пьяной ругни!..

В эти рытвины, рвы и ухабы
Все уложишь: и силу, и сыть!..

Уж на что терпеливые бабы,
А и те разучились носить!..

Ну, а если и выпадет доля
И не вызволит плод спорынья,
Что же делать: не грех, коль неволя!..
Да и чем не купель полынья?..

Где ж тебе, наше хмурое небо,
Возрастить среди этой пурги
На берёзах печёные хлебы,
На оторках осин – пироги?!

А неплохо б для девок - обновок,
А для баб - понавешать сластей…
Потеплей, да побольше - одёвок
Для безродных глухих волостей!..

Пироги, опреснухи да пышки!..
Подставляй, поворачивай рот!..
Нет, не годен к такой шаромыжке,
Непревычен - наш русский народ!..

Любит потом он землю окапать,
Десять раз одно дело начать
За голодный кусок да за лапоть,
За сургучную в праздник печать!..

И когда вдруг нежданно над лесом,
Где в сокрытье стоят алтари,
Облаков раздерутся завесы, -
Не поверишь в сиянье зари!..

Не поверишь и в звёздную кику
На макушке с высокой луной
И пред ликом небесным от крика
Изойдёшь над родной стороной!..


И покажется бабкой-кликушей
У деревни согбенная ель,
Погубившей невинную душу,
В эту долгую злую метель…
 
    СЛЁЗЫ

Горько плачет роза, в темень отряхая
Липкие от слёз ресницы лепестков…
Что так горько, горько плачешь, золотая?
Плачь же, плачь: я строго слёзы сосчитаю,
Разочтёмся навсегда без дураков!

Ни слезам я, ни словам давно не верю
И навзрыд давно-давно не плакал сам,
Хоть и знаю, что не плачут только звери,
Что не плакать – это просто стыд и срам!

Плачь же, друг мой. Слёз притворных не глотая,
И не кутай шалью деланную дрожь…
Как тебе я благодарен, золотая,
За ребячество, дурачество… за ложь!

Видишь: ведь и я хожу от двери к двери,
И по правде: сам не знаю, как же быть?
Ведь не плачут, ведь не плачут только звери…
Как бы я хотел тебе, себе поверить,
И поверив слову, снова полюбить!
1930
* * *
 До слёз любя страну родную
С её простором зеленей,
Я прожил жизнь свою, колдуя
И плача песнею над ней.

В сторожной робости улыбок,
В нахмуренности тяжких век,
Я видел, как убог и хлибок,
Как чёрен русский человек.
С жестокой и суровой плотью,
С душой, укрытой на запор,
Сберёг он от веков лохмотья
Да синий взор свой, да топор.

Уклад принёс он из берлоги,
В привычках перенял он рысь,
И долго думал он о Боге,
По вечеру, нахмурясь ввысь.

В ночи ж, страшась болотных пугал,
Засов, приладив на двери,
Повесил он икону в угол
В напоминание зари.

В напоминание и память
О том, что изначальный свет
Пролит был щедро над полями,
Ему же и кончины нет.

И пусть зовут меня коликой,
Пусть высмеет меня юнец
За складки пасмурного лика,
За чёрный в копоти венец,

И часто пусть теперь с божницы
Свисает жидкий хвост узды,
Не тот же ль синий свет ложиться
На половицы от звезды?!

Не так же ль к избяному брусу
Плывёт, осиливши испуг,
Как венчик, выброшенный в мусор,
Луны печальный полукруг?!

А разве луч, поникший с неба,
Не древний колос из зерна?..
Черней, черней мужичьи хлебы,
И ночь предвечная черна…

И мир давно бы стал пустыней,
Когда б невидимо для нас
Не слит был этот сполох синий
Глаз ночи и мужичьих глаз!

И в этом сполохе зарницы,
Быть может, облетая мир,
На славу вызорят пшеницу
Для всех, кто был убог и сир.

И сядем мы в нетленных схимах,
Все, кто от века наг и нищ,
Вкусить щедрот неистощимых,
Взошедших с древних пепелищ.

Вот потому я Русь и славлю
И в срок готов принять и снесть:
И глупый смех, и злую травлю,
И гибели лихую весть!
1930


БОРИС РАДО
Сведений об авторе установить не удалось.

ЧЁРНОЕ ОЗЕРО
У ног Кремля, у самых стен,
Как ад, прикрытый плащаницей,
В безмолвной, чёрной пустоте
Смежило озеро ресницы.

Отталый лёд, как мёртвый крик,
Ушедший в каменные кручи,
И ночь густая до зари
Сжимает тяжкой тьмою тучи.

Не чёрт ли сброшенным плащом
Покрыл и озеро и небо;
Не бред ли правит свой расчёт –
Легенд таинственную небыль.

Вот-вот у кованых ворот
Склонив точёно-острый профиль,
Скривив красноармейский рот,
Вслед захохочет Мефистофель.

И, приоткрыв тяжёлый том,
В страницы жёлтые начертит,
Что ночь на озере Святом
Купили водяные черти.

Вот-вот из узкого окна
На плесень застонавшей башни
Следят два лысых колдуна
Для чернокнижных, вещих шашней.

И Кремль, и озеро молчат,
Холодный ветер вьёт и кружит,
А в озере и вой волчат,
И блеск ненайденных жемчужин.
Соловки. 1926

ПАВЕЛ ФЛОРЕНСКИЙ
1882-1937

   Павел Александрович Флоренский, учёный-энциклопедист, богослов, философ, математик, естествоиспытатель, поэт, искусствовед. Был арестован в 1933 году и отправлен по этапу на строительство (первое) БАМа, В 1934 году переведён в Соловецкий лагерь особого назначения. В ноябре 1937 года был приговорён к расстрелу тройкой УНКВД ЛО. Приговор приведён в исполнение 8 декабря 1937 года в Ленинграде.

ОТРЫВОК ИЗ ПОЭМЫ «ОРО»
Из предисловия
    Поэма написана для моего сына Мика и приспособлена к его пониманию, - хотя, быть может, сейчас он и не поймёт всех многочисленных намёков этих стихов. Но по многим личным причинам мне необходимо посвятить поэму именно Мику, пусть она будет ему хотя бы впоследствии памятью об отце.

ПОСВЯЩЕНИЕ
…Текли печальные года.
Но никогда, но никогда
Тебя не забывал отец,
Мой хрупкий, маленький птенец.
Себе я сердце разорвать
Готов был, только б миг и гладь
Тебя окутали. Полёт
Событий кружит и влечёт.
В тревоге смутной, средь невзгод
Шёл день за днём, за годом год.
…………………………………..
Себя, смиряя вновь и вновь,
Я в жилах заморозил кровь,
Благоуханье тёплых роз
Замуровал в льдяной торос.
Так мысли пламенный прибой
Остыв, закован сам собой.
С тобой в разлуке вот опять.
Тебе лишь повесть рассказать
Могу с своих унылых нар –
Любви бессильной жалкий дар.
Но не хотел бы уронить,
Из рук ослабших Парки нить,
Стрясти земную пыль и прах,
Пока не выскажусь в стихах.
«Цветы осенние милей
Роскошных первенцев полей».
Так пусть над кровом мерзлоты
Взрастут последние цветы.
8-10 апреля 1936 года