Блаженный погреб

.


                Главное – не как бы попасть,
                а как не попасть бы.



1.

Будь я царь,
        я поставил бы двойника конём:
                впрягайся, счастливец!
Все балеты – твои!
        и приёмы на золоте с серебром;
сам же – в погреб,
        в собрание бочек, кадушек и крыниц,
на философские свечи,
                бессонницу над листом:
        без зеркал, без перископа,
          с неторопливым пером,
                будь я царь.


2.

Власть не светится, узнаваемости не прощает;
не окормляет мёдом, тем паче – вином.
Власть – не отец, не друг;
                а кто? – оставимте в тае,
но, если хотите – лекарь,
                вечный хирург с ножом.

Власть – никогда строитель:
                все зодчие – в свете;
не было случая,
        чтоб самодержец сказал: «О'Kей».
Власть – диктатура «Нет»,
                а что вне запрета…
но я уже говорил: Ночь Длинных Ножей.

Власть не делает выбор;
        выбор – на кончиках наших
                клыков и когтей.


3.

О великое сердце царя!

Если царь заснёт
                или, хуже того, отвернётся,
к народу приходит бражник –
                всегда на-хвоста́, банным листом;
бражник умеет грамоте,
                но с неизменной опцией:
он дышит обволосевшим сердцем
                и лысым лицом.

Надёжа, с обволосевшим сердцем
                и лысым лицом,
на котором, что ни рисуй –
                всё до ГОСТовости знакомо
        сталевару и бизнесвумен,
        пацифисту и главвоенкому,
        и домохозяйке – любой, легко!
        и даже бездельнику –
                на все сто, любому!
Искусство общественного портрета –
                потрясающе, как Содом.

И вот зима. С горы, набирая силу,
                катится снежный ком.
Закон тяготенья пеняет,
                делая замечанья
        свободе, равенству, братству –
        ком разбивается насмерть
                в днище оврага…
        Но вот гадство! –
                годичная смена времён
        из трагедии до́ит праздник,
                льётся брага,
           из браги – надежда,
          из надежды – надёжа,
                а он –
закалённый катанием с горок Бражник,
(чехарда! всё вверьх дном! Кувырком!)
он –
      с тем самым, бородатым насосом,
      и всё с тем же, заново оскоплённым таблом –
               подставляет свою плешину:
                «Пишите!
               свободным творя мазком
        новое!
                светлое!
                до скончанья времён!»

Искусство общественного портрета
                (новый ГОСТ)
                увлекает.
Год покатил в летней карете,
                зевая.
Закон тяготения,
                глядя Бражнику в новый глаз,
в сердцах, но без тени сомнения,
        сплёвывает: «Нну ты пидорас!»


4.

В граде Содом
        со временем образуется галерея.
И вот, от портрета к портрету ходишь навеселе,
разговляясь, говея или же благоговея,
будто по девкам,
        первый и даже единственный на селе.
        (В красной-то, с петухами, рубахе!)

Ходишь, смотришь:
                на паркете старинные плахи –
антипод портретизма, а в чём-то апофеоз.
Плаха, по-своему,
                в чём-то – мать портретизма.
А вот случка плахи с живописью,
                в этом случае, есть инцест.
                Вопрос – где-с.
                В Содоме это не есть вопрос.

Обилие вариантов мысли и гноз
             завязывают узелок,
             он вырастает в клубок;
             такой колобок умиляет до слёз.
Подымаешь себя до творца и пророка.

Например:
в этом мире
        лучшее – быть рабом
        и своим небольшим оброком
        управлять, чьим захочешь, лбом:
              быть ли ему пробитым
              или так, отойдёт дураком;
всю эту галерею плюрализмою костеря,
        необидным шлепком даря,
                с записью в трудовую книгу.
        (Без царя – в каждом кармане фига
                прёт, будто бы на дрожжах)
Браги не надо – так веселО!
                но я всегда с бормотухой.

                Демократия…
    (а насупишься, так – демоно-кратия)
            (но пусть – демократия)
Демократия – на своих галерейных вождях
                оттачивает порнуху.

О да! в граде Содом
                лучшее – быть вольным рабом!
И гулять, не зная запрета,
                в красной рубахе по белому свету;
быть своим в каждой тарелке
                и рвать каждую встречную целку.
        Встречную – поперечную:
        ох дразнятся! ох додразнятся!

От обилия мысли, с распахнутым ртом,
           (попал! Ох попал!)
я на плаху – оседаю задницей.
             В граде Содом.


5.

О великое сердце царя!
Чуя власть, как свои пять пальцев,
             царь просыпается.
Оборачивается по сторонам,
             оставаясь в каждой из них;
собирает стороны в щёпоть,
растирает, как соль, на пробу,
как пахоту после зимы,
как перед севом стих.
И вот, руки его дымятся
                кровью по-локоть.

Царь не знает войны, ни с кем не воюет.
                Он делает дело.
Дело царя простое:
        смотреть на слепых, за слепых;
        слушать глухих и немых,
        обходя необъятное поле,
        которое – то ли хлеб за войну,
                то ли война за хлеб.
Никогда не узнан,
                никогда на белом коне.


В деревня́х, где всё от зари до зари,
        главным будет отец;
в городах, где всё под софитом –
        друг, что не выдаст.

Если всё так, то всё просто:
                терновый венец
        пьёт свою кровь не зря,
и в любое из днищ бьётся
                миру на милость
        великое сердце царя.


6.

Без зеркал, без перископа
                приходит всегда одно:
        блаженный погреб есть род окопа,
        у которого только к небу окно.

Если всё так, то всё просто:
        небо не знает госта;
вот и белых листов философская масть
        симпатически клацает пастью:
                Мечтатель!
Быть тебе там, куда должен попасть!
Но в пути главное – не попасть бы.


                конец

.