Обожжённые жаворонки

перевод Валерия Липневича

Весенняя земля...
С чем тебя сравнить - не знаю.
Ты светишься, как женщина родная,
когда растаял лёд разлуки краткой
и мы бросаемся друг к другу без оглядки.

Весенняя земля!
Смахну слезу украдкой.
твоя седая горестная прядка
на солнце майском мне куда заметней.

Весенняя земля,
ты в обелисках вся,
как в шрамах боевых,
как в памятных заметках.

Голову склонив
и чуть помедлив,
кладу у вечного огня
сирени ветку.

Весенняя земля,
твой нежный голос
и твой облик светлый.

Как хорошо в лесу.
Печаль свою несу
сквозь белизну берёз
и зелень трав.

Когда-то здесь
отец мой Бадр,
шатаясь,
жизнь пронёс
и, процедив её
сквозь полотно берёз,
оправился от ран.

...Каждую весну
я приезжаю в Хатынь
один,
без друзей и жены,
утром,
ещё до того, как толпы туристов
утрамбуют тишину, -
нежную,
как вспаханная земля, тишину,
в которой только и расцветает
этот печальный звук,
так похожий
на птицу с обожжёнными крыльями -
она всё пытается,
но никак не может взлететь.

Колокола Хатыни -
обожжённые жаворонки
в небе моей памяти.

Солнце толкает меня в спину.
Туда, где Иосиф Каминский
держит на вытянутых руках
умирающего Адама.

Берёзы
плачут, как бабки
в день поминовения умерших.
Берёзы,
берёзы...
Каждый четвёртый,
каждый четвёртый...

Я вступаю в трагедию века,
говорящую колоколами и камнем
и подламывающую ноги
тысячам.

-Этому было восемьдесят! -
шепчет берёза-бабушка.
-Этому было восемь! -
всхлипнет берёза-мать.

Этому было шестьдесят,
этому шесть,
четыре...
год...

А множеству было нисколько.
Они всё ещё
толпятся за порогом рождения
и робко стучатся в стенку -
там, где должна быть дверь,
обычная дверь со щеколдой,
с металлической ручкой,
отполированной
миллионами прикосновений.

Сколько же убивают,
убивая одного человека?

Миллионы
и дети их,
и дети их детей
замурованы в погребе
небытия...

Дерево старых сараев
мрамором вечным стало.
И не дойдя до колодца,
навечно застыли в бронзе
Каминские - сын и отец.

В колодец с живою водой
туристы  бросают монеты,
как будто в фонтаны Рима,
Венеции или Версаля.
Как будто хотят возвратиться
и вновь содрогнуться сердцем.
Как будто монеты - мера
горя,
сочувствия,
скорби.

Монеты, монеты...
Монеты - как тысячи маленьких
серебряных копий
печальной луны,
на которую
уже никто не посмотрит
с лавочки у забора.

Монеты...
Есть даже турецкие лиры.
О миллионы хатынцев
моей Армении гордой!
Не только родного сына
уносит в вечность Каминский.

Здесь не стыдятся слёз.
Здесь опускаются на колени,
чтобы припасть к четвертой,
несуществующей, берёзе
горячей щекой.

Я обнимаю эту берёзу,
как, может, обнимал её, прощаясь,
высокий и смуглый джигит,
мой отец...

Колокола, колокола -
обожжённые жаворонки
в небе моей памяти.

Моя солёная
слеза - права.
Испепелённая
Хатынь жива!


Прочность, Минск, Мастацкая лiтаратура, 1980