Русские евреи - три коротких рассказа

1. Еврей - шахтёр
                Марку Михайловичу Драбкину
    После Первомайского  райкома партии, где я целый год отработал инструктором отдела пропаганды и агитации, я вернулся в море первым помощником капитана, то есть политическим помощником, в то время, как был штурманом дальнего плавания и инженером-судоводителем. Наверное, поэтому меня быстро перевели на должность старшего помощника капитана научно-исследовательского судна «Профессор Полшков» и для начала отправили в родное Баренцево море искать газ и нефть в районе Новой Земли.
            Для незнающих скажу, что такое научно-исследовательское судно. Это судно, на котором работают две команды: команда моряков и команда научных работником. Первые, близки к морю, но далеки от науки, а вторые близки к науке, но далеки от моря.  А теперь скажу, что такое работа научно-исследовательского судна в Баренцевом море во времена Советского Союза – это лафа, полная лафа. В те времена существовали НАВИМы и НАВИПы – навигационные предупреждения об опасности для всех плавающих судов. Научно-исследовательское судно – это и было опасностью наравне с учебными артиллерийскими стрельбами или испытанием ядерного оружия на Новой Земле. То есть, квадрат в котором мы работали все суда мира обязаны были нанести на свои карты и – не дай Бог! – войти в этот квадрат. Я и говорю – лафа. Судну никто не мешал и мы могли чувствовать себя в постоянной безопасности при любой погоде, даже в непролазном тумане.
         На этом судне в этих благоприятных условиях я и познакомился с Марком Михайловичем Драпкиным, старшим навигатором научной партии. Вообще-то – должность навигатора сродни должности штурмана с той разницей, что штурмана устраивает полученное местоположение судна с точностью в одну милю, а навигатора – с точностью в один метр. Старший навигатор и отвечал за то, чтобы наше судно двигалось по профилю с точностью…
- Пять метром максимум вправо или влево и не метра больше! – сказал Марк Михайлович, поднявшись на мостик и весело улыбаясь, когда пневмоисточники уже были спущены за борт, а сейсмокоса размотана на пять километров по корме. Ему было около шестидесяти лет, но выглядел Марк Михайлович молодо и молодцевато. Особенно выделялись глаза – черные, проникновенные и бесконечно добрые. Он был не то, что бы худ, скорее, строен.  С короткой причёской чёрных волос, которых только мельком коснулась редкая седина. Мы познакомились и подружились. Уже в первые минуты общения с ним у нас образовалась общая тема, общая привязанность, приверженность и любовь – бардовские песни.
        Это были лучшие рейсы в моей жизни! Мы с Марком Михайловичем несли одну вахту, я – на мостике, он – в навигаторской. А поскольку навигаторская находилась в двух метрах от мостика, то мы постоянно были вместе. Он принёс на мостик целую коробку магнитофонных кассет, наверное, штук сто – песни Грушенского фестиваля. Принёс и магнитофон. Судно выполняло задание, строго следуя по профилям. Пневмоисточники стреляли. Сейсмокоса принимала отражённые сигналы. Сейсмостанция записывала полученные данные. Навигационная система следила за точностью прохождения профилей. А мы с Марком Михайловичем слушали песни. Слушали и не могли наслушаться. Это были настоящие песни, идущие из души тех, кто их сочинил и пел. Вспоминая об этих песнях сегодня, я задаю себе только один вопрос: почему на современных фестивалях таких песен не поют?
      Иногда Марк Михайлович рассказывал о себе:
- Я не штурман, - сознался он, - я маркшейдер!
- А что это такое? – я вправду, первый раз слышал это слово.
- Это то же самое, что и штурман, но только не на воде, а под землёй…
- Где под землёй? – не понял я.
- В шахте…
- Так вы шахтёр?!
- Бывший! Я много лет проработал в Донецке в шахте…
- Ни фига себе! Трудно, наверное, под землёй определять курс?
- То же самое, что и здесь! Только приборы разные. Здесь – гирокомпас, там – теодолит…
      Со мной в море в том рейсе ходил молодой штурман, третий помощник капитана Витя. И этот Витя решил доказать старшему навигатору Марку Михайловичу, что навигатор по сравнению со штурманом – ничто. Завязался диалог. Именно диалог, а не спор, потому что Марк Михайлович никогда не спорил, а просто излагал свою концепцию, как всегда по-доброму улыбаясь и не давя на собеседника. Точного диалога я не помню. Помню только, что речь шла о том, как правильно  натянуть глобус на плоскость и сделать из него карту, учтя все ошибки и погрешности, которые обязательно при этом будут.  Со стороны Марка Михайловича в оборот пошли такие понятия и названия, о которых я слышал только в мореходке много лет назад, и которые сразу постарался забыть за ненадобностью. Но штурман Витя мореходку закончил недавно, ещё ничего не забыл и этими же терминами настаивал на чём-то своём. Это ведь не важно, чем закончился спор, важно другое: после того рейса Витя пришёл в отдел кадров и написал заявление: «Прошу перевести меня в навигаторы…» - и его перевели, а он добился того, что бы его отправили непременно к Марку Михайловичу.
       Да, Марка Михайловича любили. Любили все, и моряки и научные работники. К нему тянулись. У него спрашивали совета. Ему говорили о своих проблемах. Как-то он заговорил со мной о своей семье:
- Представляешь? – сказал он мне как всегда на мостике во время несения очередной вахты, - Мой сын недавно меня спрашивает: папа, а у нас есть родственники в Израиле или Америке? А я ему отвечаю: а тебе зачем? А он мне: да, так… А его тогда спрашиваю: ты, что? Свалить решил? А он молчит. И тогда я ему говорю: даже думать забудь! Я тебе свалю! – ни пафосных речей о Родине и патриотизме, ни показательных выступлений о долге и чести мне от Марка Михайловича слышать не приходилось. Он всегда выражался ясно и просто.  И тогда я спросил:
- А у вас есть родственники за границей?
- А тебе зачем? – вопросом на вопрос ответил Марк Михайлович и улыбнулся своей доброй открытой улыбкой.
     Умер Марк Михайлович неожиданно. На берегу. Какая-то плёвая операция, где, как говорили мои товарищи, была допущена врачебная ошибка, стоила ему жизни.  Его хоронил весь трест «Севморнефтегеофизика» и всё ВМНПО «Союзморгео». Вспоминая его, мне почему-то сразу вспоминается самый короткий анекдот, услышанный мной когда-то: «Еврей - шахтёр» - не смешно, потому что мы не смеёмся над тем, чем впору гордиться…

        2.  Главный редактор               
                Памяти Александра Борисовича Розмана
               
    Впервые я увидел Александра Борисовича Тимофеева (Розмана) на мурманском областном семинаре в 1983 году. Это был сухой худощавый старик с шевелюрой седых волос. Главный редактор мурманского книжного издательства. Ходячая энциклопедия. Гроза всех мурманских прозаиков и поэтов:
- А вас я попрошу покинуть семинар! – сказал Александр Борисович, обращаясь к пухлому человеку.
- Я никуда не уйду! Мне Обком партии разрешил участвовать в семинаре! – отозвался пухлый человек и заёрзал на стуле.
- Мы не начнём семинар, пока вы ни уйдёте! Графоманам здесь не место! – главный редактор чётко и конкретно выражал свои мысли, при этом сверкая живым огненным взглядом.  И сразу становилось очевидным, что в вопросах литературы Обком ему не указ, а графоманы его достали. Когда пухлый человек покинул семинар, он продолжил:
- Пишите, о чём хотите, но только не о Боге и не о том, как вы писали стихи! – говорят, что он знал Ветхий и Новый Заветы чуть ли не наизусть и был большим специалистом по вопросам религии.
    Мурманское книжное издательство в год имело право выпустить из новых творений местных поэтов и прозаиков две книги прозы, две книги поэзии и три книжки детских стихов. Всё остальное были – русские и зарубежные классики, учебники и пособия. Наши писатели стояли в очередь на публикацию своих произведений. Стояли долго, иногда 5 лет, а иногда и всю жизнь. Кто-то не выдерживал и подавал на издательство в суд: «Они не хотят меня печатать!» -  у таких шансов опубликоваться в мурманском книжном издательстве было не больше, чем ноль целых сто тысячных процента.
         После того семинара я и мой друг Николай Колычев были замечены мурманскими писательскими знаменитостями, нас стали рассматривать, как будущее пополнение Союза писателей СССР. Но нужны были публикации. Если даже маститые поэты стояли в очереди по 5 лет, то куда там нам, начинающим? Был шанс состариться, но так и не увидеть своей книжки. Но писатели стали думать и придумали, вернее, подсказал Александр Борисович, как обойти жёсткое правило по лимиту. И он предложил издать сразу трёх поэтов одновременно индивидуальными книжками и плюс коллективный сборник остальных, подающих надежды поэтов так, чтобы это считалось как бы единой книжкой. То есть, четыре книжки складывались вместе и вставлялись в одну обойму. Моя первая книжечка называлась «Приходная вахта». Не знаю, сам ли я решил так назвать свою книжку, но помню, что ещё тогда на первом моём семинаре Яков Ноевич Черкасский, подписывая мне свою книжку, сказал: «Жду ответного дара! Жду твою книгу «Приходная вахта»! – так называлась моя маленькая поэма о моряках. Я подумал и решил: «Пусть будет «Приходная вахта»! Здорово! Вы не представляете, какое это было счастье прочитать своё имя на обложке маленькой книжки, изданной в самой читаемой стране в мире! Это был уже 1987 год. В те времена государство платило хорошие деньги за любое издание. И помню, что мне за эту малюсенькую книжонку было начислено около двух тысяч рублей. По тем временам – огромные деньги. Казалось, что вершина поэзии взята.
- Если будете стоять на месте, это – всё! Это – полная деградация! Не надо радоваться, надо работать, работать и работать! – говорил Александр Борисович при общении с нами, когда ещё первый сборник готовился в печать.  И мы работали. За два года подготовки каждого сборника большая часть стихов из него была беспощадно выброшена, их место заняли уже новые, более достойные стихи. 
- В сборниках должны быть только те стихи, за которые вам никогда не будет стыдно! – он говорил, а мы верили и впитывали. Кстати, тогда многие, подающие надежды поэты, попавшие в первый коллективный сборник, остановились и деградировали, и очень жаль. Для вступления в Союз Писателей СССР необходимо было иметь две книжки. В издательстве чудесным образом образовалось окно на издательство поэтического сборника на 1988 год. Кандидатов было двое: я и Николай Колычев, так решили мурманские классики, самые суровые классики в мире.  Две рукописи легли перед Александром Борисовичем, решение оставалось за ним. И он выбрал мою рукопись, а Николая Колычева отложил на 1989 год:
- А чего ты так долго ждал? – спросил он меня потом, когда началась работа над вторым сборником, - У тебя ведь замечательные стихи! Да я бы издал тебя вне всякой очереди!  - Наверное, так бы и было, но в те времена я даже не мог себе позволить думать ни о какой книге, если на то не было дано благословение от Союза Писателей. Про всякие закулисные игры, лукавство и интриги, я даже знать не хотел. Всех писателей я уважал и считал их своими учителями. Моя вторая книжка называлась «С нежностью к уходящим».
- Запомни ещё одно правило: никогда не повторяй одни и те же стихи в разных сборниках! Новый сборник – новые стихи! А то тут наши доморощенные поэты одно и то же стихотворение пытаются впихнуть во все дыры, стыдно же, ей-Богу!
    И вторая книжка вышла. Я помню, как Александр Борисович держал её в своих, бугристых от вен, руках и тепло говорил:
- Эту книжку я положу вот под это стекло… - и он подвёл меня к застеклённому столу, - здесь у меня, как бы музей из любимых книг. Твою я тоже положу сюда, вот сюда рядом с Григорием Остером, - И на мой вопросительный взгляд добавил, - А что ты думаешь? Это я издал его первую книжку стихов! Он был замечательным поэтом! Это уже потом он переехал в Москву и перековался в мультипликаторы. Вот, смотри, - Александр Борисович достал из-под стекла тоненькую книжку Григория Остера, - Я тебе сейчас прочитаю… - и он стал читать:
Веселися, Василиса,
Аль не этого хотела? -
Холодеет среди леса
Твоего Кащея тело.

Он лежит среди тумана,
Ни вздохнуть ему, ни встать,
И булатный меч Ивана
Вогнан в грудь по рукоять.

Веселися, Василиса, -
Был Кащей не лучший воин.
Уж к нему крадутся лисы,
Уж над ним кружится ворон.

От любви его несметной
Ты томилась много дней.
Оказался не бессмертным
Твой бессмертный чародей.

Что же ты глядишь так странно?
Чем глаза твои полны?
А не ты ль звала Ивана
Из далёкой стороны?

Веселись, Иван с тобою!
Быть вам вместе до конца.
Выходи, встречай героя
У Кащеева крыльца!

Это было неожиданно и здорово! И это написал человек, который придумал «38 попугаев».  Даже не верилось.
- Здорово! – сказал я с восхищением.
- Действительно, здорово! – согласился Александр Борисович, - особенно вот это: «Выходи, встречай героя у Кащеева крыльца»… - мне показалось, что Александр Борисович подумал о чём-то о своём, так как глаза у него увлажнились.
- А можно взять почитать? – осторожно поинтересовался я.
- Единственный и последний экземпляр. Возьми, но с возвратом…
  Книжку я потом вернул. Жаль, что не было в те времена ксерокса, но это стихотворение про Кащея я выучил наизусть, и теперь цитирую его по памяти. А мы с Александром Борисовичем начали работать над третьей книжкой «Только оглянись»:
- Я думаю, что мы с тобой ещё много чего издадим!

     Кстати, мы жили с Александром Борисовичем в одном доме и в одном подъезде. Это был один из самых престижных домов в самом центре города Мурманска на проспекте Ленина. Огромные, просторные квартиры с лепниной по потолку. Эти дома называли «сталинка». Александр Борисович жил на втором этаже, я на четвёртом, он занимал всю трёхкомнатную квартиру, я – одну комнату в трёхкомнатной квартире, вторую комнату занимала моя бывшая жена, третью – такой же, как я,  штурман из «Мурманрыбпрома» с женой и двумя детьми. Я знал, что Александр Борисович живёт двумя этажами ниже, а вот что я живу двумя этажами выше, он не знал. И однажды, когда я вернулся домой из ресторана, хорошо подвыпивший и вышел зачем-то на лестничную площадку, у меня захлопнулась входная дверь, а ключ остался в комнате, и в квартире, кроме меня, никого не было. Я пошёл к Александру Борисовичу. На мой звонок он сам открыл дверь. Я стоял перед ним весь пьяный и взбудораженный.
- Ты чего? – удивился главный редактор.
- Живу я здесь, только двумя этажами выше…
- Надо же… - не очень поверил Александр Борисович. И это понятно, ведь в таких домах жили только великие люди города-героя Мурманска, чьи мраморные доски до сих пор висят на всех «сталинских домах».
- От «Мурманрыброма» получил, давно уже…
- Надо же… а что надо?
- Александр Борисович, топор надо! – и на его ещё более удивлённо вскинутые брови я добавил, - Дверь входная захлопнулась, а ключ остался там! – Александр Борисович смотрел на меня и думал:
- Тут недавно твоя бывшая жена в редакцию приходила…
- Зачем? – не понял я.
- Требовала алименты с гонорара за твою вторую книжку!
- А как она узнала про вторую книжку?
- Понятия не имею, но настойчиво так требовала деньги, что даже кричала…
- А вы?
- Я выгнал её и сказал, что бы больше ноги её в издательстве не было!
- Мудро! – согласился я, - но теперь она не отстанет, пока своё не получит.
- Так чего ты хотел?
- Дайте топор, Александр Борисович, дайте, пожалуйста, топор…
- Нет! – решительно рубанул главный редактор, - Топор я тебе не дам! – и на мой удивлённый вопросительный взгляд, добавил, - Дам фомку!

   Я знаю, что Александр Борисович тоже был нормальным человеком: предпочитал дорогие крепкие напитки, любил крепкий кофе, преферанс и очень много курил. И что у него была молодая  красивая жена с вьющимися белокурыми волосами. Иногда, случайно встречая её возле дома, я каждый раз вспоминал: «Выходи, встречай героя у Кащеева крыльца…»
  Потом я ушёл в море на шесть месяцев. Вернувшись, узнал, что Александр Борисович в больнице в кардиологии. Пошёл к нему.
- Я тут чуток расхворался… сердце…
- Да вы лежите! Я вам тут апельсинов принёс… и вот это… - и я протянул ему часы, привезённые из Лас-Пальмаса. Электронные. По тем временам – самый писк моды.
- Спасибо, - сказал главный редактор, искренне тронут. Когда в следующий раз вернёшься, мы с тобой отметим выход твоей третьей книги!
- Обязательно! – заверил я, - Привезу лучший коньяк!

      Когда я вернулся, Александр Борисович уже умер. Началась перестройка, издательство закрыли. Моя третья книга выходила уже за мои собственные деньги в той самой типографии при бывшем издательстве. Началась эра хаоса и бардака. Были сняты все запреты на безнравственность, бездуховность, бесталанность, которые позднее объявили свободой слова…

3.    Антисемит

    После выходя в свет моей пьесы “Кирилл и Мефодий», меня объявили антисемитом.  При чём, официально: в мурманской газете «Полярная Правда» появилась статья поэта Владимира Семёнова, подписавшего этот приговор. Я не отношу себя к тем деятелям культуры и сцены, которые добиваются популярности посредством скандалов. Я просто написал пьесу, в которой задействованы десятки исторический личностей, некоторым из которых я симпатизирую, некоторым нет, но я постарался очень объективно встать на место каждого из них, чтобы высказать свою, только им присущую правду. Именно поэтому до написания пьесы я прочитал десятки книг, связанных с каждой личностью конкретно. И, исходя из понятого мной материала, я  в монологе князя Олега допустил такое выражение: «Жиды есть зло!» - мне и приписали это выражение, как мои собственные мысли, высказанные через моего героя князя Олега, которому, кстати сказать, я не симпатизировал. После прочтения изобличающей моё антисемитство статьи, я недоумённо пожал плечами, усмехнулся и подумал: «Хрень какая-то… они не поняли главного!» - и тогда меня пригласили на радиостанцию «Атлантика»:
- Игорь Олегович, вы антисемит?
- С чего вы взяли?
- Вы читали статью в «Полярной Правде»?
- Читал… но Владимир Семёнов не понял главного… - авва Дорофей учил: «Если тебя незаконно обвиняют в грехе, который ты не совершал, то никогда не оправдывайся, а скажи так: «Прости меня и помолись обо мне» - увы, в те времена я ещё не читал авву Дорофея, а поэтому стал оправдываться:
- Это из-за монолога князя Олега, - сказал я, - Вот вы, встаньте на место князя Олега! – корреспондента «Атлантики» звали Андрей, он кивнул головой в знак согласия встать на место князя Олега.
- И что вы видите вокруг? А видите вы вокруг врагов и предателей! Ваш главный враг – хазарский каганат, исповедующий иудейство, при этом вы – махровый язычник. В вашем сознании ассоциируются вместе три понятия: враг – иудей – хазар. В это время князья Аскольд и Дир принимают новую религию – христианство и по этой причине отводят свои войска от стен, уже готового сдастся Царьграда.  Как вы думаете: для князя Олега есть разница между иудейством и христианством?
- Вряд ли он так глубоко знал и то, и другое…
- Речь в пьесе не идёт о евреях, о семитских народах, там их вообще нет, речь идёт о хазарах, которые принадлежали к тюркским народам, но приняли иудейство. В те времена их звали «жидами». Поэтому князь Олег со всей ему присущей ненавистью так и выразился, подразумевая хазар. Но я не симпатизирую князю Олегу, убившему двух первых русских православных князей Аскольда и Дира. Сей факт в истории не слишком афишируется, так как речь идёт о царской семье, но этот факт был, и я просто хотел о нём напомнить…
- Значит, вы считаете, что вы не антисемит?
- Я не антисемит! Меня с такой же лёгкостью можно обвинить к приверженности католицизму, ведь в данной пьесе я говорил устами римского папы Николая II…
- А вы знаете, что после той статьи областной отдел образования запретил вашу книгу во всех мурманских школах?
- Знаю… мне очень жаль… это была пьеса для детей. Я очень хотел, чтобы они знали, сколько крови было пролито за каждую букву старославянского алфавита…

    Это было уже в эпоху перестройки, когда Советский Союз приказал долго жить, и Союз Писателей СССР тоже, а чуть позже и Союз Писателей России распался на два союза – Союз Писателей России и Союз Российских Писателей, где волею Евгения Евтушенко оказались все евреи. И вот однажды в честь какого-то писательского юбилея правительство решило наградить всех писателей юбилейной медалью.  Всех без исключения. А списки на награждение доверили представить региональным отделениям Союза Российских Писателей, то есть нашим отпавшим друзьям. Списки составлял Владимир Семёнов. Меня, как антисемита, он в эти списки не включил.
Честно скажу, было обидно. И хоть мы пишем не за медали, но всем – так всем. Но – нет!

    Помню, как-то возвращался я с Мальты, где стояло моё судно. Прилетаю в Шереметьево-2. Мой багаж – пятидесятикилограммовая коробка, к которой я приделал верёвочные ручки. Ручки оторвались практически сразу, как только я попытался свою коробку нести. А мне ехать в Шереметьево-1, а оттуда лететь в Мурманск. А до автобуса – полкилометра. А автобус – битком. Я понял, что доберусь до места назначения не скоро и, возможно, опоздаю на самолёт. И вдруг подходит ко мне молодой парень и говорит: «Вам тяжело? Давайте, я помогу!» - и он подхватил мою коробку, и мы потащили её вместе, и влезли в автобус и потом он помог мне дотащить её до самой регистрации. И только после этого, переведя дыхание, он спросил:
- А вы откуда?
- Я из Мальты. А ты откуда?
- Ниоткуда, - сказал молодой парень, грустно улыбнувшись, - родителей провожал…
- Куда?
- В Израиль уехали. Насовсем…
- Да? А ты чего не уехал?
- Куда?
- В Израиль!
- А вы зачем с Мальты вернулись?
- Так здесь мой дом! – искренне удивился я.
- И мой тоже! – мы пожали друг другу руки:
- Огромное спасибо! Если бы не ты…
- Не за что… - он повернулся и пошёл, а я смотрел ему вслед, и мне почему-то вспомнился вопрос корреспондента «Атлантики»:
- Значит, вы считаете, что вы не антисемит?
- Я не антисемит!

    Уже много позже, когда я перебрался из Мурманска в свой родной город Дубну, у меня появилось много друзей и хороших знакомых из интеллигенции. Был среди них и антесимит. Очень хороший и душевный человек, ученый, но евреев на дух не переваривал. Я это понял из одного, состоявшегося с ним разговора. Мы говорили о поэзии. Наши предпочтения почти полностью совпадали. Он называл одних поэтов, я - других, и оба сходились во мнении, что все перечисленные поэты очень хорошие. Пока я ни назвал Эдуарда Багрицкого. Настроение моего собеседника резко ухудшилось. Он помрачнел, потом на его лице появилась гримаса и он брезгливо произнес:
- Нет! Он - еврей!
- И что с того? Поэт-то - хороший!
- Нет! - ещё раз подчеркнул собеседник, - Мало вы ещё знаете о евреях! Вам бы нужную литературу почитать! - Мы распрощались и как-то так получилось, что больше и не свиделись. А Багрицкий для меня так и остался хорошим поэтом.
    Поскольку моя судьба была связана с морем и заходами в разные страны, у меня появилась тяга к иностранным языкам. Просто поверьте на слово, что хоть одну фразу я могу сказать на большом количестве языков. А вот некоторые песни могу конкретно спеть на 9 языках. И самым трудным языком для меня оказался именно еврейский. Наверное, целый год я разучивал всего только одну песню, чуть ли ни каждодневно мучая гитару и своим пением жену. Наконец, она не выдержала и серьезно сказала:
- Мучаешься? Трудно? Это тебе кара за твой проклятый антисемитизм! - и весело засмеялась, да и я вместе с ней...