Мы с тобой, сестра, ещё споём. Валентина Скачко

         Я родилась в селе Анненск Карталинского района. У нас «вторая Швейцария», так это место многие называли. До войны был детский туберкулезный санаторий, а в войну – госпиталь.
         В октябре – сентябре мы не учились, помогали колхозу. Хлебные нивы убирали вовремя, а вот лен – по первому снегу (сеяли его за хлебными полями). Работа шла вручную. Работали так потому, что руками брали сноп ближе к корню, и очень резко его обрывали, связывая в снопы. Чем крепче мороз, тем лучше обрывается. Днём подтаивает, а к вечеру замерзает. Валенки берегли. Я работала в резиновых галошах с обмотками, от наших шерстяных варежек.  Через час-другой от них ничего не оставалось. А о брезентовых сапогах и не мечтали.
         Вот на этой работе мы очень простывали. Я несколько раз обмораживала ноги, а по всему телу шли фурункулы (мы их называли чирьями). Стеснялись бригадирше показать, а маме тем более. У мамы столько горя, работала в госпитале, ей не жаловались.
         На печи бы сидеть, но время не то. Ночью проплачу тайком, а утром опять с серпом в поле, мысль о том, что нам легче, чем на фронте, вдохновляла нас. Бежали домой и с порога: «От кого письмо?» Было от кого ждать.
Мама проводила мужа, сына, двух братьев, четверых папиных братьев.
         Папа до войны работал на железной дороге, поэтому хорошо знал карту железнодорожных путей. Писал с Орска: повернули на север, едем к Ленинграду. Мы не все письма показывали маме, бежали к тёте Насте. Она всё расставляла по полочкам: можно маме прочитать или нет, и знала, как уберечь святую тайну и ложь.
         Кроме основной работы в госпитале маме давали на дом двадцать пять комплектов белья. Баня выручала. Стирали щёлоком
и мылом, что сами изготовляли. За эту работу давали один килограмм хлеба.  Хлеб берегли для покоса. В госпитале сестрички с ног валились, и санитарки были перегружены.
         С прибывших раненых сбривали весь волосяной покров вместе с паразитами-кровососами. Бедные сестрички, ваши ручки не гнушались никакой работы, вас бы надо наградить золотыми перчатками.
         Ученикам поручали разматывать бинты и проутюживать паровым утюгом.
         У одного раненого руки были привязаны к железке высоко, а всё тело перебинтовано. По краям бинтов сплошь, как бисер, сидели кровососы, а ну-ка полежи месяцами не мытый. Я позвала сестру. Она дала мне твердый жгут и показала, как надо им проводить по краям – протянулась кровавая дорожка, смачивая бинты.
         Поодаль лежал молодой солдат без обеих ног, сестричка его уговаривала: «Жить, только жить. Будут и жена, и дети, потерпите чуть, время все раны залечит». А когда запела песню, то после слов «И сказал солдат, что лежал без ног, мы с тобой, сестра, ещё станцуем» побелела, как мел, задрожала… 
         Как-то вдруг голос дрогнул и казался сиплым. Когда закончила петь – улыбнулась: «Это я для вас»… И слеза скатилась на улыбку… Я всякий раз не только плакала, а ревела, долго не утешалась, над этой песней. Не зря награждают ветеранов войны. Всё думаю, что этого мало: «Не зря из одного металла льют медаль и за бой, и за  труд!»