Небо

*
-Это, щас опять передачу с намёками на Гитлера слушала, хочу поделиться.

Вот Гитлер этот, если он только хотел оказаться успешным и самым главным, ему незачем было так себя противопоставлять всему миру, ему гораздо проще и выгоднее было бы войти с миром в долю. Он был бешено талантлив в той же самой психологии, занял бы высокий поэтому пост... ...я глюки и состояния ловила, о которых я думаю, что и Гитлер их тоже ловил. Я не могу себе представить, чтобы на этот кошмар можно было нарваться из одного желания успешности, власти, выгоды. Там такой ад кромешный и настолько долгий, что и жить не надо, не надо ни выгоды, ни власти и вообще ничего. Что ж он пёр и пёр как танк то ли за гордость какую-то, то ли за страну, или никто точно не знает, за что; но я убеждена тем не менее, что он упёрто пёр абсолютно непроходимою местностью психологической, когда по всему и прежде всего по выгоде ему надо было бы эту территорию кружной дорогой обойти.

И вот, Гитлер пишет, что евреи такие сволочи, которые знают уже что им надо; эта их надобность расходится с надобностью Германии; и ничего нереально им доказать, потому что они с тобой спорят не для того, чтобы - возможно - поменять своё мнение - а только чтобы насколько получится тебя сбить с толку.

Допустим, то есть точно, есть какая-то еврейская политика в мире... Есть организации, в которые все поголовно евреи не входят, но в которые входят только евреи, и вот такая организация или организации в Гитлеровской Германии занимались.

Так вот, то ли все евреи, собый в мире талантливый определённым образом народ - как и все народы особым образом талантливы, каждый по-своему

то ли больш'ую часть евреев вообще, то ли представителей этих организаций можно, по признаку, описываемому Гитлером, поделить на две категории.

Я говорю о том обвинении Гитлера, что евреев ни в чём нельзя убедить.

Так вот в баню неясно:

1.Не то ли Гитлер какое-то количество таких своих собеседников не мог убедить в простых таких категориях "Германия должна быть процветающей, с весом на мировой политической арене, с великой развивающейся культурой" - от собеседников как отскакивало, потому что собеседники желали Германии всего прямо противоположного, и это Гитлера в бешенство приводило.

2.Не то ли Гитлер, согласно своей теории изложенной в "Моей Борьбе" очень хотел преворатить народ в массы, чтобы из каждого человека мозги вынуть, пять простых лозунгов вместо мозгов вложить; и всех людей короткою ли, длинною ли беседой можно было "убедить" таким образом, и только очень уж большое количество евреев "убедить" таким образом было нельзя. Как Гитлер пишет в "Моей Борьбе", бывает, проговоришь заполночь, и как будто совсем с тобой согласились - а утром опять при своём как не было.

Я думаю, что ситуаций первой и второй категорий было поровну.

Вот это-то мне и непостижимо. Если Гитлеру ничто не значил человек; ничего не значила национаьная великая культура, которую ведь творить и воспринимать могут только вменяемые люди - зачем этот Гитлер такую жизнь устроил себе адскую? Устроить такую жизнь себе была единственная причина: борьба за вободу человеческого духа, за человека в полный рост.

Но если Гитлер боролся за свободу человеческого духа, как же он уйму евреев в концлагеря закрыл, а уйму немцев сделал абсолютно и необратимо безумными?

Вот скажи, вот что ты об этом думаешь.

*
-Ну, вот достигнешь, неба, тогда и будешь расстраиваться, а то что ж ты как-то заранее.

Но в мире есть иные области,
Луной мучительной томимы.
Для высшей силы, высшей доблести
Они навек недостижимы.

Там волны с блесками и всплесками
Непрекращаемого танца,
И там летит скачками резкими
Корабль Летучего Голландца.

Ни риф, ни мель ему не встретятся,
Но, знак печали и несчастий,
Огни святого Эльма светятся,
Усеяв борт его и снасти.

Сам капитан, скользя над бездною,
За шляпу держится рукою,
Окровавленной, но железною,
В штурвал вцепляется — другою.

Как смерть, бледны его товарищи,
У всех одна и та же дума.
Так смотрят трупы на пожарище,
Невыразимо и угрюмо.

И если в час прозрачный, утренний
Пловцы в морях его встречали,
Их вечно мучил голос внутренний
Слепым предвестием печали.

Ватаге буйной и воинственной
Так много сложено историй,
Но всех страшней и всех таинственней
Для смелых пенителей моря —

О том, что где-то есть окраина —
Туда, за тропик Козерога! —
Где капитана с ликом Каина
Легла ужасная дорога.

Николай Гумилёв
*
Помню куртки из пахучей кожи
И цинготный запах изо ртов...
А, ей-Богу, были мы похожи
На хороших, честных моряков.

Голодали, мерзли - а боролись.
И к чему ж ты повернул назад?
То ли бы мы пробрались на полюс,
То ли бы пошли погреться в ад.

Ну, и съели б одного, другого:
Кто бы это видел сквозь туман?
А теперь, как вспомнишь, - злое слово
Хочется сказать: "Эх, капитан!"

Повернули - да осволочились.
Нанялись работать на купца.
Даже и не очень откормились -
Только так, поприбыли с лица.

Выползли на берег, точно крабы.
Разве так пристало моряку?
Потрошим вот, как на кухне бабы,
Глупую, вонючую треску.

А купец-то нами помыкает
(Плох сурок, коли попал в капкан),
И тебя не больно уважает,
И на нас плюет. Эх, капитан!

Самому тебе одно осталось:
Греть бока да разводить котят.
Поглядишь - такая, право, жалость.
И к чему ж ты повернул назад?

В.Ф.Ходасевич

*

И небо тебя не предаст никогда.
Будет всегда над тобой.

Ага, тоже, вот, небо над Болконским. С одной стороны, искал чего-то такого духовного, погиб, обидно, ведь интересно, до чего ещё дальше бы доискался. А с другой стороны хорошо погиб, как-то... эпически... и небо над головой такое громадное, а не погиб бы, мог бы вдруг во что-нибуд кошмарное выродиться и преобразиться в жизни.

Смерть

Есть так много жизней достойных,
Но одна лишь достойна смерть,
Лишь под пулями в рвах спокойных
Веришь в знамя Господне, твердь.

И за это знаешь так ясно,
Что в единственный, строгий час,
В час, когда, словно облак красный,
Милый день уплывет из глаз,

Свод небесный будет раздвинут
Пред душою, и душу ту
Белоснежные кони ринут
В ослепительную высоту.

Там Начальник в ярком доспехе,
В грозном шлеме звездных лучей,
И к старинной, бранной потехе
Огнекрылых зов трубачей.

Но и здесь на земле не хуже
Та же смерть — ясна и проста:
Здесь товарищ над павшим тужит
И целует его в уста.

Здесь священник в рясе дырявой
Умиленно поет псалом,
Здесь играют марш величавый
Над едва заметным холмом.

Николай Гумилёв

*
Вступление

Оглушенная ревом и топотом,
Облеченная в пламя и дымы,
О тебе, моя Африка, шепотом
В небесах говорят серафимы.

И твое раскрывая Евангелье,
Повесть жизни ужасной и чудной,
О неопытном думают ангеле,
Что приставлен к тебе, безрассудной.

Про деянья свои и фантазии,
Про звериную душу послушай,
Ты, на дереве древней Евразии
Исполинской висящая грушей.

Обреченный тебе, я поведаю
О вождях в леопардовых шкурах,
Что во мраке лесов за победою
Водят полчища воинов хмурых;

О деревнях с кумирами древними,
Что смеются улыбкой недоброй,
И о львах, что стоят над деревнями
И хвостом ударяют о ребра.

Дай за это дорогу мне торную,
Там, где нету пути человеку,
Дай назвать моим именем черную,
До сих пор не открытую реку.

И последняя милость, с которою
Отойду я в селенья святые,
Дай скончаться под той сикоморою,
Где с Христом отдыхала Мария.

Николай Гумилёв
*
Солнце духа
Как могли мы прежде жить в покое
И не ждать ни радостей, ни бед,
Не мечтать об огнезарном бое,
О рокочущей трубе побед.
Как могли мы… но еще не поздно,
Солнце духа наклонилось к нам,
Солнце духа благостно и грозно
Разлилось по нашим небесам.
Расцветает дух, как роза мая,
Как огонь, он разрывает тьму,
Тело, ничего не понимая,
Слепо повинуется ему.
В дикой прелести степных раздолий,
В тихом таинстве лесной глуши
Ничего нет трудного для воли
И мучительного для души.
Чувствую, что скоро осень будет,
Солнечные кончатся труды
И от древа духа снимут люди
Золотые, зрелые плоды.

Николай Гумилёв

Агата Кристи Ак   24.07.2014 00:54   Заявить о нарушении

«С тех пор как лучше знаю я тело, – сказал Заратустра одному из своих учеников, – дух для меня только как бы дух; а все, что „не преходит“, – есть только символ».

«Это слышал я уже однажды от тебя, – отвечал ученик, – и тогда ты прибавил еще: „но поэты слишком много лгут“. Почему же сказал ты, что поэты слишком много лгут?»

«Почему? – повторил Заратустра. – Ты спрашиваешь, почему? Но я не принадлежу к тем, у кого можно спрашивать об их „почему“.

Разве переживания мои начались со вчерашнего дня? Давно уже пережил я основания своих мнений.

Мне пришлось бы быть бочкой памяти, если бы хотел я хранить все основания своих мнений.

Уже и это слишком много для меня – самому хранить свои мнения; и много птиц улетает уже.

И среди них нахожу я и залетного зверька в моей голубятне, он мне чужой и дрожит, когда я кладу на него свою руку.

Но что же сказал тебе однажды Заратустра? Что поэты слишком много лгут? – Но и Заратустра – поэт.

Веришь ли ты, что сказал он здесь правду? Почему веришь ты этому?»

Ученик отвечал: «Я верю в Заратустру». Но Заратустра покачал головой и улыбнулся.

Вера не делает меня блаженными – сказал он, – особенно вера в меня.

Но положим, что кто-нибудь совершенно серьезно сказал бы, что поэты слишком много лгут; он был бы прав – мы лжем слишком много.

Мы знаем слишком мало и дурно учимся, поэтому и должны мы лгать.

И кто же из нас, поэтов, не разбавлял бы своего вина? Многие ядовитые смеси приготовлялись в наших погребах; многое, чего нельзя описать, осуществлялось там.

И так как мы мало знаем, то нам от души нравятся нищие духом, особенно если это молодые бабенки.

И даже падки мы к тому, о чем старые бабенки рассказывают себе по вечерам. Это называем мы сами вечной женственностью в нас.

И как будто существует особый, тайный доступ к знанию, скрытый для тех, кто чему-нибудь учится: так верим мы в народ и «мудрость» его.

Все поэты верят, что если кто-нибудь, лежа в траве или в уединенной роще, навострит уши, то узнает кое-что о вещах, находящихся между небом и землею.

И когда находят на поэтов приливы нежности, они всегда думают, что сама природа влюблена в них —
И что она подкрадывается к их ушам, чтобы нашептывать им таинственные, влюбленные, льстивые речи, – этим гордятся и чванятся они перед всеми смертными!

Ах, есть так много вещей между небом и землей, мечтать о которых позволяли себе только поэты!

И особенно выше неба: ибо все боги суть сравнения и хитросплетения поэтов!

Поистине, нас влечет всегда вверх – в царство облаков: на них сажаем мы своих пестрых баловней и называем их тогда богами и сверхчеловеками —

Ибо достаточно легки они для этих седалищ! – все эти боги и сверхчеловеки.

Ах, как устал я от всего недостижимого, что непременно хочет быть событием! Ах, как устал я от поэтов!

Пока Заратустра так говорил, сердился на него ученик его, но молчал. Молчал и Заратустра; но взор его обращен был внутрь, как будто глядел он в глубокую даль. Наконец он вздохнул и перевел дух.

Я – от сегодня и от прежде, – сказал он затем, – но есть во мне нечто, что от завтра, от послезавтра и от когда-нибудь.

Я устал от поэтов, древних и новых: поверхностны для меня они все и мелководны.

Они недостаточно вдумались в глубину; потому и не опускалось чувство их до самого дна.

Немного похоти и немного скуки – таковы еще лучшие мысли их.

Дуновением и бегом призраков кажутся мне все звуки их арф; что знали они до сих пор о зное душевном, рождающем звуки!

Они для меня недостаточно опрятны: все они мутят свою воду, чтобы глубокой казалась она.

И они любят выдавать себя за примирителей; но посредниками и смесителями остаются они для меня и половинчатыми и неопрятными.

Ах, я закидывал свою сеть в их моря, желая наловить хороших рыб, но постоянно вытаскивал я голову какого-нибудь старого бога.

Так алчущему давало море камень. И сами они могли бы вполне произойти из моря.

Несомненно, попадаются перлы у них; тем более похожи сами они на твердые раковины. И часто вместо души находил я у них соленую тину.

У моря научились они тщеславию его: не есть ли море павлин из павлинов?

Даже перед самым безобразным из всех буйволов распускает оно свой хвост, и никогда не устает оно играть своим веером из кружев, шелка и серебра.

Тупо смотрит буйвол, в своей душе близкий к песку, еще более близкий к тине, но приближающийся больше всего к болоту.

Что ему красота, и море, и убранство павлина! Это сравнение привожу я поэтам.

Поистине, самый дух их – павлин из павлинов и море тщеславия!

Зрителей требует дух поэта – хотя бы были то буйволы!

Но я устал от этого духа; и я предвижу время, когда он устанет от самого себя.

Я видел уже поэтов изменившимися и направившими взоры на самих себя.

Я видел приближение кающихся духом: они выросли из них. —

Так говорил Заратустра.

Матвеев Юрий   26.07.2014 15:35   Заявить о нарушении