Каинозой

• Три главы из поэмы «Потерянный ад» •

                •

Человек в кайнозойскую эру —
в четвертичный период к тому же —
вряд ли стал прародителей хуже,
только вот коллективное зло
превзошло уже всякую меру
и в конфессию переросло.

Ныне чистое зло — вот беда ведь! —
неподдельным добром именуют,
этой лажи жрецы не минуют:
побеждает у них не добро, —
то добро у них, что побеждает,
проникая, как клизма, в нутро.

Мы теперь в изоляции дикой
на съеденье остались друг другу —
убиваем братишек по кругу,
чтобы ими убитыми стать.
Насладитесь картинкой двуликой:
каждый — жертва, и каждый же — тать.

Устрашась наших стогн, наших улиц,
что пропитаны страхом и болью,
где над ближними тешимся вволю
и себя предаём на их суд,
силы зла и добра отвернулись:
не накажут, но и не спасут.

Обнаглела ожившая глина,
лишь прислушаться — комья судачат:
«Ад и рай ничего нам не значат!
Что нам Смерть с её ржавой косой?
И не надо нам новокаина,
на дворе теперь — Каинозой».

                •

Взгляд в окно. Двор кишит детворою —
поясните: ну кто из них Каин?
Может, этот (рот в крике оскален —
смачный мяч из офсайда забит)?
Что сказать голосистому рою,
чьей прамачехой стала Лилит?

Что сказать в утешенье пришельцу?
Labor omnia vincit improbus?
Мол, раскрутим до одури глобус,
всем кагалом налёгши на ось, —
и к такому придём совершенству,
что в раю и не знали, небось?

Но, увы, не уйти от наследства:
настигает со скоростью света
тьма, которой безжалостна мета, —
так вовек не клеймили овец.
Сквозь литавры «счастливого детства»
не расслышать биенья сердец.

Но, быть может, они и не бьются,
не стучат, не колотятся дробно?
Все сердца схоронили под рёбра —
различить, что к чему, нелегко.
Бьются чашки, тарелки и блюдца,
ты ж бесчувствен — не так ли, Коко?

Ты, Коко, негодяй или агнец?
Агнец может ли быть негодяем?
На кофейной мы гуще гадаем…
Хоть порой назначаем УЗИ,
невозможно поставить диагноз,
а особенно — если вблизи.

                •

Отвалить бы на сотню парсеков,
чтоб оттуда реально вглядеться
в наши доблести, в наши злодейства,
всех улик распатронить набор,
а затем, что почём, раскумекав,
этим дням огласить приговор.

Брест — и Ковентри — и Хиросима,
в идеальных скрещённые линзах,
нам во взор бросят огненный вызов,
триста с лишним копившийся лет.
Это будет непереносимо —
но придётся нашарить ответ.

На вопрос, скажем, о Холокосте,
что, в затылке скребя, мы ответим?
Что забыт за полвека Освенцим,
стал до лампочки, до фонаря?
Тот урок (печи, кожа да кости)
был преподан всем выжившим зря?

Потому и лишения терпим,
что свой ад на земле учредили,
как хотели, судили-рядили —
и пошли, как «Титаник», ко дну…
Но надежду мы всё-таки теплим,
на неё уповаем одну.

Если совесть очнётся от комы,
преисподняя будет открыта,
к бытию повернёмся от быта,
обозначится новый виток —
и, пускай мы почти незнакомы,
к нам, быть может, пожалует Бог.

Полностью: http://www.stihi.ru/2014/02/12/3042