По гоголевским рассказам с изменениями автора

             I
Где было дело, - то неважно.
Хома или Фома гонцом
был послан с грамотою важной;
и он, не бывший подлецом,
пустился в тот же час в дорогу,
чтоб быть под Конотопом к сроку.

Вот Конотоп. И было утро.
Чуть брезжило, как на заре.
И ярмарка, не вставшим плутом,
ничком лежала на земле;
и день ещё не козырял
тем, что на ярмарке украл.

Дремалось. Тут и там с возами
лежали ноги, спины тех,
кто и во сне, водя глазами,
мог видеть плута без помех,
мог уцепиться в его чуб,
ведь плут и спящему не люб.

Там средь коров лежал гуляка,
какой-то парубок хмельной;
и шаровары, как от лака,
блестели кожею свиной,
и, как снегирь упавший, нос 
в густую пыль соплями врос. 

Там перекупка, сидя, храпом
тревожила коров и коз,
когда её воздушный клапан
работал с шумом, как насос,
но было ясно, под охраной
и кремни, синька и румяна.

Там под телегою цыган
в своей бараньей шевелюре
лежал, как мёртвый истукан,
или как мёртвая натура,
пока в телеге спал медведь,
а рядом с ним лежала плеть.

Чумак спал на возу, где рыба;
рукой хватал её порой.
Возок был полон. Словно глыба,
он высился над головой;
хоть был покрыт возок рогожей,
она охраной быть не может. 

Раскинул ноги бородач-
москаль лежал среди дороги,
как недоеденный калач,
что кем-то брошен был в итоге;
и рукавицы с поясами
валялись грудой с волосами.

Да, вот такого станет сброду
по ярмаркам шататься власть,
где плут встречается народу,
как козырная в картах масть,
а просто честный человек
здесь не встречается вовек.
           II
Но вот народ стал шевелиться.
Из яток потянул дымок.
Потом из них явились лица,
тех, кто лицом подняться смог.
И запахи стянулись к люду,
подобно утреннему чуду.

Фому под сердцем что-то гложет:
пробрало сухостью во рту.
Глянь – повстречался запорожец-
как землю видит за версту
просоленный насквозь  моряк,
который выпить не дурак.

А запорожец – писан маслом –
красны, как зорька, шаровары,
жупан, как синь на небе ясном,
как небу часть, ему - до пары,
цветным охватом телу пояс.
Картинка: запорожец то есть!

Но главное, что есть при нём:
огромная, до пяток, сабля;
такой не сыщешь днём с огнём,
с такой и каждый дядька славен;
и если вдруг раздует ноздри,
то будет вид иметь он грозный.

Ещё ведь люлька на цепочке
у пояса болталась так,
что отбивала ему почки
и зависть вила у зевак.
Короче, слово – не роман.
С таким вот встретился Фома. 

И слово за слово – знакомство
меж ними завязалось тут,
продолжили знакомство просто,
когда в шинок ноги несут,
когда и гроши есть, и дело,
а руки-ноги носят тело.

Уж день прошёл давно, уж вечер
покрыл прохладою своей
те хаты, где зажгли все свечи,
чтоб было в хатах веселей,
чтобы светилось под луной
что на горе, что под горой.

Прошли часы под перестуки
у ходиков, что на стене.
Шинок закрылся. С ним и звуки
замолкли, как малёк на дне.
И из села в телеге прочь
уехали те двое в ночь.
         III
Кобыла шагом шла куда-то.
Так, тихо двигаясь вперёд,
она виляла крупом – задом,
как поступает только скот,
и шелестом хвоста шептала
Фоме слова, помимо «сало»:

«Ты не на шутку сов считаешь,
клюёшь всё носом под себя,
и вот того не замечаешь,
что лунный свет, ночь серебря,
который час с тобой шагает,
держа телегу за края. 

Смотри, не спи ты в чистом поле
где ходят призраки кругом,
где нечисть всякая на воле
творит бесчестие тайком.
Хоть сны глубокие пасёт,
луна вам жизни не спасёт».

Услышал ли Фома те речи,
хоть был Фома навеселе:
проснулся и был им замечен
огонь кострища вдалеке,
а у костра скакали тени
и что-то жутко громко пели.

Тут и проснулся запорожец,
и молвил голосом чужим,
что это дьявольские рожи
хотят их праведной души,
и - вот такая в этом мерзость-
с голов их оселедцы срезать.

Подъехать не смогли к костру:
раз лошадь в поле чистом встала.
Фома, конечно, был не трус,
но оторопь его пробрала:
увидел он – кругом они,
в избытке дети Сатаны.

Здесь были страшные уродцы
из неприятных глазу лиц;
без шерсти с волчьей мордой овцы,
свиноподобный жуткий шпиц;
ослы с зубами крокодила
им улыбались очень мило;

то ли собаки, то ли кошки,
превысив свой размер и вес,
здесь дёргались на тонких ножках,
изображая так повес,
и липли своим торсом голым
к тем, кто считался нежным полом.

Здесь были ведьмы молодые,
слетевшие на огонёк;
их рожи пьяные, хмельные
мелькали среди танца ног,
и губы, красные от крови,
лишь оттеняли цветом брови.

И всё вот это - танцевало,
если возможно так назвать,
плясало, дёргалось, орало,
и хохотало им в глаза,
и под какой-то голос грубый
тянуло когти к ним и зубы.

А музыканты из той своры
тузили в щёки кулаком,
как - будто в бубны били хором
ор, подправляя языком,
когда, свистя вовсю носами, 
в весёлый пляс пускались сами.
           IV
И вот вся мерзость собралась
вокруг Фомы и его друга;
и  села с ними эта мразь
за стол огромным своим кругом
или не кругом - загогулиной-
от Конотопа до Батурина.

Свинина с салом на столе,
крошёный лук с капустой тоже,
и жбан горилки меж колен,
веселье обещают множить.
Ан нет, еда проходит мимо
их ртов – во рты чудовищ чинно. 

Свиные рыла на затылок
Фома перевернуть хотел.
Но тут вся братия завыла,
их род, как улей, загудел,
и вот на этом месте клуни
играть заставили в три дурня.

Сдавала карты ловко ведьма:
хоть и была она стара,
летали карты, словно демон,
махал в них крыльями орла.
Фома, хоть был и в картах дока,
обманываться стал жестоко.

А карты, как у всех гадалок:
краплёны, масляны, грязны.
Фома продул раз, видно мало,
продул второй раз – «Дурень ты!»,
и третий раз уж недалече,-
косая ведьма карты мечет.

Смекнул Фома  – всё может статься,
колоду окрестив крестом-
что карты крест святой боятся,
ручными становясь притом,-
и выиграл у старой ведьмы,
при этом гордым став, как все мы.

И, расхрабрившись, поднял руку,
чтоб всех чертей перекрестить,
а те, познав его науку,
Фому пытались упросить.
И вот, друг друга в том виня,
Фоме представили коня.

Тот конь летел через овраги,
провалы, кочки и болота,
сучков поднявшие коряги, -
скакал так до седьмого пота.
И через мрак и чертовщину
он вынес в белый свет мужчину.

Фома очнулся, видит – хата,
где он живал и где живёт,
где народились все ребята,
у мамки округлив живот.
Фома, как есть, перекрестился,
и в пляс с женой своей пустился.

Но вдруг Фома окаменел-
вошёл тут запорожец шибко,
как коршун старый залетел-
во двор с чертовскою улыбкой.
Вот - под горилку и бандуру
привидится ж такое сдуру!
       20.04.2014г.