Жизнь за дворянство

За несколько месяцев до его рождения мать, которой было 22 года, сбежала от мужа с 45-летним любовником из Германии в Россию. При крещении по православному обряду в селе Новосёлки Орловской губернии, мальчик был записан в метрической книге законным сыном дворянина Шеншина. Хотя венчание Афанасия Неофитовича и Шарлотты произошло лишь два года спустя после этого, когда Шарлотта приняла православие и стала называться Елизаветой Петровной Фёт (по фамилии оставленного ею в Германии мужа).
Под этой фамилией, избавиться о которой он пытался всю жизнь, и вошел в историю русской поэзии Афанасий Фет.

Происхождение поэта - самое темное место его биографии. В начале 1820 года в Дармштадте появился лечившийся в Германии 44-летний русский помещик, отставной ротмистр Афанасий Неофитович Шеншин. Из-за отсутствия мест в гостинице он поселился в доме оберкригскомиссара Карла Беккера. Вдовый Беккер жил с дочерью Шарлоттой, зятем и внучкой. Дочери было в то время 22 года. За полтора года до этого она вышла замуж за амт-асессора Иоганна Фета и имела уже дочь Лину (Каролину), а почти сразу после появления русского жильца забеременела вторично.
Шеншин прожил у Беккеров до осени, а в сентябре 1820 г. Шарлотта бежала с ним в Россию, в его имение. Трудно понять, чем так пленил молодую женщину пожилой — вдвое ее старше — не слишком богатый, некрасивый, угрюмый иностранец, что она бросила мужа, отца, годовалую дочь, свою страну, все родное и близкое.
В недоумении и ужасе отец Шарлотты писал Шеншину (7 октября 1820 г.) «Употреблением ужаснейших и непонятнейших средств прельщения лишена она рассудка и до того доведена, что без предварительного развода оставила своего обожаемого мужа Фета и горячо любимое дитя…».
Бракоразводный процесс затянулся, и венчание Шеншина и Фет произошло только после рождения мальчика, что и сыграло роковую роль в его судьбе. Шарлотта  обвенчалась с Шеншиным по православному обряду и взяла себе имя Елизаветы Петровны Шеншиной. Родившийся младенец был записан в метриках как сын Шеншина, и до 14 лет будущий поэт считался несомненным Афанасием Шеншиным.

По другой версии его отцом был первый муж Шарлотты-Елизаветы Иоганн-Петер Фет, но ребенок родился уже в России и был записан под фамилией своего приемного отца.
Незадолго до отправления мальчика в школу Орловское губернское правление, по чьему-то доносу, запросило Орловскую духовную консисторию о рождении сына ротмистра А. Н. Шеншина Афанасия. Получив в ответ выписку из метрической книги, губернское правление затребовало справку о браке родителей Афанасия.
Духовному начальству пришлось произвести следствие, на котором крестивший Фета священник показал, что записал младенца сыном Шеншина «по уважению, оказываемому в оном доме».
После этого епархиальным властям не оставалось ничего другого, как постановить, что «означенного Афанасия сыном г. ротмистра Шеншина признать не можно»; священника же с причтом «хотя бы и следовало подвергнуть наказанию, но поелику сие было до состояния всемилостивейшего манифеста, то за силою оного учинить их свободными».
Шеншин, опасаясь, чтобы Афанасий не попал в незаконнорожденные, поспешил увезти ребенка в лифляндский городок Верро (ныне эстонское Выру) и стал хлопотать перед немецкими родственниками о признании мальчика «сыном умершего асессора Фёта». И хотя брошенный муж при жизни не признавал мальчика своим сыном, согласие было получено.
Благополучный исход стал источником дальнейших жизненных несчастий Фета. Из русского столбового дворянина он превратился в иностранца, утратил право наследовать родовое имение Шеншиных.
Роковыми для мальчика документами оказались… письма его матери к брату Эрнсту, в которых она повествовала о том, как хорошо заботится Шеншин о её сыне Афанасии, что даже: «… Никто не заметит, что это не кровный его ребёнок…». В марте 1826 года умер ее первый муж, и она вновь написала брату, что умерший не оставил ей и ребенку денег:
 «… Чтобы отомстить мне и Шеншину, он забыл собственное дитя, лишил его наследства и наложил на него пятно… Попытайся, если это возможно, упросить нашего милого отца, чтобы он помог вернуть этому ребёнку его права и честь; должен же он получить фамилию…»
 Затем, в следующем письме:
«… Очень мне удивительно, что Фёт в завещании забыл и не признал своего сына. Человек может ошибаться, но отрицать законы природы — очень уж большая ошибка. Видно, перед смертью он был совсем больной…».
Что ж, Орловская консистория исправила эту ошибку. Афанасий Шеншин был лишён фамилии, дворянства и русского подданства и стал «гессендармштадским подданным Афанасием Фётом».
Писать стихи он начал еще в пансионе, тогда же проявился его интерес к классической филологии. В 1838 году Фет поступил в Московский университет, где проучился шесть лет: сначала на юридическом факультете, затем — на историко-филологическом (словесном) отделении философского факультета.
В университете Фет сдружился с Аполлоном Григорьевым, своим сверстником, товарищем по увлечению поэзией. «Благословение» на серьезную литературную работу Фету дал Гоголь, сказавший:
-Это несомненное дарование.
 Фет пробыл студентом шесть лет вместо положенных четырех потому, что «вместо того, чтобы ревностно ходить на лекции, я почти ежедневно писал новые стихи».
Первый сборник стихотворений Фета «Лирический пантеон» вышел в 1840 и получил одобрение Белинского, что вдохновило его на дальнейшее творчество. Его стихи стали регулярно появляться во многих изданиях, в том числе, в «Московитянине» и «Отечественных записках». В 1842-1843 там появилось восемьдесят пять его стихотворений, многие из которых вошли в хрестоматийный канон поэзии Афанасия Фета («Не здесь ли ты легкою тенью», «На пажитях немых», «Знаю я, что ты, малютка», «Печальная береза», «Чудная картина», «Кот поет, глаза прищуря», «Шумела полночная вьюга» и т.д.).
Уже в 1843 В. Белинский писал, что «из живущих в Москве поэтов всех даровитее г-н Фет», стихи которого он ставит наравне с лермонтовскими.
Творчество Фета характеризуется стремлением уйти от повседневной действительности в «светлое царство мечты». Основное содержание его поэзии — любовь и природа. Стихотворения его отличаются тонкостью поэтического настроения и большим художественным мастерством. Он — представитель так называемой чистой поэзии. В связи с этим на протяжении всей жизни он спорил с Некрасовым — представителем социальной поэзии.
Особенность поэтики Фета — разговор о самом важном ограничивается прозрачным намёком. Самый яркий пример — стихотворение «Шёпот, робкое дыханье…»
«Шёпот, робкое дыханье,
Трели соловья
Серебро и колыханье
Сонного ручья
Свет ночной, ночные тени
Тени без конца,
Ряд волшебных изменений
Милого лица,
В дымных тучках пурпур розы,
Отблеск янтаря,
И лобзания, и слёзы,
И заря, заря!..»
В этом стихотворении нет ни одного глагола, однако статичное описание пространства передаёт само движение времени.
Приезды на каникулы в Новоселки сталкивали Фета с новой бедой. Мать была тяжело больна, ей становилось все хуже и хуже, и вскоре после окончания Фетом университета она умерла. Чем она болела — из мемуаров Фета не ясно. Говорит он об «истерических припадках», о «меланхолии», о том, что она жила то в Орле, «чтобы находиться под ежедневным надзором своего доктора», то в Новоселках, в особом флигеле, где всегда царила ночь и куда даже дети ее допускались лишь на несколько минут.
Когда Фет понял, что его мать сходит с ума, когда заподозрил и когда убедился, что она — носитель наследственной болезни, что, значит, и ему грозит сумасшествие, — этого мы не знаем. Этот круг душевного ада Фет особенно оберегал от посторонних взглядов. Не все ему, очевидно, открылось сразу. Но и того, что было пережито уже в первые два десятилетия его жизни, было достаточно, чтобы образовать резко выраженные черты характера и отношения к миру. Черты скепсиса, неверия в людей, в добро и справедливость выделяли Фета из круга молодежи, в котором он вращался в студенческие годы.
После окончания Московского университета Фет неожиданно для всех круто изменил свою судьбу и поступил нижним чином в один из провинциальных полков, расквартированный в Херсонской губернии. Цель, которую преследовал начинающий поэт, была одна - дослужиться до потомственного дворянства и вернуть утраченное положение. Хотя это и было невероятно трудно: призвания к военной службе юноша никогда не испытывал и физически не был к ней готов.
Оторванный от столичной жизни и литературной среды, он почти перестает печататься — тем более, что журналы вследствие падения читательского спроса на поэзию никакого интереса к его стихам не проявляют. Получив цензурное разрешение на издание книги в 1847 году, Фет опубликовал ее лишь три года спустя.
В херсонские годы произошло событие, предопределившее личную жизнь Фета: у него завязался роман с образованной девушкой, тонкой ценительницей поэзии Марией Лазич, дочерью отставного генерала. Это была серьезная, сдержанная, прекрасно образованная девушка, отличная музыкантша, ценительница поэзии. Она увлеклась стихами Фета и безоглядно влюбилась в их автора. Любовь встретила взаимность, но не принесла счастья.
9 марта 1849 г. Фет писал другу:
«Я <…> встретил существо, которое люблю — и, что еще, глубоко уважаю. Существо, которое, если б я со временем — да какое у меня, больного человека, может быть время впереди — и сочетался законным браком хотя с царевной Помаре, то это существо стояло бы до последней минуты сознания моего передо мною — как возможность возможного для меня счастия и примирения с гадкою действительностию. Но у ней ничего и у меня ничего — вот тема, которую я развиваю и вследствие которой я ни с места…».
Ни чувство, ни сознание того, что он встретил женщину, способную понять его и осветить его жизнь своей любовью, не смогли победить убеждения Фета в том, что он окончательно погибнет, женившись на бесприданнице. Отвердевшая под непрестанными ударами судьбы навязчивая идея не допускала шага, который мог бы закрыть и без того ненадежный путь к цели.
 «Я не женюсь на Лазич. и она это знает, а между тем умоляет не прерывать наших отношений <…> этот несчастный гордиев узел любви или как хочещь назови, который чем более распутываю, все туже затягиваю, а разрубить мечом не имею духу и сил. <…> Знаешь, втянулся в службу, а другое все только томит, как кошмар…».
Любовь Марии Лазич была беззаветной. Любовь Фета отступила перед прозаическим расчетом. Да и была ли его любовь той любовью, какая способна дать подлинное счастье любящему и любимой?
«Иль это страсть больная солгала
И жар ночной потухнет в песнопеньи?»
 «Давно подозревал я в себе равнодушие, а недавно чуть ли не убедился, что я более чем равнодушен. Итак, что же — жениться — значит приморозить хвост в провинции и выставить спину под все возможные мелкие удары самолюбия. Расчету нет, любви нет, и благородства сделать несчастие того и другой я особенно не вижу».
Роман кончился разлукой, за которой вскоре последовала смерть Лазич. Она погибла от полученных ожогов — ее платье вспыхнуло от по неосторожности или нарочно уроненной спички. Версия самоубийства кажется наиболее вероятной. Всю последующую жизнь поэт переживал это.
Памяти Лазич посвящены шедевры любовной лирики Фета — «В долгие ночи» (1851), «Неотразимый образ» (1856), «В благословенный день» (1857), «Старые письма» (1859), «В тиши и мраке таинственной ночи» (1864), «Alter ego» (1878), «Ты отстрадала, я еще страдаю» (1878), «Страницы милые опять персты раскрыли» (1884), «Солнца луч промеж лип» (1885), «Долго снились мне вопли рыданий твоих» (1886), «Нет, я не изменил. До старости глубокой…» (1887).
«Нет, я не изменил. До старости глубокой
Я тот же преданный, я раб твоей любви,
И старый яд цепей, отрадный и жестокий,
   Еще горит в моей крови.
Хоть память и твердит, что между нас могила,
Хоть каждый день бреду томительно к другой,-
Не в силах верить я, чтоб ты меня забыла,
   Когда ты здесь, передо мной.
Мелькнет ли красота иная на мгновенье,
Мне чудится, вот-вот тебя я узнаю;
И нежности былой я слышу дуновенье,
   И, содрогаясь, я пою».
На стихи Фета был написан известный всем романс «На заре ты её не буди». А ещё одно стихотворение, точнее, его начало, и по сей день постоянно цитируется даже далекими от поэзии людьми:
«Я пришёл к тебе с приветом
Рассказать, что солнце встало,
Что оно горячим светом
По листам затрепетало».
В 1853 году Фет перешел в гвардейский уланский полк, расквартированный близ Волхова; в Крымскую кампанию находился в составе войск, охранявших Эстляндское побережье. Таким образом он получил возможность бывать изредка в Петербурге, где сблизился с новой редакцией «Современника» — Некрасовым, Тургеневым, А. Дружининым, В. Боткиным. Полузабытое имя Афанасия Фета появляется в статьях, обзорах, хронике ведущего российского журнала, с 1854 года там широко печатаются его стихи.
В 1856 году появилось новое издание стихотворений Фета. В том же году  Фет оставил военную службу, так и не выслужив дворянства, поскольку планка все время повышалась: чтобы стать дворянином, нужно было получить уже чин полковника. Благодаря литературным заработкам Фет получил возможность совершить путешествие по Европе.
А в 1857 в Париже женился (по расчету, без малейшей любви) на дочери богатейшего чаеторговца и сестре своего почитателя В. Боткина — немолодой и некрасивой Марии Петровне, получив за ней солидное приданое, позволившее приобрести поместье в Мценском уезде. По-видимому, этот брак был исполнением той части жизненного плана, о которой он другу после смерти Марии Лазич:
«Итак, идеальный мир мой разрушен давно <…>. Ищу хозяйку, с которой буду жить, не понимая друг друга <…>. Если никто никогда не услышит жалоб моих на такое непонимание друг друга, то я буду убежден, что я исполнил свою обязанность, и только».
Женой. Марья Петровна оказалась хорошей спокойной, хозяйственной, применявшейся к характеру Фета.
«Он сделался теперь агрономом — хозяином до отчаянности, отпустил бороду до чресл... о литературе слышать не хочет и журналы ругает с энтузиазмом», — так комментировал произошедшие с Фетом перемены И. С. Тургенев. И действительно, в течение долгого времени из-под пера талантливого поэта выходили только обличительные статьи о пореформенном состоянии сельского хозяйства, которые с удовольствием публиковали в реакционном «Русском вестнике».
Но еще до этого, в 1859 году, Фет решительно порвал все отношения с журналом «Современник».
«Людям не нужна моя литература, а мне не нужны дураки», — написал Фет в письме к одному из своих знакомых, намекая на отсутствие интереса и непонимание со стороны современников, увлеченных гражданской поэзией и идеями народничества.
Современники отвечали тем же:
«Все они (стихи Фета) такого содержания, что их могла бы написать лошадь, если бы выучилась писать стихи», — так звучит хрестоматийная оценка Николая Гавриловича Чернышевского.
Вот уж кому следовало бы быть поскромнее. Если бы лошадь выучилась писать прозой, ее произведения были бы наверняка профессиональнее того, что создал Чернышевский. Но это мое частное мнение, которое я никому не навязываю.
Удивительно то, что несколькими годами ранее Чернышевский высказывал прямо противоположное мнение о творчестве Фета, ставя его по таланту на второе место среди современных русских поэтов, — видимо, сразу после Некрасова. Он писал:
 «Могу сказать мое мнение г. Фет — не Гете, даже не Лермонтов; но, после одного из нынешних наших поэтов, он даровитейший из нынешних наших лирических поэтов. У него много пьес, очень милых. Кто не любит его, тот не имеет поэтического чувства».
Кстати, Фет не остался в долгу: революционная демократия и народничество вызывали у него ужас и омерзение, а о романе Чернышевского «Что делать?» он написал столь резкую статью, что даже «Русский вестник» не рискнул ее напечатать.
Трудный жизненный путь выработал в Фете мрачный взгляд на жизнь и общество. Его сердце ожесточили удары судьбы, а его стремление компенсировать свои социальные нападки сделало его тяжелым в общении человеком. Он почти перестал писать, стал настоящим помещиком, работая в своем имении, был избран мировым судьей в Воробьевке. Так продолжалось почти 20 лет.
К литературному творчеству Афанасий Фет вернулся лишь в 1880-х годах после возвращения в Москву. Теперь он уже был не безродный бедняк Фет, а богатый и уважаемый дворянин Шеншин (в 1873 сбылась, наконец, его мечта, получена дворянская грамота и фамилия отца), крупный орловский помещик и владелец особняка в Москве. Он снова сблизился со своими старыми друзьями: Полонским, Страховым, Соловьевым.
В 1881 увидел свет его перевод основного труда Артура Шопенгауэра «Мир как воля и представление», год спустя — первой части «Фауста», в 1883 — сочинений Горация, позже Децима Юния Ювенала, Гая Валерия Катулла, Овидия, Марона Публия Вергилия, Шиллера, Альфреда де Мюссе, Генриха Гейне и других знаменитых писателей и поэтов.
Небольшими тиражами выходили сборники стихов под общим названием «Вечерние огни». В 1890 году появились два тома мемуаров «Мои воспоминания»; третий, «Ранние годы моей жизни», был опубликован посмертно, в 1893 году.
Будучи одним из самых утончённых лириков, Фет поражал современников тем, что это не мешало ему одновременно быть чрезвычайно деловитым, предприимчивым и успешным помещиком. Известная фраза-палиндром, вошедшая в «Приключения Буратино» Алексея Толстого, «А роза упала на лапу Азора», написана Фетом, о чем Толстой со свойственной ему скромностью предпочел умолчать.
В планах Фета был перевод книги Канта «Критика чистого разума», однако друзья отговорили Фета, указав, что русский перевод этой книги уже существует.
Поэзия Фета — одна из вершин русской лирики. Сейчас в этом вряд ли возможны сомнения. Но современники Фета оценивали его поэзию далеко не так высоко, как мы. Только один из них сказал о творческой силе Фета проникновенные слова, которые, наверное, многим тогда показались странными. Эти слова принадлежат величайшему поэту эпохи — Некрасову. Вот что он писал:
«Смело можем сказать, что человек, понимающий поэзию и охотно открывающий душу свою ее ощущениям, ни в одном русском авторе после Пушкина не почерпнет столько поэтического наслаждения, сколько доставит ему г. Фет. Из этого не следует, чтобы мы равняли г. Фета с Пушкиным; но мы положительно утверждаем, что г. Фет в доступной ему области поэзии такой же господин, как Пушкин в своей, более обширной и многосторонней области».
Некрасов поставил Фета на один уровень с самим Пушкиным! Это было справедливо, поэтому он сам себе этого не простил и впоследствии всячески от этого сравнения открещивался.
Но все было не так просто. Начало поэтической деятельности Фета пришлось на самый трагический период истории русской поэзии. Только что был убит Пушкин. Вскоре убили Лермонтова. Через год после смерти Лермонтова погиб Кольцов. И как-то сразу сошли со сцены все видные поэты.
40-е годы — это время, когда полного расцвета творческих сил должно было бы достигнуть пушкинское поколение. Ведь сверстникам Пушкина к началу 40-х годов было около сорока лет. Но поэты этого поколения не пережили своей молодости. Еще до ранней кончины Пушкина русская литература потеряла Рылеева, Веневитинова, Грибоедова, Дельвига, а непосредственно вслед за Пушкиным — Полежаева, А. Одоевского, Дениса Давыдова, Козлова. В начале 40-х годов еще появляются в журналах и выходят отдельными сборниками стихотворения Баратынского и Языкова, но и эти два поэта ненадолго пережили «пушкинскую плеяду» Баратынский умер в 1844 году, Языков — в 1846-м году.
Крупнейший после Пушкина поэт его поколения — Тютчев в 20—30-е годы, оторванный от русской литературной жизни, публиковавший свои стихи главным образом во второстепенных изданиях и почти всегда без полной подписи, был мало известен читателям и не привлекал внимания критики; в 40-е годы он совершенно не печатался. Интерес критики к Тютчеву, систематическая публикация его стихов, его известность начинаются лишь в 50-е годы.
С необычайным успехом дебютировавший в середине 30-х годов Бенедиктов, объявленный соперником Пушкина, приобретший рьяных подражателей, среди которых были и Фет, и Некрасов в своих первых сборниках, потерял популярность у художественно развитых читателей так же быстро, как и приобрел ее. В 40-е годы Бенедиктов печатался мало, с середины 40-х годов совсем перестал печататься.
Правда, еще был жив Жуковский, но в конце своего пути — в 40-е годы и начале 50-х — он занимался только переводами да написал несколько сказок, в подражание пушкинским.
На опустевшую сцену в начале 40-х годов вышло новое поколение поэтов: Некрасов, Фет, Полонский, Огарев, Тургенев, Майков, Каролина Павлова, Плещеев… Среди перечисленных поэтов Фет бесспорно был самым даровитым. Но к несчастью для него, 40-е годы, в особенности вторая их половина, и начало 50-х — это время резкого падения интереса и уважения к поэзии со стороны читателей, критиков, издателей и журнальных редакторов. В истории русской литературы не было периода, когда поэзия испытывала бы такое пренебрежение, как в эти годы.
Количество выпущенных сборников по сравнению как с предыдущим, так и с последующим десятилетием крайне малочисленно. В печати эти сборники обсуждаются очень скупо, в критических обзорах поэзии почти не уделяется места. Отзывы ведущих критиков — прежде всего Белинского — о современных поэтах в 40-е годы все более суровы и презрительны. Стихов в журналах печатается все меньше, а с 1846–1847 по 1853 год ведущие журналы вообще перестали печатать стихи, и книжки «Современника», «Отечественных записок», «Библиотеки для чтения» годами выходили без единого стихотворения.
Причины этих явлений понятны. Слишком резок был контраст между творчеством только что ушедших великих поэтов и юношескими опытами поэтической молодежи. Ни о каком соизмерении с предыдущей эпохой не могло быть и речи; всякое сравнение приводило к осуждению мелкости, бледности, узости современной поэзии.
Упадок интереса к поэзии как нельзя ярче сказался на судьбе стихов Фета. Ему рано пришлось осознать, что самое дорогое на свете — поэзия — может только оставаться домашним занятием, но не опорой в жизни. Надо было сделать выбор основных жизненных целей и путей – и он его сделал. К тому же всю жизнь его преследовали запутанные обстоятельства рождения, «чужая фамилия» и сплетни вокруг всего этого.
Например известный  художник И. Грабарь в своей автобиографии между прочим написал:
«Давно было известно, что отец Фета, офицер русской армии двенадцатого года, Шеншин, возвращаясь из Парижа через Кенигсберг, увидел у одной корчмы красавицу еврейку, в которую влюбился. Он купил ее у мужа, привез к себе в орловское имение и женился на ней. Не прошло несколько месяцев, как она родила сына, явно не Шеншина, который и стал впоследствии знаменитым поэтом <…>. Официально считалось, что Фет — законный сын Шеншина. Что он был сыном кенигебергского корчмаря, было секретом полишинеля, но сам поэт это категорически отрицал однако объективных доказательств противного не существовало».
Грабаря не смутило то, что война закончилась в 1814 году, а Афанасий Фет (Шеншин) родился в конце 1820 года. Допустим, о письмах немецких родственников он мог и не знать. Посему… «объективных доказательств противного не существовало».
Все эти сплетни и досужие домыслы постоянно больно ранили самолюбие Фета, и он решил стать уже не потомственным, а столбовым дворянином. В 1873 году им было подано прошение «на высочайшее имя» о признании его потомственным дворянином Шеншиным. Фет сочинил такую версию своего рождения он — сын А. Н. Шеншина, женившегося в Германии на вдове Шарлотте Фет; но брак их, совершенный по лютеранскому обряду, не был признан в России, и супругам пришлось венчаться вторично — уже по православному обряду. Но проситель был рожден до этого второго венчания своих родителей — и при разбирательстве дела был поэтому объявлен сыном первого мужа своей матери.
«Канцелярия статс-секретаря у принятия прошений» потребовала от Фета представления документа о первоначальном, лютеранском венчании его родителей. Фет ответил, что в «настоящее время, по истечении 53 лет, лишен возможности разыскивать подлинный акт венчания». Это было неубедительно, но Фет имел хорошую репутацию в глазах правительства и ярко описал в своем прошении, какие «жесточайшие нравственные пытки» испытывал он всю жизнь. Прочтя прошение, царь Александр II сказал:
- «Je m'imagine, ce que cet homme a du souffrir dans sa vie»,(Я представляю себе сколько должен был выстрадать этот человек в своей жизни).
 И разрешил Фету «принять фамилию ротмистра А. Н. Шеншина и вступить во все права и преимущества его по роду и наследию».
Фет превратился в Шеншина. Прежнюю фамилию он сохранил в качестве литературного псевдонима, но ревностно следил за тем, чтобы в быту, в адресах писем его именовали Шеншиным. Наконец-то сбылась мечта! Богатый помещик, полноправный дворянин продолжал выпускать поэтические сборники и заниматься публицистической, переводческой деятельностью.
Отношение общества к этой перемене было недоуменным или ироническим. Так, Тургенев написал Фету по этому поводу:
 «Как Фет, Вы имели имя, как Шеншин, Вы имеете только фамилию».
Эпиграммы и насмешки проникли и в печать, но Фета-Шеншина это не трогало. Он добился своей цели.
Более того, в 1888, в связи с «пятидесятилетием своей музы», Фету удалось получить придворное звание камергера; день, в который это произошло, он посчитал, как и день, когда ему вернули фамилию «Шеншин», «одним из счастливейших дней своей жизни».
В отличие от Пушкина, который присвоение ему аналогичного звания в гораздо более молодом возрасте, счел насмешкой и оскорблением.
Единственным близким Фету человеком из литературного мира в эту пору был Лев Толстой, с которым Фет часто виделся и переписывался. «Вы оба моя критика и публика, и не ведаю другой», — писал Фет в 1878 г. Льву Толстому и его жене. В свою очередь, Толстой писал Фету: «Вы человек, которого, не говоря о другом, по уму я ценю выше всех моих знакомых и который в личном общении дает мне тот другой хлеб, которым, кроме единого, будет сыт человек…Я свежее и сильнее Вас не знаю человека…От этого-то мы и любим друг друга, что одинаково думаем умом сердца, как вы называете».
Основания для сближения Толстого с Фетом в 60 — 70-е годы имелись. Оба они в одно и то же время решили отойти от литературной жизни и стать помещиками. Оба увлекались философией Шопенгауэра. Отвергая прогресс, как выдумку «литераторов» и «теоретиков» с их якобы «головными», нежизненными понятиями, и Толстой и Фет противопоставляли человеческому разуму и движению истории «вечные начала» органической, стихийной, «роевой» (как выражается Толстой в «Войне и мире») жизни. Но для Толстого эти умственные веяния были лишь этапом, Фет же остался им верен до конца жизни.
Когда Толстой пережил кардинальный идейный перелом, отношения стали заметно холоднее. «Где тот жгучий интерес взаимного ауканья?» — писал Фет об этих отношениях другу в 1883 году, а в 1891 году написал Великому Князю Константину Константиновичу:
 «Беседа с могучим Толстым для меня всегда многозначительна, но, расходясь в самом корне мировоззрения, мы очень хорошо понимаем, что я, например, одет в черном и руки у меня в чернилах, а он в белом и руки в мелу. Поэтому мы ухитряемся обнимать друг друга, не прикасаясь пальцами, марающими приятеля».
Социальное положение Фета формально было теперь таким, какого он желал. Но жестоко раненное смолоду самолюбие не удовлетворялось достигнутым и требовало все новых компенсаций. Такой и стала возникшая в 1886 году дружба с великим князем Константином Константиновичем, писавшим посредственные стихи под инициалами К. Р.
Письма Фета к К. Р. — психологически любопытные документы. Молодой поэт хочет встать к Фету в отношения ученика к учителю — Фет не сходит с позиции «вернопреданности» «августейшему поэту». «Милостиво», «изволили», «осчастливили» — такова лексика его писем к К. Р. Он неумеренно расхваливал стихи К. Р., — может быть, даже искренно; быть может, «письмо с короной золотой» настолько дурманило Фета, что «августейшие» стихи казались ему прекрасными.
Фет написал Константину Константиновичу и его жене много поздравительных, благодарственных и тому подобных стихов. Через Константина Константиновича он получил возможность поздравлять его сестру — греческую королеву, дочь его сестры, мужа этой дочери — великого князя Павла Александровича. Эти стихи Фет включал в свои сборники. Он, очевидно, мечтал о сближении с царским двором и эти мечты увенчались вожделенным камергерским мундиром.
Смерть поэта в 1892 году, подобно его рождению, оказалась окутана тайной. К концу жизни его одолевали старческие недуги: резко ухудшилось зрение, так что пришлось нанять секретаршу – писать под диктовку, терзала «грудная болезнь», сопровождавшаяся приступами удушья и мучительнейшими болями.
Свое последнее стихотворение он начал словами:
«Когда дыханье множит муки
И было б сладко не дышать…»
За полчаса до смерти Фет настойчиво пожелал выпить шампанского, а когда жена побоялась дать его, послал ее к врачу за разрешением. Оставшись с секретаршей, Фет продиктовал ей необычную записку:
«Не понимаю сознательного преумножения неизбежных страданий, добровольно иду к неизбежному».
Под этим он сам подписал: «21-го ноября Фет (Шеншин)». Затем он схватил стальной стилет, но секретарша бросилась вырывать его и поранила себе руку. Тогда Фет побежал через несколько комнат в столовую к буфету, очевидно, за другим ножом, и вдруг, часто задышав, упал на стул. Наступил конец.
Формально самоубийство не состоялось, но по характеру всего происшедшего это было заранее обдуманное самоубийство. Всю жизнь преодолевавший превратности судьбы, поэт и ушел из жизни, когда счел это нужным.

Творческий путь Фета длился более полувека. Он выпустил свой первый сборник в один год с Лермонтовым, а последний — в один год с первым сборником Бальмонта. Поэзия Фета - как бы связующее звено между поэзией Жуковского и Блока.
Отношение к Фету русской критики и русского читателя круто изменилось сразу после его смерти. Громкие выступления символистов отделены от нее лишь какими-нибудь тремя годами. Поэты новой школы ставили Фета на одно из первых мест в русской поэзии и объявили его своим прямым предшественником.
Бальмонт в курсе публичных лекций 1897 года «О русской поэзии» объявил Фета и Тютчева «царящими над современной литературной молодежью» и противопоставил их Пушкину и Лермонтову — якобы «представителям художественного натурализма». Пушкин и Лермонтов «видят части мира, но не его целое, его зримое содержание, но не тайное значение… У Фета и Тютчева все таинственно, все исполнено стихийной значительности, окрашено художественным мистицизмом… Пушкин живет во временном, Фет и Тютчев — в вечности».
Брюсов писал о Фете в 1895 году:
«Я лучше всего определю впечатление, которое он произвел на меня, если скажу, что то была моя первая любовь. Одно время я смотрел на Фета как на божество, я упивался гармонией каждого стиха, я знал наизусть обе части издания 63 года и мог проводить целые часы, повторяя про себя фетовские стихи <…>. Вслед за Фетом я прочел Майкова, Лермонтова и Апухтина. Эти показались мне много более слабыми по сравнению с моим богом Фетом».
Глубже и непосредственнее всех символистов был связан с Фетом Блок. Ассоциативная семантика Фета открыла путь к символам Блока и многое определила в дальнейшем развитии русской поэзии.
Уже через несколько месяцев после смерти Фета критики называли его импрессионистом, сравнивали с Бодлером и констатировали, что «в последнее время нередко указывают на сходство между поэзией Фета и школой новейших поэтов, известных под именем декадентов».
Одновременно началось быстрое распространение поэзии Фета в широких кругах читателей. Общественная позиция Фета, много мешавшая этому распространению, была забыта, оригинальные приемы Фета, многократно повторенные подражателями, перестали поражать.
Фет стал классиком через считанные годы после смерти и остался им по сей день.
«Ты прав: мы старимся. Зима недалека,
Нам кто-то праздновать мешает,
И кудри темные незримая рука
И серебрит и обрывает.
В пути приутомясь, покорней мы других
В лицо нам веющим невзгодам;
И не под силу нам безумцев молодых
Задорным править хороводом.
Так что ж! ужели нам, покуда мы живем,
Вздыхать, оборотясь к закату,
Как некогда, томясь любви живым огнем,
Любви певали мы утрату?
Нет, мы не отжили! Мы властны день любой
Чертою белою отметить,
И музы сирые еще на зов ночной
Нам поторопятся ответить.
К чему пытать судьбу? Быть может, коротка
В руках у парки нитка наша!
Eщe разымчива, душиста и сладка
Нам Гебы пенистая чаша.
Зажжет, как прежде, нам во глубине сердец
Ее огонь благие чувства,-
Так пей же из нее, любимый наш певец:
В ней есть искусство для искусства».