Век одиночества

Ей хотелось забыться. Она не умела любить.
Словно полдень, минуя громоздкие серые годы,
Еe руки хватали сиротский, беспамятный быт,
Как хватают соломинку в страшных тисках непогоды.

Ей хотелось забыться и чайкою быть налету.
Но она никогда не умела представить размаха
Белокрылых созданий, небесную ту высоту,
За которую можно стремительно падать без страха.
               
Не желая признаться, что дети и есть ее Бог,
Возвышалась над ними языческой жертвенной чашей.
Если б был я постарше, я мог бы помочь ей, я мог
Приоткрыть ее сердце для ранней ранимости нашей.

Ее руки ковались из замыслов черствой души.
В партитуре судьбы торопливые стоны и вопли
Занимают не мало: под яростный крик: "Не дыши!"
Я размазывал кровь, я размазывал слезы и сопли.

Я не чувствовал боли, но чувствовал низость битья.
Я легко не дышал, я умел затаиться надолго.
Пресмыкался и ползал на дне своего бытия,
Словно каждый из нас поступал по велению долга.

Я иного не знаю. Рассудок – сомнений клубок:
Те же шрамы на черепе, та же улыбка скупая
Горечь памяти та же, когда – одинок, одинок.
Как бы близко ни вилась дорога в объятия рая.
 
Я из тех, кто родился плевком на оконном стекле.
Кто себя презирает за тайную муку изгоя,
В одиночество веря, которому время - сто лет.
Кто предвидит безумство, но точно не знает, какое.

Ей хотелось забыться. Она не умела любить.
Раньше срока состарившись, вычернив свет материнства,
Она чтит непреклонно до мозга безнравственный быт
И в священном писании ищет секрет триединства.