Метель

В комнате полумрак. Одинокая тусклая лампочка на длинном скрученном проводе спускается с потолка. Её матовая желтизна скупо освещает небольшую территорию маленькой комнаты. На улице день, но в маленькие окошки не льётся дневной свет. Они полностью завалены снегом. Снег плотно прилегает к стёклам, горкой лежит и не тает между деревянными рамами, кое-где пробиваясь из щелей на узкий некрашеный подоконник. В комнате холодно. Очень холодно. Воздух пахнет морозом, он живой, пробирает до слёз.
Мне семь лет. Я лежу под тонким байковым одеялом в полоску. Поверх одеяла — моя шубка из цигейки. Рядом младший брат. Ему тоже холодно. Он жмётся ко мне своим худым телом и скулит, как щенок. Он хочет есть. Мама ещё не кормила нас. Она лежит в полумраке на такой же солдатской железной кровати, как и у нас, у противоположной стены. Не шевелится. Глаза закрыты. И мне страшно. Потому что вместо глаз  вижу чёрные круги, а очертания лица неясны и расплывчаты. Брат достал меня своим нудным нытьём, и я пинаю его ногой. Он отбивается и скулит ещё громче.
Мама зашевелилась. Я замираю, вся дрожу. Не узнаю свою маму. Боюсь. Брат, чувствуя мою дрожь в теле, мой страх, затихает и укрывается одеялом с головой.
— Доченька, подойди…
Мне не знаком этот слабый голос, я знаю другую маму — хлопотливую, заботливую, ласковую.
— Доченька, иди ко мне!
— Нет! Я не пойду! — плачу я. — Я тебя боюсь. Ты не моя мама, ты чужая! Моя мама не такая!
Шестилетний брат противно ноет под одеялом. Он дышит мне в спину. Мне становится жарко. И это меня ещё больше раздражает! Это меня бесит, и я луплю его по пальто, которое наброшено на одеяло с его стороны. Родители всегда укрывали нас на ночь верхней тёплой одеждой, потому что барак, в котором жили, не держал тепло.
— Доченька, подойди, это я, мама.
Из-под одеяла показалась худая рука и поманила меня к себе. Я закричала во всё горло и нырнула под одеяло к брату. Мы оба кричали во всю мочь, крепко обнявшись. Стало очень жарко — и мокро от слёз. Но никто нас не убивал и не трогал.

Я осторожно высунулась из-под одеяла. Мама сидела на кровати, спустив голые ноги. Она плакала — я видела её трясущиеся плечи. Я начала узнавать свою маму. Узнала привычный жест руки, поправляющей волосы, её плечи, ноги.
— Мама! — закричала я, спрыгнула с кровати на ледяной пол и бросилась к ней.
— Валенки! Надень валенки, доченька, а то простынешь. Заболела я сильно. Папе ничего не сказала — он на шахту ушёл на сутки. Надо за хлебом пойти, а я встать не могу. Сходишь?
Мама гладила меня по голове. Я чувствовала, как её рука, лёгкая, почти безжизненная, прикасается к моим волосам. Мама прикасалась губами к моим щекам, а губы её были сухими и холодными, глаза были чужими. Они глубоко провалились в глазницы и блестели непривычно и холодно.

На мне моя шубка из цигейки, купленная "на вырост". Штаны с начёсом натянуты поверх валенок, чтобы снег не попадал. Валенки подшиты, хотя правый на пятке уже протёрся. Снег забивался в эту дырку и морозил пятку, но я не говорила об этом отцу, боялась: будет ругать за то, что так скоро продырявила подошву. Шерстяной платок накинут на плечи, скрещён на груди и накрепко завязан сзади. Ненавижу этот платок: он сковывает движения, давит, мешает рукам. Ещё эта шапка! Наползает на глаза, а резинка сдавливает подбородок и ощущается узлом на макушке.

Я иду по длинному коридору барака, раскинув в стороны руки: из-за такого количества одежды они не прилегают к моему телу. Руки — в вязаных варежках на резинке,а в ладошке — двадцатикопеечная монетка. Коридор тёмный и длинный. За закрытыми дверьми кипит жизнь, оттуда слышатся плач детей, гармонь, песни и крики…
Я бегу в магазин. За хлебом. Впервые в жизни ухожу из дома одна.
Дверь из барака на улицу тяжёлая, открывается туго. Обычно мама открывает её и держит до тех пор, пока мы с братом не вывалимся за порог. Сегодня мамы нет рядом. Я, как могу, толкаю эту дверь всем телом, пинаю ногой, пытаюсь открыть, разбежавшись издалека. При одной из попыток, когда  ещё не добежала до двери, она открылась, и я вываливаюсь за порог, в снег. Полупьяный сосед с бутылкой в руке, отворил дверь с улицы, выругался, видимо, испугавшись. Я чуть не задохнулась от ветра со снегом, ударившего неожиданно мне в лицо. Повернувшись спиной к ветру, медленно продвигаюсь в сторону магазина, до которого путь был не очень-то близкий и лежал через подъём на высокую горку.

Ветер сбивает с ног. Снежная метель не щадит меня. Я падаю, поднимаюсь, опять падаю, но двигаюсь вперёд. Вот она, горка. В хорошую погоду мы с братом и родителями катались с неё на санках, которые отец сделал сам. Санки были многоместными, полозья тонкими, чугунными, они отлично скользили. И ещё на них была спинка ажурная, высокая, крепкая. Наши санки пользовались успехом у жильцов барака. И отец гордился ими. Разрешал пользоваться всем соседям по очереди.
Ветер не даёт забраться на вершину горы. Я ползу наверх, но, не достигнув цели, скатываюсь вниз. Ещё раз. Потом ещё много раз упорно лезу наверх. Варежки промокли и задубели от снега, рука, сжимающая двадцатикопеечную монету в варежке, занемела. Горячие слёзы катятся по щекам, они жгут замёрзшие щёки, а я никак не могу забраться на эту горку. Ветер сметает моё тело вниз раз за разом.

Вдруг чьи-то сильные руки подхватывают меня, несут и ставят на ноги уже наверху.
— Кто ж тебя из дома-то выпустил? — возмущённо прокричал незнакомый мужчина и пошёл прочь быстрыми шагами, нагнувшись и укрываясь от ветра поднятым большим воротником пальто...
Я вваливаюсь в магазин, как снежный ком. Ни говорить, ни двигаться уже не могу. Продавщица выскочила из-за прилавка и стала меня трясти, как грушу, развязала платок, сняла шапку, растёрла своими горячими ладонями мои щёки.
— Кто ж тебя отправил-то из дому, горемычная? — приговаривала она. — Что ж за мать такая, что ребёнка выпустила в такую пургу!
— Мама заболела, — чуть слышно бормочу я. Меня клонит в сон от тепла и растираний. Продавщица силой раскрыла мои пальцы и извлекла из ладони двадцать копеек.
— Зачем пришла-то?
— За хлебом, — промямлила я.
Добрая женщина напоила меня горячим чаем с сахаром. Вытряхнула снег из валенок, обмотала обёрточной бумагой мне ноги и надела обувки, натянула штанины с начёсом, снова укутала меня, крепко завязав платок сзади, достала у меня из кармана сетку-авоську, положила в неё буханку душистого хлеба и привязала сетку к моей руке.
— Чтобы по дороге не потеряла. Пурга-то какая на дворе, ветрище-то так и воет! Ну, иди, детка, с Богом, — и выпроводила меня за дверь.

Теперь ветер дует в спину и подгоняет так, что приходится бежать. Падаю, поднимаюсь и бегу дальше. Кубарем скатываюсь с горы. Привязанная к руке сетка с буханкой хлеба бьёт то по голове, то по животу. Но я не чувствую боли. Понимаю, что уже осталась бы без хлеба, если бы не привязали сетку к руке. Сетка тащится за мной по снегу а я, едва удерживаясь, чтоб не упасть, вприпрыжку несусь домой. Тяжёлая дверь не поддаётся. Ветер силой прижимает меня к ней. Обняв буханку, я через дырку в сетке грызу корочку хлеба вместе со снегом и бегущими градом слезами. Вдруг дверь открылась, и из неё вывалился тот же сосед, уже сильно пьяный. Он громко ругался в тёмный коридор. Я прошмыгнула под его рукой в барак и побежала к своей двери.

Мама по-прежнему лежит на кровати и не шевелится. Брат тихо сидит рядом с ней в своём зимнем пальто — голые ступни ножек торчат из-под полы. На голове у него меховая шапка, на шее шерстяной шарф. Подбегаю к брату, и мы пытаемся отвязать сетку от моей руки зубами. Кое-как справившись с крепким мокрым узлом, по очереди кусаем мокрый хлеб. Мама открыла глаза. Мы откусываем маленькие кусочки хлеба и суем ей в рот. Но мама не может есть, она выплёвывает их. А мы тихо плачем, и гладим её по голове, и целуем её ставшее таким незнакомым лицо.
— Пи-и-ить… — тихо шепчет мама.
Чайник на плите,и я не могу дотянуться до него. Ведро с водой стоит на стуле у дверей. Вода в ведре замёрзла. Железной кружкой пробиваю тонкую корку льда и зачерпываю ледяной воды. Алюминиевой ложкой набираю по капле воды из кружки и даю эти капли маме.
К вечеру заглянула соседка. Увидев нас, она запричитала и увела  нас в свою тёплую комнату. Накормила жареной картошкой, напоила горячим кипятком с сахаром, уложила спать.
Утром пришёл с работы отец. Натопил комнату, сварил суп. Через несколько дней мама стала поправляться. И жизнь потекла своим чередом… Это был 1959 год.

И много лет мне снится, как я пытаюсь залезть на снежную гору,но, не достигнув вершины, скатываюсь вниз! Однако я упорно, настойчиво лезу вверх к своей цели…