Неандерталец

В долине праздник и поститься нет резона, –
Такой успех припоминается едва:
Я заманил в ловушку крупного бизона.
И гору мяса, ну, куда её девать?

И две недели по лесам не нужно шарить.
И мой восторг в простых словах не передать.
Разделать тушу, сдобрить травами и – жарить.
И объедать и объедать и объедать!

У человека так всегда, в любую эру:
Определяют бытие и бытиё
Его супруга и собака и пещера
И лук и стрелы и дубина и копьё.

В краях далёких предок ваш ни разу не был
И представляет себе так земной уют:
Залезть на древо вечерком, сморкнуться в небо
И золотистую, смеясь, пустить струю.

И если кто-то скажет: "С дерева спустился.
Наш прародитель был один из обезьян".
Тот сам однажды рухнул с дуба или тиса
Или ещё откуда, и большой изъян

Я вижу в логике бесчисленных теорий
О древе жизни. И чего же тут гадать?
Я очевидец приснопамятных историй
И непременно расскажу: Что? Где? Когда?

Вот, я умру и археолог с рожей умной
По кости таза нарисует мой портрет.
И про такого скажут: человек разумный.
Но, это, ведь, друзья, ещё как посмотреть!


      Детство

Мои родители пришли из Вавилона,
Где, бачут, наши размешались языки.
Все человеки вышли из земного лона,
И различаются, как: бабы – мужики.

А в остальном я отмечаю только сходства.
Ну, разве, кто-то побледней, кто – посмуглей.
Делить людей по цвету кожи – это скотство!
Я разделяю: кто трусливей, кто – смелей.

И пусть расисты дружно сгинут в Гранд-Каньоне!
Зачем ты лезешь в эти дебри? Стой! Раз-два!
Придумал расы непутёвый кроманьонец,
Наш дальний родственник, не помнящий родства.

Короче, мы большой семьи чудные дети.
И дать бы нам себе не ссориться зарок!
Кто на равнине поселился, кто, как Йети,
Забрался в горы, да и шерстью там зарос.

Кто лезет в горы, тем совет: теплей одеться!
На том вниманье не хотелось заострять,
Но я прекрасно помню бедолагу Этци,
На леднике весной погибшего зазря.

И вся община восхищалась: шустрый малый!
Любил охотиться. Был холоден к вину.
Он обещал: "пойду, напьюсь водицы талой,
Добуду козлика и, к вечеру, вернусь!"

И дело ясное, что дело было тёмным.
И кто столкнул его в обрыв, какой козёл?
Замёрз бедняга в сюртуке в лаптях плетёных.
Да, этот кто-то был на Этци очень зол.

И горы издревле с людей снимают скальпы.
Никто не может горы перещеголять.
И призываю: не ходите, дети, в Альпы!
Да, не ходите, дети, в Альпы погулять!


В семействе нашем целый день кипит работа.
И без работы не проводим мы ни дня.
Стряпня, уборка и, конечно же, охота,
И собирательство и, просто, беготня!

А вечерами, у костра, уставясь в небо,
Внимали россказням и сказкам стариков.
И кто теперь уж разберёт: что – быль, что – небыль?
Но в детстве слушалось и верилось легко.

Дедуля сказывал, я представлял картину:
У Древа Жизни спал спокойным сном.
Слегка садовничал. Именовал скотину.
Осла ослом решил назвать, слона – слоном.

В расцвете сил мужик. Не молодой, не старый.
Лет через дцать Адам затосковал слегка
И возопил: "вон, индюки и те гуляют парой!
Ответствуй, Отче: что, я хуже индюка?"

"Нехорошо быть одному!" – взгремело небо
И прослезилось: "да, нехорошо весьма!
Пусть размножается. Возвеселись, планета!
И, благо, время подходящее – весна".

"Она была Его последнее творенье.
И хороша собою, хороша весьма!"
Узрев помощницу, сложил стихотворенье
Далёкий предок мой, не ведавший письма.

Грехопадение. Изгнанье. Каин. Авель.
И нефилимы и Потоп. Весь ворох бед...
Допустим, наводнение могу представить,
А про свирепых великанов – полный бред!

Быть иль не быть? – вопрос такой глубинный.
Я для серьёзных дел, по-моему, дорос.
Любого увальня отбуцкаю дубиной!
И если выживешь, парниша, будь здоров!

Неандертальское моё лихое детство
Ручьём шумливым в Реку Жизни утекло.
Родник иссяк давно. И никуда не деться.
И не напьёшься, даже если припекло...

С годами сделалась мамаша привередой:
Здесь не садись! Сюда обувку не клади!
Сказав однажды после скудного обеда:
"Ты не янтарь на шее. В общем, уходи!"

Отец в долину указал мне хворостинкой.
От прямоты такой немного ошалев,
Подумал: дай, его отбуцкаю дубинкой!
Но, ради маленьких сестричек, пожалел.


      Жено

Во мне такая жажда жизни просыпалась
Весной и летом... Вот, однажды я бегу,
Себя не помня, к речке, где она купалась,
Сложив накидки на тенистом берегу.

Не знаю, с кем её сравнить: такая кура!
Такая краля! И на несколько ходов
Гляжу вперёд: да, ей к лицу оленья шкура,
Мной припасённая на случай холодов.

Сейчас не время любоваться белой спинкой.
Я тем, что ниже спинки сильно увлечён.
И оглушил её увесистой дубинкой
И второпях понёс, закинув на плечо.

Очнувшись вечером, глазам своим не веря
(была зашиблена бедняжка как-никак),
Лежит ничком в чужой неприбранной пещере
И не уверена ни в чём наверняка.

Она рыдала очень громко, но недолго.
Забилась в угол. И затравленной лисой
Сверкала бельмами и фыркала на дога
И на меня и в кудрях прятала лицо.

Я ей побрасывал копченья и соленья,
Фазаньи грудки, груши, свежий виноград
И забродивший – и авось повеселеет.
Я и дежурному спасибо был бы рад.

Ну, а всерьёз засомневался в пользе дела,
Когда барашка приготовил на обед.
И, ноги длинные поджав, она сидела
И выбирала: это буду, это – нет.

Вот и закончилась лавстори в плейстоцене.
И я не самый поспевающий пострел.
"Пошли обратно!" "Твой поступок не оценят
И самого тебя поджарят на костре!"

"Добро пожаловать, красотка-кроманьонка!
Моя пещера есть твой дом, долина – двор.
Будь мне супружницей, подругой, компаньонкой!
И что друг другу не подходим – это вздор!


         Житие

Моя пещера - моя скромная обитель.
В ней все удобства: есть очаг, лежанка есть.
И я ни разу в жизни гостя не обидел,
И, уж, тем более, не попытался съесть.

И утверждаю: всё спокойно на районе.
И неприятелей моих всего раз-два
Да и обчёлся: непутёвый кроманьонец,
Мой дальний родственник, не помнящий родства

И живодёр-медведь, скрывающийся в чаще,
Укравший осенью козлёнка и козу.
О, ароматное поутру млеко в чаше!
Определённо, козлодоя накажу!..

Забыл представиться, меня назвали "Уми" –
За то, что в детстве "уми-уми" говорил,
Когда причмокивал... Ну, а медведь в безумьи
Козлёнка в млеке материнском отварил!

Убью язычника!.. Жену прозвал я Хельгой.
Она как только примечает рысака,
Взлетает на спину ему и с криком: хейя!
Пронзает пятками упругие бока.

И большегривый от обиды чуть не плачет,
И усмиряется на надцатом кругу.
А по ночам она на мне, конечно, скачет.
Но это личное. О личном ни гу-гу!

А рядом – пёсик мой, свисающие уши.
Когда он чем-то недоволен, слышно "ре"
Да "ре". Но он, вообще-то, добродушный.
А я добавил пару звуков, вышло "Рекс".

Бабуся сказывала: пёс – потомок волка.
Но нестыковочка: Адама создал Бог,
А про собак – забыл? Не верю! Кривотолки.
Опять в пещеру натаскал кусачих блох?!


      Вера

Пусть не пример благочестивости я. Да. Но
Ещё не вмерла совесть. Прежде, чем поесть
Произнесу свою простую благодарность, –
На небесах определённо кто-то есть:

"Отец небесный, поддержи пищеваренье!
Хлеб мой насущный даждь мне днесь! Аминь. Аминь!
Я тоже, что ни говори, твоё творенье".
И в шуме ветра слышу: "ладно, мон ами!"

Ведь, божество по вкусу выбрать так не сложно!
И изменить ему легко, и – раз и – два.
Неандерталец в этом деле осторожный
И в Иегове разуверится едва.

Вон, кроманьонец день и ночь по лесу рыщет.
Как обнаружит подходящее бревно,
Так – за работу. Обкорнает топорищем,
Вот, и готово деревянное оно.

С тех пор, как людям что угодно стало можно,
В вопросах совести особо не мудрят.
И кроманьонец называет старомодным
Меня. Мол, можно поклоняться всем подряд.

Вот, я его и не люблю, не уважаю.
Уже бы выбрал парень что-нибудь одно.
Недоумённым взглядом снова провожаю
Очередное деревянное оно.


      Окончание

Так и живём. И, в память вашу оседая,
Останусь в вечности с дубиной и копьём.
Напомнит маму голова её седая.
Мы породнимся с ней и молока попьём.

А в колчане для стрел есть парочка историй.
И я могу вас очень долго развлекать,
Но занят сильно. Извиняйте! Сорри! Сорри.
Вон, лошадей косяк пылит издалека.

И неспроста засуетилась бьюти Хельга.
И, большегривого приметив рысака,
Она взлетит ему на круп, и, с криком "хейя!",
Умчится вдаль. И где потом её искать?