Протёк потолок

"У него были две жизни: одна явная, которую видели и знали все, кому это нужно было, полная условной правды и условного обмана, похожая совершенно на жизнь его знакомых и друзей, и другая - протекавшая тайно. И по какому-то странному стечению обстоятельств, быть может случайному, все, что было для него важно, интересно, необходимо, в чем он был искренен и не обманывал себя, что составляло зерно его жизни, происходило тайно от других, все же, что было его ложью, его оболочкой, в которую он прятался, чтобы скрыть правду, как, например, его служба в банке, споры в клубе, его "низшая раса", хождение с женой на юбилеи, - все это было явно"

(А. П. Чехов "Дама с собачкой" )





- У меня нет такого порыва страсти, если бы … если бы он был!

- Если бы он был, - сказал ты, надкусывая косточку виноградного тела и запивая её красным полусухим, – тебе бы пришлось скрываться в  сумерках, в центре старинной Москвы, со мной, во мне, извне пластикового города, но на его поверхности. Горячности  чужды страхи перед какой – либо ответственностью. Ей и только ей требуется сладкая пахлава похвал безнравственных и  сумасшедших поступков. Сложно представить, что бы произошло: беспрестанные терзания совести, сочные вишнёвые губы, дрожащие от желания руки, запрокинутая вверх голова и пушистые ветви елей, манящий зов восточных сладостей в перерывах - тянущийся, до беспредела рвущийся, и всё мало -  рахат - лукум, ошеломляющий коктейль эмоций, плевок в сторону общества, мол: «все вы антиромантики, а я нет». В том числе избежание всевозможных  деловых встреч и работы, грозящей увольнением, но ведь ты и я... мы не можем позволить себе такой жизни. И ты знаешь почему.

       Одетый в строгий, но весьма изящный серый костюм, в накрахмаленной рубашке под слоями жилета и пиджака, в  притягательной оболочке с  ослепительно мерцающей от чистоты душой, ты, скуластый, стоял  напротив, у окна, и произносил речь. Казалось исключительно важную. Позади плакало  солнце  расплавленным золотом. Его слёзы стекали ближе к концу небесного горизонта, но застывали на пути к заветной цели и меняли цвет, похоже,  на самый тёплый – синий. Ослабевшие лучи ещё бились в окна и оставляли на стенах и картинах, и мебели едва лишь заметный след.

 -  Пожалуй ты прав. Даже очень. Но я сдерживаюсь давно…и слишком много. Лишь однажды мне пришлось вспороть себе грудь, чтобы из неё вылетели разноцветные птицы чувств. Потом неровный пульс, беспрецедентная радость, потеря сознания, чуть ли не коматозное состояние внутреннего мира от эйфории, а после разочарование от того, что подобное случится нескоро, а впереди лишь бутафория и кустарность. Однако представь, если бы оно явилось снова. Через столько лет, снова, милый, снова…

Ты тяжело вздохнул, подошёл ближе, ещё ближе, слегка коснулся чуть вздрогших плеч и прошептал:

 -  Это эскапизм, дорогая… Сейчас у меня иная жизнь, ты это прекрасно понимаешь. Я застрелюсь, если узнают моя жена и дети. Первая упрекнёт и потребует развода. Вторые отрекутся, не понимая, что ты самая настоящая любовь всей моей жизни. Но всё же  никто не обнаружит  наши порывы в должном свете. Точнее чисто формально, с фасадной стороны, да, но никак не внутренне. Впрочем, не важно… а я будто двести лет не пробовал твой запах на вкус…

Через плавное скольжение вёсел по простыне – рук, соответственно передвижение лодок – тел, переплывая закат, переходящий в ночь, а затем в утро, после в день, мы очнулись, наконец, вечером шестнадцатого  июля две тысячи шестого года, но не в постели, как это было изначально, а в ванной комнате, с огромным количеством зажжённых свечей вокруг.  Тогда нам позвонили в дверь озлобленные соседи и сообщили, что у них протёк потолок…