К совершенству

А ты можешь ну хотя бы вокруг себя устроить эту замечательную, осмысленную жизнь, без насильственного, по линейке рассчитанного порядка, такую, чтобы

Было в комнате тепло.
Потому что мы в ней жили.

Тебе, сейчас, какой-то порядок насильственный порядок?

И почему ты думаешь, что жили люд тепло, по-человечески, а тут пришёл порядок, ну пусть неграмотно устроенный каким-то музыкальным гением - пришёл порядок, всю твою настоящую жизнь разрушил, всех поубивал? Вот сейчас ни порядка какого-то... гражданского... ни жизни. Так и тогда точно так жизни не было. Есть вариант, что в Библии, в Апокалипсисе, что ли, именно людям, которым "больше всех надо", сказано, что когда вы увидите признаки Конца Света, тогда станьте в полный рост и радуйтесь, потому что немного вам осталось этого кошмара. Это сказано, например, людям, которые хотят жить нормально, не размечено насильственно по линейке каким-то уродом с половиной извилины в голове... ...таким каким-то уродом, о которых пишет Гитлер в "Моей Борьбе", что чем плохие организации создавать на местах, лучше не создавать никаких. ; Или, например, таким людям, говорят, там в Библии сказано радоваться Концу Света, которые бешено, не хуже блин тебя, любили свою культуру, свою историю... свою страну, страна в её культурной целостности - это нечто живое, одушевлённое. И, например, достижения человека в логике, в математике - это так же, как, скажем, гениальные стихи, это не утилитарную имеет ценность, размечать ли по линейке и что именно, а это непременная часть культуры, и по линейке размечают... во-первых, не карикатурно всё подряд размечают по линейке; а во-вторых, если что-то рассчитано логически, то это тоже часть культуры, а не так, что в стране живут дебилы, которые самостоятельно ходить по улицам не могут, а им требуется улицы стрелками расчертить, чтоб они по стрелкам по этим бы двигались.

Мне чудится в Рождественское утро
мой легкий, мой воздушный Петербург...
Я странствую по набережной... Солнце
взошло туманной розой. Пухлым слоем
снег тянется по выпуклым перилам.
И рысаки под сетками цветными
проносятся, как сказочные птицы;
а вдалеке, за ширью снежной, тают
в лазури сизой розовые струи
над кровлями; как призрак золотистый,
мерцает крепость (в полдень бухнет пушка:
сперва дымок, потом раскат звенящий);
и на снегу зеленой бирюзою
горят квадраты вырезанных льдин.

Приземистый вагончик темно-синий,
пером скользя по проволоке тонкой,
через Неву пушистую по рельсам
игрушечным бежит себе; а рядом
расчищенная искрится дорожка
меж елочек, повоткнутых в сугробы:
бывало, сядешь в кресло на сосновых
полозьях -- парень в желтых рукавицах
за спинку хвать, -- и вот по голубому
гудящему ледку толкает, крепко
отбрасывая ноги, косо ставя
ножи коньков, веревкой кое-как
прикрученные к валенкам, тупые,
такие же, как в пушкинские зимы...

Я странствую по городу родному,
по улицам таинственно-широким,
гляжу с мостов на белые каналы,
на пристани и рыбные садки.
Катки, катки -- на Мойке, на Фонтанке,
в Юсуповском серебряном раю:
кто учится, смешно раскинув руки,
кто плавные описывает дуги,
и бегуны в рейтузах шерстяных
гоняются по кругу, перегнувшись,
сжав за спиной футляр от этих длинных
коньков своих, сверкающих, как бритвы,
по звучному лоснящемуся льду.

А в городском саду -- моем любимом, --
между Невой и дымчатым собором,
сияющие, легкие виденья
сквозных ветвей склоняются над снегом,
над будками, над каменным верблюдом
Пржевальского, над скованным бассейном, --
и дети с гор катаются, гремят,
ложась ничком на бархатные санки.

Я помню все: Сенат охряный, тумбы
и цепи их чугунные вокруг
седой скалы, откуда рвется в небо
крутой восторг зеленоватой бронзы.
А там, вдали, над сетью серебристой,
над кружевами дивными деревьев --
там величаво плавает в лазури
морозом очарованный Исакий:
воздушный луч -- на куполе туманном,
по дернутые инеем колонны...

Мой девственный, мой призрачный!.. Навеки
в душе моей, как чудо, сохранится
твой легкий лик, твой воздух несравненный,
твои сады, и дали, и каналы,
твоя зима, высокая, как сон
о стройности нездешней...
Ты растаял,
ты отлетел, а я влачу виденья
в иных краях -- на площадях зеркальных,
на палубах скользящих... Трудно мне...
Но иногда во сне я слышу звуки
далекие, я слышу, как в раю
о Петербурге Пушкин ясноглазый
беседует с другим поэтом, поздно
пришедшим в мир и скорбно отошедшим,
любившим город свой непостижимый
рыдающей и реющей любовью...

И слышу я, как Пушкин вспоминает
все мелочи крылатые, оттенки
и отзвуки: "Я помню, -- говорит, --
летучий снег, и Летний сад, и лепет
Олениной... Я помню, как, женатый,
я возвращался с медленных балов
в карете дребезжащей по Мильонной,
и радуги по стеклам проходили;
но, веришь ли, всего живее помню
тот легкий мост, где встретил я Данзаса
в январский день, пред самою дуэлью..."

Вл.Набоков

так вот этих всех людей, которым "больше всех надо", убивают и уничтожают всеми способами. Это что, вот этот ад, который происходит - это и есть твоя так называемая нормальная, тёплая человеческая жизнь, без "штампованного чуда"? Фашисты, м.б., части этих своих гонимых евреев жизнь и смерть облегчили, моментально и сравнительно безболезненно задушив их в газовых камерах. И не одному или двум евреям, которым "больше всех надо" было, фашисты облегчили жизнь, а значительному количеству евреев. Гитлер вообще, может, свихнулся ещё и потому, что в информационном пространстве было слышно, видно и ощутимо, ежедневное состояние психики этих евреев, и нужно было, интуитивно было понятно, что нужно это прекратить немедленно и всё равно как.

Агата Кристи Ак   01.07.2014 18:27   •   Заявить о нарушении