Весенние улыбки. о Станиславе Романовском

Солнечный апрельский день семьдесят второго года. Клены и липы Тверского бульвара выпустили первые ярко-зеленые листочки, снег охотно сошёл, аллея уже суха, и мы с Романовским, в летних костюмах, в легких туфлях, неспешно идем вверх к Пушкинской площади. Полчаса назад в Союзе писателей на улице Воровского нам вручили членские билеты и сказали, что мы теперь не просто литераторы, но профессиональные писатели. Первомай веселей будет.
– А знаешь, Толя, – говорит Станислав с улыбкой, – подарки к таким праздникам любил делать даже Сталин. Конечно, крупнее, богаче, сразу для всей страны – размах великий! – И опять улыбается, обещая забавную байку или анекдот. – Вот в такой же апрельский день в сорок пятом году вызвал Сталин с фронта твоего однофамильца и поставил ему задачу: "Товарищ Жуков! Берлин должен быть взят 30-го апреля". Жуков покачал головой: "Не успеем, товарищ Сталин. В танковой армии нет солярки, баки пустые, нефтяные эшелоны подойдут через двое суток да плюс время на заправку..." Сталин непреклонен: "Товарищ Жуков, Берлин должен быть взят 30 апреля!" Маршал молча пожал плечами: он знал – третьего приказа не будет, пререкания бесполезны. Сказал "слушаюсь", повернулся и пошел к выходу. За дверью раздраженно бросил: "Жопа с усами". А тут как на грех секретарь Поскребышев с бумагами вождю. Услышал эту крамолу и передал хозяину. Сталин приказал вернуть маршала. Когда тот щелкнул перед ним каблуками, спросил, кого имел ввиду товарищ Жуков, когда за дверью этого кабинета сказал "жопа с усами". "Гитлера, товарищ Сталин!" – смело доложил маршал. Сталин улыбнулся: "А вы, товарищ Поскребышев, кого имели ввиду?" – И тут Романовский восхищенно причмокнул и засмеялся: он уважал Сталина и любил анекдоты.
У ближнего бульварного перехода на улицу остановились у пивной бочки, взяли по кружке с пенными шапками и присели на лавочку под липой, чокнулись для порядка. Член ты союза или не член, твоя рукопись будет принята в журнал или в издательство только в том случае, если идеологически безупречна и художественно терпима. А если нет – извините, товарищ, трудитесь дальше, равняйтесь на классиков.
– Зайдём, Стасик, к Пушкину, поклонимся?
– Давай. Может, благословит, – соглашается Романовский. – Оба из русской глубинки, идём в литературу через житейские барьеры, через журналистику, а это ведь старая дева первой древнейшей профессии. Скажи Пушкину что-нибудь сердечное, доверчивое. Ладно?
– Нет, лучше ты. И по должности и по житейскому рангу ты солиднее. Родился не в степной деревне, а в самой Елабуге, отмеченной Мариной Цветаевой, учился в Казанском университете, был главным редактором "Ульяновского комсомольца" на родине Ленина, а в Москве делаешь молодёжный журнал, бываешь в ЦК на Старой площади...
– Да ладно, лентяй, ладно, скажу. Давай еще по кружечке и пойдём. Приложились, похрустели солеными сухариками, пошли дальше, к памятнику Пушкина.
С Романовским я проходил практическую обкатку в журнале "Сельская молодежь" у столичных комсомольских вожаков. Главным редактором у нас рулил Олег Попцов, бывший первый секретарь Ленинградского обкома комсомола, заместителем у него – Александр Гаврилов, тоже комсомольский секретарь обкома из другой области – оба дельные редакторы и даровитые журналисты и писатели. Гаврилов позже стал директором профсоюзного издательства, а Олег Попцов за первое десятилетие сделал "Сельскую молодежь" одним из лучших "тонких" журналов и самым многотиражным. Потом он стал энергичным организатором телевидения, издал смелую книгу о Ельцине "Хроника времён царя Бориса", за что поплатился отставкой и ушел в газету. Но после ухода Ельцина его реабилитировали и Попцов стал опять одним из руководителей на телевидении. Его третий канал до сих пор выделяется боевыми передачами "Постскриптум" и "Момент истины". Особенно хорош "Постскриптум" во главе с интеллигентнейшим Пушковым – мягко стелет, да жестко спать его героям и действующим лицам.
Романовский тоже был сильный журналист и даровитый писатель. В Ульяновске он выпустил сердечную книжечку "Ломтик солнца", а здесь пошли картинки для детей в журнале "Пионер", живописные рассказы о природе, о лесниках и рыбаках, исторические повести "Башня над Камой", "Вятское кружево", повесть об Андрее Рублёве, а для детей – "Пушка из красной меди", тоже славная повесть. Вообще читать его всегда приятно, утешно, успокаиваешься душой, мягчеешь сердцем.
Мы вышли к шумной улице Горького – машины текут сплошным потоком, ждать красного светофора не стали, нырнули в подземку по соседству с памятником, и Станислав, притормозив меня в полупоклоне, низко поклонился сам и сказал пафосно:
– Драгоценный и вечно уважаемый Александр Сергеевич! Мы недавно получили членские билеты союза писателей, но всё равно пришли к тебе за благословением, поскольку ты первоглавный наставник всей нашей многоязычной литературы. Слух о тебе прошел по всей Руси великой и чтит тебя всяк сущий в ней язык / И гордый внук славян, и финн, и ныне уж не дикий / тунгус, и друг степей калмык.
Прости за беспокойство, дорогой Александр Сергеевич, но благослови, пожалуйста, вслед за тобой пробуждать нашей скромной лирой добрые чувства в народе, восславлять свободу в наш если не жестокий, то суровый век и милость к падшим призывать...
Поклонились истово, перекрестились дважды – как самому Пушкину, так и площади его, широко замыкавшейся новым зданием кинотеатра с родным и светлым названием РОССИЯ.
– Ну, пошли дальше. – Романовский хлопнул меня по плечу. – Можно малость прогуляться. – С членскими формальностями мы что-то быстро расправились.
– Ты вроде бы не сомневался.
– Да всяко бывает. Много еще у нас разной казенщины, нудного чиновничества. – И засмеялся, вспомнив забавный случай в одном из сельских райкомов партии, – Давай покурим вот под березкой да в кинотеатр потом заглянем.
Присели на лавочку, достали сигареты, и Романовский рассказал о заседании бюро райкома партии, где вручали почетные грамоты передовым коммунистам и разбирались персональные дела нерадивых членов.
За длинным столом заседаний – члены бюро, у головного торца председательствует первый секретарь, на дальнем, у двери, обсуждаемый член партии. Все в выходной одежде, полу-удавленные галстуками, тихие, напряжённо внимательные.
– Приступим к делу, – говорит первым секретарь и глядит в бумажку перед собой, – Ну, расскажи нам, Кафтаев, как ты себя ведешь? Да не сиди, а встань, когда с тобой говорят.
– Со мной? – Озадаченный мужик у двери вскакивает, пожимает широкими плечами: – А почему это со мной?
– А потому, что тебя вызвали и хотим знать, как ты себя ведёшь.
– Как всегда веду, правильно, нормально. Пасу коров, и всё.
– Ты не только пасёшь, ты ещё и пьянствуешь.
– Да я это... не регулярно пью, не всегда.
– Но частенько и шумно. Сюда прибегала твоя жена, и у ней вот такой синяк под глазом.
– И её это... нерегулярно бью, а для порядка, не ворчи, не лезь под горячую руку.
– Как же ей не лезть, когда у вас другие женщины!
– Да это приходящие, случайные. Придёт на обеденную дойку, ну пожалеешь горемычную, приголубишь.
– Видите, товарищи члены бюро, – бытовое разложение. Сам признался. Дайте-ка ваш партбилет, Кафтаев.
– Да я его в магазине оставил. До получки.
– В залог за бутылку, да? Какой же ты коммунист после этого? Товарищи члены бюро, по-моему, всё ясно, полное разложение, давайте голосовать. И за высшую партийную меру. Кто за то, чтобы исключить из наших рядов?.. Дружней подымайте, дружней!.. Воздержавшиеся?.. Итак, единогласно. Вы не коммунист, гражданин Кафтаев.
– Ну и ладно, хватит, побыл коммунистиком-то, пусть другие у вас побудут.
– Идите, гражданин Кафтаев, идите.
– И уйду, уйду, разбиратель! Глядишь в книгу, а видишь фигу! По бумажке прочитал – "Кафтаев" – и вот талдычишь, а меня первый раз увидел. А ведь не Кафтаев я, начальник, Кафтыркин я, Кафтыркин!
– То есть как, почему?
– Да по всему! Кафтаев-то в очереди за мной, я первый пришел, а он в коридоре ждёт. Небось, вашего разбора.
– Но вы-то зачем пришли?
– Грамоту получать. Как передовой пастух…
Я не могу удержаться от смеха, Романовский довольно потирает руки, встаёт и ведёт меня к кинотеатру, где афиша объявляет, что любимый наш фильм "Чапаев" идёт сегодня в середине дня. Сейчас!
Вот праздник так праздник! Мы взяли билеты, купили мороженого и отправились в кинозал.
С детства известный и любимый "Чапаев" опять порадовал нас, и вышли мы на улицу такие веселые, что и на службу не хотелось.
– Всё робота да робота, дорогой Владимир Ильич, – сказал под Горького, окая, Романовский, – надоело! Мы же с вами волгари: давайте возьмем пороходик, девочек и махнём вниз по Волге-реке!..
– П'гавильно, догогой Алексей Максимович, п'гавильно – пагаходик и девочек, а не таких пгоституток, как Зиновьев и Каменев, котогые п'гедают геволюцию! – О Ленине Романовский тоже знал немало забавных анекдотов.
В свою редакцию пошли пешком, и дорогой, перекидываясь шутками, Романовский заставил меня вспомнить какой-нибудь случай из жизни районной газеты. Запомнилось мне письмо читателя, напечатанное под названием "Жалоба "декабриста". Простенькое, а со смыслом.
"Дорогая редакция! Я выписываю вашу газету и читаю все районные новости. А сейчас посылаю свою новость про себя. Четвертый день я кукую в милиции, посажен на десять суток за хулиганство по декабрьскому указу. А какой я "декабрист", если не виноват, а они все трое виноваты: моя жена Марья, соседка Дарья и сержант Прошкин, наш сельский участковый.
А дело было так. 9 ноября, после Октябрьских праздников, я попросил у своей законной Марьи три рубля, чтобы опохмелиться. Она не дала да еще обозвала пьяницей. А я колхозный передовик, пил в честь революции и советской власти, а тут жена попрекает. Обидно же! И я пригрозил повеситься. Иди, говорит, вешайся, верёвка в сарае.
Ну, пошёл в сарай. Там у нас висит освежёванная туша хряка Борьки, а на ларе сложены пласты его сала. Взял я в углу верёвку, которой его связывали живого, чтобы заколоть, и повесился рядом с ним. Понарошку повесился, Марью попугать. Расстегнул телогрейку, накинул середину веревки сзади на шею, а концы пропустил за пазуху, под обе руки и вывел под телогрейкой к затылку. Ну, телогрейку опять застегнул, встал на чурбак, оба конца веревки у затылка привязал за застреху, оттолкнул ногами чурбак и повис. Под пазухами верёвка жмёт, но терпеть можно. Я подбородок к груди опустил, язык для верности высунул, вишу, не качаюсь. И слышу от крыльца голос соседки Дарьи – она просила у моей Марьи взаймы кусок сала.
Пришла Марья, увидала меня повешенного, и грохнулась замертво в обморок. Следом заходит Дарья, ойкнула, поглядела на нас, неподвижных, схватила с ларя пласт сала и к двери. Я не стерпел и хрипло приказал: "Положь сало, воровка!" Она заблажила дурным голосом и хлопнулась рядом с Марьей. А в это время мимо нашего дома шел участковый сержант Прошкин. Услыхал её дурной крик и сразу сюда, в распахнутый настежь сарай. Качнул меня за ногу, убедился – да, висельник, ещё теплый, надо снять. Взял с ларя нож, которым Борьку свежевали, поставил опять на попа мой чурбак, влез и стал пилить над головой верёвку. Вот перепилит, и грохнусь, как мешок с просом. Чтобы не упасть, я положил руки сержанту на плечи, он охнул и тоже отрубился.
И вот, дорогая редакция, четвертый день я под арестом томлюсь. А кто виноват? Они все до одного виноваты. Марья не похмелила законного мужа из жадности, соседка Дарья Кутузкина, если по-военному, настоящая мародёрка, а сержант Прошкин трус и заражён религиозным дурманом – где это видано, чтобы покойники обнимались?
Прошу принять срочные меры по следам ваших выступлений и выпустить меня на волю.