Шурка и волк

     Когда случилось это, было нас у отца с матерью  только шестеро.  Дуняшке три года. Мне – семь. Брату Семену – девять.  Аленке – двенадцать.  Настенке – четырнадцать. А Шурке, самой старшей, шестнадцать,  получается.
     Дело было в конце лета, когда грибов полные кузова набрать можно да лесной малиной вдоволь полакомиться.  Отец на мельню ушел. Мать на сносях была. Она с Дуняшкой малой да бабкой больной дома осталась, а мы кузова в руки и в лес побежали. 
     Любили мы лес, как мудрого деда любят: за старость, щедрость, доброту, таинственность. И знали его, как свои пять пальцев: деревья нам добрыми знакомцами были; муравейники путевыми знаками; все тропы лесные нам подвластны были, а уж   грибные поляны да заросли ароматной лесной малины с закрытыми глазами найти могли. Так что прямиком туда и побежали. Да на такую поляну вышли: куда ни наступи груздь! Ну, мы и давай кузова груздочками набивать, смеемся, шутим, песни поем. 
     Тут у меня с Семеном спор вышел: кто из нас первый огромный груздь заметил. Каждый хотел богатыря  в свою корзину положить. Мы уж было драться задумали, но Шурка вмешалась:
     - Эх,- говорит, - мелюзга сопливая, все-то вас учить! Становитесь напротив меня веточки тянуть будете, кому длинная попадется, тому и груздь в корзину!
     Вот мы сестер в свидетели позвали, встали лицом к Шурке и ждем. Шурка хохочет, руки за спиной держит.  Сестры тоже смеются, а мы с братом насупившись стоим.
    Да только вижу я из-за сосен волк показался, тощий такой, старый. Слышу  сестры смеяться перестали, только Шурка заливается: она волка–то не видит!
   - Ну, чего стоите, как оглоблю проглотили? - весело крикнула Шурка, - Тяните!
    Тут Настенка в себя пришла:
    - Шурка, волк!- прохрипела она и, схватив меня и Семена за руки, бросилась бежать, Аленка тоже побежала.
    А я споткнулся о ствол упавшей осины и выпустил Настенкину руку.
    - Шурка, хватай Гаврюшку, беги! - закричала Настена.
    Все это так быстро произошло, что, кажется, я и моргнуть не успел. Я лежу на земле ни жив ни мертв, сердце колотится как канарейка в силках. И вижу я, как Шурка, еще продолжая улыбаться, на меня смотрит, потом становится бледная как полотно, оборачивается и начинает идти прямехонько на волка, спокойно так,  будто за водой пошла. Тот ощетинил клочковатую шерсть, оскалил старые желтые зубы да на Шурку и метнулся. А она в его раскрытую пасть руку-то по локоть да и засунула! Волк ослабший был, он быстро начал задыхаться и повалился на землю, Шурка вместе с ним. Он бьется, а Шурка только глубже руку запихивает. Не помню, сколько это продолжалось, но волк начал терять силы. Тогда Шурка поднялась, волку пришлось подняться вместе с ней.  Шурка сделала несколько шагов. Волк хрипел, скулил от боли, пробовал сопротивляться, но, Шурка намертво  вцепилась в его глотку и волку пришлось повиноваться. 
     Так и двинулись они по тропинке, ведущей в деревню: Шурка и волк, оба окровавленные, грязные. Я размазал по лицу грязь, слезы и сопли, быстро схватил две самые большие корзины с грибами и следом за ними заковылял. Иду, плачу, Шурку тихо разными именами ласковыми называю, прощения у нее прошу, за то, что ее гребешком червей для рыбалки из земли выколупывал,  волка  ругаю, всеми теми словами, что дед, когда жив был, ругал козу нашу, когда та в огороде всю капусту поела. Так мы и дошли гуськом до деревни.
     Только мы из леса показались, а нам на встречу мужики с кольями, топорами да ружьями бегут. А у калитки (наш дом возле самого леса стоял) бабы воют. Нас заметили, выть перестали, а мужики оторопели. Шурка увидала мужиков, остановилась, будто что-то вспоминая, обернулась,на меня сначала поглядела, потом на волка. И упала без чувств.
     Мужики волка, конечно же, забили. А Шурка потом две недели в страшной горячке пролежала, а когда в себя пришла,  то сколько бы ни расспрашивали ее, о случившемся она не могла ничего вспомнить и если бы не искалеченная рука, то и не поверила бы она, что с нею такое приключилось.