Измена

  Сон пропал. Уже вторую неделю вместо освежительного отдыха ночь приносит Георгию мучительный полубред, полусон. Спишь вполуха и вполглаза, как чующий облаву заяц. Не зря сны называют искажённым отражением действительности. Ночь напролёт их бронепоезд мечется в поисках свободного пути и всюду натыкается на разобранные рельсы, взорванные мосты, глухие тупики. Из-за насыпей и лесных зарослей по ним палят пушки, строчат пулемёты, злорадно ухмыляются зверские рожи. Боря Беляев на полном серьёзе предлагает машинисту паровоза разогнаться до предельной скорости и взлететь, подобно аэроплану. Стук вагонных колёс всегда служил сладкой колыбельной, а теперь превратился в сущее наказание – слух тревожно ловит малейшее замедление или убыстрение его ритма.Во время отступления что одно, что другое не предвещают ничего хорошего.

  Вот и сейчас больно ёкнуло сердце – слышен визг тормозов, змеиное шипение пара, готовится остановка. Георгий со стоном вытащил лицо из подушки, в которую зарылся ничком. Так, оказывается уже утро. Серый квадрат окна по диагонали линуют частые белые снежинки. Новый день. Но смысла в последних днях ненамного больше, чем во снах. Постель напротив пуста. Ах, да, Боря Беляев эту ночь дежурный. Мимо плывут станционные пакгаузы, появляется жёлтое здание вокзала. Мягкий толчок, встали. Тут же распахивается дверь, на пороге купе Боря в папахе, бекеше, портупее, румяный от мороза, улыбается.

- Поднимайся, засоня. Остановка поезда энное количество минут. Пойдём проветримся.

- Что за станция?

- Некая неведомая Христиновка. Но командир жаждал именно её. Вон он собственной персоной на телеграф поспешает.

  Перрон быстрым шагом пересекал командир бронепоезда полковник Бурков, длинный, худой, в фуражке на затылке, шинели внакидку, в сопровождении старшего офицера капитана Маевского.

- Куда нас вообще чёрт несёт? – натягивая сапог, недовольно поинтересовался Георгий.

- Сам удивляюсь, коллега. – Боря сокрушённо развёл руками. – Ради спасения своих шкур и наших бронепоездов, которые, авось, ещё пригодятся, нам бы следовало мчать во все лопатки на Екатеринослав или на Кичкасы, дабы не остаться на правом берегу Днепра даровой добычей красных. Картина-то совсем невесёлая. Смотри, - Боря сдёрнул перчатку с левой ладони и показательно растопырил пятерню. – В нашем распоряжении было пять мостов. Про киевский забудем. Переть на Черкассы и Кременчуг, похоже, поздно, ибо красные уже в Полтаве. Сохранились всего две лазейки, а мы, вместо того, чтобы спешить на соединение с главными силами, неделю бомбардируем бедный Бердичев, не имея никаких шансов его взять, так как пехота генерала Бредова опередила нас в доблестном отступлении и обретается аж под Одессой. В итоге дорогу на Таганрог и Ростов нам наверняка перережут и дай бог успеть проскочить в Крым, единственный реально защитимый форпост на юге России. Генерал Слащёв это прекрасно понимает и потому, наплевав на приказ ставки, продирается со своим корпусом через махновскую Таврию именно к Перекопу и Чонгару, а не идёт к Одессе. Ту не отстоять, слишком доступна и прогнила изнутри. А наше бронепоездное начальство я отказываюсь понимать. Вся эта возня на правобережье нас погубит.

- Стратег, - иронически похвалил разошедшегося друга Георгий. – Тебе бы в штабе ставки сидеть.

- И представьте себе, Георгий Александрович, справился бы не хуже генерала Романовского, - запальчиво заявил Боря. – Судя по тому, как нами управляют, в штабе о настоящей обстановке понятия не имеют.

- Ладно, потерпи немного, - Георгий похлопал Борю по плечу. – Как сменишь два просвета на зигзаг, так и возглавишь русское воинство.

- Хочешь сказать, когда стану окончательно «беспросветным»? – засмеялся Боря. – Жаль, только жить в эту пору прекрасную уж не придётся ни мне, ни тебе. Ты одевайся потеплее, Жорж. На улице холод собачий.

  Георгий покривился, но надел-таки бекешу прямо поверх кожаной куртки и портупеи.

  По перрону оживлённо шмыгали чины команды, нагружённые кульками и свёртками. Позади вокзала обнаружилась просторная площадь с действующим базарчиком и открытыми лавками. Северный ветерок стегал лица сухим мелким снежком. Друзья накупили папирос и подались в здание вокзала,"в рассуждении буфета".К их приятному удивлению, буфет работал, и даже в зале ожидания толклась немногочисленная публика.

- Живут же мирно люди и, наверно, думают – когда эти окаянные вояки сгинут, дадут спокойно жить. – За стаканом горячего чая Борю потянуло пофилософствовать.

- Ага, - ехидно поддакнул Георгий, - придут красные и устроят им спокойную жизнь. Небо с овчинку покажется.

- Ну, от нас они тоже мало хорошего видели, - примирительно заметил Боря. В грустном его тоне почувствовалось, что он не прочь спокойно пожить.

- Как ты думаешь, - Георгию не давали покоя стратегические выкладки друга, - сумеем мы прорваться к Ростову?

- Выкинь из головы, - строго посоветовал Боря. – В лучшем случае Чонгар. Да ты не тужи, - спохватился он, догадавшись, что удручает Георгия. – Море в наших руках, переправиться на свою Кубань сможешь хоть из Крыма, хоть из Одессы. Война заканчивается. Вернёшься к семье.

  Георгий ответил вздохом. После собственного пророчества о «небе с овчинку» при красных перспектива счастливой семейной жизни просматривалась туманно.

  По перрону в обратном направлении стремительно прошествовал полковник Бурков. Весь вид вид его, помимо обычной раздражительности, свидетельствовал о необычной, крайней озабоченности. На ходу отдавая приказания, он поднялся в командирский вагон. Перед Георгием и Борей не замедлил вырасти вестовой.

- Господа поручики, срочно к командиру!

  Через пару минут в штабном салоне за столом сидели сам полковник, старший офицер, четверо командиров орудий, командир пулемётного вагона, инженер-механик. Снять верхнюю одежду командир не предложил, следовательно, совещание обещало быть недолгим.

  Полковник Бурков не скрывал плохого настроения. Худое, небритое лицо подёргивалось, костяшки прокуренных пальцев нервно стучали по схеме железнодорожной сети. Хриплый, отрывистый голос бил по ушам тревожной барабанной дробью.

- Получен приказ – срочно идти на станцию Помошная. В ней засели петлюровцы и не пропускают два наших эшелона из Киева с беженцами и тыловой сволочью. Своими силами они пробиться не могут, имея всего лишь комендантский взвод. Но поддержку обещают. Впрочем, - командир зло взмахнул рукой,- знаем мы их поддержку. Стоят на станции Виска, в двух перегонах от Помошной. В Знаменке и Елизаветграде должны находиться наши бронепоезда, если командованию удастся с ними связаться, их тоже подошлют. Нам повезло меньше, на этой станции телеграф в исправности.

  Командир криво усмехнулся и пояснил:

- Не скрою, я бы предпочёл остаться без связи и без заморочки с пелюровцами, чтобы полным ходом драпать на кичкасскую переправу, пока её не захватили красные. Прочие мосты через Днепр, включая Екатеринослав, потеряны. Да, именно драпать, не стыжусь этого слова, потому что иным способом вряд ли сумею сохранить вверенный мне бронепоезд. Но приказ получен и его надо исполнять ради того, что терять ни в коем случае нельзя – чести. Остальное пусть остаётся на совести генерала Шиллинга, отдавшего приказ. Итак, все по местам. Трогаемся немедленно. В боевой порядок перестроимся на станции Виска.

  В своё «базовое» купе Георгий и Боря вернулись в состоянии, близком к полной обескураженности.

- Если командир заговорил о потери всего, кроме чести, наше дело швах, - Георгий тревожно всматривался в непроницаемое лицо друга. Раз уж Боря напустил на себя безразличный вид, значит, положение и впрямь аховое. – Раньше за ним не замечалось высокопарных выражений.

  Боря неторопливо раздевался, аккуратно складывая и развешивая свою амуницию. Томные взгляды, которые он бросал на постель, говорили о непреклонном желании выспаться после ночного дежурства. Но отделаться от Георгия незначащей фразой он себе не позволил.

- Да, наш уважаемый командир обыкновенно пользуется принятым в армейской среде крепким русским слогом, - Боря блаженно вытянулся на койке, заложив сплетённые ладони под затылок. – Но дела наши давно плохи, а путь через Помошную, кстати, кратчайший путь. Не думаю, что паны жовтоблакитники устоят против наших шестидюймовок. А дальше, как говорится, что бог пошлёт.

  Видя Борину нерасположенность к утешительным рацеям, Георгий отвернулся. Рявкнул гудок, загремели сцепки и унылый, жёлтый вокзал поплыл прочь от бронепоезда. Какие радостные чувства пробуждает движение вперёд, а вот этот тягостный путь назад, горькая доля отступления могут довести до отчаяния. Даже предстоящий бой не зажигает огнём гибельного азарта,как бывало прежде.Разве это бой! Трусливый лай удирающей собаки, жалкое спасение шкуры.

- Слушай, Жорж, - приподнявшись на локте, Боря глядел на Георгия странными, отнюдь не сонными глазами. – Ты извини меня, пожалуйста, что я опять втянул тебя в наше безнадёжное дело, оторвал от тёплого жинкиного бока, уговорил пойти служить на этот проклятый бронепоезд. Виноват, каюсь. Иногда и меня захлёстывает глупый оптимизм. Признай, весной верилось в успех.

  Кусок льда, распиравший изнутри грудь Георгия, быстро таял, омывая сердце тёплой струёй. Эх, Боря, Боря, вечный резонёр. Побольше бы таких виноватых, как ты!

- Перестань, Борис. Во-первых, я не девушка, чтобы меня уговаривать. Во-вторых, от жинкиного бока меня бы всё равно отогнал красный штык. А в-третьих, у меня свои счёты с большевиками и я их должен сводить сам, а не наблюдать, как это делают другие. Так что не переживай по поводу моих чувств к тебе. Они не зависят от положения, в которое мы вместе попали. Мой сын не зря получил твоё имя.

  На Борю лучше не смотреть, не то сам растрогаешься. Носит, носит человек в себе невысказанное, скрывает тщательно, прячется за шуточками да посторонними рассуждениями и вдруг его прорвёт, вот как сейчас, чуть не до слёз.

- Ты поспи, Борис. Сколько нам до этой чёртовой Помошной?

  Боря ходячая энциклопедия и карта военных действий. Отвечает, не задумываясь.

- По-хорошему часа четыре хода.

- Вот и не теряй времени понапрасну, спи.

  Боря послушно поворачивается на бок, лицом к стенке купе.

  А Георгию ничего не остаётся, как разглядывать плывущие за окном заснеженные поля, голые деревья, будки путевых обходчиков. Скучный, безлюдный зимний пейзаж. В другое время он и мысли навевал бы подстать – убаюкивающие, тихие. Но время иное и мысли вонзаются то холодными, то обжигающими остриями.

  Нет, на Борю он зла не держит. Второго такого верного друга у Георгия в жизни не было. Как сошлись тогда, в марте восемнадцатого, в Некрасовской, так и не разлучались до поздней осени того же года. Вместе сломали Ледяной поход, вместе пошли во Второй Кубанский. Смерть обходила их стороной,хотя от первого состава батареи уцелела едва половина, тяжело ранили Захарку Захарашвили, погиб Саша Тольский. В декабре, уже в Екатеринодаре, до Георгия дошла весть о смертельном ранении их доблестного командира полковника Миончинского. Везение Георгия закончилось осенью, под Ставрополем. Осколок красной гранаты нашёл левое плечо, сильно задев кость. Отвезли в госпиталь, в кубанскую столицу, ставшую в тот период белой столицей. Хирург успокоил – ничего непоправимого, молодой организм справится. Примчалась Оленька, связь с которой восстановилась после освобождения Екатеринодара. Молодое здоровье и любовь быстро подняли на ноги. Ещё до Рождества сыграли свадьбу, Георгий наслаждался свободой, безопасностью, ролью молодожёна, как вдруг встретил на Красной Борю, про которого, честно говоря, начал забывать. Да и не узнал бы, если бы тот не окликнул. В бледном, тощем офицере, с утонувшей в папахе головой, Борю бы и родная мать не признала. Всё было просто – тиф, госпиталь, отпуск. Боевая дружба взяла своё, опять почти не расставались, обсуждение известий с фронтов, планы, споры. Оленька начала уже на Борю коситься, опасаясь, что дружба уведёт Георгия на войну. Женское чутьё не обмануло, не прошло и двух месяцев после свадьбы, как друзья определились на бронепоезд «Иоанн Калита», который строился в Екатеринодаре, на заводе «Кубаноль». Слёзы жены и уговоры родных не подействовали, рана забылась, вперёд – на Москву! Правда, вместо Москвы военная судьба довела до Киева и бронепоезд был уже другой, «Богатырь», и настали времена позорного отступления, но Георгий не лукавил, говоря, что от внешних обстоятельств их дружба не зависит.

  А на что ещё опереться в хаосе и сумбуре войны, непонятных перемещений, боёв и смертей, приказов и слухов, как сохранить ясную голову и верную линию поведения? Боря в этом смысле незаменим. Всегда спокоен, выдержан, всегда объяснит и подскажет, всегда рядом. И, что важней всего, – сам живой пример и подтверждение своих слов. Никакой гадости или подлости не совершит, не то, что некоторые из коллег, вроде тех, что галдят в соседнем купе. Георгий с Борей не сторонились и не чурались морально неразборчивых соратников, военных условий не всякая психика выдержит, срываются люди – как их за это судить? Другое дело, что и сближаться особо нет нужды, все своё дело знают, воюют отлично, а жизнь рассудит. Понятно, что в белых перчатках гражданскую войну не выиграть,
неспроста большинство офицеров бронепоезда в глаза зовут их братьями-марсианами, но и вовсе необязательно марать себя ненужной грязью и кровью. Она сама липнет со всех сторон.

  Стоит вспомнить о безвинно убитом отце – Георгий так и не дознался от чьей руки , во время вступления дроздовцев в Усть-Лабу – кровь закипает, так бы и пошёл крушить налево-направо, но это пока не видишь конкретных людей. Когда сталкиваешься с ними в упор, когда тебе в душу глядят ещё живые глаза, наступает отрезвление, рука опускается. Всё-таки артиллеристу легче уберечься от сжигающего душу ожесточения, нежели пехотинцу.

  Не останавливаясь, прошли какую-то станцию, Георгий не успел прочесть длинное двойное название. Бронепоезд набирал ход. Быстрота движения дарит надежду, авось, прорвёмся. Впереди ждут жена и сын, он теперь и муж и отец, не только воин. Хочется увидеть сына, телеграмму о его рождении получил месяц назад, когда уже невозможно было даже заикнуться об отпуске, фронт завис в шатком равновесии.

  Колёса частят всё отчаянней, вагон мотает, Борина голова то и дело соприкасается с перегородкой. Георгий просовывает между ними папаху. Спи, Боря. А у самого ни в одном глазу. Муторно что-то на душе.

_

  О том, что бронепоезд входит на станцию Виска, Георгий догадался по забитым сборными составами запасным путям. У пассажирских и товарных вагонов кучки разношёрстно одетого народа, штатских больше, чем военных. Слава богу, эшелонам беженцев хватило ума заблаговременно посторониться, не задерживать движение бронепоезда.

  В боевой порядок перестроились быстро, хотя полковник Бурков внёс небольшое изменение против обычного, проявив несвойственные ему предупредительность и сочувствие к «тыловой сволочи». Заднюю орудийную платформу со 102-мм морским орудием поручика Долгачёва он присоединил к резервному, «базовому» составу, откомандировав к ним из пулемётного вагона два расчёта со станковыми «Кольтами». «Господа петлюровцы из-за любого куста могут выскочить, - проворчал он, - и шлёпай дальше по морозу на голом железе». Эшелонам с беженцами было приказано следовать впритык за «базовым» составом, но отнюдь не лезть поперёд батьки в пекло. В остальном боевое построение осталось прежним.

  Первой шла предохранительная площадка, на которую полковник безжалостно поместил обещанный комендантский взвод в качестве пехотного десанта, за ней лёгкая платформа с 75-мм морским орудием мичмана Краевского, следом тяжёлая бронеплощадка Георгия с шестидюймовкой Канэ, потом бронированный пулемётный каземат с командирской башенкой, за ним Борина площадка с такой же шестидюймовкой и замыкал построение паровоз.

  Орудийные расчёты, утеплившись по возможности, прятались от студёного ветра за невысокими бортами бронеплощадок, в недалёком прошлом угольных полувагонов «Фокс-Арбель», переделанных на скорую руку. Георгия потряхивала противная дрожь, не столько от мороза, сколько от странного внутреннего холода. Страха перед боем не было, но не было и боевого настроя, обязательной сосредоточенности. Томило безразличие, какая-то непреодолимая вялость. Наверно, сказывался хронический недосып, постоянный гнёт невесёлых мыслей. Пытаясь внести в себя хоть дуновение тепла, Георгий курил папиросу за папиросой, но к горечи в душе добавлялась только горечь во рту. Боря, пожав руку, убежал на свою площадку бодрый и собранный, счастливчик Боря, не раскисает. Жаль, нет его рядом. Рядом знакомые, чуть ли не родные лица его подчинённых, но что-то они сегодня тоже угрюмы и неразговорчивы, прячут уши и подбородки в воротники. Один наводчик Новиков не унывает, пытается разговорить сослуживцев, а не получая отклика, затягивает любимую – «Я украшу тебя, как картинку».

  Время от времени лязгает люк командирской башенки, высовывается по грудь полковник Бурков, в фуражке и кожаной куртке, в одной руке бинокль, во второй телефонная трубка. Всматривается вдаль, отдаёт команды вперёдсмотрящим и машинисту на паровозе, окидывает грозным взглядом скукоженных чинов и вновь скрывается в чреве пулемётного каземата. Впереди и вокруг всё те же снежные поля, пустые просёлки. Признаки жизни, в образе скопищ крыш и садов, можно разглядеть разве в бинокль. Гулко отзываются под колёсами редкие мосты, чинно стоят у будок путевые обходчики с жёлтыми флажками. Но веры к ним немного, бронепоезд идёт медленно, чтобы успеть затормозить, если вперёдсмотрящие углядят коронный подвох недругов – «расшитый» путь. Это когда из шпал вынимаются костыли и еле заметно раздвигают рельсы. Колёса тяжёлой бронеплощадки раздвигают их сильней и сходят с колеи. Даже если обойдётся
без крушения, возни потом полон рот, не говоря о том, что бронепоезд застывает готовой мишенью. Хорошо, что снег перестал, но ветер задувает ещё свирепей.

  Станция Адабаш. Бронепоезд малым ходом ползёт вдоль станционных построек. На перроне соляным столбом застыл усатый здоровяк в железнодорожной форме. На все вопросы лишь разводит руками. Ясно, что петлюровцев здесь нет. Ждут впереди. Пускай ждут, получат, чего ждут.

  Люк командирской башенки уже не закрывается. То командир, то капитан Маевский не сводят глаз с горизонта. Слева к железнодорожной насыпи широкой излучиной жмётся река, ещё не покрытая льдом, заставляя огибать себя по плавной дуге. Видимо, строители решили сэкономить на мосте. Наконец, среди белой равнины начинает подниматься обширное серое пятно построек. Георгий взялся за бинокль. Так и есть, сплошной панцирь крыш, кольями возвышаются водонапорная башня и пожарная каланча, на въезде в городок , спускаясь к реке, темнеют заросли рощи.

- Поручик Высочин! - как гром с ясного неба гремит над головой командирский голос. Посиневшее лицо полковника Буркова свирепо и возбуждённо. – Приведите в порядок своих подчинённых! Что за вид! Как французы под Москвой! – И уже более дружелюбно. – Готовьтесь, сейчас начнётся. Видите?

  Действительно, над тёмной паутиной рощи бодро вздымался сизый султан паровозного дыма, двигаясь навстречу их бронепоезду. Не то с каланчи увидели, не то с предыдущей станции услужливо оповестили. Скорей второе. Как бы то ни было, но враг не трусит, идёт на вы, отчаянные ребята самостийники.

  Номера зашевелились, занимая места. Наводчик Новиков петухом наскакивал на заряжающего Бойко, бодаясь плечом для сугрева, тот прятался за броневым барбетом пушки. Бронепоезд тормозил, командир выбирал позицию.

  Краем глаза Георгий уловил дальнюю вспышку выстрела, и тут же следующую, припал к биноклю. Две орудийные платформы петлюровцев выползли на опушку рощи. Ну и бронепоезд у них! Брустверы из мешков с песком, полевые трёхдюймовки на колёсных лафетах. Лихие вояки.

  Близкие разрывы мгновенно вышибли снисходительную оценку противника. Ого, так у этих ребят всё тут пристреляно. Вон сколько свежих воронок возле полотна. Тренировались на беженцах.

  Орудие мичмана Краевского открыло ответный огонь, не дожидаясь полной остановки бронепоезда. Ему можно, у него лёгкая 75-мм. А расчёту Георгия надо сначала установить выносные опоры, иначе отдачей орудия платформу сбросит с рельсов.

- Высочин, - ревёт сверху полковник Бурков, - поторапливайтесь! Кройте по этому огородному пугалу! Беляев, - это уже в телефон, - пять бомб по станции! Шуганите их как следует!

  Хуже нет постоянно пребывать под недреманным оком командира. Вечно нагоняи, вечно на нервах. Благодать Боре, он, можно сказать, в тылу.

  Георгий стоял рядом с наводчиком, высчитывая прицел. Не самая удобная позиция для ведения огня из его шестидюймовки. Цель на небольшом расстоянии, угол возвышения мал, приходится бить чуть не прямой наводкой. Новиков, чертыхаясь, вращает тугую на морозе ручку панорамы.

  Оглушительный лязг железа по железу, близкий грохот разрыва позади, огромная когтистая лапа бьёт в спину и швыряет лицом на борт бронеплощадки. Перед глазами ребристый металлический пол, нестерпимый звон в ушах, рёбра ломает жёсткая кочка бинокля, дыхание спирает едкая вонь тротила. Но сознание работает, значит, жив. Нечто подобное уже бывало, опыт есть. Главное не паниковать. Первым делом вытащить из-под груди бинокль, ломающий рёбра, попробовать встать. И – окатило ужасом – левой руки нет, вместо руки пустота, хотя вот она, согнутая в локте, у самого виска. Спокойно, значит, просто онемела после удара о борт. Ага, правая рука действует, пустим в ход её. Но тут же острые когти злобной лапы впиваются в спину, багровое пламя застилает глаза, боль, страшная боль. Сознание помрачается, ни одна связная мысль не приходит на ум. Похоже, досталось серьёзно.

- Господин поручик, - узнаётся хохлацкое пришепётывание заряжающего Бойко, - вы живы?

  Господи, что за вопрос.

- Вытащи бинокль, - а вот собственный голос показался незнакомым, чужим. Да и не голос вовсе, какой-то жалкий стон.

  Дался ж ему этот бинокль, медведь Бойко опять едва не лишает сознания. Но всё-таки облегчение, какая-то подвижка.

- Новикова убило, - плачущим тоном сообщает Бойко, - и Митрофанова прямо разорвало. А остальных даже не зацепило, мы как раз «лапы» ставили.

  «Лапами» номера называют выдвижные опоры. Голову расчёта как корова языком слизала. Боль огнём жжёт спину, по лбу, быстро остывая, стекает струйка крови.

  Смутно, как сквозь стену, слышны голоса командира и Бойко. Командир что-то спрашивает, Бойко что-то отвечает. Но смысл их переговоров ускользает. Тело и мозг страшатся маломальского усилия.

  Но вот над ним склоняется капитан Маевский.

- Потерпите, Высочин. Сейчас прибежит Брынкин, окажет помощь.

  Брынкин их бронепоездной эскулап, фельдшер, мастер разводить спирт, лекарскими способностями не блещет. Но пускай хоть он, лежать беспомощным полутрупом ещё хуже. Странно, орудийная пальба прекратилась. Неужели так быстро согнали петлюровцев? А почему бы и нет?

  Кажется, дождался. Кацапская скороговорка Брынкина затрещала над ним, подхватывают в четыре руки, укладывают на носилки, куда-то волокут, передают, опускают, поднимают. Боль, вроде, притупилась, наваливается тошнотная слабость. Вносят в пулемётный вагон, здесь тепло, топятся «буржуйки».

  Брынкин приступает к раздеванию. Так как Георгий лежит ничком, а переворачивать его нельзя, начинают резать одежду прямо на нём. «Гляди, как бекешу осколками искромсало, и куртку. Как собаки рвали. Бебут давай, ножницы не берут». Ловкие пальцы проникают под грудь, расстёгивают пуговицы, стаскивают половинки одежды через рукава. Тупая боль воспринимается уже безразлично. Внезапно вагон дёргается и трогается, идём вперёд, значит, путь расчистили.

  Меж деловито бубнящих голосов живительной ноткой возникает взволнованный голосок Бори.

- Жорж, как ты?

  Прибежал, дружище. Еле ворочая языком, Георгий пробормотал:

- Живой пока. Спроси у… - А продолжить не смог. Самое унизительное, что чувства и мысли ещё способны рождаться, а передать ты их уже не можешь, всё, ты уже не человек. Хотя речь окружающих ещё воспринимаешь.

- Брынкин, говори!

  Боря вне себя, нетрудно догадаться по звенящему натянутой струной голосу.

- Смотрите сами, - Брынкин старается рассуждать веско и сдержанно, но раз за разом сбивается на обычную свою скороговорку. Пальцы его меж тем что-то проделывают на спине Георгия. – Живого места нету. Дюжина осколков засела, кровопотеря большая. Плечо, вся левая часть спины будто нафаршированы, голову задело.

- Ну так делай, что надо.

- А что я могу, - возражает Брынкин. – Извлекать осколки без наркоза, он может болевого шока не выдержать. Да ещё на ходу поезда. В ранах полно тряпок. Тут надо в стационар. Я могу только первичную обработку ран произвести.

- Господин полковник, - судя по удалению звука, Боря направился в сторону командирской башенки.

  На спину будто ложится снег, боль отступает, спасибо Брынкину. А вот с головой беда, горячие иглы пронизывают беспрерывно. Тусклый каземат погружается в темноту. И проклятое ощущение беспомощности – как же оно унизительно.

- Успокойтесь, Беляев, - бас командира раздаётся рядом. – Что вы, как девочка, ей богу. Никуда не денется ваш друг, ещё и на вашей свадьбе погуляет. Раны пустяковые, а, Брынкин?

  Ответ Брынкина не столько обнадёживающий, сколько уклончивый.

- Проникающих, вроде, нет. Но металла засело много, надо извлекать поскорей.

- Хорошо, хорошо, - голос командира удаляется, - надеюсь, в этом паршивом городишке есть приличная больница. Всё равно здесь останавливаться на переформировку.

  Металла много. Да, целый рой жгучих углей опять даёт о себе знать, закопошился, вгрызается в живое тело. Не слышать бы, не чувствовать ничего. Сознание происходящего – мука.

  По составу прокатывается отдача пушечного выстрела, мичман Краевский демонстрирует своё морское умение палить на ходу, наверняка вдогонку удирающим петлюровцам. А он, Георгий, не успел сегодня даже зарядить. Кто теперь будет командовать его «Капой», как перекрестил расчёт орудие системы Канэ?

  Над самым ухом шепчет Боря:

- Жоржик, потерпи немножко. Сейчас тебя в больницу переправим.

  Быстрей бы. Там наркоз, там забвение.

  Бронепоезд встал, гремят двери, крики, беготня. Брынкин заботливо укрывает одеялом. Тянет освежающий сквозняк. Вокруг жизнь, деятельность, а для него время остановилось, лежит никчёмным куском плоти.

  Задыхающийся голос Бори:

- Брынкин, выносите!

Опять носилки, опять злобно кусают побеспокоенные осколки. Яркий дневной свет на мгновение ослепляет. Белый снег, блестящие рельсы, истоптанный бетон перрона, замасленный рукав шинели и чья-то красная, со вздутыми венами кисть руки, крепко обхватившая рукоять носилок. Мелькают, обгоняя, щегольские хромовые сапожки Бори.

- Сюда, сюда, на подводу. Брынкин, запрыгивайте наверх, принимайте.

  Носилки мягко тонут в сене, и без того малый обзор закрывает деревянный щелястый борт.

  Боря поторапливает, явно возницу.

- Давай, трогай, чего рот разинул!

  Железные ободья колёс дребезжат по булыжной мостовой, подбрасывает изрядно.

- Аккуратней правь, чёрт тебя задери! Не дрова везёшь!

  Возница огрызается.

- Так усю дорогу бомбой рассадили. Сколько народу покалечили – страсть. Кобыла моя оглохла, ничего не соображает.

  Борина бомба, но сейчас не до сантиментов. Боря непреклонен.

- Ты что, с кобылой диалоги ведёшь? Ей вожжей достаточно и кнута.

  Возница долго молчит, видимо, переваривает непонятное ему слово «диалог», затем бурчит:

- Да близенько уже, вон за тем углом больница.

  И вправду, скоро под колёсами захрустел гравий, подвода покатила плавно, без тряски. Неужели близок конец мучений? Что угодно, только не это состояние бессловесного полубытия.

  Серые доски ушли из глаз, сменились чисто выметенными ступенями, ругаясь, тяжело дыша, протиснули носилки во входные двери, бережно опустили на пол. Специфический, беспокоящий запах больницы на сей раз показался родным, успокаивающим. Но Георгий тут же уловил близкий, отталкивающий запах крови, крови свежей, чужой. Чуть скосил глаз – под стеной,ничком на дерюжной
подстилке хрипел, вздрагивая, мужчина в чёрном пальто. Подстилка обильно пропиталась кровью раненого. Почему возле него никого нет, почему он словно отставлен в сторону?

  По больничному вестибюлю звонко раскатывался тенор Бори:

- Где главный врач? Зовите немедленно!

  Не менее звонкий, молодой голос отозвался откуда-то сбоку.

- В чём дело, поручик, если не ошибаюсь?

  Боря волнуется, тараторит, как мальчишка, позабыв про погоны.

- Доктор, срочно на операцию вне всякой очереди. Раненый офицер с бронепоезда. Многочисленные осколочные ранения.

  Приближаются шаги, уверенная рука откидывает одеяло.

- Так, картина ясная. Нафарширован, действительно, густо. Похоже, нашей мирной больнице грозит превратиться в военно-полевой госпиталь. Насчёт очереди не беспокойтесь. Тому, под стеной, я уже ничем помочь не могу. Остальные в перевязочной лёгкие, фельдшер с санитаркой справятся. А вашим товарищем мы займёмся немедля.

  Голос хороший, бодрый, так и вливает надежду. Но Боря не отстаёт.

- Доктор, пожалуйста, по возможности быстрей. Наша стоянка на вашей станции кратковременна.

  Тон доктора тут же становится официальным.

- Извините, тут вопрос не в сроке, а в спасении жизни. Вы что, хотите забрать его сразу после операции? Ну, знаете, не уверен, что это пойдёт ему на пользу. Во всяком случае, ожидайте. А теперь разрешите откланяться, мы приступаем.

  Сильные руки подхватывают носилки, доносятся прощальные слова Бори:

- Георгий, не переживай! Мы тебя не бросим!

  Ох, всё равно. Скорей бы глотнуть сладкий воздух хлороформа и провалиться во тьму небытия. Тяжесть начинённого в тело железа невыносима.

_

  Так он себе это и представлял – откроет глаза в тихой, уютной палате и ему улыбнётся сиделка, молодая, симпатичная, как та медсестра, которую он видел перед принятием наркоза.

Правда, настоящая сиделка уже далеко не молода, но вполне приятна и улыбается приветливо.

- Долгонько ж вы просыпались, - неторопливый украинский говор журчит ласкающей мелодией. – Я уж три раза ходила кофе подогревать. Гляжу, вроде, совсем глаза открыли, а приду с кофе, вы опять спите. Ну да ничего, сон лучшее лекарство. Вы лежите, я вам подушку приподниму и пейте на здоровье.

  Пухлые розовые пальцы умело подносят кружку к губам Георгия и он послушно глотает подслащённо-горький напиток. Изо рта уходит противный привкус хлороформа, потихоньку проясняются зрение и мозги.

- Настоящий кофе? – решился задать вопрос Георгий. На удивление, голос слушается.

- Откуда? – ещё шире улыбается сиделка. – Цикорий, конечно. Но пользы от него не меньше. А Виталий Павлович требует, чтобы всё было, как положено.

- Сколько ж я проспал? – За окном освещённые солнцем ветки деревьев в снегу.

- Операцию закончили уже вечером,- припоминает сиделка, - бедный Виталий Павлович с ног валился. Целую миску железяк из вас выковырял. А сейчас почти одиннадцать дня. Вот и считайте.

  Георгия будто ударили по голове, свет в палате померк. Стоп, а где же бронепоезд, где Боря? Неужели бросили? Не может быть, Боря обещал. Сообразив, спросил осторожно:

- А меня никто не спрашивал? Никто не приходил?

  Сиделка внезапно посуровела, располагающая улыбка сошла с лица.

- Я сейчас приглашу Виталия Павловича. Он просил оповестить, когда вы придёте в себя. Вам ничего не нужно?

  И бесшумно выплыла из палаты, грузная, немолодая, и не такая уж и симпатичная.

  Отчаянный вихрь мыслей едва не разорвал голову. Что произошло? Уж Боря бы навестил обязательно. Ушли? Если вспомнить настрой полковника Буркова, скорей всего – да. А как же он, Георгий? Ведь красные идут по пятам. Да и петлюровцы могут вернуться. Георгий беспомощно огляделся. Одноместная палата, уютная, тёплая, с центральным отоплением и электрическим освещением, всё это прекрасно, но это же ловушка, западня. Широкое окно выходит, похоже, в больничный сад.

  Георгий попробовал приподняться. Терпимо. Горячий, тяжёлый мешок со спины снят, что-то там тянет и саднит, но это пустяки. Ага, поперёк груди он запелёнут широченной повязкой, перевязан левый локоть. Провёл рукой по голове, у левого виска царапина, даже швы не наложены. Не так уж плохо дело, как казалось вчера. Может, он уже ходячий? Ещё привстать? О, нет. Так шибануло обморочной волной боли и головокружения, что голова тут же прилипла к подушке. К самостоятельному передвижению он ещё не способен. Остаётся лежать и ждать. Чего? Неужели в самом деле его оставили? Сиделка повела себя как-то загадочно. Кто ответит? Сиделка несколько раз упомянула некоего Виталия Павловича. Наверняка вчерашний главный врач. Сказала, что сейчас придёт. Уж он-то всё знает. Приходи скорей, всезнающий Виталий Павлович. От ощущения покинутости и неизвестности можно с ума сойти.

  На загадочную белую дверь палаты пялиться пришлось недолго. Бронзовая ручка повернулась, уверенно вошёл высокий человек в застёгнутом на одну пуговицу белом халате, громко стуча каблуками направился к Георгию.

  Присел у изголовья на стул, закинул ногу на ногу, обдал бодрящим запахом табака и одеколона.

- Доброго дня, выздоравливающий. Могу смело именовать вас таковым, ибо сомнений, что вы стремительно пойдёте на поправку, у меня нет. Как вы себя чувствуете? Оправдываете мой прогноз?

  Георгий ошарашенно разглядывал говорливого собеседника. По коже побежали мурашки, как всегда бывает при явлении чего-то необыкновенного и в то же время привлекательного. Положим, во внешнем облике ничего из ряду вон нет – пепельный бобрик короткой причёски, желтоватое, бритое лицо с выпирающими скулами, бледно-голубые глаза, франтоватые галстук и штиблеты. Стандартный вид русского интеллигента. Но глаза так и льют в тебя неуёмную энергию и любопытство, плечи задорно подёргиваются, ладонь похлопывает по колену. Молод, лет на пять старше, солидности и профессионального холодка ещё не нажил.

- Ах, извините, забыл представиться – главный врач здешней больницы Лихарев Виталий Павлович. По совместительству – ваш лечащий врач. – Жёсткая, сильная ладонь ободряюще пожала руку Георгия.

- Неплохо себя чувствую, - сомневаясь, сказал Георгий. – Лучше, чем вчера.

- Ещё бы, - весело засмеялся врач, запрокидывая голову, - вы представить себе не можете, сколько железа я из вас вытряхнул. Кстати, не желаете ли получить один из осколков на память? Я слышал, некоторые носят их, как амулеты.

- Спасибо, - Георгий нашёл в себе сил усмехнуться. – Только если бы я вздумал носить на себе все полученные мной осколки, я бы выглядел как папуас в ожерелье из вражеских зубов. Я получаю их с удручающим постоянством. В 1917-ом от австро-германцев, в 18-ом от красных, вчера, то бишь в 19-ом, от петлюровцев. От кого прилетит следующий в будущем году – гадать не хочется.

- Нет, нет, - Виталий Павлович вскинул руки в шутливом жесте, - поверьте, бог действительно любит троицу. Вы застрахованы от следующего раза. Свою дозу немилостей случай выдал вам сполна, проверка на прочность исчерпана. Это я вам обещаю, всё обойдётся, - уже серьёзно, явно гордясь своим хирургическим искусством, продолжил он, - операция прошла успешно, никаких осложнений не предвижу. Кстати, вам здорово повезло, осколки засели неглубоко, кости практически не задеты. И что любопытно – ограниченный участок поражения, обычно покрывает от макушки до пяток. Я имел практику полевой хирургии в дружине Красного Креста, в 1915 году, после университета, перед назначением сюда, насмотрелся.

- Я стоял перед барбетом пушки, - с усилием припомнил Георгий, - а рвануло сзади. Выходит, наполовину прикрыло.

  Говорил одно, а на язык просилось другое. Всё его прошлое казалось безнадёжно далёким и ненужным перед тревожным настоящим и непроглядным будущим.

  Виталий Павлович сочувственно кивал стриженой, угловатой головой.

- Да, я обратил внимание на ваши старые раны. Бог войны пометил вас довольно щедро. Видимо, таким образом он выражает свою любовь к вам. Ну и на сей раз ещё помогла толстая зимняя одежда. Нет, вашему здоровью на данный момент ничего не угрожает. За пару недель твёрдо встанете на ноги.

  Георгий слушал и не слышал. Ещё вопрос – понадобится ли ему здоровье, если в палату ворвутся красные или петлюровцы. Дальше сдерживать себя он не мог.

- Скажите, Виталий Павлович, мои коллеги приходили обо мне справляться?

  Понимающая улыбка лёгкой тенью пробегает по лицу Виталия Павловича, он откидывается на спинку стула, складывает руки на груди, вперяет прямой испытующий взгляд.

- Ваши собратья по оружию? Ваш друг, насколько мне известно, не покидал вестибюля, вышагивал в нём битый час, пока за ним не прибежали звать на бронепоезд. После чего он начал ломиться в операционную, требуя отдать вас в его руки. На что я предложил ему достать свой револьвер и застрелить либо меня, либо вас. Ибо прервать операцию я не имел права, это была бы ваша верная смерть. Слава богу, у вашего друга хватило благоразумия вникнуть в мою аргументацию. Впрочем, давайте по порядку.

  Виталий Павлович расстегнул халат и вынул из внутреннего кармана пиджака сложенный листок.

- Читайте, это записка от вашего друга.

  Дрожащими пальцами Георгий разогнул листок. Красивый почерк Бори, вечного аккуратиста, хоть и писал он впопыхах, химическим карандашом на вырванном из армейского блокнота листе. «Георгий, прости. Мы срочно уходим. У меня выбора нет. Верю, что встретимся. Ещё раз прости». Вот так. Слова, как гвозди в крышку гроба.

  Виталий Павлович зачем-то забирает записку назад, прячет в кармане и, выпрямившись, сцепив пальцы на колене, опять впивается в Георгия своими голубыми магнетическими глазами. И опять по коже бегут холодящие мурашки.

- А теперь послушайте меня. Как врач, я сделал для вас всё, что велит мне долг. Но, как человек, я понимаю, что в вашем положении этого прискорбно мало.

  Виталий Павлович вскакивает со стула, открывает форточку, достаёт портсигар.

- Вы курите? Вот и отлично. Покурим вместе, слава богу – что можно, что нельзя, в моей власти. Давайте, я вам поправлю подушки На правый бок можете опираться безбоязненно. И представьтесь наконец, пожалуйста. Фамилию называть необязательно, а имя-отчество будьте ласковы.

  Загадочное подмигивание внимательных глаз, нервное потирание ладоней, румянец, окрасивший жёлтую кожу впалых щёк – к чему всё это? Георгий глядел на собеседника словно из глубокой ямы, откуда не выбраться самому. Первое тёплое чувство приязни, которое вызвал врач, быстро затягивалось ледком подозрительности. Что-то непонятное, опасное исходит от него.Но отвечать надо. Не в его положении отталкивать руку возможной помощи

- Георгий. Георгий Александрович, - откашливаясь, хрипло выговорил Георгий. Пореже надо затягиваться папиросой, голова закружилась, как у пьяного.

- Вот как, - белёсые брови поднимаются , морща лоб, голубые глаза разгораются, наливаясь яркой синью. Виталий Павлович придвигается поближе, пепельница в его руке подрагивает. – Удачное совпадение. Ну так слушайте меня внимательно, Георгий Александрович. Неприятную новость об отступлении ваших коллег вы только что прочли. Вынужден сообщить ещё более неприятную для вас новость – сегодня утром в город вступили красные. Ваша взаимная непримиримость мне прекрасно известна, как известны и способы её осуществления. Не сегодня-завтра в больницу пожалуют с проверкой – не прячу ли я какого-либо врага противоположной стороны. Примеры тому были, сменяете друг друга вы с незавидной регулярностью. Как врач, я обязан быть вне политики, иначе превратился бы в палача, как человек – могу иметь личные симпатии.

  Виталий Павлович порывисто встаёт, относит пепельницу с дымящими окурками на подоконник, опять наклоняется над Георгием, понижает голос. Но для Георгия он звучит оглушительно, не барабанные перепонки, всё тело сотрясается, будто над ним палит его «Капа».

- И вот что пришло мне в голову, дабы по-человечески помочь вам. Не знаю, заметили вы вчера в вестибюле умирающего, он лежал близ вас. Заметили? Так вот, его прикончил осколок вашей бомбы, раскроил спину, как топором. Когда его принесли, в нём оставалось не больше литра крови, и вообще, был абсолютно безнадёжен. Сказали, постоялец пристанционной гостиницы. Короче, сейчас он постоялец морга.

  То ли собственный чёрный юмор, то ли что другое заставили врача метнуться к окну за пепельницей. Георгий от предложенной папиросы отказался. Нет, всё-таки чем-то обнадёживающим веет от Виталия Павловича. А тот продолжает, уже полушёпотом, оглядываясь на двери, как заговорщик, в упор дыша табачным дымом.

- Утром, по дороге на службу меня осенило. Я зашёл в гостиницу и сказал, что их раненый постоялец находится в больнице и мне нужны его документы для истории болезни и прочего. Без лишней скромности доложу, я личность в городе довольно известная, можно сказать, местный Ионыч, так что не только документы, но и все вещи постояльца мне выдали безоговорочно и коридорный приволок его чемодан и саквояж в больницу. То есть, я некоторым образом обеспечил ваше алиби. – И Виталий Павлович вновь озорно подмигнул. - Следующим моим шагом было оповестить прикосновенных ко вчерашней суматохе сотрудников, что деникинский офицер скончался, а проезжий из гостиницы вполне благополучен. Собственно, могущих усомниться – не перепутал ли я чего – раз-два и обчёлся, но я уверен - они будут молчать. Отнюдь не из сочувствия к вам или ко мне, а просто из нежелания влезать в чужие дела, грозящие потерей головы. Времена нынче слишком ненадёжные, власть меняется чуть не ежемесячно. А мне в любом случае надо было что-то предпринимать с вашим пребыванием во вверенной мне больнице. Сами понимаете, за излечение белого офицера красные товарищи по головке не погладят. Так что предлагаю вам перевоплощение и жду вашего ответа на затеянную мной авантюру.

  Виталий Павлович раздавил окурок и вытер платком красное, разгорячённое лицо. По Георгию словно прошёлся каток, ни чувств, ни мыслей. Но в его положении надо хвататься за любую соломинку. Всё таки это шанс сохранить жизнь.

- Вы верите, что эта метаморфоза осуществима? – Подходящие слова, как всегда, нашлись сами собой.

- А почему бы нет? – Виталий Павлович опять закидывает ногу за ногу, выпрямляется, по лицу опять гуляет бодрая улыбка. – Скажу больше, вам даже не придётся привыкать к новому имени при перевоплощении, вы тёзки. Ведь главное затруднение в имени, не так ли? А отчество-фамилия дело привычки.

- А если кто-то нас…

- Выдаст? – легко подсказывает Виталий Павлович. – Исключено. Если мы с вами будем твёрдо выдерживать каждый свою роль – комар носу не подточит. А для этого, - из кармана пиджака извлекается целая пачка бумаг, - вот вам, так сказать, сценарий, изучайте и репетируйте. Я бегло просмотрел ваши новые биографические данные и скажу, что они удивительно вам подходят. Просто находка.

  Знобящим морозцем укололи Георгия эти чужие, потрёпанные бумаги, хранящие
запах исчезнувшего человека,таящие неведомую судьбу,которая с этого мига
должна стать его новой судьбой.ОН Георгий Высочин,пропадает с лица земли уничтожается навсегда, обречённый существовать в ином, противоестественном обличии, вброшенный в этот мир, как инопланетянин. Господи, какой ужас. Это же измена себе самому, отречение от своего имени, позорная измена. Кем он предстанет перед людьми, что он им скажет? Куда ему идти? Как осознать себя живым, полноценным человеком?

- Да вы не пугайтесь, - Виталий Павлович, улыбаясь, расхаживал по палате. Похоже, усидеть на месте больше минуты он не был способен. – Вполне возможно, что весь этот маскарад продлится недолго. Военное счастье переменчиво, вам ли не знать. Проберётесь к своим при помощи этих документов, вернёте подлинное имя, всё станет на свои места.

  И тут из Георгия вырвались слова, которые давно уже стучались в глубине души, давно просились на волю, давно стали горьким убеждением, но которые не только Боре, но самому себе было страшно услышать. А теперь можно. Чего таиться? Кто он? Брошенный на обочине дороги обломок.

- Наша борьба проиграна. Отступаем на всех фронтах. Выдохлись. Нам уже не подняться. Аминь.

  Виталий Павлович остановился на полушаге посреди палаты. Весёлый огонь в глазах потух, вся его поза выражала растерянность и недоумение.

- Всё настолько серьёзно? Не преувеличиваете? В вашем болезненном состоянии это простительно. – И снова решительно зашагал от окна к двери и обратно, поглядывая на Георгия. – В любом случае отчаиваться не стоит. Вы ещё совсем молоды. Главное – сохранить жизнь. Нет, нет, я понимаю, не любой ценой. Самоуважение и честь не пустые слова. Но пускай это будет военная хитрость. Да, именно так.

  Виталий Павлович утвердительно тряхнул головой и продолжил:

- И ничего постыдного в нашем предприятии я не нахожу. Против бесчестного врага допустимы обманные действия. Я не оговорился – красные и для меня враги. За те несколько месяцев, что они здесь хозяйничали, я в этом убедился. Так что мы с вами, Георгий Александрович, союзники и будем действовать рука об руку, пока вы не покинете стен моей больницы. Я бы тоже с удовольствием её покинул, но, к сожалению, всё не получается. Итак, договорились – вы изучаете сии матрикулы и метрики и ведёте себя соответственно. Это как в ваших, так и моих интересах. Скажу больше – это вопрос жизни и смерти. Со своей стороны обязуюсь честно и до конца исполнять наш договор.А теперь извините,мне надо срочно отдать некоторые распоряжения. Заглядывать к вам я буду часто, не смневайтесь. сомневайтесь.

  Добровольный ангел-хранитель в белом халате и чёрных блестящих штиблетах взялся было за дверную ручку, но вдруг хлопнул себя сначала по лбу, потом по карману пиджака и быстро вернулся.

- Однако, зарапортовался. Ваш друг оставил вам ещё кое-что. – Виталий Павлович придвинул к постели Георгия стол-тумбу, положил на неё пачку кредиток, огляделся, добавил пепельницу, спички и портсигар, удовлетворённо кивнул. – Вот, обживайтесь. Шнурок звонка для вызова сиделки над головой. И, ради бога, вникайте в новый образ. Всё, до скорого.

  Дверь закрылась. Тишина. Если напрячь слух – из коридора доносятся голоса и шаги, из окна, несмотря на открытую форточку – ни звука. Подтаявший снег – солнце вышло из-за угла и разделило палату на две неравно освещённые половины – срывается с голых веток бесшумно. Тревожная тишина. Нет в ней успокоения и мира. Что в ней скрывается? Ладно, гадать бесполезно. Будем вживаться в новую роль, как настоятельно советовал Виталий Павлович.

  Вот его матрикулы и метрики. Действительно, он остался Георгием. Ну что ж, и на том спасибо. Фамилия обычная хохлацкая, отчество приличное. Ага, понятно выражение Виталия Павловича – «просто находка». Воспитанник сиротского приюта, киевская семинария, народный учитель, преподаватель математики. Георгий невольно усмехнулся – что ж артиллерийскому офицеру сподручней преподавать математику, нежели Закон Божий – но тут же оборвал себя, кощунство. Направляется в Елизаветград для определения на работу.

  Господи. Георгий уронил бумаги и застонал. Какое изуверство судьбы. Молодая жизнь с таким трудом пробивалась из сиротства и нищеты, упорно стремилась наверх, мечтала о своём, пусть самом малом счастье, а они с Борей безжалостно загубили её на первом взлёте, убили ни за что ни про что, да ещё он, Георгий, теперь трусливо прячется за спиной им же безвинно убиенного. Как это назвать, как с этим жить?

  Георгий схватился за портсигар, с трудом прикурил. Но с другой стороны, чем он виноват, что его запутанная судьба пересеклась и переплелась с судьбой этого бедняги? Тому уже никто не поможет, его, сироту, никто не ждёт, а Георгия ждут жена и сын. Как бы это шкурно не выглядело, но Виталий Павлович прав – он обязан жить и ничего постыдного в этом нет.Нет,это вовсе не измена, просто мимолётное изменение своего облика, защитная мимикрия жаждущего жить молодого организма, вот и всё. А, может, всё-таки измена? Хватит, что толку изводиться. другой дороги судьба не оставила. Надо, надо на время смириться, приспособиться к страшным обстоятельствам, а там глядишь…На Кубань ему дорога закрыта. Пока он будет выздоравливать и разбираться, красные восторжествуют и там. Стоит ему ступить на родную землю – как добро пожаловать к стенке, можно не сомневаться. А вот Оленьке с сынишкой дорогу на Украйну никто не преградит.

  В портсигаре пусто, горло пересохло, лоб горит. В результате манипуляций Виталия Павловича графин с водой оказался на подоконнике, не дотянуться. Что ж, он лежачий больной, он имеет право вызвать сиделку. Играй свою роль, новоиспечённый народный учитель.

  И Георгий уверенно потянул шнур звонка.

_запах исчезнувшего человека, таящие неведомую судьбу, которая с этого мига должна стать его новой судьбой. Он, Георгий Высочин,