8 стишков

Пейзаж в моём окне

Пейзаж в моём окне промозглостью прошитый
в осенний депрессняк, под нитями дождя
от луж офонарел; зато не сносит шифер.
Пейзаж в моём окне заборчив и дощат.
Обшарпанный кабак как Рим, и все дороги
расходятся на нём - та в чёрствость, та в нужду;
а ветер на ветвях читает некрологи
и, варварски смеясь, швыряет их дождю.
Пейзаж в моём окне - унылая картина,
очей очарова... Отъявленный Дантес!
Ручей, найдя овраг, зовёт тушить рябину,
которую никто, совсем никто не ест.
За скопищем домов, сгрудившихся над свалкой,
пожухлый от пустых бутылок стадион.
Залётный воронок глаза клюёт мигалкой,
за версию приняв, что оживляет он
пейзаж в моём окне. Мне нет туда возврата.
На офисном столе просроченный макет
торговых бутиков, но память-реставратор
зачем-то чертит вновь пейзаж в моём окне.


Капучино для Дездемоны

Закрой глаза и просыпайся.
Смотри, как вспять восходит солнце,
цепляясь за фаланги пальцев
берёз, и постаревший Моцарт
ключи скрипичные роняет,
заслышав юного Сальери,
котом учёным по роялю
бредущего на крайний сервер,
туда, где смысл уже не важен
и мир подёрнут дымкой сонной;
где на щеку один из стражей
твоих видений пал со звоном -
и над упавшею ресницей
склонился любящий Отелло...
Открой глаза, пускай приснится,
что этот кофе белый-белый.


Путешествие в Петербург

В калейдоскопе дат, имён, фигур,
наверно, бес попутал расписанья:
столкнулись по дороге в Петербург
из Золотого века на Сапсане
два господина. Первый - говорлив,
блестят глаза, и кожа цвета кофе;
второй, напротив, бледен, как налив,
лысеющий, но юный Мефистофель.
Под шум колёс, влекущих в никуда
нейтроны глаз, молящих не мешать им
смотреть в окно, плыл ток по проводам.
Они замкнули цепь рукопожатьем -

и понеслись разъезды, городки.
Столбы сверяли километры судеб
со взмахами ухоженной руки,
которая, забыв себя, рисует
движенье мысли, музыку стиха
сердцебиенью в такт, сродни дыханью...
И потому, коль первый отдыхал,
второй, конечно, говорил стихами
о том, что было. Будет. Есть. Держись
за данное и взмыленное слово:
на станциях нас догоняет жизнь
и убивает, словно Льва Толстого.

Идущий без зонта и босиком
по крышам привокзальной черепицы
дождь в окна бьёт им ломаным крылом
и исчезает в сторону столицы
купеческой, где выше куполов
котируются акции Газпрома;
где власть сидит меж птичьих двух голов
сиамских близнецов - Фомы с Ерёмой;
где каждый - и банкир, и трудовик -
на сале глянца с чернью жарят порно;
где памятник себе впотьмах воздвиг
Никитка-царедворец из попкорна.

Да мало ли о чём, чего ни счесть,
они в пути вдвоём ни размышляли.
О том, как отстояли россы честь,
и как уподоблялись сами швали.
Серпом ли свастикой косили б нас,
Бог возвращал России дух и милость.
Затем с любовью вспомнили Кавказ:
ужели там ничто не изменилось!
со времени их ссылок, с той поры,
когда Тамара в Терек эдельвейсы
бросала? Но в ответ раздался взрыв -
Сапсан сошёл, корёжа судьбы, с рельсов.

...Как небо рвёт на части облака!
Как безучастны солнце, птицы, сводки!..
А на столе полупустой стакан,
и пустота горчит сильнее водки.
Не вытеснить её, но грудь тесна,
и к горлу подступает... Хоть явитесь
во сне. Так безутешна ночь без сна.
Как запоздалы выплаты правительств!
Отечество! Глаза снедает дым.
Но сладок он, скажу тебе, едва ли.
Здесь будет всё: бабло, тепло родным.
Но тех двоих... Двоих не опознали.


валентинка

Вам дарят розы босс и сослуживцы
и так идут обтянутые джинсы,
а я с рекламой в смету не вложился.
Гляжу вам вслед. Глотаю Тера-флю.
Февраль рыдает с окон пастернаком.
Гроссбух разбух от цифр и каракуль.
Пишу отчёт. Хорошая. Собака.
Мэйл. Точка. Ру. Я очень вас люблю.


Гойя

Мрачно и пылко,
страстно и честно
сон позабыл, как
отдых, Франческо.

Воздух пил залпом,
тайные знаки
бегло читал по
вееру махи.

Вслед за запястьем
сыпался бесом
в смятое страстью
ложе грандессы.

Был в мастерской он
щеголь в кафтане...
Кто теперь Гойя?
Кто - Каэтане?

В кружевах шарма -
знала бы серость! -
как оглушала
белая ревность.

Гений что сводник,
с разницей той лишь -
с ликом Господним
сводит чудовищ.

Разум что хаос -
дождь над кострами.
Век, задыхаясь,
слушал, как странной

правдой не лестной -
тонкою правдой -
чад королевских,
чопорных грандов,

слуг инквизиций
трогала, пела
кисть живописца:
Tragalo, perro!*

*ешь, собака - испанский...


ассасин

Есть уши, что не внемлют пенью птиц,
глаза есть, что не видят, как красиво
ты мог бы принимать сто тысяч лиц,
и лишь одно был вынести не в силах

лицо. Оно сокрыто темнотой
под капюшоном бурь всегда песчаных.
Утёсы скул могильною плитой
оттиснуты как знаменье печали.

Но древко дух сдержал в твоих руках,
опёрся о него и оперился.
В лохмотьях туч ты - дервиш в облаках.
А ведь когда-то был наследным принцем.

Всё это в прошлом. Ныне, ассасин,
ты для людей отребье гор и нечисть.
Твой дар - проклятье. Жёлтый сумрак зим,
который назовут потомки: Вечность.


блудный дождь

Полдень палит из пушки, и ты идёшь
в шелест листвы под тень городских аллей.
Паром заплечным дышит вчерашний дождь.
Солнце из чащи туч, как ручной олень,
на поводке выходит, бежит вослед,
но обгоняя, лижет рекламный щит;
по тротуару цок - и ведро монет
медных рассыпав и подобрав лучи,
звонко смеётся многоголосьем лиц,
птиц, площадей; зонтами дневных кафе
мимо идёшь ты детских садов, больниц,
школ, универа, рынка, как подшофе.
Привкус свободы всё же горчит виной.
Раз не отстал ты, так обогнал всех без
права вернуться. Время тебе стеной...
Ты б сквозь неё прошёл, но уже исчез.


река

Я знал то, что путь к её сердцу лежит через мост,
и шёл по нему, не держась ни стропил, ни перил,
над пропастью ржи - рыбьих слёз вдоль распущенных косм
реки, пеленающей мысли в тягучий акрил.
"Зачем ты", - в просветах темнела речная вода, -
"идёшь", - по асфальту стелился мне шёпот колёс, -
"опять", - хлопотали стрижи, обогнув провода, -
"туда?" - риторично пульсировал выжженный мозг.
Три года в долине, в распадке возвышенных чувств,
мечту превратили в привычку на пару мечтать,
но горы быстрее, чем таял во рту чупа-чупс,
сдвигались над нами, и наш голубиный почтамт
разрушили ветры, и стаи взаимных обид,
как рейдеры, тучно слетелись, подмяв небосклон.
А мы малодушно решили друг друга забыть,
расторгнув контракт по вакансии белых ворон.
Так думал и шёл я. Она же, конечно, ждала
на нашем излюбленном месте. У края горы
оксюморон встречи прощальной окстила скала,
с которой когда-то мечты уходили в отрыв.
Внизу между сосен в периметре рвался квадрат
погоста, за ним, где река обнажила бедро,
лежал сонно город, как выползший на берег краб -
клешни распластал и стремился стать розой ветров.
Во всю ширину хвойно ластилось море тайги,
и сопки, как волны, вздымаясь, ложились внахлёст...
Внезапно наш город исчез, а скалу по виски
река затопила, поднявшись на несколько вёрст.
И мы оказались как будто за тысячи лет
на этом же месте, одетые вовсе не так,
но также прощались, а может быть... может быть, нет.
Но ты, не поверив уже, улыбнулась: чудак.
Затем, возвращаясь, чтоб грусть не копилась в горстях,
ты руку мне сжала, и не отпускала руки
до самого дна, где мы сухо простились спустя
три века веков подле высохшей первореки.