Васильковая радость...

               
   Ефим, а Ефииим.... Ефимушкаааа...
- Ну, че тебе? – отзывается дед Ефим, деловито поправляющий поленицу и потому чувствующий себя в сей ответственный момент важной птицей.
  Дед Ефим мал ростом, высохший, ровно осенний, палый лист. Малая лысинка, похожая на пористый, не пропекшийся блин, обросла седыми, реденькими волосенками. Нос от злоупотребления самогоном сизой клюквой опустился к верхней губе, к которой загадочным образом прилипла цыгарка.
   Из-под насупленных, клочковатых бровей, из глазной прорези светится синий, ровно полевой василек, взгляд... Странно видеть эту молодую, небесную  синь, на коричневом, изношенном лице деда. По весеннему времени одет он в залатанную фуфайку, подпоясанную солдатским ремнем времен отечественной;  ноги, в старых валенках, с рваными вдрызг калошами.
   К нему, меленькими шажками семенит старуха. В руках жестяной таз. - Вот, - укоризненно кивает она, - стирать надоть, а куды вешать-то? Некуды!
   Худа, сгорблена. Маленькая головка обвязана темным платком. Из провалившегося рта, при попытке улыбнуться, выпирают два желтоватых зуба.
- Ну, тебе всегда места мало, - с чувством превосходства вступает в диалог Ефим. - Вона, сколько его, места-то, - снисходительно кивает он, не оборачиваясь к подруге. - Вешай, не перевешаешь.
- Дык, веревки-то ишо в прошлом годе порвались. Натянуть бы надо веревки-то.
- Ща, все брошу и побегу, - незлобливо огрызается тот. - Аль не видишь, что я делом занимаюсь? Ишшо минуты без дела не сиживал.
- Дык, как жа белье-то вешать без веревки? - не отстает старуха?
- Ну, вешала же раньше, и чичас повесишь.
- Дык там только гвозди забить, да веревку натянуть, и вся недолга.
- Вот у тебя вечно так: тыр, пыр и готово, - иронизирует Ефим.
- Ить гвозди гдей-то надоть взять, молоток найти, да и веревка, поди, сгнила...   А ты думаешь, все так просто, тыр - пыр. Будет время, тады и сделаю.

- А у тебя с молодости время на дело не хватает, - не отступается старуха.
Одно безделье на уме да гулянки. Для этого ты завсегда время найдешь!
- Эт, какие такие гулянки? Окстись!
- А то ты не знашь, какие! Маняшку Трофимову хто обрюхатил? Не ты? А хто к Глашке за овин шастал? Скажешь не ты, лихоманка тебя побери!
- Старуха театрально вытирает не скатившуюся слезу.
- У, изверг, мучитель! -  стукает его по спине иссохшим кулачком.
- Всю жисть с тобой маюсь! Дверь скрипит, замазка отвалилась, а ему хыть бы хны! Супостат! Как есть, супостат!

   - Вот привязалась, - беззлобно огрызается Ефим.- А хушь бы и дверь? Чем она тебе не ндравится, эта дверь? Подумашь какое дело, скрыпит. Ну и пущай скрыпит, так-то оно веселее. - Вот я и говорю, как есть, супостат, злодей эдакий!
   Ефим было сомневается, оглядывается на дверь, но тут же отворачивается и придумывает новый, как ему кажется, более убедительный  аргумент. Ссориться, в такое чудное, солнечное утро ему неохота.
   - Как ты не понимашь, дурная баба? Ить дверь, что бы смазать, надо масла достать, а где? Где, я тебя спрашиваю, масла взять? А? И он лихо перебрасывает цыгарку в другой угол рта. - Можа ты знаешь? А? Я тебя спрашиваю.
   Старуха молчит и довольный Ефим продолжает блистать красноречием.
- За им в город надоть ехать, глупая ты баба! То-то и оно! А хто поедет? А замазка и вовсе ишшо в прошлом годе кончилась. Поди, возьми енту замазку! Я бы, может и рад бы взять, ан нету ее.
- Дык, надоть наказать. Можа хто и поедет, в город-то?
- Надоть, вот и накажи. Умна больно!
- Ну и накажу! Вона, к Кольке-суседу сын чуть не каженну  неделю из города мотается, чай не откажет. Прогоняя закравшиеся сомнения, вспоминает. - Привез жа по осени кыросину, дык на всю зиму хватило.
- Кыросину он привез! Да за энтот кыросин я цельну неделю его самогоном обхаживал. Старуха ехидно подхватывает. - Чай и сам в накладе не осталси?
  - Вот супротивница, - злится Ефим. - Как смолоду была супротивницей, так и осталась!  Лишь бы поперек! Поперешница!
- Что жа ты такую-то вот замуж позвал? За тобой, вона скоко девок ухлестывало! - Эт, хто ето? – живо интересуется Ефим.
- А то не знашь? Нюрка Шишкова, Маняшка Воронина, мало ли.
- Ну, пошла брехать! Кады энто было?
- Кады, не кады, а было! Кобель! Токмо и знашь, лясы точить!
- А тебе всю жисть чего-то не хватает, - парирует Ефим.
- Все ей мало, все мало! Угомонись! Живешь справно, можно сказать, как сыр в масле катаисси! Чего ишшо надоть?

   Весеннее солнце так-то ласково греет, так-то ластится... Ефим глядит на него, из-под руки. Словесная баталия ему надоела и он не прочь пойти на мировую, но старуха, озабоченная валившимся из рук хозяйством, упрямится.
- Побойся бога, Ефим! – с упреком продолжает она.  Соседи брешут, что изба-то наша упадет скоро, в землю вросли венцы-то... ажно по окна. Мол сносить надоть, избу-то. А то, придавит ишшо кого. На чем только держится...
   Ефим тыркает ногой почерневшие нижние бревна, заваленные рыжей глиной. - Ниче, завалинку подсыплю. На наш век хватит, а чужого нам не надо!
Так что ль, Дашутка? И, из его глаз будто сыплется синяя, васильковая радость.
- Глянь, небушко-то как просветлело! Дожили мы с тобой до весны! Даст бог, ишшо годик протянем!
   Старуха, приложив руку ко лбу, зарокидывает голову, жмуриться, глядя в высокое, промытое дождями, чистое небо.
- Вона, - продолжает старик, - и скворушка прилетел. Послухай, как заливается, подружку зовет.
- Дык энто прошлогодние явились, - соглашается старуха, прислушиваясь к веселому птичьему щебетанью. - Глянь, как ухаживат, так и скворчит, так и скворчит! - Вот, вот, - согласно кивает старик.
  - А скворешник-то, развалился, Ефим! Делать надоть, скворешник-то.
Идут к ветхому, расшатанному верстачку в три доски. Старик достает рубанок, налаживает его. Старуха присаживается рядом на облезлый пень.
Вскоре из под рубанка на черную, весеннюю, еще не заросшую травой землю, летят, кудрявятся пахучие, желтые стружки.
  Старуха улыбается беззубо: - А ты, ровно молодой, Ефимушка! Руки, так и ходют, так и ходют!
   На другое утро сквозь пронизанные солнцем, пахучие ветки старого тополя виднеется новенький скворешник. Пара птиц в глянцевых, черных фраках деловито снуют в круглое отверстие.
   На скамейке, под тополем сидит Ефим со старухой. - Вот я и говорю,  продолжает он долгий, нескончаемый разговор, ловко кидая цигарку из одного угла рта в другой. - Живи на земле хушь тыщу лет! Мы с тобой, Дашутка, почитай, всю жисть прожили, а какой в энтой самой жизни смысл? Хто знает? В чем вся штука?  Эт, понимать надо! А ты дверь, дверь…
Старуха виновато оправдывается.  - Дык энто я так, Ефимушка. К слову пришлось.