The Scholar Gipsy. Matthew Arnold

“The Scholar Gipsy”  Matthew Arnold

Go, for they call you, Shepherd, from the hill;
Go, Shepherd, and untie the wattled cotes:
No longer leave thy wistful flock unfed,
Nor let the bawling fellows rack their throats,
Nor the cropp’d herbage shoot another head.
But when the fields are still,
And the tired men and dogs all gone to rest,
And only the white sheep are sometimes seen
Cross and recross the strips of moon-blanch’d green;
Come, Shepherd, and again renew the quest.

Here, where the reaper was at work of late,
In this high field’s dark corner, where he leaves
His coat, his basket, and his earthen cruise,
And in the sun all morning binds the sheaves,
Then here, at noon, comes back his stores to use;
Here will I sit and wait,
While to my ear from uplands for away
The bleating of the folded flocks is borne;
With distant cries of reapers in the corn –
All the live murmur of a summer  day.

Screen’d is this nook o’er the high, half reap’d field,
And here till sun-down, Shepherd, will I be.
Through the thick corn the scarlet poppies peep
And round green roots and yellowing stalks I see
Pale pink convolvulus in tendrils creep:
And air-swept lindens yield
Their scent, and rustle down their perfum’d showers
Of bloom on the bent grass where I am laid,
And dower me from the August sun with shade;
And the eye travels down to Oxford’s towers.

And near me on the grass lies Glanvil’s book –
Come, let me read the oft-read tale again,
The story of that Oxford scholar poor,
Of pregnant parts and quick inventive brain,
Who, tir’d of knocking at Preferment’s door,
One summer morn forsook
His friends, and went to learn the Gipsy lore,
And roam’d the world with that wild brotherhood,
And came, as most men deem’d, to little good,
But came to Oxford and his friends no more.

But once, years after, in the country lanes,
Two scholars, whom at college erst he knew,
Met him, and of his way of life enquire’d.
Whereat he answer’d, that the Gipsy crew,
His mates, had arts to rule as they desir’d
The workings of men’s brains;
And they can bind them to what thoughts they will:
“And I”, he said, ”the secret of their art,
When fully learn’d, will to the world impart:
But it needs happy moments for this skill”.

This said, he left them, and return’d no more. –
But rumours hung about the country side,
That the lost Scholar long was seen to stray,
Seen by rare glimpses, pensive and tongue-tied,
In hat of antique shape, and cloack of grey,
The same the Gipsies wore.
Shepherds had met him on the Hurst in spring:
At some lone alehouse in the Berkshire moors,
On the warm ingle bench, the smock-frock’d boors
Had found him seated at their entering,

But, ‘mid their drink and clatter, he would fly:
And I myself seem half to know thy looks,
And put the shepherds, Wanderer, on thy trace;
And boys who in lone wheatfields scare the rooks
I ask if thou hast pass’d  their quiet place;
Or in my boat I lie
Moor’d to the cool bank in the summer heats,
Mid wide grass meadows which the sunshine fills,
And watch the warm, green-muffled Cumner hills,
And wonder if thou haunt’st their shy retreats.

For most, I know, thou lov’st retired ground.
Thee, at the ferry, Oxford riders blithe,
Returning home on summer nights, have met
Crossing the stripling Thames at Bab-lock-hithe,
Trailing in the cool stream thy fingers wet,
As the slow punt swings round:
And leaning backward in a pensive dream,
And fostering  in thy lap a heap of flowers
Pluck’d in shy fields and distant Wychwood bowers,
And thine eyes resting on the moonlight stream.

And then they land, and thou art seen no more.
Maidens, who from the distant hamlets come
To dance around the Fyfield elm in May,
Oft through the darkening fields have seen thee roam,
Or cross a stile into the public way.
Oft thou hast given them store
Of flowers – the frail-leaf’d, white anemone –
Dark bluebells drench’d with dews of summer eves –
And purple orchises with spotted leaves –
But none has words she can report of thee.

And above Godstow Bridge, when hay-time’s here
In June, and many a scythe in sunshine flames,
Men who through those wide fields of breezy grass,
Where black-wing’d swallows haunt the glittering Thames
To bathe in the abandon’d lasher pass,
Have often pass’d thee near
Sitting upon the river bank o’ergrown:
Mark’d thine outlandish garb, thy figure spare,
Thy dark vague eyes, and soft abstracted air;
But, when they came from bathing, thou wert gone.

At some lone homestead in the Cumner hills,
Where at her open door the housewife darns,
Thou hast been seen, or hanging on a gate
To watch the threshers in the mossy barns.
Children, who early range these slopes and late
For cresses from the rills,
Have known thee watching, all in April day
The sprining pastures and the feeding kine;
And mark’d thee, when the stars come out and shine,
Through the long dews grass move slow away.

In autumn, on the skirts of Bagley wood,
Where most the Gipsies by the turf-edg’d way
Pitch their smok’d tents, and every bush you see
With scarlet patches tagg’d and shreds of grey,
Above the forest ground called Thessaly –
The blackbird picking food
Sees thee, nor stops his meal, nor fears at all;
So often has he know thee past him stray,
Rapt, twirling in thy hand a wither’d spray,
And waiting for the spark from Heaven to fall.

And once, in winter, on the causeway chill
Where home through flooded fields foot-travellers go,
Have I not pass’d thee on the wooden bridge
Wrapt in thy cloak and battling with the snow,
Thy face towards Hinksey and its wintry ridge?
And thou hast climb’d the hill,
And gain’d the white brow of the Cumner range,
Turn’d once to watch, while thick the snow-flackes fall,
The line of festal light in Christ-Church hall –
Then sought thy straw in some sequester’d grange.

But what – I dream! Two hundred years are flown
Since first thy story ran through Oxford halls,
And the grave Glanvil did the table inscribe
That thou wert wander’d from the studious walls
To learn strange arts, and join a Gipsy tribe;
And thou from earth art gone
Long since, and in some quiet church-yard laid;
Some country nook, where o’er thy unknown grave
Tall grasses and white flowering nettles wave –
Under a dark red-fruited yew-tree’s shade.

- No, no, thou hast not felt the lapse of hours.
For what wears out the life of mortal men?
‘Tis that from change to change their being rolls:
‘Tis that repeated shocks, again, again,
Exhaust the energy of strongest souls,
And numb the elastic powers.
Till having us’d our nerves with bliss and teen,
And tired upon a thousand schemes our wit,
To the just-pausing Genius we remit
Our worn-out life, and are – what we have been.

Thou hast not lived, why should’st thou perish, so?
Thou hadst one aim, one business, one desire:
Else wert thou long since number’d with the dead –
Else hadst thou spent, like other men, thy fire.
The generations of thy peers are fled,
And we ourselves shall go,
But thou possessest an immortal lot,
And living as thou liv’st on Glanvil’s page,
Because thou hadst – what we, alas, have not!

For early didst thou leave the world, with powers
Fresh, undiverted to the world without,
Firm to their mark, not spent on other things;
Free from the sick fatigue, the languid doubt,
Which much to have tried, in much been baffled, brings.
O Life unlike to ours!
Who fluctuate idly without term or scope,
Of whom each strives, nor knows for what he strives,
And each half lives a hundred different lives;
Who wait like thee, but not, like thee, in hope.

Thou waitest for the spark from Heaven: and we,
Light half-believers of our casual creeds,
Who never deeply felt, nor clearly will’d,
Whose insight never has borne fruit in deeds,
Whose vague resolves never have been fulfill’d:
For whome each year we see
Breeds new beginnings, disappointments new;
Who hesitate and falter life away,
And lose to-morrow the ground won to-day –
Ah! Do not we, Wanderer! Await it too?

Yes, we await it, but it still delays,
And then we suffer; and amongst us One,
Who most has suffer’d, takes dejectedly
His seat upon the intellectual throne;
And all his store of sad experience he
Lays bare of wretched days;
Tells us his misery’s birth and growth and signs,
And how the dying spark of hope was fed,
And how the breast was sooth’d, and how the head,
And all his hourly varied anodynes.

This for our wisest: and we others pine,
And wish the long unhappy dream would end,
And wave all claim to bliss, and try to bear
With close-lipp’d Patience for our only friend,
Sad Patience, too near neighbor to Despair:
But none has hope like thine.
Thou through fields and through the woods dost stray,
Roaming the country side, a truant boy,
Nursing thy project in unclouded joy,
And every doubt long blown by time away.

O born in days when wits were fresh and clear,
And life ran gaily as the sparkling Thames;
Before this strange disease of modern life,
With its sick hurry, its divided aims,
Its heads o’ertax’d, its palsied heards, was rife –
Fly hence, our contact fear!
Still fly, plunge deeper in the bowering wood!
Averse, as Dido did with gesture stern
From her  false friend’s approach in Hades turn,
Wave us away, and keep thy solitude!

Still nursing the unconquerable hope,
Still clutching the inviolable shade,
With a free, onward impulse brushing through,
By night, the silver’d branches of the glade –
Far on the forest skirts, where none pursue,
On some mild pastoral slope
Emerge, and resting on the moonlit pales,
Freshen thy flowers, as in former years,
With dew, or listen with enchanted ears,
From the dark dingles, to the nightingales.

But fly our paths, our feverish contact fly!
For strong the infection of our mental strife,
Which, though it gives no bliss, yet spoils for rest;
And we should win thee from thy own fair life,
Like us distracted, and like us unblest.
Soon, soon thy cheer would die,
Thy hopes grow timorous, and unfix’d thy powers.
And thy clear aims be cross and shifting made:
And then thy glad perennial youth would fade,
Fade, and grow old at last and die like ours.

Then fly our greetings, fly our speech and smiles!
- At some grave Tyrian trador, from the sea,
Descried at sunrise an emerging prow
Lifting the cool-hair’d creepers stealthily,
The fringes of a southward-facing brow
Among the Aegaean isles;
And saw the merry Grecian coaster come,
Freighted with amber grapes, and chian wine,
Green bursting figs, and tunnies steep’d in brine;
And knew the intruders on his ancient home,

The yong light-hearted Masters of the waves;
And snatch’d his rudder, and shook out more sail;
And day and night held on indignantly
Over the blue Midland waters with the gale,
Betwixt the Syrtes and soft Sicily,
To where the Atlantic raves
Outside the Western Straits; and unbent sails
There, where down cloudy cliffs, through sheets of foam,
Shy trafficers, the dark Iberians come;
And on the beach undid his corded bales. (The End)
------------------------------
«Школяр-цыган» Мэтью Арнольд (по одноимённому произведению Джозефа Гленвилла, 17 век)

Иди, тебя зовут с холма, пастух;
Иди, сними петлю с калитки маленькой овчарни
И накорми своё тоскующее стадо.
Пусть глотку больше не дерут скучающие парни,
Подстриженной траве уже расти не надо,
Но когда в поле всякий звук потух,
И люди, и собаки спать ушли,
Когда лишь овцы кое-где белеют
И над травой, побеленной луной, довольно блеют,
Иди, пастух, опять на поиски свои.

Здесь, где с работой жнец мог запоздать,
В тени полей, в углу, где он обычно оставляет
И робу, и корзинку, и земель обход,
Где он снопы всё утро составляет
И лишь к полудню вновь к амбару подойдёт, -
Здесь сяду я и буду ждать,
Пока с холмов вдали не донесётся до меня
И блеянье овец, их стад густых,
И крик жнецов в полях пшеничных золотых,
И шёпот августовского живого дня.

Укрыт в полях несжатых этот уголок.
Здесь я, пастух, останусь до заката.
Мерцает мак сквозь рожь, как алая река,
Стеблями и кореньями объяты
Чуть розовые усики вьюнка,
И запах лип по ветру недалёк.
Соцветья их густым и сладким ливнем
Упали на травУ, где я лежу покойно,
Укрыли от жары меня шатром невольно,
И башни Оксфорда на горизонте видно.

И книга Гленвила лежит передо мной:
Прочту-ка заново знакомый многим том
Об этом оксфордском студенте-бедняке
С подвижным нравом и находчивым умом,
Когда, устав карьеру строить на песке,
Покинул он приют учебный свой,
Своих друзей – ушёл учить цыган науку,
Скитался с ними в разных уголках,
Вверг жизнь свою, по мненью многих, в прах,
И не вернулся больше в Оксфорд прежний, к другу.

Однажды, много лет спустя, случайно
Два бывших друга его встретили в полях.
Интересуясь его жизнью, расспросили.
Ответил он с усмешкою в глазах:
«Любой цыган умеет без усилий
Людей мозгами править скрыто, тайно
И мысль в любое русло направлять.
Когда я изучу науку эту,
Её распространю по белу свету,
Но должен прежде счастье я познать».

Сказав об этом, он ушёл – и навсегда.
Но долго по деревне слух бродил,
Что его видели, скитавшимся устало.
Он был задумчив, мало говорил,
В старинном колпаке, под серым покрывалом,
Какие у цыган мы видим иногда.
Его весной пастух встречал в холмах,
В одной пивнушке возле беркширских болот,
Куда погреться всё хамьё идёт.
Его заметили сидящим при дверях,

Но среди шума смог он ускользнуть.
Я сам едва ль твоё обличье знаю,
Я, Странник, пастухов пошлю тебя искать;
Мальчишек, кто в полях грачей пугают,
Я расспрошу, ты мог их тоже миновать;
Когда же в лодке доведётся мне уснуть,
Привязанной в жару к прохладным берегам
Среди лугов в траве густой, высокой,
И Камнера холмы цветут травой далёко,
Мне снится: бродишь ты по тем холмам. 

Ведь, знаю, любишь ты укромные места.
Тебя весёлые наездники встречали
У переправы Бэб-лок-хайс ночами лета,
И твои пальцы след в водице оставляли,
Пока качался ялик тяжко рядом где-то.
Твоя наружность так была проста:
Откинувшись назад, казалось, ты мечтал,
Цветы задумчиво ты на коленях трогал,
Которые собрал в полях и при дорогах,
И взгляд твой в бликах Темзы отдыхал.

Они сошли на берег – ты пропал.
Но девушки, кто из окрестных сёл
Приходят в мае в Файфилд танцевать,
Нередко видели, как ты по полю ночью брёл,
Как ты заставу мог пересекать,
И часто ты букеты им давал:
То в хрупких листьях связку анемонов белых,
То колокольчики в росе июльских вечеров
Или ятрышник в крапинках пурпуровых листов,
Но ты не говорил ни слова между делом.

Над Годстоу мостом, во время сенокоса,
В июне, когда много косарей,
Тебя они видали в пышных травах,
Где ласточки над Темзою смелей
Проносятся, купаясь в старых переправах.
Ты часто шёл по берега откосу
Иль неподвижно там сидел, застыл.
Заморский твой наряд свободен был и смел,
Взгляд тёмных глаз рассеянно тускнел;
Пришли купальщики с реки – таков ты был.

Но в камнерских холмах, на ферме отдалённой,
Где у хозяев очень много дел,
Тебя видали тоже: у ворот
Амбара - ты на обмолот смотрел.
А детвора, что рано утром там бредёт
И поздно возвращается с ручьёв уединённых,
Тебя в апреле часто замечала:
Ты шёл по пастбищам или кормил коров,
И ночью, когда тьма спускала свой покров,
В сырой траве она тебя встречала.

А осенью, в окрестностях лесов,
Где таборы цыган на вытоптанном дёрне
Палатки ставят дымные; любой
Осенний куст пылает алым сорно,
Над лесом Тессали в прохладе голубой
Взмывает дрозд на поиски жуков:
Он тебя видит, но полёт свой не прервёт,
Ты в нём ничуть не вызываешь страх,
Он часто видел тебя с веточкой в руках,
Когда ты ждал, что искра с неба упадёт.

В один из зимних дней, у ледяной дороги,
Когда через поля толпа домой под вечер
Идёт, уж не тебя ль я видел на мостках
В твоём плаще? Ты шёл пурге навстречу,
Навстречу Хинкси в этих ветреных краях.
На верх холма тебя подняли ноги,
И ты достиг седых бровей отрогов,
Лишь раз взглянув назад, пока метель мела,
На церковь, что внизу освещена была,
Затем на дальней мызе отдыхал немного.

Теперь мне видится: прошло уж 200 лет
С тех пор, как Оксфорд обошла сия легенда,
И Гленвил эту сказку записал,
О том, как ты отбросил долг студента
И как ученье у цыган ты продолжал;
И этот мир давно покинул ты:
Покоишься у тихой церкви где-то,
Там травы высоки, цветёт крапива летом –
И тис склоняется из тёмной высоты.

Теченья времени ты, нет, не замечал.
Ведь что же жизнь людскую утомляет?
Тот факт, что мы в руках судьбы - игрушка,
Она играть на миг не прекращает,
Она с сильнейших нас снимает стружку,
Её удар сильнейших оглушал.
Истратив нервы в радости и горе
И утомивши мозг в десятках умных схем,
Мы Гению вверяемся совсем
И не меняемся ни через год, ни вскоре.

Ты ведь не жил ещё, так как же умирать?
Одна лишь цель была, одно желанье:
Иначе был бы ты давно в гробу,
Давно бы принял ты смертельное страданье
И смял бы, мёртвый, придорожную траву.
И нам когда-то мир придётся покидать,
Но только ты освобождён от лет,
Освобождён от возраста навеки,
И на страницах книги смежишь веки,
Живешь в бессмертье, Гленвилом воспет,

Ты мир покинул раньше всех других
И не растратил молодые силы,
Преследуя всегда одну задачу;
Тебя усталость и сомненье не сломили,
Как множество других, не верящих в удачу.
О, жизнь твоя нам не напомнит их!
Они слонялись без границ и сроков,
Пытались что-то делать без ума, -
Тебя ж надежда в жизнь вела сама.
Пусть жизни эти служат нам уроком.

Ты искру ждал с небес, и так же – мы,
Полуневерующие в суете привычной,
Мы – без глубоких чувств и воли ясной,
Не сделав ничего, что было б необычно,
Что было бы решительно, прекрасно, -
Мы год из года не выходим из тюрьмы,
Нас то сомненье, то уныние тревожит,
И мы колеблемся на жизненном пути,
Теряем каждый день то, что смогли найти, -
Не ждём ли мы её, о Странник, тоже?

Да, ждём, но к нам она не поспешит,
И мы страдаем; среди нас – Один,
Кто больше всех страдал, и он в печали
На трон садится, словно властелин
И опыт грустный свой нам даёт вначале,
И с горечью о прошлом говорит.
Он говорит нам об уныния рожденье,
О том, как искру с неба он взрастил,
Как ежечасно он различны находил
Для сердца и для мозга утешенья.

И даже самые мудрейшие из нас
Порою смерть-старуху торопили
И тосковали, чахли день за днём.
Они Терпения почти не выносили,
Отчаянье селилось в сердце том,
И не надеялся никто, как ты подчас.
Гулял ты по полям, лесам тенистым,
Мальчишка озорной; через деревни шёл
И радость в каждом шаге ты нашёл,
Сомнения развеял шаг твой быстрый.

Родился ты в те дни, когда был разум свеж,
Бежала жизнь, как Темза, в искрах ясных,
И жизни нашей далека была беда:
Ни спешки, ни двух зайцев – всё прекрасно,
О сердце дряхлом ты не знал тогда.
Так улетай же, страх – убийца всех надежд!
Так улетай и сгинь в лесистой чаще!
Ты, как Дидона, лучше отвернись
От друга ложного, к Аиду ты вернись,
Будь одиноким в часе настоящем!

Ещё лелея давнюю мечту,
Пробейся сквозь леснов густую чащу,
Когда луна все ветви серебрит,
Где нет свидетелей, на путника глядящих,
Где тень непотревоженной лежит.
Спустись в долину сказочную ту,
И отдохни на млечно-лунных склонах,
Стряхни росу с цветов, как много лет назад,
Когда они в ночи свежи стоят,
Иль слушай соловьёв в прогалине зелёной.

Беги от нас: мы все заражены!
Не слушай нашу проклятую ложь.
Приветственные крики не слышны,
Твои надежды стали боязливы,
И цели ясность потеряли вдруг,
И вот – увянет юность твоя, друг,
И ты умрешь, как мы, ты кончишь несчастливо.

Беги же от приветствий – от оков!
Как мореплаватель из древности седой
Вдруг различит другую лодку на рассвете,
Что нарушает установленный покой,
К которой дует тёплый южный ветер
С Эгейских тех блаженных островов.
Он видит греческий фрегат вдали,
А там – янтарный виноград, вино ручьём,
И фиги, и тунец в рассоле золотом,
И он бежит от чужестранцев той земли,

От юных повелителей волны,
Хватается за руль и парус расправляет,
И день и ночь он правит, возмущён,
По морю, что его в шторма бросает,
К Сицилии от Сирта правит он,
Где видно пену Атлантической страны,
К проливу Запада плывет, и в парусах
Запутался туман и клочья серой пены.
К Иберии плывет он, как из плена,
И разворачивает груз свой на песках.

(Весна-лето 2014)