***

Где прежде кровь и пот людские истекали широко, необратимо,
случайно прогремел по мостовому камню экипаж –
так время, как спесивый консул Рима,
растрачивало родовой космический километраж,
разбрасывало камни, и они летели, истончаясь, тая,
в тысячелетия, как будто в пустоглазую мишень –
так подлежащий смерти властелин бессмертного Китая,
дрожа от старости, жевал подсушенный женьшень.

И распадалось всё, и прошлое двужило,
ежемгновенно обращалось в умозрительность, в мираж,
там женщины, с утра намазав мелом рыло,
к ночи впадали в постиндустриальный раж.
А утренники были, как и прежде, от мороза звонки,
на рыцарей тевтонских шли толпою узкоглазой амазонки,
на лысинах менялись пудреные парики,
и, пробираясь через терни и потёмки,
тянулись к солнцу новорожденные старики.

Вовек там дела не было достойного внимания.
Там муравьями копошились голокожие создания,
всечасно озабоченные, как бы уцелеть.
И каждому хотелось встать с колен и улететь.

Что может сделать плесень мироздания?
Молиться, изумляться, умереть?

А может, стать адептом и фанатом,
и зазвучать бы при этом,
будто возбуждённый атом,
рождающий из плазмы протовещество?

Есть лишь бессмысленное существо,
чей путь – распад и невозвратная растрата
заложенного кем-то изначально.

Звучит закат звезды тревожно и печально,
и я плыву в нестойком веществе заката.

Ни что не близко мне,
ни что не свято.