Перекати-поле

Л И Н К Е Й

Пусть время тяжко дышит на бегу,
пусть мчит людей водоворот событий,
а я всегда на дальнем берегу
теченья жизни любопытный зритель.

Не трусил я, а грозная река
несла всё то, во что я свято верил,
но неизменно мощная рука
меня швыряла на далёкий берег.

Откуда обречён я, зоркий раб,
следить как жизни бесится стихия,
как гибнет в ней растерзанный корабль
с названием «Великая Россия».


* * *

Наверно же есть предел отчаянию,
терпеливое сердце моё?
Скажи, не пора ли нам смело отчаливать
от жизни с обманом её?

Как ни рядись в барахло ницшеанства,
как ни гордись, ни крепись,
а, видимо, время пришло сознаваться
что жизнь твоя – вовсе не жизнь.

Ни разум вселенский, ни промысел божий
не в силах унять твою боль.
Никто и ничто тебе не поможет –
ни книги, ни алкоголь.

Смелей, моё сердце. Отправимся рядом
на поиски лучших миров.
Какое блаженство – бесчувственно падать
в чёрную пропасть веков.


В И Д Е Н И Е  Н А Д  П О Н Т О М.

Мне лес домов не застит горизонта,
а лес веков прозрачен, как вода.
Да, век иной. Но я живу у Понта
Эвксинского. Сейчас и навсегда.

Когда осенний дождь туманной сетью
окутает прибрежных чащ стволы,
как голоса эсхиловых трагедий
гремят у скал понтийские валы.

В их грозном и торжественном реченье
мне слышится гекзаметра размер
и гордое ямбическое пенье
несётся с борта эллинских триер.

И вспыхивает солнце Аполлона
над древней, неподатливой землёй,
где человек стремится упоённо
в союзе с богом мир построить свой.

На берегу, в белоколонном храме
возносится людской согласный хор
и клятвой меж народом и богами
навеки освящён земли простор.

Далёкий мир, лишь в памяти живущий,
как хорошо душой в тебя сойти.
Что мне Христом обещанные кущи –
с богами эллинов мне больше по пути.



П Р О Г У Л К А  М И З А Н Т Р О П А.

Жить, вечно жить на милой мне земле,
на малом том клочке, что мне судьбою сужен,
жить, радуясь в добре, печалуясь во зле,
когда всё льнёт к тебе и ты любим и нужен –

вот вечная мечта, души заветный сон.
Но, пробудясь от снов и от мечтаний,
осознаёшь, что вьяве обречён
ты, как и все, на долгий курс страданий,

что, мучая тебя во весь твой жалкий век,
за редкими мгновениями счастья,
железно убедят – ничтожен человек
и над судьбой своею он не властен.

Пусть так. Но данный миг вполне подвластен мне,
душа возвысилась над жизни мелкой ложью.
На выспренней, невидимой волне
её возносит к вечности подножью.

Роднит меня с природой этот миг,
я свой меж вас, прибрежья сосны, скалы.
А мир людей – уродлив этот мир,
убогий памятник на чудном пьедестале.

Осенним вечером над берегом морским
брожу, лечу озлобленную душу.
Не нужен алчным торжищам людским,
но, может быть, кому-то всё же нужен.


У С Т Ь – Л А Б А

У перекрёстка чуть замедлю шаг,
привычно поведя вдоль улиц взглядом,
и вздрогнет обомлевшая душа,
себя увидев средь родных пенатов.

Безудержно скользнув по граням дат,
я вновь стою меж небом и землёю
и душу мне совсем не тяготят
семь детских лет, уже прожитых мною.

Простор небес и окоём земной
мне с этого открылись косогора,
докуда светят над степною мглой
хребтов Кавказа снеговые горы.

Впервые здесь, в станице Усть-Лабе,
душа живая вышла из потёмок,
отсюда в мир по узенькой тропе
шагнул доверчиво восторженный ребёнок.

Смотри – он здесь! Из толчеи толпы
глаза знакомые лукаво подмигнули.
Он не покинул мамки Усть-Лабы,
спеши за ним по лабиринтам улиц.

Здесь родина. И здесь второе «я»
твоё живёт взамен того, кто ныне,
давно забыв прадедовы края,
найти себя не может на чужбине.

Смотри – по улицам в пыли и тополях,
по кручам и обрывам над Кубанью
идёт мальчишка с радостью в глазах,
принявший как подарок мирозданье.

Не ведая ни горя, ни смертей,
открывший круг страны обетованной
мечтательный счастливый ротозей
вступает в жизнь дорогой Магеллана.

Пока ты жив, он будет здесь бродить,
скрываясь с глаз и снова возникая,
и вряд ли кто из встречных поглядит
вслед мальчику с наивными глазами.

Станичный мальчуган в погожий день
бредёт куда-то, позабыв о школе,
и кто подумает, что это только тень
того, чья память возвращенья молит
на улицы, где в травах тонет шаг,
на кручи и обрывы над Кубанью,
что вечной мукой страждет та душа,
что приняла как праздник мирозданье.


* * *

В Аделаиде тихий дождь,
как верный друг, весь день со мною.
Пустой вопрос – куда идёшь? –
давно решён за нас судьбою.

Нам всё равно куда идти,
везде лежит земля родная.
В конце бесцельного пути
наградой будет цель благая.

Придут стихи, взойдёт трава,
дышать кому-то легче станет.
Пускай потом умрут слова,
пускай потом трава увянет.

Всё это будет. Но потом.
А мы с тобой живём сегодня.
Как славно мы с тобой идём –
растёт трава, стихи восходят.


М Е Ч Т А

Бредут навстречу идиллические пары,
поёт под каблуками первый снег,
а в белой перспективе тротуара
ждёт чудный мир, распахнутый для всех.

Там дышат тёплой влагой воды Понта,
по гладким волнам приглашая в путь
и кажется – за грани горизонта
сегодня так легко тебе шагнуть.

Скользнуть сквозь Дарданеллы до Родоса,
помедлить у мальтийских берегов,
с беспечностью бывалого матроса
пройтись вдоль барселонских кабаков.

И стихнуть, как у отчего порога,
когда в лучах аттических колонн
над серым морем городского смога
рассветной розой вспыхнет Парфенон.

На палубе Летучего Голландца
свой вожделенный кров нашёл бы я.
Не зная устали бродяжить и скитаться –
мечта непобедимая моя.


Р А Н А

Всё глубже раны на Нексисе,
всё чаще боль в груди моей.
Лазурный свод небесной выси
нам год от года всё тусклей.

Грызёт Нексис людское племя
в своей корыстной слепоте.
В груди моей судьба и время
близки к отмеренной черте.

В неравное соревнованье
вступили сердце и гора.
Равно смертельны наши раны,
но розна смертная пора.


* * *

Напомнил дождик – тридцать лет назад
таким же воздухом дышалось в Рудольштадте.
Но был тогда я – молодой солдат,
а нынче – «римлянин эпохи Апостата».

Да, воздух тот же – свежий и хмельной,
и так же гонит грозовую тучу.
Юна весна, но я давно седой,
не рвущийся наверх, а вниз бредущий.

И хочется о прошлом погрустить,
упиться всласть вином воспоминаний.
Повремени, царевны Крита нить,
дай надышаться перед расставаньем.


* * *

В дождливый день, из комнаты своей
слежу уныло отупелым оком
на путешествия воздушных пузырей
в горчичной жиже уличных потоков.

Летят авто, разбрызгивая грязь,
бредёт народ по гоголевским лужам.
И ты напрасно ищешь с миром связь –
не нужен мир, в котором ты не нужен.

Никто не ждёт и некуда спешить,
и ты один в хаосе безразличья.
А помнишь – как тебе хотелось жить,
как мир сиял в надеждах безграничных?

В безрадостном обличье предстаёт
любимый с детства вечный мир природы.
И давит душу мыслей тяжкий гнёт,
и горек путь к единственной свободе.


* * *

Не проснётся душа, не поднимется
из-под гнёта житейских забот,
если ждёт, как смиренная схимница,
заповеданных божьих щедрот.

Нет, душа, ничего не изменится
если будешь покорна судьбе
и от неба по шёлковой лестнице
не сойдёт избавитель к тебе.

Жизнь поганая, жизнь некрасивая,
но вовеки не будет другой.
Шевелись лежебока ленивая.
Слышишь бой?Так смелей в этот бой.

***

Христос античности Сократ
отравлен был, а не распят,
но дело не в кресте и не в цикуте.
Страшней, чем крест, горчей, чем яд,
когда предаст тебя твой брат
и бросит в пасть дежурному Малюте.

А твой возлюбленный народ,
в пещерной злобе щеря рот,
твой смертный час приветствует, как праздник.
Так никогда и не поймёт
бессмысленный, продажный сброд
свет истины, что им несли напрасно.

Нет, не напрасно. Жив Сократ
для тех, кому не страшен яд,
а истина дороже жизни скудной.
И жив по-прежнему Христос,
и та любовь, что он принёс,
быть может, нас когда-нибудь рассудит.


В О З В Р А Щ Е Н И Е  В  Э Л Л А Д У

По пыльным дорогам Пелопоннеса,
меж тихих камней и болтливых олив,
пойду, любопытный, с Павсанием вместе
под бойкой сиринги дорожный мотив.

Надвинув на лбы фессалийские шляпы,
призвав покровителя дальних путей,
идём, улыбаясь фигуркам приапов,
сочувственно хмуримся у алтарей.

И мне повествует учёный Павсаний
про пинии Истма, Олимпии лавр,
про Аргос, бойцами могучими славный,
про мирный Асклепия Эпидавр.

Про храмы без счёта, про войны без счёта,
про внуков Пелопса воинственный род,
про бранных спартанцев в долине Эврота,
про стойких мессенцев злосчастный народ.

Как славно, в пути утомившись порядком,
в тени у ключа ледяного прилечь,
от жаркого полдня спасаясь, как сладко
дремать под цикад неумолчную речь.

И вновь вдоль дороги святилищ ограды,
надгрбные стелы, героев холмы.
Не обзовут вас беспамятным стадом
боголюбивые Эллады сыны.

Всех чтили, всех помнили, всех поминали,
кто родине был и заступник и щит.
Предателей тоже не забывали,
кто помнит, тот – верили – не повторит.

Умели праздновать, умели строить,
умели в бою за себя постоять.
Покрытые славой под стенами Трои,
прославлены гением петь и ваять.

Но вот закрываю Павсания книгу,
опять между нами две тысячи лет
и разум ехидный мне вертит фигу –
мол, книга осталась, а эллинов нет.

Мол, судим не мы, а правдивое время
что мы этот мир из руин возродим.
совсем не похоже на гордое племя,
что пестовали Ликург и Солон.

Всё так.От свешённого не отвертеться,
стёрта Эллада безумьем людским.
Но крепче,чем разум,верует сердце,
что мы этот мир из руин возродим.

По пыльным дорогам Пелопоннеса
вернёмся к союзу богов и людей.
На грешной земле предостаточно места
быть вместе. Быть вместе - мудрей.


О  Р О Д И Н Е  И  Р О Д О С Л О В Н О Й

Толика жаркой крови казака
живёт во мне, томится и буянит.
Анкетный уроженец Чирчика
я сын природный матери Кубани.

От запорожских сабель и чуприн
известно мне начало родословной –
там пращур мой, полковник Высочин
Грицька Нечёсу чествовал, как ровню.

На Измаил, Очаков, Березань
он шёл бок о бок с русским гренадером.
Не за коврижки отдала Кубань
Екатерина черноморцам верным.

За прадедов возвышу голос свой,
коль святцы их советские отвергли.
Да, был один урядник боевой,
другой – священник усть-лабинской церкви.

Деяний их и званий не стыжусь,
крестом и саблей сберегалась Русь.
За веру и отечество в те дни
стояли крепко прадеды мои.

А дедов революции раскол
врагами свёл в убийственном раздоре.
Один с Сорокиным пытать судьбу пошёл,
другой с Покровским встал наперекор им.

В песках Калмыкии мой красный дед зарыт,
казачьей смертью сгинув в поле чистом.
Мой белый дед, превозмогая стыд,
сменил фамилию и скрылся от чекистов.

Отец за Сталина отбухал три войны,
растил сынов, учительствовал в школе,
чтоб ныне, на обломках той страны,
что мнил своей, скорбеть о горькой доле.

Я, блудный внук кубанских казаков,
земную жизнь пройдя до половины,
со стадом буридановых ослов
ищу обетованной середины.

В несчётный раз кладу перед собой
наследством дедов спора рокового
налево – орден с красною звездой,
направо – знак похода Ледяного.

Как разделить себя? Ведь дедов кровь
течёт во мне единой жаркой кровью
и дедов к родине раздельная любовь
слилась во мне единою любовью.

Наверно же – не я один мечтой
перерожденья одержим и мучим.
Но почему бессмысленной толпой
мы родину упорно рушим, рушим?

Сожгли империю, разграбили Союз,
куда идём и что мы в мире ищем?
«Шестая часть земли с названьем кратким Русь»,
кем встанешь ты над новым пепелищем?

Но стоит честно посмотреть кругом,
как мысль холодная горячей болью ранит –
на что способен сумасшедший дом,
что ты зовёшь по-старому Кубанью?

Где видишь ты казачий гордый род,
стоявший за отечество и веру?
Протри глаза – везде продажный сброд,
продавший душу рыночной химере.

О родине давно помину нет
и каждый сам спасается, как может.
Где хорошо, там родина – ответ,
и ничего их больше не тревожит.

От Адриатики до сахалинских скал
бедуют врозь сдуревшие славяне.
Толика жаркой крови казака,
угомонись. Брось попусту буянить.


П Р О Щ А Н И Е  С  Р О Д И Н О Й

Мне холодно на этом белом свете.
Твердит душа, уже в который раз –
мол, жизнь прошла, а ты и не заметил,
проспал страну, что родиной звалась.

Да, нет страны. Да, спал я слишком много.
Наверно, были сладкими мечты.
Но всё ж, душа, не будь такою строгой,
присядем на дорожку, я и ты.

Давай припомним, как всё начиналось –
равнение налево, чёткий строй.
А кто из строя вылезал хоть малость,
тех задвигали жёсткою рукой.

Мы вышли в путь с закрытыми глазами,
куда ведут – не спрашивали мы.
А то, что поводырь у нас Сусанин
не приходило в детские умы.

Всё было в нас – доверчивость без края,
и верность, и стремление к добру.
Кто мог подумать, что страна родная
сыграет с нами подлую игру.

Страна родная, мачеха пророков,
морозит душу твой бесстрастный взгляд.
Ты проклята брезгливой фразой Блока –
мол, «чушка пожирает поросят».

Прозрение обидное настало
и не вернуть тех юношеских дней,
когда весь мир казался пьедесталом
для триумфальной статуи моей.

Когда мечтал, как все на свете люди
моей любви разделят светлый труд
и молодильным яблоком на блюде
ответную любовь преподнесут.

Закоченев в страны мертвящей стуже,
полвека проплутав на самом дне,
я осознал, что никому не нужен –
ни людям, ни распавшейся стране.

И нынче, у разбитого корыта
чужой страны и сгинувших надежд,
как я поверю выборным агиткам
очередных прохвостов и невежд?

Дитя времён великого обмана,
как я приму обманов новых стыд,
когда душа – одна сплошная рана,
когда душа «не тронь меня» твердит.

Всё кончено. Расстанемся до гроба,
любимая проклятая страна.
Наверное, мы виноваты оба.
Но нам не по пути. Иди одна.

Ты выбрала других оруженосцев,
другой для них поставила маяк.
Что ж, добрый путь. Авось, ещё пробьёшься,
да только мне не верится никак.

Я выбрал римских стоиков оружье –
лицом к лицу судьбу свою встречай,
заученной улыбкой равнодушья
встречай удар. Ударом отвечай.

Поводырям непрошенным не веря,
своей дороги до конца держись.
Подумаешь – великая потеря
ещё одна несбывшаяся жизнь!


* * *

Смотри, как стихло всё перед закатом –
не свищет ветер, не бурлит волна.
Над милой бухтою, над городом проклятым
вечерняя простёрлась тишина.

Иду вдоль берега неспешною походкой,
оставив позади заботы дня
и мысли, как прогулочные лодки
на зыби волн, баюкают меня.

На гребнях бликами багряными блистая,
идут валы весомой чередой
и каждый вал, на берег набегая,
ласкает сердце тёплою рукой.

Огромное, живое дышит море,
пульсирует родительская кровь,
врачуя человеческое горе,
даруя материнскую любовь.

Ты рядом вновь , очей моих отрада,
прибежище от будней и забот,
душе издёрганной целящая награда –
возлюбленный простор солёных вод.

Забыв о доме, времени, футболе,
общенью душ возвышенному рад,
пронзённый атавизма древней болью,
стою, как пень, глазея на закат.

Окованный подковой круч и пляжа
вечерней бухты светится затон,
как будто в тёмной раме холст пейзажа
мерцает красками Куинджи и Ватто.

На глади бухты сейнеры и чайки
блаженно дремлют в сумеречной мгле.
Пора домой. Сегодня хватит счастья.
Мир в море, мир на небе, мир во мне.


* * *

Опять по промёрзлым январским просторам
нелёгкая божьего носит раба.
«Икарус» ползёт, завывая мотором,
как шутит народ – от столба до столба.

Опять запустение грязных вокзалов,
похмельных попутчиков мрачный парад.
Страна дорогая, куда ты попала –
шагала вперёд, а свалилась назад.

За стёклами стынут безлюдные степи,
присыпаны тощим кубанским снежком.
И стынет душа от российских нелепиц,
побитой собакой свернувшись клубком.

Замёрзшее тело не греет одежда,
и душу не греет хаос бытия.
Одна-одинёшенька греет надежда,
что дома достигнет дорога моя.


* * *

Я вырос в могучей империи,
что звали Советский Союз.
Я верил, как все мы верили
в незыблемость братских уз.

Я ездил по нашим республикам,
просторам свободным рад,
гордясь перед местной публикой
прозванием «старший брат».

Я верил, что нет долговечней
и крепче державы моей
и верою той беспечной
по жизни шагал веселей.

Тем горше теперь сознаваться,
что был я, увы, не пророк
и в сваре озлобленных наций
увидеть братства итог.

Как будто бы ящик Пандоры
открыл любопытный народ –
разделы, расколы, раздоры,
ликует отребье и сброд.

На жалкие клочья разодран
покров любимой земли.
Раздолье хапугам и ворам,
глаза б не глядели мои.

Исчадья Пандоры коварной
гуляют по глупой стране.
Ненужным, забытым подарком
надежда осталась на дне.


Н А  К А Б А Ц К И Й  М О Т И В

День мелькнул и растаял,
не оставил следа.
Правит жизнью слепая
суета, суета.

Зря припомнить пытаюсь
круг дневной маяты,
словно книгу листаю,
где пустые листы.

Всюду серая небыль
да постыдная быль.
День,ты был или не был?
Или я  в нём не был,

Или снова обманут
неудавшимся днём,
что махнул на прощанье
быстрым птичьим крылом.


Р Е П Л И К А

Мне скучно с вами, господа.
Позвольте скромно удалиться.
Беседа ваша мне чужда
и неуютны ваши лица.

Автомобили, мордобой,
валюта, рэкет, бизнесмены –
слуга покорный. Меж собой
толките в ступе современность.

А я уйду в свой тихий дом,
где много книг и мало шума,
где ждёт меня старик Платон,
чтоб с ним беседовать и думать.


У Т Р Е Н Н И Е  Н А Б Л Ю Д Е Н И Я

По понедельникам шампанское не пьют.
С утра тем более. Известно – день тяжёлый.
Впрягайся на неделю в скучный труд,
нейдёт на ум напиток Муз весёлый.

Народ опохмеляется с утра
кто пивом, кто суровой русской водкой.
Глоток – и больше света и добра
в глазах бредущих каторжной походкой.

Глоток – и словно в омут, омут дней,
бездарных дней России неоглядной.
Пей, русский люд, пей, на здоровье пей.
Одна отрада в жизни безотрадной.


* * *

Как мало надо человеку,
чтоб душу тронуло тепло,
чтоб холод, вроде бы навеки
её сковавший, унесло.

Порой достаточно улыбки
и любопытных женских глаз,
чтобы любви волною зыбкой
над жизнью вознесло тотчас.

Или с попутчиком случайным
мужской серьёзный разговор
ещё одну откроет тайну,
решит какой-то давний спор.

Или объятие внучонка,
приникшего к твоей груди,
ты ощутишь душой смягчённой
как свет, горящий впереди.

Или из недр старинной книги,
сквозь бормотанье стёртых фраз
услышиш голос дальний,тихий,
души достигший в первый раз.

Раскрой зажмуренные веки
и снова свет поборет тьму.
Как мало надо человеку,
как много жизнь даёт ему.


И Т А К А

Я видел Итаку, читая Гомера.
За валом накатывал вал,
и в мир, озарённый отвагой и верой,
пророческим голосом звал.

Там боги вершили, сражались герои,
судьбу побеждал Одиссей.
Итака, покрытая славой и кровью,
вставала мечтою моей.

Я видел Итаку, склоняясь над картой.
В кайме из прибоя и скал
над морем по воле влюблённого взгляда
чудесный цветок возрастал.

Луга зеленели меж нив золотистых,
сверкал водопадом ручей.
Итака, в красе первозданной и чистой,
вставала мечтою моей.

Я видел Итаку по левому борту,
когда наш огромный паром,
покинув причалы патрасского порта,
на Бриндизи пёр прямиком.

Холмы, пустыри, рой домов неприглядных
являли обыденный вид.
И это страна, где герой «Илиады»
могучий царил Лаэртид?

Глухой уголок, где оливы да овцы,
да скудный приют рыбаков…
Но то же над ними бессмертное солнце
и ветер – гекзаметра зов!

Пускай повседневность с мечтою не ладит
и застит глаза суета –
во мне, присягнувшем на верность Элладе,
вовек не смирится мечта.

Мечта, что свершения лет быстротечных
безвестно не пропадут
и что неспроста поклоненьем увенчан
Гомера божественный труд.

Уйдут за корму побережья Итаки
и я их забуду, как сон.
Но будет сиять «Одиссея», как факел
над мраком забвенных времён.

И будут звучать из далёкой той эры
живые вовек голоса
и будут глядеть с непреклонною верой
слепые Гомера глаза.


* * *

Цивилизации сполна я отдал дань,
полвека промотав никчёмно.
Заброшу всё, уеду на Тамань
и буду жить уединённо.

Построю домик на высоком берегу
поближе к милым сердцу водам,
сад посажу, и, наконец, вдохну
желанный воздух моря и свободы.

И потекут тогда рекой стихи
свободных дней течением свободным
и будут дни мои блаженны и тихи…

Вот только бы не умереть голодным.


И Н В Е К Т И В А

Кто виноват, что жизнь не удалась,
что ты не смог найти дороги верной,
что каждый день твой прожитый и час
тебя носило среди зла и скверны?

Что не с пером в руке и не с листом
тебя давно заждавшейся бумаги –
ты знался с кирпичом и мастерком
или стаканом, полным пьяной влаги?

Кто виноват, что до конца не смог
ты выполнить судьбы предначертанье?
Какой тебе ещё потребен срок,
когда уже полвека за плечами?

Ты с детства чуял тот волшебный жар,
что над тщетой обыденной возносит.
Лукавый раб, бесценный этот дар
ты промотал по лености несносной.

Начальный миг заветного труда
день ото дня ты прятал в долгий ящик,
как будто бы не знал, что никогда
прошедшее не станет настоящим!

А то, что тлеет жар, не весь погас,
прими как Муз неслыханную милость.
Не говори, что жизнь не удалась.
Моли судьбу, чтоб милость Муз продлилась.


Н О Р Д – О С Т

Вздымался над городом гребень норд-оста,
свергаясь верхушкою вала.
Озябшее солнце в искристых блёстках
над снежным Маркхотом вставало.

Вставало угрюмое зимнее утро
в норд-оста посвисте грозном,
вымерший город и вьюжную бухту
оглядывая победоносно.

Норд-ост проносился с рычанием львиным
по улицам и перекрёсткам,
сметая с дороги воздушной лавиной
деревья, заборы, киоски.

Норд-ост бесновался, встающим светилом
как царской короной увенчан.
Смеялась природы надменная сила
над жалкой тщетой человечьей.


А Н А Л О Г И Я.

Отмыт и выглажен осенними штормами
песок на пляжах первозданно чист
и жалко запятнать его следами,
как виршами плохими этот лист.

Но всё ж рискнём. Лист без стиха – пустыня.
Оставим след корявый на листе.
А если вирши выйдут никакими –
штормами лет сотрутся вирши те.


* * *

Давно порядок заведён
о смерти думать с грустью.
И я бываю уязвлён
не лучшим этим чувством,
хотя предельно ясен он –
путь от истока к устью.

Твержу себе – чего грустить?
Измерен путь, проверен.
Ты не последним будешь плыть
и далеко не первым.
А вечным плакальщиком слыть
не по-мужски, поверь мне.

Но что-то сдавливает грудь
и слёзы закипают,
когда друзья в последний путь
того, кто дорог был хоть чуть,
но поспешил навек уснуть,
сжав зубы, провожают.

А чёрный Коцита поток
от слёз всё полноводней,
не знает отдыха челнок
Харона в преисподней
и всё несёт в её чертог
бессчётных чад господних.

Твой дом отныне – в вечной мгле
Элизиум печальный.
Вздохнут живые на земле
за чаркой поминальной,
с унылой миной на челе
верша обряд прощальный.

Да, мы, живые, будем жить.
Что остаётся людям?
Обрежет Парка жизни нить –
сойдём к подземным судьям.
Дадут нам Леты вод испить
и мы про всё забудем.


* * *

Всё надоело – О А О олимпиада,
З А О – правительство, и Дума – О О О.
Нет граждан, есть безропотное стадо
и торгашей тупое торжество.

Торгуют все – министры и бабуси,
торгуют всем – отчизной и хамсой.
Дожились, россияне, полюбуйтесь –
не солнце – доллар всходит над страной.


* * *

Махну рукой на эту жизнь,
не удалась, сомнений нету.
Несёт поток беды и лжи
прямой дорогой в речку Лету.

Мятётся утлый мой челнок
в тисках могучего теченья.
Я делал всё, что только мог,
но безуспешны все боренья.

Склонись, пустая голова,
перед судьбой в поклоне низком.
К чему напрасные слова?
Их слишком много было. Dixi.

И вот – весло летит за борт,
теченью – полная свобода

.
* * *

И я бываю вдохновлён,
и внятно слышу голос бога,
пусть не всегда иду дорогой,
что мне указывает он.

Лукавит дух, бунтует плоть,
терзает душу грех гордыни
и, как отец о блудном сыне,
так обо мне скорбит господь.

Да, я не самый лучший сын.
Кто, как не он, об этом знает.
Но потихоньку наставляет
меня блажнный Августин.

Его апостольским трудом,
глядишь, войду под веры своды.
Из человеческой свободы
переселюсь в господень дом.

Устав тащить несносный груз
земных безумств и заблуждений,
своё признаю пораженье
и скромно к богу обращусь:

«Во тьме земной искал, как мог,
я к свету истины дорогу
и, если истина у бога,
прими меня, мой светлый бог».


П. Н.

Над могилой твоей не сумею
удержать закипающих слёз –
как ты рано ушёл в эту землю,
на которой так радостно рос.

Не в черёд, беспощадно, нелепо –
хоть кричи, хоть зашей себе рот –
безмятежно бесстыжее небо,
равнодушен прохожий народ.

Никого не смогу я уверить,
никому не смогу втолковать,
что и вами и мною потерян
нас любивший, наш названый брат.

Шаг случайный один – и с тобою
тридцать лет мы разлучены.
Тридцать лет я казнюсь той виною,
что не спас. Пусть и нет той вины.

Словно первая строчка поэмы
оборвался стремительный взлёт.
Как не вспомнить великого Хэма:
«Самых лучших смерть первых берёт».

Как поверю я в доброго боже,
коль тебя он спасти не помог.
Если есть кто-то там, то похоже,
это злой и завистливый бог.

Только память и дружба мужская,
отвергая небес благодать,
нас приводят из дальнего края
над могилой твоей помолчать


Д О М  П А М Я Т И

Всё чаще хочется забыться, тихо сникнуть
под колыбельный музыки ручей
и снова, как Орфей за Эвридикой,
спуститься в мир возлюбленных теней.

Из тьмы забвенья дорогие лица
всплывают в нимбах света и любви,
чтоб мог одним я низко поклониться,
другим шепнуть – «пожалуйста, живи».

Мне так тепло быть снова вместе с вами,
мне так легко и просто вас обнять,
опять прильнуть щекой к ладони мамы
и за отцом вприпрыжку поспевать.

В кругу друзей, теперь навеки юных,
спор завершать на утренней заре,
с девчонками кубанской ночью лунной
гореть в любви негаснущем костре.

Остановись, мгновенье, ты прекрасно!
Пусть этот сонм возлюбленных теней
войдёт в меня, заполнив полновластно
дом благодарной памяти моей.

Пусть будет круг его вовеки не нарушен
и юных нас опять соединит,
и я отдам и жизнь свою и душу
тому, кто это чудо сотворит.

Устав искать отраду в настоящем,
где новый день – горнило новых мук,
я ускользаю в прошлое всё чаще,
пока не ускользну от жизни рук.

Туда, где памяти чудотворящей силой
любовно выстроен и бережно храним
дом
и в его стенах гостеприимных
сойдутся все, кто дорог и любим.

В том доме окна светятся огнями,
в нём смех и музыка, всегда свободен вход.
Негромкая мелодия воспоминаний
меня в тот дом настойчиво влечёт.


***

Мне опротивел этот белый свет,
где колобродит без коца и края
безссмысленная суета сует,
бессмысленная суета людская.

Мне заботы  надоело злобой дня дышать,
в заботы современности соваться.
В который раз зовёт меня душа
к зоветным высям навсегда подняться.

Туда, где воздух пьётся, как вино,
где дух парит,как птица,над землёю,
где человеку подлинно дано
верх одержать над смертною судьбою.

пусть от земли не оторвать подошв,
пусть тело движется порядком заведённым-
есть мир иной!И ты уже идёшь
по каменистым высям Геликона.



П И С Ь М О  А П О С Т О Л У  П Е Т Р У

Не веря толком в кущи рая,
а также в адову дыру,
на всякий лучай сочиняю
письмо апостолу Петру.
(Пусть полежит в пыли архивной).
Итак. – Божественный ключарь!
Когда приду к тебе с повинной,
прошу, - в приёмной не мытарь.
Избавь дитя социализма
от пыток злых очередей,
в которых он провёл полжизни,
дай назначенье поскорей.
Да будет суд твой прав и краток.
Надеюсь, в ведомстве твоём
без справок и без бюрократов
быстрей решают, чем в земном.
Тебе я верю безгранично,
так что суди без волокит.
А то, боюсь, мой ангел личный
с досье трёхтомным прилетит
и зачитает нас, собака.
Насочинял он, видел сам.
Как папарацци, сей писака
за мною ходит по пятам.
Бубнит, нудит, увещевает,
дыхнуть спокойно не даёт.
Пугает адом, манит раем
и пишет, пишет – Геродот!
От всей души могу заверить,
что не крадусь я в рай, как тать,
и твоей заветной двери
не стану клянчить и рыдать.
Приму, как ордер горсовета,
что заслужил за грешный век
.
С атеистическим приветом
неверующий имярек.


П Р И Л О Ж Е Н И Е

(Досье раба божьего имярек, в трёх томах in folio. Составил
ангел господень ординарный, бляха №1513527999.
В кратком стихотворном переложении.)

Внемли, хранитель врат небесных!
Был тяжек мой урочный труд,
но я его исполнил честно
и отдаю тебе на суд.

Перед тобою мой подшефный,
неугомонный имярек.
Хлебнул немало мук душевных
я за его короткий век.

Крещён младенцем в храме божьем,
на правый путь наставлен был,
но с той поры ни разу больше
ногою в церковь не ступил.

Презрев благие увещанья,
что я не раз ему внушал,
он не стезёю, богом данной,
тропой окольною блуждал.

Гордыни обуян заразой,
вотще терзал свой жалкий дух,
а к слову божьему ни разу
не преклонил лукавый слух.

И, если строго разбираться,
не наш, а дядин* он клиент,
поскольку прожил не по святцам
и в ад законный претендент.

Но, дабы божью справедливость
к овце паршивой соблюсти,
то на чистилище, как милость,
дел добрых можно наскрести.

И пусть не богу, а гордыне
своей служил упорно он –
в посягновенье на святыни
он не был мною уличён.

Ну, пил вино, чудил стихами,
любил за юбками стрельнуть,
но всё же смертными грехами
не омрачил свой судный путь.

Растил детей (сие непросто),
сердечно чтил отца и мать.
За что ж его , святой апостол,
в геенну вечную ввергать?

К добру стремленьем, дружбой верной,
трудом посильным дум и жил
он, добротой твоей безмерной,
шанс на спасенье заслужил.

Взгляни – в чистилища чертогах
таких, как он, не перечесть,
где под твоим присмотром строгим,
внушают им благую весть.

Пусть имярек мой здесь побудет,
подлечит душу, отойдёт.
Глядишь – заступников прибудет,
глядишь – амнистия придёт.

Авось, молитвы здесь подучит,
поскольку в них ни бе, ни ме.
А там и пропуск в рай получит…
Такое, в общем, резюме.

Ты скажешь – я не беспристрастен
к судьбе земного протеже.
Винюсь, не спорю, я причастен,
что мира нет в его душе.

Но что поделать? В век двадцатый
таких не сыщешь дураков,
чтоб исполняли безоглядно
устав завещанный христов.

И что обидно – брак в работе
Господь не склонен попускать.
Опять без отпуска пошлёт он
на землю душу принимать.

Клянусь, от маяты жестокой
уже моих не стало сил.
И так без отпуска три срока
в земных пределах оттрубил.

Коллега грешника притащит,
тебе с три короба наврёт –
глядишь, подшефный в рай умчался,
сам в отпуск к дяде на курорт.

С чертями шляется по барам,
к услугам дам известных рой.
А я опять, придурок старый,
к душе тащись очередной.

Короче, вот мой ультиматум –
иль имярека забирай,
иль с этой бляхою треклятой
тотчас расстанусь, так и знай!

Коль не дождаться мне до веку
награды честному труду –
я, прихвативши имярека,
на службу к дяде перейду!

*Дядя – на жаргоне царствия небесного
суть сатана.


Ч А С Т У Ш К А  a  la  Д Е М Ь Я Н

Повластвовали вволю, побарствовали всласть,
что, господа дворяне, пропьянствовали власть?
Тяжёлое похмелье – гражданская война.
И вот уже Россия чужая сторона.

Глаза промыли ваши кровавою слезой,
возвысили над жизнью штыками и петлёй,
дорогу указали увесистым пинком -
теперь хоть надорвитесь от воя за бугром.

Полтыщи лет держали за быдло свой народ,
пинали его в стойле, как бессловесный скот.
Полтыщи лет за спесью не видели ни зги,
эх, господа дворяне, куриные мозги.

Разбило быдло стойла и дом господский ваш,
настал для быдла шабаш, а для господ шабаш.
Повеселились славно и удивили свет –
нет пана, нет холопа. России тоже нет.

Родили царство хама, свободы без креста,
и ближе, ближе, ближе последняя черта.
И нет руки господней, и вражьей нет вины.
Вы, господа дворяне, могильщики страны.


П Р О Г У Л К А

Что ж, пойду поболтаюсь по городу.
Время терпит, забот никаких.
Руки в брюки, задрав гордо голову,
отдохну от проклятия книг.

Надоело своё одиночество
бесконечно лелеять в тиши.
Как ребёнку конфету, мне хочется
хоть какой-то отрады души.

Вдруг толпы, с тусклой массою схожею,
наконец разорвётся кольцо
и из чуждого люда прохожего
просияет родное лицо.

Вдруг, что было мечтою обещано
вот за этим углом меня ждёт
и навстречу идущая женщина
на свиданье со мною идёт.

Встречных лиц безысходный паноптикум
оживится улыбкою вдруг –
вдруг забрёл в наши веси курортные
издалёка приехавший друг.

Так – шатаюсь из улицы в улицу
да шлифую приморский бульвар,
всё надеясь, что может быть сбудется,
с неба свалится чаемый дар.

Нет, вокруг дорогие сограждане
матерятся, из горлышка пьют.
Как ты к ним подойдёшь и расскажешь им
про душевный свой неуют?

Натыкаясь на взгляды холодные,
на общенья заморский стандарт,
как внушишь себе – вот моя родина,
мой народ, мой сородич, мой брат?

Слишком разным мы озабочены,
слишком разным разобщены.
Дорогие мои соуродичи,
мне до вас – как пешком до луны.

Закругляй своих поисков хронику,
возвращайся улиткою в дом.
А друзья твои все похоронены
кто в могиле, кто в дальнем былом.

Брось искать, что навеки потеряно,
одинока дорога твоя.
Привыкай, что в пространстве и времени
нет попутчиков у тебя.


* * *

Антон Палыч Чехов, выгляньте в окно –
никуда не делись ваши персонажи.
Мальчик мучит кошку, папа пьёт вино,
тонкий перед толстым гнётся в рабском раже.

Тот же Очумелов правит скорый суд,
муает Ионыча алчности зараза.
И не вспоминает добрый русский люд,
что вы посулили небеса в алмазах.

Минуло столетие. Оторопь берёт –
улицы заполнены свифтовскими йеху.
Видно, не читает классиков народ.
Вы уж извините, Антон Палыч Чехов.


З Н А К И

Я жду его – и вот из тех глубин,
что скудному рассудку неподвластны,
одной душою слышим и любим
восходит голос, тёмный, но прекрасный.

Родной, но позабытый мной язык
наполнит слух, волнуя и тревожа,
и ни в одной из человечьих книг
найти язык подобный невозможно.

Зашевелился хаос праотцов,
шлёт из глубин родительского мрака
прообразы невоплощённых слов,
общенья душ утраченные знаки.

Они летят на зов родной души,
борясь отважно с вековечной тьмою,
поющие ночные светлячки
на свет призывный, разожжённый мною.

Толкаются о разум, словно ждут,
что он поймёт и примет их в объятья.
Но как он тяжек – узнаванья труд
своих давно забытых кровных братьев!

И вот – одни войдут стихом в тетрадь,
заветным словом лягут на страницы.
А тем, что не сумел я распознать,
тем никогда уже не воплотиться.


* * *

Белым-белы заснеженные пляжи,
пустыней зеркала сияет бухты гладь.
В торжественности зимнему пейзажу,
пожалуй, невозможно отказать.

Подарком утра – дивное безлюдье,
аллеи сквера радостно пусты.
Иди, впивай прокуренною грудью
озон осуществившейся мечты.

Шагай, мечты перелагая в строки,
забудь про свой обыденный удел
свободный  вдохновенный,одинокий-
иди,иди,ты ж этого хотел!

Узнай себя на краешке Европы,
просторы Понта взглядом оведи.
Счастливое мгновенье мизанпропа
разрушено-знакомый впереди.


* * *

Еть много прелести в земном существованье,
где центром мира твой уютный дом
и в нем так незаметно,как дыханье,
проходят чередою день за днём.

Когда все новости о хлебе и погоде,
когда вся горечь кофе по утрам.
Когда ласкаются предательские годы
пушистой кошкою  к доверчивым рукам

Огородясь от треволнений мира,
живи покорен правящей судьбе.
Вино,достаток,тёплая квартира,
прогулки,книги-что ещё тебе?

Как листик на огромном древе жизни
отшелести свой немудрящий срок.
А мысли?Ну их к чёрту,эти мысли!
Ты их отведал вволю,видит бог.


***


Чередуются дни, золотые и серые
Осень манит за двери, а мне всё равно.
Всё валится из рук, настроение скверное,
книги в угол забросил, задёрнул окно.

Наплевать на дела, наплевать на безденежье,
на дурацкий наш век, наконец, наплевать.
Перекур объявляю, мне сладко бездельничать
есть дела поважнее, чем деньги считать.

Занырну вглубь себя, аж до самого донышка,
отыщу в темноте заплутавшее «я»,
и опять, спотыкаясь на тропах заброшенных,
стиснув зубы, полезу на круги своя.

Всё пройдёт, как известно. Но девы бессмертной
снова брезжит вдали укоризненный лик.
Вызов принят, мадам. Задымим по последней
и вперёд – истязать наш могучий язык.


Ч И Т А Я  Т Е Й Я Р А

Куда моя стремится мысль?
Понятно, что не на бумагу.
Куда-то вдаль, куда-то ввысь,
пугаясь собственной отваги.

Прекрасный прах родной земли
давно ей скучен и несносен.
Но из космической дали
враждебный ветер долу сносит.

Сверкнёт прозрением на миг,
приблизится к основам вечным
и – упирается в тупик
своей природы человечьей.

Мысль без руля и без ветрил,
в потугах кругового бега,
когда тебе достанет сил
достичь спасительной Омеги?


Д Е Ж А В Ю

Суровая школа армейских приборок,
когда проверяющий белым платком
придирчиво тычет в углы коридора,
а ты его мать поминаешь тайком.

Суровая, но справедливая школа,
я плохо усвоил закалку твою,
коль та передряга сердечным уколом
ко мне возвращается, как дежавю.

Я снова застигнут судьбы приговором,
стою, свою лень поминая в тоске,
а совесть навстречу идёт коридором
с платком перепачканным в строгой руке


М А Ф У С А И Л

Я сам себе кажусь Мафусаилом,
когда в кругу молоденьких ребят
рассказываю им про то, что было
со мною этак сорок лет назад.

Они глядят смущёнными глазами
и величают «дядею» меня.
Лакает слух ребячье величанье,
хотя формально им я не родня.

Всё правильно. Для них я современник
далёких лет, где им не побывать,
эпохи той, для них почти пещерной,
откуда родом их отец и мать.

Мы были там. Мы что-то там творили,
и пусть не сотворили Третий Рим,
наследников мы всё же возрастили
и вот сидим кружком и говорим.

Про то, куда идёт страна родная,
что водку портят, засоряют речь,
что жизнь у нас, конечно же, дрянная,
но главное – детей своих беречь.

Пока зовут по-родственному «дядей»
ровесники детей моих – я рад,
я твёрдо знаю – всё идёт как надо
и вроде как не страшно помирать.

Пока дают дряхлеющие силы
дарить надежду вместо укоризн,
не грех дожить до лет Мафусаила
и обогреть собою чью-то жизнь.


Т Р И  В А Р И А Ц И И  Н А  О Д Н У  Т Е М У

1

Не уходит усталость из тела,
видно, время такое пришло.
Надоело, ох надоело
распроклятое ремесло.

Надоело согбенную спину
непосильным трудом нагружать
надоело, кляня судьбину,
не перо – мастерок держать.

Блок за блоком слагаются стены,
год за годом слагается жизнь.
А благие судьбы перемены
не слагаются, хоть разорвись.

Так и длится, боюсь – до смерти
бег за тенью давней мечты.
Суету моё тело терпит,
но не терпит душа суеты.

2

Не гнутся ноги, ноет грудь,
нет места, чтобы не болело.
Весь день ищу, куда приткнуть
своё изношенное тело.

Присяду с книгой, но глаза
смежает вялая дремота.
Ещё открыты небеса,
но гнёт к земле сильнейший кто-то.

Служило тело, как могло.
Оно ни в чём не виновато.
Заставил сам идти его
дорогой пролетариата.

Ну где ему набраться сил
твои исполнить сумасбродства?
Души свободу оплатил
ты тела верного банкротством.

Диагноз прост – иссяк ресурс
костей, артерий, сухожилий.
Ложимся на обратный курс,
хотя до цели не доплыли.

Не суждено перехитрить
физиологии законы.
Нельзя непобеждённым быть.
Но можно жить непобеждённым.

3

Всё чаще, всё бессильней клонит в сон,
не дрёмы, а покоя ищет тело.
В нём каждый атом плоти изнурён
души полустолетним беспределом.

Одолевает мстительница-плоть,
злой нянькой забаюкивает душу.
Не разорвать уже, не побороть
её объятий смертное удушье.

Ещё ты ходишь, мыслишь, говоришь,
ты улыбаешься, ты даже мил кому-то,
но тягостная, мертвенная тишь
тебя окутывает каждую минуту.

Вчерашняя лихая госпожа,
что шпорила коня и днём и ночью,
изнемогает бедная душа,
негаданно оставшись в одиночку.

Уже тебя провала пустота
и бездны гул исподтишка пугают.
Подсказывает сердца маята,
что ты уже у самого у краю.

Давно не ждёшь ты, что настанет час
и позовёт, наперекор безверью,
чуть слышный шёпот или трубный глас.
Господь молчит, пред носом хлопнув дверью.

Как твой герой любимый Гильгамеш
не смог ты отыскать цветок бессмертья.
Чем глубже вниз, тем менее надежд.
Ты погружаешься, цветка всё нету, нету.

Твой одинокий подвиг завершён,
ни людям, ни всевышнему не нужен.
Ну и пускай. Тебе был нужен он.
Ты бился честно, наг и безоружен.

В своих стихах себя оставишь ты,
а на земле как было, так и будет –
лить добрый дождь, благоухать цветы
и тосковать отверженные люди.


М О Л Ч А Н И Е

Вдох каждый, как последний, всё болезненней.
Не вынуть из груди штыки «Двенадцати».
Настигло и тебя, поэт, возмездие,
чтоб неповадно было обольщаться.

Мятеж, что ты погибельными виршами
воспел как праздник новой братской эры
оборотился каннибальским пиршеством,
отчизну затопил потопом скверны.

Нет сил смотреть, как пьяное отребье
срывает венчик с головы Христовой,
вопя плакатов красными отрепьями
твоё стократ перевранное слово.

Та, что в далёких снах необычайною
тебя околдовала красотою,
проснулась зверем. И в отчаянье
себя казнил ты немотою.

Рассеялся мечты туман сиреневый,
тоска пожаром выжигает душу.
Молчание – расплатою смертельною
сдавило горло, душит, душит, душит.

Где сказка Русь? Мать с сыном под берёзами?
Русь – смрадный хлев, где жрёт детей хавронья.
Не лезьте с глупыми вопросами.
Вам всё равно. С него довольно.


З А В Е Щ А Н И Е  В. П. А.

Мне нечего сказать вам на прощанье.
Я не судья. Нас всех рассудит бог.
Я был солдат, писатель, христианин.
Я всё сказал вам в книгах. Всё, что смог.

Я вас любил – бедовых, бестолковых,
горячих, добрых – ну, какие есть.
И коль в начале мира было Слово,
то я воздал вам божескую честь.

Пойду я невозвратною дорогой,
а вы владейте родиной моей.
Но только осторожней, ради бога.
Не трогайте вы больше Енисей.


Ч У Ж О Й  Х Л Е Б

Над скошенным полем холодные звёзды.
Сиверко студит лоб.
Кончена жатва. Ты вышел поздно.
Убран последний сноп.

Пока ты тешился глупою волей
в праздных забавах ума,
другой скосил твоё кровное поле
и свёз урожай в закрома.

Напрасно ждала терпеливая нива,
каждый родной колосок.
Кусай теперь локти, работник ленивый,
вышел отпущенный срок.
М
Можешь забросить в кусты ненужный
тупой, заржавленный серп.
До самой смерти тебе сужен
чёрствый, чужой хлеб.


***


Не жизнь и не смерть, а томление духа.
Не сон и не явь, а бытийственный бред.
Владельцу дыхания, зренья и слуха
считаться живым основания нет.

Сквозь шумный, чужой, неприязненный хаос
не сыщет дороги растерянный взгляд.
Как в мутном тумане, кружу и теряюсь,
вперёд устремясь, попадаю назад.

И знаю, давно и уверенно знаю,
что разницы нет между явью и сном,
что жизнь или смерть наугад выбираю –
пустышку тяну я доверчивым ртом.

Так может быть хватит уму куролесить,
руке вырывать у Атропос клубок?
Семь вёрст до небес, да всё лесом и лесом,
никто в этой жизни осилить не смог.

Кто слепо бредёт, зачарованный мифом,
загубленной жизнью заплатит за миф.
Ты помнишь, как ты восхищался Сизифом?
Что ж нынче расхныкался, милый Сизиф?


П Е Р Е К А Т И – П О Л Е

Мы поднимались буйной порослью
над вспаханным войною полем,
вдыхая смертный запах пороха,
впивая хмель пьянящей воли.

Сыны вчерашних победителей
мы превзойти отцов мечтали.
Свободы ветер упоительный
распахивал отчизны дали.

Весь мир открыт! На труд и подвиги
без колебания готовы,
спешили мы в объятья родины,
а та ковала нам оковы.

Не приняла ты, власть советская,
порыв наш жертвенный к свободе.
Сердец горенье, веру детскую
ты застудила в мёртвых водах.

Закованы бездушной силою,
размётаны поодиночке
пропали – гордые, красивые,
корней не дав на ниве отчей.

Души безверием иссушены,
ума бессилием отравлены,
мы доживаем – равнодушные
к отчизны славе и бесславью.

Так хмурой, безотрадной осенью,
не зная сроду лучшей доли,
в степи по воле ветра носятся
пустышки перекати-поле.

* * *