побег

По белым холмам облаков
шагаю легко, без опаски.
Ты сбылся, мой лучший из снов,
мечта воплощённая, здравствуй!

Без всяких преград и препон
в хмельном упоенье побега
восходит со склона на склон
свободу вкусившее эго.

С тобой, материнская синь,
в счастливом объятье сливаюсь.
Твой блудный, но любящий сын
прощённым домой возвращаюсь.

Груз тела оставив внизу,
могильной земле на потребу,
я чистую душу несу
на родину вечного неба.

Я знаю, мой путь недалёк
по чудному белому краю.
Я скоро ступлю на порог,
а что за порогом – не знаю.

Но так хорошо на душе,
так радостно замерло сердце,
что верю – вступаю уже
туда, где ни горя, ни бедствий.

Там всем нам обещан черёд
закончить скитанье земное.
Там путника беглого ждёт
блаженная вечность покоя.


Д О Ж Д Е П О К Л О Н Н И К

Дождь капал, сеялся, усердно моросил,
он никуда не шёл, стоял на месте.
Он с нами поселился, тихо жил,
мурлыча незатейливую песню.

Никем не послан и никем не зван,
свой долг весенний исполняя твёрдо,
апрельский дождь, прилежный мальчуган,
корпел над первой заданной работой.

Поил траву, мыл дочиста асфальт,
озоном веял по трущобам смрадным,
каракулями испещрял тетрадь,
и, вроде как, заслуживал награды.

Но лишь людским ворчаньем провождён
ушёл наутро облачным маршрутом.
Не затаил обиды детской он,
вернётся вновь к неблагодарным людям.

А я люблю апрельский тихий дождь,
и летнего раскаты громовые,
осеннего спасительную ложь,
тоскливый дождь зимы. Люблю любые.

Кто молится аллаху, кто Христу,
кто к Будде тянет смуглые ладони,
а я всерьёз апрельский дождик чту
в посильных виршах. Я дождепоклонник.


С Т А Р О М У  Д Р У Г У
С. К.

Ты помнишь, как мы безоглядно взрослели,
мечтая сбежать из станичной глуши?
Не слушало нетерпеливое тело
предостерегающий шёпот души.

Мы книжки читали, болели футболом,
в кинушку ходили, а «после кина»
нахальных девчонки дарили любовью,
тихонь вдохновляла отвага вина.

Жизнь полную чашу восторженной дружбы
и жгучей любви подносила к губам.
Душа нам шептала – «чего ещё нужно»?
Да разве мы знали, что нужно нам!

Да разве мы знали, слепые котята,
куда-то зачем-то напрасно спеша,
что глупое тело покинет пенаты,
но с ними расстаться не сможет душа.

Останется здесь, где пришлось ей родиться,
где юность её, и куда б ни зашла
дорога твоя, а родная станица
манить тебя будет приютом тепла.

Стыдились мы нашего малого круга,
забыв что чужбины обманчивый круг
оставит без старого верного друга,
без юных и вечно неверных подруг.

Но если бы кто-то прокаркал, что лучше
друзей и подруг нам уже не видать,
любой бы из нас не задумался тут же
пророка такого подальше послать.

И мы разбежались по градам и весям,
пусть рохли Емели сидят на печи!
Мир полон романтики, счастья и песен,
мы взрослыми стали. Душа, помолчи!

_

Постылую чашу своих одиночеств,
что юных пьянит, а под старость горька,
одни осушили, отчаясь, досрочно,
а мы до последнего тянем глотка.

Но все – кто застрял на отцовских гнездовьях,
кто рыскал по свету – несли эту боль,
боль опустошенья, боль вырванной с кровью
души, потерявшей друзей и любовь.

Осколки размётаны, вместе не склеить,
из пепла весёлый огонь не раздуть.
Вернуться в былое – пустая затея,
завёл далеко одиночества путь.

И гложет сомненье – а что это было,
когда нас по жизни вела и ведёт
враждебная неумолимая сила
поодиночке, в водоворот?

Наверное, та одиночества чаша,
что выпита нами и клята не раз,
задумана им – вседержителем нашим,
кто нас сотворил, но не жалует нас.

Неужто тропой испытаний и муки
он нас проверяет на прочность с тобой
и мерная чаша любви и разлуки
вручается вместе с рожденьем судьбой?

Что ж, выпьем до дна, до скудеющей капли,
пред богом и перед собою честны.
Не станем над жизнью нескладною плакать,
нет в этой нескладице нашей вины.

_

Всё было, всё сплыло. Никто не минует
всепоглощающий водоворот.
И ты над бумагой хлопочешь впустую –
никто не услышит, никто не прочтёт.

Что носишься с прошлым, как нищий с сумою,
храня упразднённые веком гроши?
Что хвалишься близким знакомством с душою?
Ты пальцем хоть раз на неё покажи!

Она, что с тобою таскалась по свету,
терпя поношений и окриков стыд,
душа горемычная, спряталась где –то,
давно безнадёжно и скорбно молчит.

Что зря пустословить! Ушедших помянем.
Будь пухом земля! О себе помолчим.
Спасительной водкой наполним стаканы –
не греет огонь поминальной свечи.

И всё-таки к чёрту сомненье любое,
подножки судьбы, погребальную грусть.
Мне нравится удаль неравного боя,
пусть кто-то смиряется, я не смирюсь!

За верных друзей, за неверных подружек,
за счастье минувшее крепче держись.
Мы жили – то было кому-нибудь нужно.
Мы жили – и баста! Да здравствует жизнь!


П Р О Щ А Н И Е  С  Ю Н О С Т Ь Ю
Л. Ш.

Луна в глаза. Скамейка у забора.
Ночь не спешит рассвету уступить.
И нашего с тобою разговора
звенит струною золотая нить.

Кто мы с тобой? Станичной средней школы
три месяца уже выпускники.
В годину школьной юности весёлой
мы не были особенно близки.

Так, одноклассники. Девчонка и мальчишка.
Что у тебя, что у меня свой круг.
Для нас, парней, считалось неприличным
меж одноклассниц выбирать подруг.

Класс – как семья. Грехом кровосмешенья
на одноклассниц мнилось посягать,
тем паче, что согласно изреченью,
в саду соседском слаще виноград.

Но вот конец экзаменам и страхам,
за школьный и родительский порог
шагнули мы – огромный мир распахнут,
свобода! А под сердцем холодок.

Распался класс на россыпь розных судеб,
развеялся, как ветер налетел.
А нас на танцах в захолустном клубе
свести зачем-то случай захотел.

Мы встретились – знакомые, не боле.
Но странный притяжения магнит
вдруг подсказал – за нами, кроме школы,
пожалуй, что-то большее стоит.

За нами, только стоит оглянуться,
сожмётся сердце, горю не помочь –
беспечно нами брошенная юность,
как сирота, уходит молча прочь.

Навек уходит, голову понурив,
не услыхав хороших слов вослед,
от торопливых, бессердечных дурней,
не чтящих память наших лучших лет.

И, подступившей болью расставанья
объединённые, мы побрели с тобой
из клуба на последнее свиданье
с той, уходящей, - на скамейку под луной.

Почудилось, что мы с тобой прозрели,
такой открылся прошлого простор,
что радостного полон изумленья
наш благодарный светлый разговор.

Где через слово слышится «а помнишь»,
где добрый смех, где чуткие слова.
Омытые прощальною любовью,
друзья проходят, в нимбе голова.

Как чётки, имена перебираем,
всё вдохновенней добрая игра.
Потерянным рисуется нам раем
колючая школярская пора.

Сегодня мы не взбалмошные дети,
родства не помнящие, чуждые другим.
Мы любим всех, а о своих скелетах,
в шкафах запрятанных, возвышенно молчим.

Что наши мелкие любови и печали,
когда судьба нас режет пополам?
Мы этой ночью с юностью прощались
и день грядущий был не нужен нам.

Не покидая нас, луна сияла,
ночь длила, как могла, разлуки час.
А юность рядом,бедная стояла
и нехотела уходить от нас.



БЕЗ АДРЕСА


Никогда никого ни о чём не просил
(Разве девушек в юности – с кем не бывало?
И сейчас, на исходе отпущенных сил,
не прошу я даров, ни великих, ни малых.

Всё, чего я добился, чего не сумел –
признаю, поделом получил, по заслугам.
Заслужил я вполне незавидный удел
наслаждаться своим одиноким досугом.

Ни друзей, ни подруг. Опустел белый свет.
Если где-то и есть – далеко, позабыли.
Я остался им верен, не скажу о них «нет»,
как учили скажу, с благодарностью – «были».

Словно пыль на дороге, развеялось всё,
до чего я когда-то был падок и лаком.
Жизнь смеялась в лицо. От загадок её
стали крылья бровей вопросительным знаком.

А ответов как не было, нет и сейчас.
И давно не ищу я от жизни ответов.
Вас, меня не любивших, забывчивых вас,
я любил, как умел. Разве кто-то заметил?


Д Е Д Ы


Красно-белые годы, дедов смертная распря,
восемнадцатый год, девятнадцатый год.
Нынче в поле не сходятся рати белых и красных,
но отравой их кровь в жилах внуков течёт.

Кровь родная моя, кровь враждующих дедов,
всё воюет во мне, сердце рвёт на куски.
Деды, деды мои, не дано мне победы,
ничего не дано, кроме вечной тоски.

Красный дед мой, казак, честно пал в чистом поле.
Белый дед, офицер, на глазах моих медленно гас.
И кому из них горшая выпала доля
разве кто-то рассудит из нас?

Я их внук, не судья. Но с наследием страшным
моих дедов родных кто меня примирит?
Красный мчится на белого с поднятой шашкой,
белый в красного из трёхдюймовки палит.


П Р О П А В Ш И Й  П А Р О Х О Д


В июле беспокойного колчаковского года
шёл пароход из Омска в верховья Иртыша.
И не было до года дела пароходу,
он шлёпал себе шлицами по водам не спеша.

На нём под речи нервные, под глубины промеры,
под споры, песни пьяные, меж отмелей и вех
куда-то плыли барышни, артисты, офицеры,
войной гражданской наспех сколоченный ковчег.

Влекла их в даль безвестную колёс бездушных сила,
их, взвихренный судьбою, растерянный народ.
Да, плыть куда-то надо, но всем им ясно было –
куда ни поплывёшь ты, везде один исход.

Тому почти столетие, как вы от нас уплыли,
России люди бывшие, вас нет меж нас давно.
Но точит голос совести – те люди были, были,
лишать их прав на память нам права не дано.

Тот рейс, ничем не памятный, конечно б, молча сгинул –
уже ни пассажиров тех, ни парохода нет.
Но плыл там гимназистик Леонид Мартынов,
впоследствии хороший прозаик и поэт.

И в книге под названием «Воздушные фрегаты»
попутчиков пропавших он вставил в свой рассказ.
И живы люди русские! Хвала тебе, писатель.
Ты спас нас от беспамятства, их от забвенья спас.



Х У Т О Р А

Архипелагами степного океана,
сбиваясь в стайки, словно детвора,
что не уходит далеко от мамы,
вокруг станиц роились хутора.

Вставали дружно на просторах вольных
недавно отвоёванных степей
заставами родной станицы стольной
гнездовья повзрослевших сыновей.

Переменять порою плуг на шашку
не успевала крепкая рука.
Кубанская прославленная пашня
полита щедро кровью казака.

Но прирастала сторона казачья
мозолями упрямых хуторян,
а имя общее на счастье и удачу
провозглашал на сходе атаман.

В тех именах, бесхитростных и честных,
вся суть их подноготная видна –
Сокольский, Братский, Огонёк, Железный
завидные, сознайтесь, имена.

И жизнь цвела на тех гнездовьях малых,
кляня войну, благословляя труд,
неприхотлива, как степные мальвы,
что от весны до осени цветут.

Под сенью тополей белели хаты,
на улицах шумела детвора.
Стояли крепко, дружбою богаты,
вольнолюбивых дедов хутора.

_

И я там рос, на дедовских гнездовьях,
в краю степных станиц и хуторов
и не сравнится ни с какой любовью
к гнезду родительскому детская любовь.

Любовь, неотделимая от боли,
недоуменье юности моей,
как те, полученные на футболе,
удары неуступчивых локтей.

Так сыпались под дых толчки отчизны
и не забыть мне горечь той поры,
когда юнцом я вышел в поле жизни –
не спрятаться, не выйти из игры.

Ошибка времени, отверженный последыш
с клеймом свободолюбия на лбу,
я поздно вышел на дорогу дедов,
давно приведшую к позорному столбу.

Всё позади. Не сдюжил край казачий.
Расстрелян, сослан, голодом смирён.
С ним разделить судьбу колхозной клячи –
вот выбор весь, что мне оставил он.

А рядом степь дышала лаской жаркой,
литой листвой звенели тополя.
Как быть мне с непосильным тем подарком,
тобой, моя родимая земля?

Простая истина, что всё даётся с бою,
в начале жизни не давалась мне.
Я мучился беспомощной любовью
к родной, себя предавшей стороне.

И я ушёл, обиженный и гордый,
в других краях искать благой судьбы.
Ушёл, как шалый ветерок проходит
по пыльным перекрёсткам Усть-Лабы.

_

Услужливо пространство расступалось,
беспечно время отмеряло срок.
Где хорошо, там родина. Но старость
напомнила пропущенный урок.

И позвала, где я полвека не был,
но помнил, будто виденный вчера –
акаций кров, просторный купол неба,
и по-над речкой тихой хутора.

Зов крови не обманешь, не заглушишь,
не отгородишься высокою горой.
Пока ты жив, он вечно точит душу
отступника мучительной виной.

На голос крови из родного края
повлёкся я, как по реке лосось
вверх по течению идёт, не рассуждая,
хотя б со смертью встретиться пришлось.

Но лучше бы со смертью повстречаться,
чем корчиться от муки и стыда.
Есть правило – туда, где был ты счастлив
не возвращайся больше никогда.

Как рассказать, какой пахнула жутью
земля, что приняла мой первый шаг?
Явился мне из юкатанских джунглей
руин майяских запустелый мрак.

Бурьян по пояс, брошенные хаты,
порой, по колеям разбитым вдрызг,
мелькнёт старуха тенью виноватой,
промчит, вихляя, пьяный тракторист.

И снова тишина, глушь одичанья.
Не тишина, а мертвенная тишь.
Ты над моею дедовской Кубанью
плитою намогильною лежишь.

Свой край родной унизить приговором
я не могу. Не мне его судить.
Замаранному беженства позором,
пожалуй, надлежит скромнее быть.

Но я здесь не чужой и мне обидно,
как было бы обидно мне за мать,
которую спешил живой увидеть,
а привелось на кладбище стоять.

Сокольский, Братский, Огонёк, Железный…
Не знаю я, когда придёт пора
и возродятся манием небесным
оплаканные ныне хутора.


С О Л Н Е Ч Н Ы Й  У Д А Р


Тоска зелёная – высиживать уроки
за партою с доскою откидной.
Так хочется соседке-недотроге
бант распустить шкодливою рукой.

Немедля – жалоба, немедля – наказанье.
Да лучше в угол, чем скрипеть пером.
Нейдут на ум сложенье-вычитанье,
когда весна сияет за окном.

Цветёт сирень, на щепку лезет щепка,
и ты горишь в неведомом огне.
Глядит враждебно ябеда-соседка
и запись «отвлекался» в дневнике.

Скорей бы перемена! Бросив парту,
пускать по классу ястребков лихих,
что выдраны рукою беспощадной
из синенькой тетрадки в три косых.

Конец уроков. Повлекутся ноги
соседке вслед, что ухом не ведёт.
Конечно, нам немного по дороге,
но очень близко до её ворот.

Не оглянулась. Что забыл я дома?
Домашнее задание пустяк.
Не лень, а непонятная истома
мне путает и замедляет шаг.

Пройдусь тропой окольною над речкой
у сонных верб и чутких камышей.
Там родники под берегом лепечут,
там хорошо подальше от людей.

Бреду один, течению попутчик,
несу тоску о дружеском тепле,
несу портфель с привязанною к ручке
чернильницей в сатиновом чехле.

Как сладко пахнет свежею водою,
о чём-то еле шепчут камыши.
На огородах, угнетённых зноем,
и на рыбацких гатках ни души.

Одни лягушки изумрудной цепью
вдоль берега повыстроились в ряд.
Как будто бы оглохнув и ослепнув
глазами обалделыми глядят.

И я, как эти глупенькие твари,
изнемогаю в пламени весны,
мозг помрачает пьяная отрава
болотных трав и пряной бузины.

Кружится голова, сейчас взорвётся
кровь закипевшая, в ушах звенит.
И кажется – безжалостное солнце
когтями тащит в огненный зенит.

Я будто плавлюсь в солнечном горниле
с землёй и небом вместе растворён,
дотла сгораю. Но зелёный, синий
мир снова восстаёт со всех сторон.

Рукой прохладною по щёкам гладят вербы,
ковром под ноги стелется земля.
Кричать хочу от радости безмерной –
как мир хорош и как в нём нужен я!

Не миг рождения, а боль перерожденья
я ощутил, как молнийный разряд.
На мир иной, в слезах от изумленья,
глаза мои влюблённые глядят.

Болезнь прекрасная неизлечимым ядом
по жилам новой кровью растеклась,
я заболел, но с болью этой сладкой
меня не разлучит и смертный час.

Ни школа нудная, ни сонная станица,
ни глаз соседки непритворный лёд
вовеки не заставят разлучиться
с болезнью той, что лишь со мной умрёт.

Что может быть то радостью, то болью,
но я отныне ей охвачен весь.
Обычно ту болезнь зовут любовью.
Я б уточнил – смертельная болезнь.

Влюбиться в жизнь – смертельная ошибка.
Тонка любовью вытканная нить
и не получится той трепетною ниткой
огромный мир с собой соединить.

Ты будешь жить в тисках и смраде буден.
Но ты не трусь, не злись, не суесловь.
Не бойся тратить даром – не убудет
твоя неразделённая любовь.

Нет, я тогда, конечно, так не думал.
Предчувствовал, возможно, но не знал.
Что может знать мальчишка неразумный,
влюблённый безнадежно, зол и мал.

Шагал себе, тоской любовной мучим,
сшибал портфелем лопухи, сердясь.
Чернильница, привязанная к ручке,
не зря непроливайкою эвалась.

Шептал соседке страшные проклятья,
но сквозь роптанья детские мои
как грозовые дальние раскаты
накатывался зов иной любви.


П О С Л Е Д Н Е Е  Д Е Л О


Волнует переход в небытие,
ни разу не испытанное дело.
И приниматься за него тебе
не хочется рукою неумелой.

Вот-вот придёт. Как встретишься ты с ним?
Не опозоришься? Не струсишь? Тьма вопросов.
Тут не поможет словом золотым
и самый распрославленный философ.

Не жди помощников. Всё делать самому.
Всё в первый раз. И он же есть последний.
Как не напрячься бедному уму,
когда не в воду прыгаешь, а в бездну?

Но, впрочем, есть спасительный резон –
припомни тех, кто раньше не вернулись.
Их каждый день уходит миллион
и что с того? Земля перевернулась?

И что за моду ты, дружок, завёл
по пустякам устраивать шумиху?
Ты с криком недовольным в мир вошёл.
Так уходи, по крайней мере, тихо.

Прими уход свой как одно из дел
очередных и не дави на чувства.
Ты в жизни много что нечаянно сумел.
Получится и это. Не волнуйся.


Т Р И А Д А

Вернусь домой. Замок послушно щёлкнет.
Квартира встретит мёртвой тишиной.
Мы с жизнью в окончательной размолвке
и счёты сведены с каргой судьбой.

Я сыт по горло жизненной отравой
работы, денег, суеты. Трезва
душа моя, которой я оставил
надежду, одиночество, слова.

Надежда? Да! Пусть говорят невежды,
что ты умрёшь последней. Ерунда!
Мы умираем, но жива надежда
и нас не покидает никогда.

Да, одиночество. Да, мастерская.
Там хорошо, наедине с душой,
продолжить, никого не допуская,
наш давний спор о жизни прожитой.

Слова, слова. Спасительное средство
вложить в листов исписанную пядь
всего себя. Для дел хороших места
жизнь не дала. А слову нет преград.

Полста домов, кирпичных и панельных
построил я. Артель «Напрасный труд».
Растил детей, деревья. Но деревья
и дети сами, без меня, растут.

Так пусть хоть эта хрупкая триада –
надежда, одиночество, слова –
останется единственной отрадой,
покуда на земле душа жива.


Н О Ч Н О Й  П И К Н И К


Тесна станица молодым,
где как в прицела перекрестье.
Поедем в степь! Соорудим
пикник назло досужим сплетням.

От взглядов липких не таясь
по людной улице проедем
вдвоём с подругой угнездясь
на стареньком велосипеде.

Три пары смелых набралось,
немного нас, но мы в тельняшках.
Пускай судачат вкривь и вкось,
кто киснет в закуте домашнем.

А мы в ночную катим степь,
свободу пьём открытой грудью.
За пазухой вино и хлеб
и томик маленький Неруды.

Ночь воздвигает нам шатёр
в искрящем кружеве созвездий,
а мы в ответ зажжём костёр,
как перекличку с поднебесной.

За дружбу нашу будем пить,
хвала хозяйственным подружкам,
что догадались прихватить
на всех единственную кружку.

Прощальных мыслей горький дым
развеем благодатным хмелем,
хоть наши стройные ряды
редеют будто под обстрелом.

Жизнь бьёт вслепую. И смешно
загадывать, что завтра будет.
Сегодня будем пить вино
и декламировать Неруду.

сегодня,пусть на малый миг,
гордиться вправе мы собою-
ведь мы соорудили мир,
где явь сливается с мечтою

Мальчишки храбро "Приму"жгли,
девчонки вдумчиво внимали
и "Сто сонетов о любви"
прекрасной музыкой звучали
 

-


И отзвучали. Много лет
теперь мы рыщем в одиночку,
мечтая вновь увидеть свет
того костра во мраке ночи.

И нам не раз придут помочь
на жизни поприще проклятом
мечтой овеянная ночь,
стихи любви и дружбы клятвы.

И отзвук наших голосов,
в степи полночной прозвеневших,
ещё не раз, как дружбы зов,
дотронется рукою нежной.

Не верь земному. Верь мечте,
что нас на миг уносит в небо.
Пускай завидуют нам те,
кто у костра той ночью не был.


И Т О Г


Вымираем, дружок, вымираем.
Частым ситом веют года.
Над советским несбывшимся раем
закатилась наша звезда.

Пусть туманно звезда светила,
в неизвестность дорога звала,
но шагать по ней весело было,
потому что юность вела.

Разве мы назначаем сроки,
выбираем родину-мать?
Хорошо по любой дороге
молодыми ногами шагать.

Рядом друга надёжный локоть,
бьёт ключом удалая жизнь,
и неважно, куда нам топать –
хоть в монархию, хоть в коммунизм.

Шли, мозги заливая портвейном,
юморили, скрывая стыд:
«Мы не кони, нам думать вредно,
голова от думок болит».

А звезду словно ветер сдунул,
завела дорога в тупик.
И теперь уже поздно думать,
правды нету в ногах, старик!

Мы устали, страна распалась,
все куда-то бегут наобум.
На пороге нищенка-старость,
слёзы, крохи, да задний ум.

Блеем жалко брошенным стадом,
но слезам нашим грош цена.
Вымираем – так нам и надо!
И спасибо не скажет страна.

Нет прощения нам, убогим,
загубившим родную страну.
Понесём мы к державному богу
обесславленную седину.

И ответит нам добрый боже
с отвращением на челе:
«Убирайтесь, бесстыжие рожи!
Не нужны вы ни мне, ни земле!

Что вы сделали с отчим краем?
Что оставили сыновьям?
Божий дар на портвейн променяли?
Кол осиновый память вам!

Вы не жили, вы небо коптили,
всё искали лёгких дорог.
И от вашей презренной могилы
отвернутся и люди и бог»!

Так и будет. Мы это знаем.
И пощады себе не ждём.
Вымираем, дружок, вымираем.
Поделом нам, дружок, поделом.


П Т И Ц Е Л О В
С. К.

Трудно дело папарацци,
угождай клиентам вредным,
будь готов и днём и ночью
в шумных толпищах порхать.

Но шатаясь по пирушкам,
по собраниям кочуя,
Славик весел, Славик может
самый лучший кадр поймать.

Грянет ли в округе свадьба
ором пьяного веселья,
соберутся ли чинуши
за напыщенным столом –

Славик рядом, зорким глазом
ловит шаткое мгновенье
и стрекочет верный «Никон»
пулемётом на груди.

Не беда, коли невеста
смотрит макбетовской ведьмой,
а чиновник злобным рылом
каторжанина затмит –

не стоит прогресс на месте,
пробежись по ряду клавиш
и отзывчивый компьютер
лица вмиг преобразит.

И глядишь – заместо ведьмы
голливудская красотка,
а исчадье криминала
хоть вставляй в иконостас.

Все довольны, все смеются,
удивляются искусству,
чудодею-папарацци
деньги жалкие суют.

А душа его устала
от толпы чумного бала
и готов он без оглядки
убежать в степную глушь.

Там овеет ветер чистый,
там закат горит жар-птицей,
там доверчивые вербы
в речку тихую глядят.

Там без ретуши и фальши
мир огромный, настоящий
так и просит в полный голос –
улови, запечатлей!

Люся, Люся, не волнуйся,
что подолгу мужа нету,
что болтается он вечно
по степям и хуторам.

Доставай-ка из погребки
жбан бурячной самогонки –
по возлюбленному зелью
целый день тоскует муж.

Вот он, вот он, Славик верный!
Сдвиньте полные стаканы
и на весь дремучий хутор
гряньте дружно «Ой, мороз»!


Р Е П Л И К А
( На эпизод в «Братьях Карамазовых».)


В уездном русском городке,
в содоме подлого трактира,
уединившись в уголке
два брата судят судьбы мира.

Так на Руси заведено –
излить всю душу в разговоре.
А дело – подождёт оно.
Не надо хлеба, дай поспорить.

Послушаешь, так сам Сократ
в познаньях не сравнится с нами.
Да только спорщики сидят
из века в век в помойной яме.

Обыденное ремесло
претит аристократам духа.
Мы кроем камуфляжем слов
тысячелетнюю разруху.

Нам не пример и не указ
упорный труд иных народов.
Бьёт фейерверком слов запас,
а дело – через пень колоду.

* * *

Обидно всё-таки. Маркхот стоит на месте
и бухта плещет в допотопных берегах.
А мы, кичливые владыки поднебесной,
мы, что ни день, погостов полним прах.

Зря тщимся мы, отращиваем крылья,
зря сочиняем летопись побед.
Труд поколений станет тёмной былью,
а книги перечнем потерь и бед.

Но не сдаёмся мы. Всё так же верим, любим,
глотаем пыль заезженных дорог.
спасаем тело или душу губим –
знать не хотим. Пускай, мол, судит бог.

Он где-то там, в своих тяжёлых думах,
всё видит, но молчит. Достоинство блюдёт.
Похоже, на людей давно наплюнул,
но бережёт и бухту и Маркхот.

А может, нами, как мячом на поле,
играет он в любимую игру?
Удар – и наши беды и любови
летят, как в аут, в чёрную дыру.


* * *


Глазам невидима и слуху неслышна,
дыша в затылок жарким дуновеньем,
таится рядом, ждёт свй час она,
чьё имя всуе оглашать робеем.

И вот засел в тебе занозой – нет, не страх,
а детское больное любопытство,
когда так хочется игрушку разобрать
и боязно навек её лишиться.

С ней шутки в сторону, у ней промашки нет,
чуть зазеваешься – утащит невозвратно.
Там, в Вечном Городе, в отеле «Архимед»
ты чудом разорвал её объятья.

Она пришла и не уйдёт одна,
уйдёт с тобой, законною добычей.
Когда – не спрашивай. Живи, как ни трудна
роль жертвы мыслящей. Трудна и непривычна.

Ты роль последнюю достойно отыграть
не хуже многих должен и сумеешь.
Теперь ты знаешь, что не страшно умирать.
Не быть – вот с этим как-то посложнее.


* * *


Как много вас – родных, друзей, подруг
от детства робкого до юности бедовой
вокруг меня сплетали прочный круг
из крепких рук и дружеского слова.

Мне тесен круг казался. Разорвать
мечтал я сети ласки и заботы.
Птенец зелёный, я хотел летать,
не ведая премудростей полёта.

Не я один. ровесников влекло
таким же глупым нетерпеньем сердца.
Гнездо покинуто, мы встали на крыло,
чтоб по земле безвестно разлететься.

Широк и бесприютен белый свет,
наукой горькой умудрили годы –
нет ничего заманчивей свободы
и ничего обманчивее нет.

Недолговечен юности запал,
бессильно бьют подрезанные крылья.
Доходят слухи – тот совсем пропал,
тот от невзгод житейских обессилел.

Свой крестный путь, свой жизненный конфуз
переживаем каждый тихой сапой.
Не скажем мы – прекрасен наш союз!
Не возмогли. Знать, не по Сеньке шапка.

Не позовём друг друга я и ты
обняться крепче на пороге ночи.
Как звери, забиваемся в кусты
и умираем в одиночку, молча.


* * *


«Блажен, кто верует – тепло ему на свете».
Как безмятежны маленькие дети
под доброю родительской рукой,
там тем,кто верует,даруется покой
души,вручённой попеченью бога.
Бог стелет им широкую дорогу,
бог светом истин озаряет жизнь-
терпи,смиряйся,веруй и молись
и,якобы,дорога та прямая
их приведёт к блаженным кущам рая. 


Да, якобы. Ведь из небесных кущ
никто не шлёт нам писем восхищённых.
Коль ты, творец, и вправду всемогущ
так проявись хоть в чём-то воплощённым.
А так – живём, покорно хлеб жуём,
в трясине слов бессильно вязнет разум.
Помаемся, как водится, умрём
и все сомненья разрешатся разом.

И всё-таки, пока ты жив, томит
разгадка жизни и загадка смерти.
Наука где-то чудеса творит,
а на вопрос о главном безответна.
А если сам посмеешь заглянуть
в конце пути чернеющую бездну –
небытия парализующая суть
вмиг омертвит порыв твой бесполезный.

И что в итоге? А итога нет.
Не мудрствуйте, взыскующие люди.
Есть стоиков порядочный совет:
«Что должно делай, будет пусть что будет».


* * *


День мелькнул за окном, словно серое птичье крыло.
Промелькнул и пропал, ни дурным, ни благим не отмечен.
Время мёртвой водою сквозь пальцы напрасно текло,
нечем было его удержать, неохота и нечем.

День протёк незаметно сквозь сонной души решето.
Одиночество злое, души беспросветная небыль.
Ни друзья, ни стихи, ни весёлое солнце – никто
в отчуждённом пространстве души моей не был.

День мелькнул за окном, словно серое птичье крыло.
Беспризорное время текло, как вода, самотёком.
Затаилась душа, чтобы исподволь слово росло,
видно, нужно душе хоть немного побыть одинокой.


* * *

Из последних сил дымит закат.
Тучами задавлен, тонет в море.
И вдогонку горестно глядят
солнцем не обласканные горы.

Вымочен до нитки, жалкий день
от досужих глаз спешит укрыться
за море, чтоб чёрной ночи темь
залила бесславную страницу.

Завтра день займётся. Много дней
в тороватом рукаве у бога.
Я не бог. Мне надо быть скромней.
У меня осталось дней немного.


* * *

Здесь всё как было – нелюдимость сосен,
ручья приветливая болтовня.
Тюльпаны меж травы длинноволосой
Что ищет здесь немолодой мужчина,

Весна пришла в укромное ущелье,
где каждый камень солнцем обогрет.
А я зачем на это новоселье
явился,как непрошенный сосед?

Что ищет здесь немолодой мужчина,
продравшись сквозь лесную непролазь?
Что в дебрях гор затерянной лощине
найдёт он, приходя в который раз?

Одно – удостовериться, что будет
и впредь нетронут дикий уголок,
что в потаённый мир лихие люди
не отыскали хоженых дорог.

Не осквернили пивом и мангалом,
не распугали ором тишину.
Пусть по ночам плаксивые шакалы
здесь невозбранно воют на луну.

Пускай дрозды капеллой голосистой
свистят на можжевеловых кустах,
пускай в глазах у зверя и у птицы
не вспыхивает жалкий детский страх.

Глазейте вволю, милые, глазейте,
просвечивайте потроха мои.
Вон ящерка на камне тянет шейку,
вон из норы тяжёлый взгляд змеи.

Вон две лукавых мордочки енотов
глядят из-под тернового куста.
Я вам открыт до самой подноготной,
вы видите – душа моя чиста.

Мне хорошо добром делиться с вами
и жизнь меж вас была бы хороша.
здесь, в вашем богом сотворённом храме
нашла б покой язычница-душа.

Но не судьба, Я вас, как мог, проведал.
Позволь, ручей, последний раз хлебнуть.
Спасибо вам. Заумною беседой
не утомлю. Пора в обратный путь.

Прости-прощай, непуганое царство.
Журчи, не умолкай, весёлый ключ.
А мне, годами траченному старцу,
уже не одолеть маркхотских круч.


* * *


Снова рассвет возвращает обыденность –
лица помятые, тусклые взгляды.
И вместо гурий, что ночью привиделись,
дуры набитые ходят рядом.

Зябко романтику, больно мечтателю
в мутный поток с головой окунаться.
Жди – не дождёшься, когда он порадует
чистой струёй мимолётного счастья.

Там, только там, где цветут сновидения
бродит душа, как по райскому лугу.
А на земле, в чуждом столпотворении
ей не найти ни подруги, ни друга.


С Л У Ч А Й Н Ы Й  С О Н Е Т


Старый скряга, не расстанусь с бременем
дней минувших, обманувших чувств.
Памяти заворожённым пленником
в лабиринтах прошлого влачусь.

Знаю – надо свыкнуться с потерями,
не таскать в душе напрасный груз.
Но давно я не в ладу со временем,
в будущее вовсе не стремлюсь.

Там, на рубеже беспутной юности
жизнь моя застряла навсегда
и хоть часто поздней болью мучится
уходить не хочет никуда.

Тот, кто позже сжился с бесприютностью,
был не я. Простите, господа.


А Л Л Е Г О Р И Я


Вырвали с корнем дерево,
воткнули макушкой вниз
и что с ним потом ни делали –
не хочет расти ни в жизнь.

Импортные садовники
лили и кровь и пот –
корни не вьются кроною,
крона корней не даёт.

Падают листья сухие,
не зарождается цвет.
Дерево то – Россия
сохнет уже сто лет.


* * *

Стерилизована наукой Ойкумена,
изучена, просвечена насквозь.
Учёные бубнят, не без смущенья,
что, мол, жилище бога не нашлось.

А, может быть, не там его искали,
зачем-то в дали космоса спеша?
Не зря нам усмехается печально
великая молчальница душа.


С О Ж А Л Е Н Ь Е


К сожаленью,
старой кожи не сбросить, подобно змее.
Не дано щегольнуть обновленьем.
Что позволено гаду, не дозволено мне,
к сожаленью.

К сожаленью,
не блеснуть мне уже на земле никогда
юной плоти завидным цветеньем.
Только в сказках бывает живая вода,
к сожаленью.


П Р Ж Е В А Л Ь С К И Й


Кто раз вдохнул пьянящий воздух странствий,
тот мимоезжий гость в краю родном.
Он затоскует смертно, как Пржевальский,
о знойной Гоби, о Тибете ледяном.

Пускай шумят бессмысленные толпы
у алтарей сомнительных святынь,
а он уйдёт по караванным тропам
в молчанье прародительских пустынь.

Там слов не надо. Горы и равнины,
как мудрые родители, молчат.
Встречает там и провожает сына
их испытующий и благодарный взгляд.

Там мать-пустыня в вечные объятья
своих сынов возлюбленных берёт.
Там жизни зов и смерти смысл понятен
тому, кто как Пржевальский шёл вперёд.


Э Л Е Г И Ч Е С К И Й  Л А Д


Снова норд-ост под мотив монотонный
водит листвы хоровод.
Осень приходит дорогой знакомой
через Маркхот.

Днём, как художник, яркой палитрой
горные склоны пестрит.
Ночью по небу росчерки сыплет
огненных Леонид.

Осень умеет душу настроить
на элегический лад.
Мы провожаем с лёгкой душою
тех, кто вернутся назад.

Там, за прозрачною гранью прощанья,
дней непочатый край.
Нет, нам не трудно сказать «до свиданья».
Трудно сказать «прощай».


* * *

Я переполнен до последнего предела
отчаяньем и счастьем бытия.
Остывшей лавою спеклась, закаменела
душа моя.

Не для меня теперь дерзания и ошибки,
полёты ввысь и низверженья вниз.
Гляжу в лицо твоё с насмешливой улыбкой,
старуха-жизнь.

Нет, упрекнуть тебя ни в чём не смею.
Ты щедро одаряла, длила срок.
Да только баловню и ротозею
дары не впрок.

По мелочам, бездарно и убого
я расточил души высокий пыл.
Как гость хмельной, топтался у порога,
не преступил.

Тяжёлый груз подаренных сокровищ
зарыл я, как библейский раб талант.
Теперь его под пеплом не отроешь.
Погас вулкан.

Что ж, продолжай дрожащею рукою
прясть жизни ускользающую нить.
За крохи счастья,брошенных судьбою,
благодарить.

***


Не читайте на ночь Мопассана,
если вам давно за шестьдесят.
Спят незаживающие раны,
но, поверьте, очень чутко спят.

Прикоснётся к ним лукавый автор
и пропал ваш стариковский сон.
Вмиг примчатся стайкою крылатой
все, в кого когда-то был влюблён.

Налетят, обнимут, зацелуют,
разожгут огонь страстей былых.
Чем я милость заслужил такую
сгинувших возлюбленных моих?

Разве им, кого забыл и предал,
память только доброе хранит?
И небесным вестницам неведом
счёт земных размолвок и обид?

Верю, их заставил возвратиться
юности немеркнущий огонь,
что пылал когда-то в душах чистых
и доныне тайно греет он.

И по жизни, прожитой впустую,
только свет любви ведёт живых.
Жаль, что эту истину простую
на исходе жизни я постиг.

Спят незаживающие раны,
чуток сон любовных старых ран.
Не читайте на ночь Мопассана.
Плохо кончил Ги де Мопассан.


* * *

Я давно не задаюсь вопросом
гамлетовским – быть или не быть?
Юношам простительно, но взрослым
гражданам пора его решить.

Вот и мне, коптившему немало
белый свет (аж шесть десятков лет),
на пороге старости пристало
выдать вразумительный ответ.

Знаю, что задача не по силам.
Что промямлит жалкий дилетант?
Я не разражусь императивом
как учёный кёнигсбержец Кант.

Незатейлив мой ответ наружно,
но меня с позиции не сбить –
«Если ты кому-то греешь душу,
значит, ты имеешь право быть.

Остальное – просто словоблудье.
Что угодно, только не ответ.
если ты не греешь душу людям –
уходи, не засти белый свет».


* * *

Наверно, есть пустые души.
Да не наверно, точно есть.
Неотличимые снаружи,
а внутрь, понятное, не влезть.

Но жизнь сведёт – и тут же, сразу
от взглядов их, речей, манер
как будто затхлою заразой
потянет из чумных пещер.

Такая тёмная дремучесть
мир опозорит слепотой,
что ты стоишь, сомненьем мучась –
да человек ли пред тобой?

Одна звериная повадка,
один хватательный рефлекс.
Какая дружба с ним и братство?
Роднее австралопитек.

Кто чёрной злобой занавесил
от роду ясные глаза?
Как нам понять друг друга, если
он знать не хочет ни аза?

Их ум о всём превратно судит,
сердца не знают боль и стыд.
Чужое счастье зависть будит,
чужое горе веселит.

Отбросы божьего творенья
или случайный брак стихий?
Им не писал картин Мантенья
и Тютчев не творил стихи.

Одно умеют – ненавидеть,
ни жизнь, ни честь не дорога.
Упорно в каждом встречном видят
потенциального врага.

Всё больше их. И всё зловещей
преобладанье душ пустых.
Как будто труд вочеловечить
бог выпустил из рук своих.

Доверился придворной шайке,
что развелась в чертогах звёзд,
и много душ ленивый ангел
по назначенью не принёс.

Нет, проще всё. Своей рукою
мы вдрызг раскорчевали грудь
и налегке, с пустой душою
бредём по жизни как-нибудь.


П А М Я Т И   З О П А


Прядёт Геракл, послушен воле Зевса.
Рабом диковинным тщеславится Омфала.
Эллада стонет от разбоя и злодейства,
богами брошена. А Зевсу горя мало.

Зевс олимпиец. Зевс не хочет слышать
о чём вопит по весям демос жалкий.
Куда приятнее гонять на горных лыжах,
да тешиться с гулящей акробаткой.

Климактеричке Гере дал отставку,
пусть катится к своим земным альфонсам.
А Зевс наш мачо. Оплешивел, правда,
и в роже что-то проступает от чухонца.

Вот – обзавёлся дрессированным медведем,
обучен рявкать и бросаться без разбора.
Глуп беспросветно. Но сгодится на съеденье
дворовых церберов всегда голодной своре.

А трон шатается всё явственней. Громами
из демоса не выбить буйной дури.
Бесчинствуют губернские тираны,
мочить бы всех, да где набраться тюрем.

Геракл притих, но втайне вьёт верёвку,
повесит запросто родимого папашу.
На площади лернейской  пугачёвцы
вокруг кола осинового пляшут.

Куда ни кинь, везде выходит гадость –
хоть на кол будь посажен, хоть повешен.
Ох, тяжела ты, доля самозванца,
что вздумал стать Эллады громовержцем.


* * *

Нет,не года_другое измеренье
у своенравной памяти моей.
Она цифири мелочной не верит
и отвергает счёт календарей.

В какие числа и какие даты
вместить любовь, заполнившую жизнь?
Любовь пришла в прекрасное «когда-то»
и знать не хочет подлых дат и числ.

Во тьме годов, потерянных тобою,
одной любви не гаснет ясный свет.
Мгновенье, одарившее любовью,
огромнее безлюбых долгих лет.

Для памяти годами мерить дружбу
зазорно, как торгашеский расчёт.
Друг словно в дом в твою приходит душу
и заодно с тобою в ней живёт.

Не делит память на живых и мёртвых,
придут легко из райских кущ её
все, кто пропал за дальним поворотом,
к которым сердце тянется твоё.

В ней всем хватает места и участья,
в ней столько лиц, сияющих светло.
И над моею памятью не властно
мечом дамокловым нависшее число.

Да, есть года рождения и смерти
и несколько таких же внешних дат.
Но память моя гордая, поверьте,
глядит с усмешкою на жизни циферблат.


З А  К О М П О М

Я виршеплёт догутенберговской эпохи,
с пером в руке гоняюсь за стихом.
А на экране компа щёлкать строки
занудным почитаю ремеслом.

Какие к чёрту выси и паренье!
Одна бездушных кнопок кабала.
Пииты старые не зря сжимали перья –
ведь перья – оперенье для крыла.


* * *

Уже недолго мне гулять осталось
с высоко вознесённой головой.
Вцепилась в руку, не пускает старость,
тяжёлый на подъём попутчик мой.

Шабаш, казак. И пусть не надоело
тебе по весям солнечным гулять,
жизнь, как любое начатое дело,
пора заканчивать, а, значит, умирать.

Не хочется. Как ни крути – привычка.
И привыкать к хорошему легко.
А метроном стучит тебе ритмично –
недолго, не жилец, недалеко.


П О Д С Л У Ш А Н Н А Я  П Е С Н Я

Никакие слова
от любви безответной не лечат.
Ни слезами, ни песней
злую боль до конца не избыть.
На поля и сады
опустился сиреневый вечер,
приглашает счастливых
на свиданья спешить.

И речной стороной
на свиданье с другой,
напевая, идёшь
мимо окон моих.
Разве косы мои,
разве очи мои
не черней, чем у ней,
у подружки твоей.

Не прикажешь любви-
уходи, безответная, злая.
Уходи вслед за ним,
что проходит чужим мимо глаз.
Я его не виню,
раз ему приглянулась другая,
видно, так суждено,
чтобы наша любовь не сбылась.

Завтра с сердцем пустым
на свиданье с другим,
напевая, пойду
мимо окон твоих.
Разве мало парней
есть в станице моей,
что полюбят меня
горячее, чем ты.

1964 год.


Н О Ч Н О Й  В О К З А Л

Пустые глазницы вагонов,
начальственный окрик гудка.
Тоска многолюдных перронов,
людских одиночеств тоска.

Кругом отчуждённые лица,
поникшие плечи кругом,
как будто застыл здесь и длится
унылый обряд похорон.

У стен неприкаянно жмутся,
на лавках понуро сидят
и слеп, словно пыльные люстры,
их тусклый, невидящий взгляд.

Не люди уже – пассажиры,
начинка для транспортных средств
уходят из прочного мира
на скользкие полосы рельс.

Томит ощущенье, что скоро
в назначенной клетке купе
лететь колеи коридором
навстречу неверной судьбе.

Сквозит холодком неуюта
за ждущими жертвы дверьми.
И маются бедные люди,
пытаясь остаться людьми.

1973 год.


* * *

Ушла эпоха бодрых пешеходов,
когда советский трудовой народ
шагал хоть на парад, хоть на работу
и пару вёрст ногам не ставил в счёт.

Где вы, «застоя» стройные фигуры,
причёски пышные и брюк матросский клёш?
Не уходящая, ушедшая натура,
которую обратно не вернёшь.

Теперь не то. Раскормленные туш
на тучных по-слоновьи тумбах ног
из «мерса» выбираются натужно,
переползают офиса порог.

Зачем напрасно вылезать из кресла,
на встречи бегать, опоздать боясь?
Покоит «мерс» упитанные чресла,
заменит дружбу сотовая связь.

Пусть выгляжу отсталым и брюзгливым,
но заявляю без обиняков –
меня тошнит от складчатых загривков,
от бритых каторжанских черепов.

Стыжусь, что «Копьеносец» Поликлета,
мужского облика бессмертный идеал,
вдруг, на пороге нашего столетья
пузатым и хмельным Силеном стал.

Приехали. Меняли, торопились
и потеряли гордый облик свой.
Куда спешила ты, великая Россия?
Неужто до прилавка со жратвой?


С Т Р А Н А  А Т Ш О Л О В

Круглились паруса, победно мачта пела,
был свеж пассат. Безвестная земля
ждала нас впереди и наша каравелла
шла открывать её во славу короля.

Три месяца ни облачка, ни бури,
светила нам счастливая звезда.
С оттенками сапфиров и лазури
соперничали небо и вода.

Наука морехода, долг и вера
рукою твёрдой направляли путь.
И вот он – долгожданный возглас «terra»!
пьянящим валом ударяет в грудь.

Мы все на палубе, простоволосы, босы,
гурьбой гудящей облепили борт –
и адмирал, и падре, и матросы,
и я, биограф, по прозванью рифмоплёт.

Лаская глаз, над корабельной рострой
из бездны вод, слепящих синевой,
вставал и рос зелёный чудный остров
увенчанный конической горой.

Земля всё ближе. Город белостенный
поодаль виден. Виден чёткий план
дорог, угодий. И полоской пены
на берегу толпа островитян.

Что ж, познакомимся. Не медля, якорь брошен,
на воду спущен адмиральский бот.
Заряжены мушкеты. Осторожен
наш адмирал. Но долг зовёт вперёд.

Нас ждут туземцы. Статны, смуглолицы,
в льняных туниках с разноцветною каймой.
Молчат загадочно, во взглядах любопытство,
на страже воинов вооружённый строй.

Народ не дик. Пускай глядят сурово,
в манере их порядок различим.
И странно видеть – все белоголовы,
как будто каждый был рождён седым.

Навстречу нам, снедаемым тревогой,
шагнул старик с резным жезлом в руке,
остановил ладони жестом строгим
и начал речь на близком языке.

Родное лузитанское наречье,
латынь и кельтов древний праязык
звучали в нём. И речи смысл зловещий
мгновенно в наши головы проник.

«Ваш путь окончен, мореходы. Кто вы –
нам всё равно. Вам нет пути назад.
Мы отрасль Атлантиды. Мы – атшолы.
Кто прибыл к нам, тот рад или не рад,
останется на острове до смерти –
таков закон незыблемый в стране.
Вы далеко не первые, поверьте,
и будете здесь счастливы вполне
как те норманны, эллины и пуны,
что приплывали прежде.Наш народ
их принял братски.Помыслы и думы
от прошлого очистите.Вас ждёт
благая жизнь.Страна у нас богата,
стада и нивы-достоянье всех.
Власть милосердна и законы свято
оберегают дни трудов и дни утех.
Мы любим празднества,театры, стадионы,
почётом венчаны учёный и поэт.
Прекрасны девушки, любвеобильны жёны,
нет вознесённых, обойдённых нет.
А что подчас под чуткими ногами
колеблется,гудя,земная твердь-
мы верим,что,хранимые богами,
избегним мы атлантов злую смерть.
,Я всё сказал. И если не по вкусу
вам речь моя,» - старик возвысил жезл –
один из воинов нацелил аркебузу
(а, может, что другое) и взлетел
наш бот грохочущим и дымным вихрем щепы.
Не шелохнулись мы. Был веским аргумент.
Что тут раздумывать? Противиться нелепо.
Командуй, адмирал. Настал момент.

Я не боец. Сражаюсь на бумаге.
И, если честно, я возликовал,
когда из ножен вынутую шпагу
через колено адмирал сломал.

Мы бросили мушкеты и кирасы
и нам рукоплескал атшолов стан.
А падре наш достойный скинул рясу
и с чувством обнимал островитян.

Прости, король. Прощай, карга Европа.
Без слёз отдам, что вы сулили мне –
быть при дворе последним из холопов
и жизнь закончить в долговой тюрьме.

А здесь я волен петь и веселиться,
стихи к ногам возлюбленной слагать.
Из тесной клетки выпорхнула птица,
пускай дымит вулкан – мне наплевать.

Я знал легенду о судьбе атлантов,
а нынче наяву я видеть мог
курящийся над куполом гигантским
предательский, погибельный дымок.

И что с того? Мы все уйдём под своды
Аида мрачного. На жизненном пути
нас мучит жажда о глотке свободы.
Ты получил его. Лети, душа, лети.