made in Ukraine

Сущая правда

Кривой темный переулок служил мне короткой дорогой в школу, сокращая путь на несколько минут. 

Когда тебе  семь лет несколько минут очень важны, годы кажутся вечностью, а сама вечность пустяком.

Меня хотели отдать в четвёртую школу. До убийства Михоэлса четвертая школа была еврейской - преподавание велось на идише. И через сорок лет после ликвидации еврейских школ считалось, что в этих стенах меньше антисемитизма. 

Меньше антисемитизма - эта формула сопровождала меня все детство. 

В Киеве было больше антисемитизма. Чем где? Непонятно. 

При поступлении в киевский университет одной девушке сказали: " У нас университет имени Шевченко, а не Шолом-Алейхема".

 И не приняли эту девушку, якобы сдавшую экзамены на ять. Это означало много антисемитизма. 

В университете было больше антисемитизма, чем в четвертой школе, куда меня не приняли из-за районирования. 

Я попал в первую школу. 

В первой школе было больше антисемитизма, чем в четвертой школе и я туда попал. 

В начале каждого года классный руководитель заполняла журнал, где отмечались ФИО и должность родителей, национальность ребенка и его родной язык.

Происходило это так.

Каждый должен был встать и назвать кем работают его родители и произнести вслух свою национальность и назвать родной язык, а учитель записывала данные в журнал.

В нашем классе было два еврея, цыганка и много русских и украинцев.

Никто не мог себе представить, чтобы человек встал и при всех громко сказал: "Я еврей или я цыганка".

(Я и сегодня не очень могу это себе представить)

Учительница придумала как этого избежать.

Первым шел Сергей Глезер. Мама у него была украинка. Учительница подзывала Глезера к себе, записывала в журнал слово еврей, и показывая Глезеру на это слово, спрашивала его: "Правильно?".  Глезер кивал. Учительница закрывала пальцем левой руки слово еврей в журнале, чтобы с первой парты его  не было видно и спрашивала вслух: "Родной язык у тебя русский?".

Глезер кивал.

Когда очередь доходила до моей фамилии на букву Л, учительница подзывала меня, раздвигала пальцы левой руки и закрывала ими два слова еврей.

Когда очередь доходила до Зины Руженко, учительница закрывала тремя пальцами три слова, растопырив левую руку на всю страницу.

Это происходило каждый год, начиная с 1-го класса, но почему-то закончилось в классе примерно шестом.

В первый месяц занятий в темном и кривом переулке меня встретил Витя Селиванов. Он был переросток, страдавший врожденным кретинизмом или  дебилизмом, нигде никогда не учился, из многодетной семьи, родители огромного роста, отец Вити пил и бил мать.

Витя преградил мне дорогу в школу. Ему не нужны были деньги. Он достал перочинный нож и сказал, чтобы я привел сюда в переулок девочку из моего класса, иначе он меня зарежет.

Неделю я обходил переулок, а потом страх прошел и я вновь сократил себе дорогу.

Витя был на посту. Но оказалось, что он не помнит меня. Вернее, помнит  смутно. Но свое желание увидеть в переулке девочку Витя помнил хорошо. Он опять пригрозил мне ножом. Я месяц обходил переулок. 

Через месяц я увидел Витю в другом месте издалека - шагов с двадцати. Витя был сильно избит и не заметил меня. 

У меня был план кого из девочек привести в переулок, чтобы спасти свою жалкую жизнь. Я узнал кто из девочек где живет и какой дорогой они ходят домой. Одну из девочек заманить в переулок было не сложно, но до этого не дошло. 

После того, как Витю избили, он долго не появлялся в переулке, а я подружился с попутчиками и мы стали ходить через переулок стайкой.

Витя называл меня: "Жидёныш и пацючок - крыса на украинском языке, но уменьшительно-ласкательно - крысёныш".

Эти обращения в нашем городе были общими оскорбительными и не касались национальности.

Получалось, что если старший пацан называет младшего жидёныш,  то старший настолько презирает младшего, что ему нет нужды вникать в такие мелочи, как национальность.

То есть национальность как и имя ещё надо заслужить, а пока ты ничего этого не заслужил, то будь на самой низжей ступени.

Витя стал моим главным врагом и объектом мести на всё детство и юность.

Сегодня я понимаю как важно в жизни иметь верного врага.

Вряд ли я думал о Вите часто, но в самые трудные моменты я согревал себя мыслью, что всё не зря и мы встретимся.

Витя был намного выше и взрослей меня, но к моим 16-ти годам он уже не казался мне огромным - он плохо питался, был высокий, но тощий и не спортивный, а я уже бегал десятку, провел несколько боев на ринге и имел опыт уличных драк, но главное я обладал уличной храбростью и наглостью, которые важнее техники драки.

Я почти забыл о Викторе, когда мы пересеклись. Я был с пацанами, которые показали мне Витю вдалеке: "Это Селиванов". 

Кто-то свистнул, гикнул на Виктора и тот, ускорив шаги, удалился, но не бежал, а отступил от толпы.

На лице Виктора был не страх, не злоба, а сосредоточенное желание оказаться в безопасности.

Видно ему уже не раз доставалось от групп мальчишек.

В этот момент я понял, что могу отомстить Виктору один на один.

Физически наши шансы были плюс-минус равны, но морально я почувствовал перевес.

Я специально не искал встречи с Виктором, но мы встретились.

Виктор был с велосипедом и не мог убежать. Он катил велосипед через пустырь между одноэтажными частными домами, где мы с пацанами затеяли какую-то возню с мячом.

Витя выкатил велосипед из-за угла на пустырь и увидел нас, человек десять.

Заискивающая лживая улыбка-маска появилась на его худом загорелом лице.

По кривым грунтовым дорожкам между деревьями на велосипеде далеко не убежишь.

Еще мне помнится, что велосипед был сломан - короче, чемодан без ручки.

Мальчишки были настроены миролюбиво, а я почему-то решил, что настал мой час.

Я окликнул Виктора и подошел к нему.

"Ты узнаешь меня?", - спросил я его с вызовом.

Заискивающая улыбка сменилась на лице Вити выражением обреченности, а затем его взгляд опустел.

Витя ничего не ответил и смотрел мимо меня вверх чуть выше моей головы куда-то влево.

Ударить человека, который не атакует, не защищается, не грубит, не отступает, а молча тупо ждет когда его ударят очень и очень сложно.

Мне приходилось бить людей по настоящему и понарошку, в спорте и в игре, рукой, ногой и разными предметами, но ударить того, у кого опустились руки, кто смирился с ударом и даже не заслоняется, не отворачивается я не смог тогда и сейчас, думаю, не смогу.

"Ты помнишь меня?", - заорал я на Витьку что есть силы и злости, а их у меня уже почти на Витьку не было.

"А як жэ, звисно", - ответил Витька - а как же, конечно.

В его взгляде вдруг появилась искра разума, и он уже не был тем покорным судьбе пустым существом, но странное дело - я вдруг понял, что Витька зафиксировал мою неспособность ударить его, беззащитного. 

Этой фиксацией Витька уровнял нас: я слаб - не могу защититься, но и ты слаб - не можешь ударить слабого. 

И это совершенно лишило меня агрессии.

Мы постояли напротив друг друга и каждый пошел своей дорогой.

С тех пор много чего со мной бывало, но сегодня вспомнилось это.

Сегодня у меня возникло недоразумение с полицией Нидерландов. 

"Вы еврей", - спросил меня молодой офицер после изучения моих документов.

"Да к, сожалению", - ответил я.

"А почему вы живете в Украине?", - спросил полицейский.

"Не знаю, - честно ответил я, - вероятно, потому что родился там".

Амстердам, 28 марта, 2014