Неохватный сентябрь

 

СЕНТЯБРЬ

Слава тебе, поднебесный
Радостный краткий покой!
Солнечный блеск твой чудесный
С нашей играет рекой,
С рощей играет багряной,
С россыпью ягод в сенях,
Словно бы праздник нагрянул
На златогривых конях!
Радуюсь громкому лаю,
Листьям, корове, грачу,
И ничего не желаю,
И ничего не хочу!
И никому не известно
То, что, с зимой говоря,
В бездне таится небесной
Ветер и грусть октября...

                Николай Рубцов


Если вдумываться в глубину содержательной части стихотворения — то что в нем из кладовых непреходящего смысла? Из заповедных ноосферных сокровищниц. «Радостный краткий покой»?  Ну, чего проще... хотя и прячет в себе некоторые начальные, близлежащие основы «философского взгляда на мир». А может, откликнутся, что-то ответят сознанию на его «проклятые» вопросы, на неприкаянные состояния концовочные строчки? Посмотрим — в который раз:

В бездне таится небесной
Ветер и грусть октября...

Вряд ли и это катарсисно. Никаких откровений, распахнутости для мысли, вознесения к «перистым облакам» духа. Ничего сущностно и искомо высокого, чтобы насытиться, забыть обо всем и одновременно все вспомнить — до мелочи и запредельной неохватности. А ведь как часто этого хочется, и мы ищем, ищем этого в стихах.
В первой строчке из двух вышеприведенных —  куда ни шло, действительно чудится намек и ожидание: что же, что же там укрывается, а может, и ждет нас? «В бездне таится небесной...» Но дальше? Что увидел поэт в солнечном зените своим зрением, что ощутил «вещим» чувством, художественной интуицией?
Как ни изощряйся — «ветер и грусть октября...»
А не играют ли нами, подумаешь. Не зашел ли автор в «ту область небес», ему органически не присущую, откуда не может  достойно выбраться? Вот и улыбается смущенно, будто предлагая сменить ожидание открытий на смирение, на печальную и напоенную светом грезу, на привычное понимание нашего песчиночного, человеческого места во вселенной — в этих вот сенях, у этой речки и рощи, в терпкой тишине и осиянности сельской обыденщины с ее лаем собак и коровьим мычанием.
Не иронизирует ли поэт над целым непостижным, а возможно, и весьма простым, как окружающая нас видимость, мирозданием? Над самим замыслом Божьим о нас, никому в пламенеющих бездоньях космоса будто бы и не нужных?
Да, и такая нотка иголочкой покалывает плоть стихотворения.
Но ему, стихотворению, мало дела до этих покалываний. Оно всем своим составом оптимистично и головокружительно гармонично. Самодостаточно. В нем ни капли поэтической вычурности, никакой заносчивости и претензии на «высоколобость» — а ведь хватает в нас всякого, особенно когда упоены собой, тем сладостным и мучительным мистерийным грохотом громов и полетом молний, которые сотрясают нам черепные коробки, сердца, души...
Ничего «люцифериански блистающего» у Рубцова нет. Весь он в своем «Сентябре» — и слава, и благодарение, и благословение. Весь — любовь, приятие таинственности и явленности бытия. Весь — трогательная грусть по поводу изменчивости, неустойчивости торжественных настроений и в нас, и в природе, и там, где всё-всё и всех-всех уже подстерегают «ветер и грусть октября...»
Пусть подстерегают. Октябрь тоже прекрасен, и случается, что не все листья улетают с деревьев в течение этого светлого, до слез проникновенного периода нашей краткой и радостной — да, что бы там ни было, радостной — частички вечности, дарованной нам кем-то.

Слава тебе, поднебесный
Радостный краткий покой!

Поразительно емко. Невыразимо глубоко и дорого.