100 ревью. Обзор Ильдара Харисова

Коллеги, слова о пире во время чумы нынче звучат повсеместно. Да, чума. В наших головах в том числе.
Будем надеяться, что чума – временное, а "Декамерон" – вечное.
Кто-то его сейчас записывает.

***

Из стихотворений, принесенных на ревью, "задели" больше других:

Стран-Ник

http://www.stihi.ru/2011/05/24/8830

пожалей мя, господи, во хмелю
 я хмельной, не мёртвый - совсем дурак
 не ропщу, не верую, не люблю
 пожалей мя, господи, просто так

 небеса в криничную синь пролей
 заплети ветрами дожди, как встарь
 рушники ромашковые полей
 постели на землю, как на алтарь

 не в эдемских яблоневых садах
 а в белёсой бездне над головой
 схорони мя, господи, навсегда
 не смотри, что будто бы я живой

 ты пришли жнецов своих на заре
 похмели студёной блазной росой
 чтоб, озябнув в утреннем серебре
 я к тебе, как в детстве, побрёл босой

Сильно выражено ощущение бессилия взрослого человека и желание вернуться...

*

Аюна
http://www.stihi.ru/2010/07/24/3724

чашка

 думаешь у меня крылья
 нет
 я падаю медленно
 не успеваю
 разбиться
 я из такой же глины
 как и ты
 когда меня лепили
 на гончарный круг случайно
 упало
 несколько перышек из крыльев икара
 а так я обычная чашка
 никто ничего не пьёт из меня
 говорят
 дурная примета
 говорят
 каждый выпивший из меня
 начинает видеть странные сны

Стихотворение замечательно неожиданным симбиозом символов, посылающим мысль... работать. )
Последняя строчка кажется недостаточно сильной для этого стихотворения. "Странные" – будто замена чего-то.

*

Александра Герасимова
http://www.stihi.ru/2012/06/03/9184

"у женщины цветение садов
съестная нагота, рассвет в ресницах..."

Блестяще.
И дальше тут и там - прекрасные строчки.
А какой финал:
"и рвётся в небо птица там, где тонко"!
Образ - шедевр.

*

Точный портрет времени, места и чувства: 

http://www.stihi.ru/2010/08/20/7242
Игорь Гонохов
 напишите, милые, о Москве...

на старинных, стёршихся петлях шкаф,
 (временной меняющийся портал),
говорят, все ищут на Плетешках,
чтоб попасть в Москву, о какой мечтал.

а Москва – давно уже не Москва...
этот город, выцветший от жары,
у торговца где-то сидит в мозгах
 между вкусом фенхеля и зиры.

африкански-жёлтый сухой газон,
возле баков – брошенный самокат,
небоскрёбы в мареве – там – Гудзон,
завернёшь за фруктами – Самарканд.

я Москву во времени растерял,
и куда бы мне ни пришлось идти:
где была пельменная – ресторан,
а на месте булочной – стал «интим».

но пока не съехала жизнь в кювет,
от забот пока не заглох мотор,
напишите, милые, о Москве –
те, кто помнит прежнюю до сих пор.

слишком много дыма, смертей, сирен
 и жара – с неделю не пьёт Костян,
а мне снится, будто цветёт сирень...
и над нею, в белых свечах – каштан...

*

Очень хорош "Кишинёв" Регины Мариц.
Я писал о нём раньше, повторюсь:

http://www.stihi.ru/2013/02/11/1000

Двенадцать лет и лето нараспашку.
Вспотевший двор хрущёвской трёхэтажки,
рукастые каштаны
 в балконные карманы —
без спроса.
Чу! Из казанов —
вишнёвое стаккато: Ки_ши_нёв.

Вирджил Васильевич выносит мусор —
румянец и послеинсультный шаг,
фанат Вертинского и женских бюстов;
как выпьет, плачет, кроет Сибирлаг
 и русских: тех, что увели корову
 и папу — ни за что и навсегда.

Опять бушует рэбе со второго!
Поёт, кричит ли, молится?..
Седа
 в его окне колючая джида.

За гаражами тень, и три девицы
 гадают на сыпучих лепестках:
останемся, уедем, что случится?..

Всё будет хорошо.

А будет так:
вот этой, с левантийскими глазами,
цвести, толстеть и соблюдать шаббат;
вот этой, длинноногой, в Алабаме
 рожать разнокалиберных ребят;

а этой вот, молчунье близорукой,
ходить за словом, за вишнёвым звуком,
неузнанной маруськой
 по памяти по узкой,
оттуда,
где был русский мир
 натянут между «доАмне» и «вэй'з мир».
------
джидА – листопадный или вечнозелёный кустарник или дерево, часто колючий.
доАмне – [’dwam-ne] боже мой! (с румынского)
вэй'з мир – боже мой! (идиш)

Пространственно-временной мир постепенно расширяется: от кишиневского двора на восток, в прошлое (Сибирлаг) и на запад, в будущее (Алабама)… а в конце вновь сходится в мире родного языка.
Разные поколения (не менее четырех: от отца Вирджила Васильевича до «разнокалиберных ребят» в Алабаме) дают коллективный портрет эпохи.
Вирджил Васильевич «кроет русских», но – фанат Вертинского; символично уже само сочетание романского Вирджил (Virgil – привет Энею и флорентийскому изгнаннику) в его имени и славянского «-евич» отчестве.
Три девицы – и реальны, и сказочно-архетипичны.
Джида в окне рэбе – седа и колюча, зато следом тут же говорится о цветущем и «мягком» :) – имею в виду толстеющую даму с левантийскими глазами, следующей обрядам предков. Два лика религии…
Всё это сплетение явных и скрытых смысловых контрапунктов великолепно, при этом дано ненавязчиво.
Живое, звучное, почвенное стихотворение, дышащее историей.

***

Есть чем восхищаться и в других стихах. :)
Всех благ, друзья!

(И.Х.)