Сколько

— И сколько тебе лет, деточка?
Крутишь прядку на палец, шмыгаешь носом и отвечаешь:
— Тридцать.
Бред? Конечно, бред, хотя иногда по утрам все еще просыпаешься с мыслью:
— Ну мааааам, мне ко второму уроку – когда было действительно ко второму, ты вообще прогуливала…
 
 Первая боль – ты возвращаешься из школы, а твоей собаки нет. Ты неделю поила ее молоком из стаканчика, жмурилась, когда мама колола ей в ставшую костлявой лапку витамины, протирала ей нос и глаза соком алоэ и верила, верила, верила в чудо, а чуда не произошло.  И ты не плачешь, а просто роняешь голову на руки и сглатываешь горькое чувство вселенской несправедливости, и никогда не спрашиваешь отца, где он ее похоронил. Ты по-прежнему любишь собак, они по-прежнему слушаются тебя с полуслова и никогда на тебя не рычат, но домой ты через пару лет приносишь не щенка – котенка.

 Первый мужчина. Нет, не первая юношеская любовь, а первый, кому говоришь «да».  С легким холодком по спине, смесью страха и предвкушения, настоянной на сплетнях о Ленке из второго подъезда, о том, что «это» больно и что потом на все будешь смотреть иначе, что вот он, билет во взрослую жизнь. Наутро понимаешь, что мир не изменился, к вечеру – что если промолчать, никто не узнает, а через неделю совершенно не помнишь, было ли тебе хорошо или больно. С ним не встречаешься глазами. Он думает, что ты смущаешься, а ты думаешь, что вполне бы могла подождать с этим до совершеннолетия и что второго раза не хочется.

 У тебя силой вырывают из рук еще один кусочек детства. Ты обнимаешь заплаканную маму, пытаясь что-то сказать, но сказать ничего не можешь, и просто гладишь ее по голове. Бабушка умерла. Хочешь заплакать тоже, но вздрагиваешь, словно тебя ударили по шее связкой прутьев, и слышится гневный шепот:
— Поплачь мне еще! Умер что ли кто? Заживет твоя коленка.
Когда умирает вторая бабушка, ты молча целуешь отца и не выходишь больше из своей комнаты, брезгливо морщась, слыша, что молоденький батюшка служит с ошибками. Ты два года раскладывала все эти обряды по полочкам и знаешь чуть ли не наизусть, не веря ни в один. Противно пахнет ладаном. На кладбище тоже не едешь, остаешься дома и моешь, моешь полы, открываешь настежь окна, но ладаном пахнет еще долго.

 Первая любовь. Нет, не та, где ворох иллюзий и романтические вздохи при луне, этим ты переболела давно. Та, которая заставляет тебя закурить после четырех бездымных лет, от которой круги под глазами, два разбитых мобильных и первая в жизни истерика. И вторая в жизни (всего шестнадцать, ты считала). Он, конечно, женат. Разумеется, давно и не очень счастливо. Ты – счастливо разведена и уже почти нагулялась. Запала хватает на семь лет, а потом ты возвращаешь его жене в надежде, что все у него будет хорошо. И не то что бы ты его разлюбила, просто понимаешь, что для него так лучше. И он понимает. Вы созваниваетесь каждый день, перешучиваетесь, иногда вздыхаете, но ни о чем не жалеете.
 
Ребенок.
— Милочка, да вы в положении.
Пожилая дама в белом халате снимает очки и  деликатно улыбается. «Как? Он же не может. Мы же не могли... Невозможно» — мысли носятся зигзагами. Месяц до твоего дня рождения, на улице слякоть и ветер, ты идешь домой, прыгая через лужи. Конечно, ты пока ему ничего не скажешь, чуть позже, может быть. За день до праздника он забегает к тебе после работы с букетом роз и говорит, что не придет. Жена знает, когда… Ты пожимаешь плечами, ставишь цветы в воду и просишь его больше не приходить. Через полтора месяца просыпаешься в родительской квартире от адской боли, звонишь подруге, проходишь мимо матери к дверям, старательно натягивая на меловое лицо улыбку. Новый год встречаешь в палате. Родители думают, что у Лильки. С ним вы потом, конечно, помиритесь, но о том, что у вас с ним могла родиться дочь, он так никогда и не узнает. Как и о том, что своих детей у тебя не будет никогда.

 И вот тебе почти тридцать. И ты всего этого, если по-честноку, совсем не помнишь. Память научилась выхватывать совсем другое: то, как сестра забрала тебя из детского сада в дождь и вы шлепали по лужам мимо пятиэтажек в резиновых сандалиях; сколько раз тебя спасало вбитое бабушкой умение держать лицо; как в тебе души не чает твоя племянница… 
Жизнь не стала милосерднее – ты хоронишь друзей, кошек, отношения, иллюзии – но память всегда дает тебе шанс на вопрос: « И сколько тебе лет, деточка?», ответить, накрутив огненно-рыжую прядку на палец:
— Ровно столько, сколько нужно, чтобы чувствовать себя молодой и счастливой.