За свою шкуру

               
Пинали сапогами его «особисты» по-чёрному, он распластался на полу, пытаясь перекатываться… В свирепых зрачках «особистов» пылал немой вопрос: «Почему ты вышел из окружения живым?» И жертва заорала: «Я же правду сказал!» Два экзекутора схватили его, как мешок мякины, и усадили на стул – он кое-как пришёл в себя, искривив в болевой гримасе кровавое лицо: «Да-да… правду… командир приказал… когда ему пуля в грудь попала… чтоб я с остатками солдат отступал… Я ему возражал… мол, нам приказано стоять до конца… Но он приказал: выполнять!! Я не посмел ослушаться его… и повёл оставшихся в живых назад, к своим… Нас только четверо…» Таким образом он спасал свою шкуру, хотя на самом деле… Почти истреблённая рота до последнего патрона отбивалась от фашистских атак, командир солдат напутствовал словами: стоять до конца! За нами Родина! Только он, лейтенант, командир взвода, не разделял точку зрения ротного, и не собирался вот так бездарно умирать на безымянной высоте.
После смерти комроты он позвал тех троих солдат, кто был поближе к нему: «Всё! Отступаем – приказ ротного… он только что погиб…» И здесь в логове СМЕРШа он, пользуясь случаем,  списал на ротного все грехи, всё равно, тот погиб в бою, нет свидетелей, кто видел бы перед смертью командира. Он спасал, прежде всего, себя, оговаривая погибшего. Теперь мёртвые спасали тех, кому удалось выжить, теперь мёртвые брали все грехи на себя… И с этой минуты он всегда будет говорить, что в том бою именно командир роты дал приказ к отступлению. Оклеветав боевого товарища, свалив на плечи мёртвого все обвинения, он никому и никогда не признавался, как под шум боя сбежал оттуда… Как они вчетвером пробирались по немецким тылам к своим… Он рассказывал на следствии, как жутко голодали, как спали на голой земле в рваных гимнастёрках… они много-много страдали… Иначе его просто бы расстреляли… 

                Записано со слов фронтовика