Ее портрет

Эту картину  нельзя не запомнить:
Вьются кокетливо из-под берета
Волны  волос золотистого цвета.
Носик  прямой, даже  чуточку вздернут.
Лоб алебастровый и, как примета,
Бархат ресниц, их  мерцанье и трепет.
Взгляд  и  стыдливый, и чуточку томный.

Кожа  нежна и  свежа,  словно персик,
Спящий с  утра в колыбели прохлады.
Губы, похоже,  еще не  узнали помады.
Дрогнут в  улыбке – и тут же воскреснет
Мысль о блаженстве, о рае и аде,
Об океане любви, о тоске, об отраде…
О   неприкаянном  счастье, о песне…

В тонкой  улыбке – французская легкость.
Свежесть, невинность и мудрость природы
Сделавшей  милость; лишь в  юные годы
Женщина  может так просто и  ясно,
Без ухищрений  парфюмов и моды
Солнечным светом в  любую погоду
Быть озаренной… заветной, приветной…

Глянь: эти ушки не знали сережки!
Глянь! Эту  шейку не трогали бусы!
Все дышит негою, все  безыскусно,
Все – от небес… И от мамы немножко…
Девушка, мнится, не знает по-русски.
Это не Катя,  Наташа,  Маруся.
Ножки не знали  ненастной  дорожки…

Может, Анетта, а может быть, Жанна…
Ты  не блистала в  изысканном  свете.
Но замолкали старушки и дети,
С грустью глядели вослед парижане…
Ей бы  сидеть в  королевской карете,
Ей бы  Венерой блистать на рассвете,
Ей, как Мадонне, молиться  во  храме…

Вывел неведомый мне живописец
Лик парижанки на тонком  фарфоре,
Взяв  бирюзу у  рассветного моря
Для  синих глаз; вот, взмахнули, как птицы,
Крылья  бровей  смоляных; на просторе
Птицы  парят, незнакомые с горем.
Очи мерцают, как в  небе зарницы!

Как  же  мне жалко, что я  - не художник!
Жил  бы  в начале  двадцатого века.
Прямо в  Париж, в  живописную Мекку,
Я убежал  бы, забыв осторожность,
И на Монмартре, в  этом красочном  пекле,
Очи и плечики под  вуалевой  сеткой
Я целовал бы… Дай, Боже! О, Боже… Негоже…