Срок и время. Стихи-2014

Никогда...

Никогда, никого, ни за что,
Ни за ваши коврижки,
Продырявленный как решето
И набравшийся лишку,
Проигравшийся в дым или в хлам
На последние бабки,
Переломанный напополам
В день жестокий и зябкий,
Не раскрывшийся, как парашют,
Там, где крыто и шито,
Что бы ни было, не попрошу
Я от жизни защиты!


Акела

Кто-то помер, кто-то сгинул,
Мир сужается до точки,
Остаются только строчки,
Заморочки да клочки.
Но держу прямую спину,
Я - истрачен, обесточен,
Пусть не вечен, всё же прочен,
И не сточены клыки!


Там, где...

Там, где  зависть восходит опарой
Там, где ненависть бродит кумой,
Можешь быть неразумным и старым -
Только руки умой!

Но когда отвернётся Создатель,
И порог твой потопчут враги,
Поднимись, оловянный солдатик,
И сожми кулаки!


Дом

Упало солнце за селом,
Где я чужой, где я - пришелец,
Где старый дом молчит, ощерясь,
Пропахший полусонным злом.

Я этот сруб ласкал рукой,
А он в ладонь втыкал занозы
И провожал меня, несносен,
Словцом, похожим на укол.

В осеннюю слепую гнусь
Я уезжал, почти что плача..
Вослед мне дом желал удачи
И ждал, когда же я вернусь.


Галки

И кто бы знал, куда иду,
Когда тревожит ветер с юга,
И небо злое, как дерюга,
Забытая в моём саду.
Наш дом сегодня - сирота,
Он дремлет и почти не дышит,
И видит сны под старой крышей,
А в них - простор и пустота.
Меня там нет. Собачий след
Засыпан временем и снегом.
Я - в городе, сыром и пегом,
Где первый нем, а третий слеп.
Второму - мне - не по себе.
Зима растает, и не жалко...
А по весне вернутся галки
И будут жить в печной трубе.


Глечик

В месте, где я гвоздями прибит
К долу и к полу, к любви и хандре,
Солнцем и тенью весь день рябит
В дачном, удачном моём ведре.

Я эту воду из родника
Нёс, по дороге не расплескав,
Вот и пристала ко мне тоска,
Шла, и держалась за мой рукав.

Я у калитки сказал: "Войди,
Может, и выйдет из встречи толк".
В маленький глечик плеснул воды
И протянул ей: "Отпей глоток!.."


Балалайка

Сосед мой берёт балалайку
Под вечер субботнего дня.
На нём - безразмерная майка,
А в нём - поллитра огня.
Глаза его словно у рыси,
А руки струну теребят...
Кричит мне: "Послушай, Борисыч,
Вот, выучил для тебя!"
Из бани, до блеска отмытый,
Поёт о чужой судьбе.
Былого антисемита
Слегка придушил в себе.
Дружище, ещё сыграй-ка
Падение, и полёт...
Он мучает балалайку
И "Тум-балалайку" поёт.


На излёте лета

Лето выбрало самосожжение...
Опалённые пятки грозы
Так сверкают, что громы ружейные
Нынче кажутся тише в разы.

А рассветы охотничьи - длинные,
А в тумане - тревога да жуть...
В небе тянутся семьи утиные,
Им до осени не дожить.


Облака

Там, где улица моя деревенская
Поворачивает круто на юг,
Разлилась тоска такая вселенская -
Даже птицы от неё не поют.
Петухи молчат, как будто зарезаны,
У соседа сдохла бензопила...
Нынче улица скупая и трезвая,
Никогда она такой не была.
Наши псы сегодня злы и взъерошены,
Только нюхают парок от земли.
Дай нам, Боже, хоть чего-то хорошего...
А по небу - облака, корабли...


Ночью...

Господи, я сомнением вывернут весь!
От хулы до молитвы мой шаг неровен.
Когда невозможны ни высь, ни весть,
Я сам себе - жертвенник, сам себе овен.

Ждал ли я этого - больной спины,
Умирающей памяти, растворения в пране...
В моей пустыне раскалены,
Камни, с которых сойти не вправе.

Но обожжённой своей стопой
Я повторяю попытку шага.
Господи, как же мне быть с тобой
Ночью, когда не горит бумага!


* * *
эти каменные были
в паутине и в пыли
знаки памяти и боли
чья-то выбила рука
это мы с тобой приплыли
это мы с тобой дошли
наши беды и любови
принесли издалека

в спину нам дышала матом
расписная сторона
был бы я по жизни мотом
всё растратил бы допрежь
только дальние раскаты
и небесная война
да работа да заботы
на закорках не допрёшь

этот груз полна кошёлка
только выгорел дотла
всё отбросить и не жалко
и остаться налегке
там где травы мягче шёлка
и замёрзшая ветла
и последняя рыбалка
на заплаканной реке


Над рекой

Над рекой, забытой временем,
Нынче высохшей почти,
На простор, бедой беременный,
Я смотрел через очки.

Этот путь с асфальтом выбитым,
Где остыла благодать,
Выбрал я, и ветры выли там,
Сердце требуя отдать.

Но оно давно обещано,
Взвешено, как ни крути...
Слышишь: слабое, но вечное
Спотыкается в груди.


* * *
Скажу воробьиное слово
И выйду в пространство окна,
Туда, где ни чести, ни славы,
А только свобода одна,
Туда, где вранья ни на йоту,
Где можно забыть о былом,
Где главная в жизни забота -
Размахивать слабым крылом!


* * *
Ну, вот и всё, погас и облетел
Осенний день, привычно суматошный.
Небесный волк, пока что злой и тощий,
Грызёт луну, и нет важнее дел.
Ещё вчера я пялился в тоске,
На жёлтый блин, повисший над забором,
И город надрывался птичьим ором,
И билась жила на моём виске.
На лике убывающей луны
Уже видны следы слепого мрака...
Но тише, тише, спит моя собака!
Луна, и волк, и я - всё это сны.


Ночная прогулка

Луна, не ярче фонаря,
Запуталась в увядших ветках,
Ночной туман рогожей ветхой
Укутал плечи ноября.
Собака, я и трости стук,
Сухая дрожь промёрзших рук,
Бесшумный бег чужой машины...
Среди ветвей - холодный круг,
И луж печальные морщины,
И птицы крик, взлетевшей вдруг.


Встречное

Консервная банка с колёсами
На мокрой дороге козлит,
И дым над лесами белёсыми
Бетонных касается плит.

Как будто бы мёртвые с косами,
Стоят верстовые столбы,
И тени маячат раскосые -
Из прошлой, не нашей судьбы.

Мы едем, отравлены сказами,
Гроза нас колотит, как плеть,
И фарами ночь лупоглазая
Горит, но не может сгореть.


Цикада

Красным сбрызнута серая ветошь заката,
Волны зло и отчаянно лупят в причал,
Там, где я их стихами не перекричал,
Воздух пряный и сладкий, как будто цикута.
Но слышна эта кроха, ночная цикада,
Заливается, словно в начале начал,
Как бы мир ни состарился, ни измельчал,
Всё же блеяньем вторит овца из закута.

Отвечает ей птица из горнего дыма,
От которого тает глухая вражда,
Даже если бездонна и непримирима...

И не пробуй дремать под шуршанье дождя,
И не ври, что все стрелы истории - мимо,
И не жди, что спасёшься, во тьму уходя.


ЮЖНЫЕ ПЕСНИ

1. Из Таганрога в Мариуполь...

               Там пробирался я к Азову...
                Арсений Тарковский

Из Таганрога в Мариуполь -
То автостопом, то пешком...
Ростов мне вслед как филин ухал,
Грозил пудовым кулаком.
Я там по молодости грешной
Смутил немало юных дев,
Но, на спину рюкзак надев,
Исчез трусливо и поспешно.

А степь дышала ветром с юга,
И по небу плыла фелюга,
И рыбы шли по облакам,
И пёс - заката кровь лакал.
А степь травой качала чалой
И мне шептала горячо:
"Никак нельзя начать сначала
То, что не прожито ещё!
Но будет - боли и позора
Пора, и страха, и стыда..."

Дыханье мерное Азова
Вело меня невесть куда.

2. Девушки Херсона

             Наташе Крофтс

Эти девушки Херсона...
Память сладкая весома,
Были времена!
Из-под век сочится влага.
Где она, моя отвага?
Больше не нужна.

Мимолётно, мимо лета,
Мимо осени раздетой,
В беспонтовый Крым.
Я тогда стремился к Понту,
Только он за горизонтом
Был неуловим.

Но зато в тумане сонном
Вижу девушек Херсона,
Золото и медь.
Опрокинутые лица,
Как днепровская водица,
Как любовь и смерть.

3. Дели Гёль

Мы шли Тилигульским лиманом,
Мы гнали дырявый баркас,
И мир за туманом был странным,
И птицы кричали на нас.

А друг мой скучал по Одессе,
Он пел про Приморский бульвар,
Фальшиво, но всё же как в детстве,
Как будто бы счастья урвал.

И буйное озеро* это
Щадило нас, сколько могло,
Но всё же безумные ветры
На части разбили весло.

До берега мы не доплыли,
Без нас остывает наш дом,
Забыли мы страшные были,
И беды, что будут потом!

* - Название лимана, расположенного на границе Одесской и Николаевской областей, происходит от тюркских слов «Дели Гёль» — Буйное Озеро. Я на нём бывал в середине 70-х и однажды действительно чуть не погиб.

4.Одесса

Оставь Одессу одесную,
Когда пойдёшь по облакам,
И, покидая твердь земную,
Последний опрокинь стакан,
И где-то там, за Ильичёвском,
Глоток занюхай коркой чёрствой,
И сладким духом закуси,
Поскольку берег жарит рыбку,
И прёт кефали запах зыбкий,
А это - Господи спаси!
И наконец-то растворится
Вкус гари, боли и беды,
И черноморская столица
Солёной изопьёт воды.
Её почувствуешь спиною -
С пожарной пеной, адским зноем,
А птиц крикливая орда
Тебя окликнет многократно...
Но как бы кто ни звал обратно,
Ты не вернёшься никогда.


День-доходяга

Этот день-доходяга исчерпан до дна,
Он извергнут из прорвы горячей,
И гремит погремушкой скупая мошна,
И не слышит его только зрячий.
То он трется о ноги, как мартовский кот,
То в ночи копошится и дышит,
И не видит его, ты пойми, только тот,
Кто давно зажигает без крыши,
Кто летает и тает, покинув свой дом,
Кто глотает и дым, и пространство,
Кто газетный язык понимает с трудом,
Выбирая стихи или пьянство.
Этот день ... он огрызок ушедших эпох,
Провонявших то кровью, то дустом,
И растерянно смотрит всё бросивший бог,
И в безбрежных глазах его - пусто.


Зубы войны

Мир не спит ночами,
Ему больно,
У него режутся зубы войны,
А зубы мудрости
Догорают тщедушными угольками,
Обжигая язык и дёсны.
Это обстоятельство тоже не добавляет
Добродушия и спокойствия.

Мир состарился и разжирел
За долгие десятилетия без Большой Войны.
Ну да, всё время что-то где-то погромыхивало:
То там кольнёт, то здесь заноет,
То уши заложит, то хвост отвалится...
Но он притерпелся -
И без хвоста можно жить!

Но Большая Война...
Это что же - вставай с дивана,
Срочно доедай всё, чем набит холодильник,
Бери шинель (с)
И уходи в эту кровавую кашу,
Которую сам же и заварил?
И никогда уже не возвращайся?..


Каменотёс

Каменотёс мастеровит,
Но землю трогает устало.
Не стройте храмов на крови -
Не хватит камня и металла.
Солдаты там, где горький дым,
Дыханием придут и болью,
На этом выгоревшем поле,
Под небом тихим и седым,
Водою талой,
Зарёю алой,
Росою малой...


Берёза

Корявая берёза у забора.
Её верхушку выел огнь небесный,
А сердцевину поразила гниль.
Её ветвям - кривым, сухим и длинным -
Так надоело нам грозить паденьем,
Они давно мечтают об огне.

Так раковый больной ждёт избавленья.
Так я - в ночи и боли, и без сна...

Но как же быть, она весной - живая,
И угощает материнским соком,
И шепчет, и бормочет горячо.
Пускай стоит, столетнее безумье,
Пускай роняет сморщенную кожу,
Её сгребаю и тащу в костёр.

Смотрю на бересту - горит бумага!
И проступают в пламени слова.


Ерофей Павлович

Сбежать бы туда, где снег опаловый,
Где сосны такого роста, что голову держи,
Там станция есть, Ерофей Павлович,
Высокое небо, низкие этажи.
Мимо, мимо, на Амур везли меня,
А потом - обратно, хорошо что головой вперёд.
Три дня здесь стояли - забита линия,
И любопытствовал местный народ:
Что за вагон, гудящий стонами,
И, хотя нам не велели высовываться из ок'он,
Понесли пирожки - корзинами, молоко - бидонами,
А то и самогон, замаскированный рюкзаком.
Санитарка Полинька, с округлой речью,
С маленькой намозоленной рукой,
Говорила мне: "Пей молоко, еврейчик,
Поправляйся, а то ведь совсем никакой..."
А я мычал, не справляясь со словом,
Я нащупывал его онемевшим языком,
Я хотел ей сказать много такого,
С чем ещё и не был толком знаком.
В мешковатом халате тоненькая фигурка...
Вот и дёрнулся поезд, и все дела.
Под мостом бормотала блатная река Урка,
Что-то по фене, молилась или кляла.


* * *
Так дышит с хрипом взломанная душа,
Так душит воздух, спёкшийся без кислорода,
И так судьба готовит дерьма ушат
Для всех, кого настигла вот эта одурь,
Вот эта хмарь , закрученная крюком,
Вот этот ком, не выхарканный из горла...
Кого любил ты - запросто стал врагом,
То, что ценил ты - вымерзло и прогоркло.
А на рассвете всё потеряет вес,
Настанет время знания и расплаты.
И мелкий бес мир увидит без
Всех нас, постылых - правых и виноватых.


Прохожий

Старый плащ случайного прохожего
Так лоснится, словно маслом залит.
Выживут сегодня толстокожие,
Толсторожие, мне так сказали.
Это тайна за семью печатями:
Со своей любовью и гордыней,
Со своими снами и печалями
Никому мы не нужны отныне.
А прохожий, в коже цвета чайного,
Бельмами в мою уткнулся спину...
И, похоже, не совсем случайного
Встретил я сегодня гражданина!


* * *
Ходить мне с дудкой крысолова
И ждать, пока за словом слово,
За мною выстроятся вслед,
Но понимать, что песни эти
Наутро сгинут в интернете,
Как будто не было и нет.

И в этом цифровом болоте
Вы никогда нас не найдёте,
По следу или без следа,
И только знаков череда,
И только эхо на излёте,
И только мёртвая вода.


Плёсское

Когда судьба согнёт в дугу,
Сбегу, и здесь, на берегу,
Где город меньше табакерки,
Где я не виден, не сочтён...
Какое дело мне, что он
Не по моей построен мерке!

Мой Плёс, перчатка на руке,
Я - ненадолго, налегке,
Опять вдыхаю воздух волглый.
Ты мне уже почти чужой -
Что там осталось за душой?
Не больше, чем огней за Волгой!

И не расспрашивай меня,
О том, как жил, что разменял,
Зачем свои листаю годы,
Куда сбежал я от стыда...

Уходит это всё, когда
Смотрю на гаснущую воду.


В том месте, где песни...

В том месте, где песни срывались у скал
На злые ножи волнорезов,
Глушил я вино за бокалом бокал,
Но был омерзительно трезв.
И женщина та, без которой - кранты,
Певунья, чертовка и злюка,
Меня называла привычно на "ты",
Но не было слышно ни звука -
Поскольку волна обгоняла волну,
И струны рвались у гитары,
И женщину эту, вовеки одну,
Судьба мне назначила карой.
И берег, давно отлежавший бока,
В ночи догорал, как бумага,
И прямо над нами башкою быка
Маячила тень Карадага.


* * *
Всё началось, потом - случилось,
Потом закончилось, увы,
Поскольку жизнь - такая милость,
Что не сносить нам головы.

Мы были влюблены, нелепы...
Я всё храню, всё берегу,
Когда от этой боли слепну
На коктебельском берегу.       


* * *
Старик, старик, опять попал впросак...
Не надо строить из себя героя!
Тебе не друг я вовсе, и не враг,
Нас просто - двое.
Когда идём по берегу беды
За умным, но неспешным разговором,
Не отвечай мне, просто так бреди,
Мы выйдем скоро
На волнорез, где сны и рыбаки,
Где трупы рыб и чаек жадный танец,
Где сгинешь ты, и только взмах руки...
Один останусь.


Ева

Ева-Ева, нашаманила, назаговаривала, наколдовала...
И плетет, и ворожит, и покрикивает, и все ей мало.
Где-то слов таких - колдовских, тугих, надышала ли, накосила,
Ну откуда у этой девочки безмерная сумасшедшая сила!
И Адам за ней дурак-дураком, как на верёвочке, яблоко гложет.
Все слова позабыл, в сердце - боль, в горле - ком, с глупой рожей...
Вот броди, ползи за ней, лети - по тропинкам, дорожкам,
                не поймёшь, не поймаешь, хоть тресни...
И да будут ей навсегда пряник, яблочко, счастье, любовь и песни!


1961-й...

В четыре - очередь за хлебом...
Утра, и там вставал рассвет.
Я был худым, большим, нелепым,
Тринадцати лохматых лет.
Старухи, завернувшись в шали,
Молчали, прислонясь к стене.
Они, как лошади, дремали,
Не вспоминая обо мне.
Похмельный инвалид Володя
Гармошку тихо теребил
И крепко материл уродин,
Кто в этом всём виновен был.
С подвывом он кричал, и с болью,
Обрубок давешней войны,
Что загубили Ставрополье,
Былую житницу страны!

Я дома повторял: "Вот гады!.."
Но стыд взрывался горячо:
Я ж помнил мамину блокаду
И папин Невский пятачок.
Горбушку посолив покруче
И крошки слизывая с рук,
В окно смотрел я на могучий
И равнодушный к нам Машук,
Мычал фальшиво Окуджаву,
Стихи лелеял в голове...

Кончалась оттепель в державной,
Пока неведомой Москве.


Витька

Кричал он мне: "А ну-ка, выдь-ка!" -
И я тащился налегке...
Учил меня соседский Витька
Свинчатку прятать в кулаке
И бить с оттягом, прямо в поддых,
Потом с размаху, да в скулу...
Я от приёмов этих подлых
Как вспомню - до сих пор скулю!
Я так не мог. Стирая юшку,
Я клял дружка в звезду и мать...
Но город - яростный и южный
Меня уже не мог сломать.
Мой друг царил, лихой и строгий,
Пока - шпана, пока - не вор.
И Вовка, инвалид безногий,
Пел под гармошку для него.

Витьк'а зарезали на рынке -
Там, где дышала анаша,
Где всё решали по старинке,
По праву силы и ножа.
Стать во дворе старш'им отныне
Мне было выдано бедой.
Лежал он в серой домовине,
Растерянный и молодой.

Всё чаще сон меня уводит
В тот старый двор, в тот мир и дом,
Туда, где фронтовик Володя
Гонял босоту костылём.


* * *

Сегодня вспомню я едва ли
Тех, кто лупил меня под дых.
Да, не любили, предавали,
Травили до волос седых,
Да, рвали душу мне на части,
Так, что дышать не стало сил...
Но помнить это - много чести,
Я всё забыл, я всё простил.
Я всё наполнил новым светом -
И каждый день, и каждый шаг.
И дышит небом, дышит ветром
Моя неюная душа.
Ножом пацанским ранит слово -
Так, что на сердце боль и дрожь...
Чем меньше помнишь из былого,
Тем ярче мифы создаёшь.


Канун весны

Снег покорен, след потерян,
С неба словно кот наплакал.
Будет вскоре нам, тетерям,
Как насадим солнце на кол,
Как нарежем, бросив между
Веток, прутьев пачки листьев,
Как, невежи и невежды,
Мир оближем взглядом лисьим...
Ни чинов тут и не званий,
Лишь бы сам ты свет не застил.
И тогда случится с вами
Обязательное счастье!


это жареное море...

это жареное море жеваный матрац
по нему бреду я к броду вечный как матрос
далеко за маяками нет проезжих трасс
вот и жду пока дорогу замостит мороз

злые слезы брызги розги бьется в горле ком
даже если мир облезлый если трезвый в хлам
топай к  цели в коктебеле по морю пешком
где причален дом поэта к морю и горам


Апрельское

Сметая время патлами седыми,
Март отлетел, оставив пыль да боль,
И брезжит лето в  дыме, и садами
Слепая сушь приходит за тобой.
Так радуйся, пока останкам снега
Дано разгладить трещины у рта,
И твой апрель, разбитая телега,
Гремит у лошадиного хвоста,
И, конский волос на гнездо воруя,
Бьет птица растопыренным крылом,
И лошади потрепанная сбруя
Скрипит, и мы несемся напролом.


13 июля, макушка лета

Поцелую лето в макушку...
Этот месяц, дурной и ушлый:
То жара, а то - колотун,
И трава скаталась в колтун.
Не берут ни коса, ни грабли.
Ну, скажите, я тут не раб ли,
Крибле-крабле, гроза-роса...
Вишня кровью плюёт в глаза!
А рассвет пострашней заката,
В час, когда не слышны раскаты
Там, на юге, из-за реки,
Где коровы да пастухи.

...Лишь транзистор, сынок совка,
Он как совка, не спит ночами,
Он пугает меня рычаньем,
Голосами издалека.


Рассветное

С одра долгоиграющей болезни
Вставать придётся тотчас, хоть облезни,
Поскольку то восход, а то рассвет,
И птицы в окна клювами колотят,
Оголодали в крике и полёте,
Им зрелищ до фига, а хлеба нет.

Несу я корки прямо на ладони.
В груди стучат затравленные кони,
Которые не знали никогда
Узды, кнута, а только страсть и ярость,
Им не указ моя смешная старость,
Им срок и время - вовсе ерунда!

Что птицам наша суета земная,
Клюют, и благодарности не знают,
И только колченогий воробей,
Схватив отдельно брошенную крошку,
Мне подмигнул, но отскочил сторожко
И усмехнулся криво: "Не робей!"

Летели птицы, звали за собой...
Но воробей - он местный, здешний, свой.


* * *

Небесный город Пятигорск,
Забытый на дороге к Раю...
Я на краю, я выбираю
Каштанов горсть, и в горле кость.
Давно мы врозь, но в полный рост
Иду, и узнаю по крою
Курортных призрачных героев,
Которых знать мне довелось.

Летает каменный орёл -
От нас недвижными крылами
Он закрывает окоём.

Что потерял я, что обрёл?
Мы не меняемся ролями,
Но остаемся там вдвоём.


На закате

На закате, пока разминается лес,
Ожидая похода во тьму,
Между тучами - красного теста замес,
Но на хлеб я его не возьму.
Потому что возню начинающий бес -
Не давать же мне имя ему -
В этот замерший мир основательно влез,
Неподвластный суду моему.

В этот миг, в этот час я душою ослаб,
Чуя сладкую кровь на губах,
Но оранжевый пёс, не боящийся зла,
Побеждает сгустившийся страх,
И на небе следы остаются от лап,
Словно клочья цыганских рубах.


Речь

Это слово тщетно я искал,
И шептала тёмная природа:
"Вырви из единого куска
Камня. И, как женщина при родах,
Будешь голосить, и поносить,
И косить окрест кровавым оком,
Будешь рыбой рвать тугую сеть,
Будешь птицей плакать одиноко!
И поймёшь, что больше никогда,
Ничего ты не получишь даром,
И что речи дикая орда
Навсегда ушла степным пожаром.

Вот тогда - безгласен, безъязык -
Ты услышишь свой прощальный крик!"


* * *

Вы не услышите мой голос,
Хотя бы страх меня стегал,
Где солнце яростным монголом
Трепало старые снега.
Вериги вьюги, звери голы,
И туч извечные бега,
Когда земля ломала с гулом
По пояс врытые стога.

Но нам тепло, забиты в сено
И как мечи раскалены,
Не слышим этот шаг степенный
Чужой зимы, ничьей вины,
И вечность опадает пеной
Там, где беспечны наши сны.


Мелодрама

Седому грузному человеку
Выговор хуже чем приговор.
Он режет вены, его тяжелеют веки,
Он видит реки хлещущие из пор.
По мелкой воде шлёпают лошади
Ладошками аккуратных копыт,
И женщина посередине площади
Плачет и опрокидывается на капот.
Он бросил тогда и любовь, и машину,
Не жалея ни женщину, ни авто...
Он шепчет почти что зло: "Мышонок..."
И кони ему отвечают в тон.
С морды лошади - брызги на лоб, но
Крякает скорая, соседки отвратен крик...
А санитар говорит беззлобно:
"Совсем с катушек слетел старик!


улитка

я улитка, мне тяжело таскать мой дом.
в мире липком я прохожу с трудом.
вижу свет из-под корней деревьев и трав,
и за мной поспевает мой древний страх.
там, наверху, нападает на брата брат,
и дома горят, и женщина из ребра
выламывается, голося,
и вселенная умирает в ее глазах - вся!
потом зеленый человек, который погром и разгром,
встанет на меня своим сапогом,
и я навсегда вернусь в тишину.
а он с пулей в животе закончит свою войну.


Шалтай-Болтай

Шалтай - Болтай... Трагический разлом:
Когда Шалтай проходит напролом,
Сжимает сердце слабому Болтаю!
Он тих и робок, он - читатель книг,
Когда Шалтай несётся напрямик,
Душа сквозит, от этой боли тая.

Кто я? Скорее - книжник, стихоплёт,
Но всё ж туда, где плющит или прёт,
Меня уводит ярость кочевая.
Тогда кричу я небу: "Погоди,
Услышишь, как стучит в моей груди
Неистовая мельница Шалтая!"

И пусть за фалды держит слабый брат,
Мои лохмотья тают и горят,
Под ними тяжким грузом зреют латы.
Растай, Болтай! Ведь ты как шёпот чист...
А на разбойный, неспокойный свист
Мой конь летит, тяжёлый и крылатый.


* * *

Когда мы пойдём по Неглинной,
Как в юные годы - недлинной,
Где времени звон комариный
В рычании редких авто...
И Сашка, шагнувший в окошко,
И хворью обглоданный Лёшка,
И я, хоть живой - но немножко,
Болтающий что-то не то.

Пройдём по Трубе и Петровке,
Стаканы сопрем с газировки,
И в них раскидаем неловко
Чудесные "Три топора".
Мы встанем - три друга, три брата,
Где лестница в небо подъята,
И тихо мне скажут ребята:
"Пора нам, дружище, пора!.."


Шишок

Вот так живём, потом умрём...
Банальность признавая эту,
Покуролесил я по свету,
Но трезвым отмечал умом,
Что лучше нет тюрьмы, чем дом -
Там все приметы, все ответы,
И там Шишок зимой и летом
Поёт мне песни о былом,
О том, как многих проводил,
Но помнить всех не стало сил,
И как без них темно и тяжко...
Так день за днём, уже без сна,
Он мне читает имена
По списку на своей бумажке.


Семейное

В еврейском скудном городке,
Где проходила налегке
Белогвардейская пехота,
Где отдыхали от похода
Красноармейские полки,
Где вдаль смотрел из-под руки
Махно с подгнившего балкона,
И где сгущалось время оно,
А слово тихое "погром"
С утра сочилось по дворам...

В блокадном сером Ленинграде
Просили Бога - Бога ради
Спасти и как-то прокормить,
А дед не уставал корпеть
Над обезумевшей буржуйкой.
Там варево дышало жутко:
Вздыхал и прел сапожный клей,
Похлёбка, лучшая на свете,
И для семьи, и для друзей,
И, понемногу, - для соседей...

В седых Синявинских болотах
Почти пропавшая пехота
Шла на прорыв, как на парад -
Остатки неподсудной роты.
И кто-то вышел, говорят.
Отец со снайперской винтовкой...
Как выжил он, не знаю толком.
Хрипел потом, во сне крича -
Еврей, похожий на грача.
А Ладога жила упрямо.
Мою едва живую маму
Полуторка везла с трудом,
Уже по кузов подо льдом...

А я иду в привычном ритме,
Собака обновляет след.
Кого теперь благодарить мне
За то, что вижу этот свет!..