Микровоспоминания

     Пора, ох, пора вспомнить пору давно минувшую.



                I
 
    Институт. Военная кафедра. Студент 3 курса Зутлер. Красные уши, дикий взгляд, хаотичные ужимки.
    Воин, мля. Защитничек. НЭ нападающий.
    У доски полковник. Коренастый, пожилой, заиндевевший. Участник войны, зарплата профессорская.
    В журнале нерадивая машинистка переиначила мою фамилию в «Гутнер». Полковник грозно насупил два шмата пакли, в годы боевой молодости служившие ему бровями. Без сомнения, «Гутнер» откликается в его душе одним из главарей нацистской Германии. Или чего похуже.
    На доске схемы медицинского обеспечения войск. Батальонного медпункта, полкового медпункта, медсанбата. Военная тайна, между прочим. Развёрнуты лицом внутрь. Каждый обязан знать нАизусть.
     Полковник загипнотизирован словом «Гутнер». Оторвать взгляд не в силах. Всё стихло. Начинается опрос.
       - Гутнер!
   Я криво вскакиваю. Уже смешно. Отовсюду слышу хихиканье: «Я!», «Я!», «Я!» Не понимаю.
   Для полковника гармония Вселенной нарушена. Впервые. Ведь мы играем в «Устав», играем конечно по-нарошке, и хоть я, к счастью, не в мундире, а тёртом пиджачке и расхлюстанной рубахе, следует, встав, на полном серьёзе произнести «Я!»
      - Садитесь, Гутнер!, - с отеческой суровостью, как приговор военного трибунала.
   Мгновенно сажусь и автоматом провозглашаю:
     - Я!!!
   Хохот. Возгласы: «Есть!», «Есть!»
   Мир в глазах полковника перевернулся. Я обязан был отчеканить: «Есть!» Кощунствовать над святым «Уставом»!   
     - Гутнер!!! – рявкает он.
     - Есть!!! – подпрыгнув, исправляю я свою роковую ошибку. Группа уже покатываеся. Подсказать не в силах никто. А с языка уже готово сорваться спасительное «Я».
    - Садитесь!!!
    - Я!!! – ах, чёрт, всё же сорвалось!
     В комнате истерика. Серьёзны только двое. Ещё одна попытка: «Гутнер – Есть – Садитесь – Я».
    Стоны, хрип стоят нешуточные. Как на полковом медпункте. Но ветеран не сдаётся, не в таких переделках побывал. Он пытается поймать салагу то на взлёте, то на посадке: «Гу!.. Са!.. Гу!.. Са!..»
    Я же, под стенания однополчан, подпрыгиваю и тоже пытаюсь сменить фазу: «Е!.. Я!.. Е!.. Я!..» И разнобой продолжается.
    Наконец, кое-как получилось. Я стою. Руки по вшам. Жизнерадостное студенчество отдувается, приходит в себя. Пучки пакли замерли.
    - Так. Гутнер. Вопрос. Структура полкового медицинского пункта. Гут-нер!

     Здесь необходимо отступление.
     Чует сердце, я, словно Плохиш, сейчас выдам военную тайну. Надеюсь, дальше нас с тобой предательство не пойдёт.
     Этот материал я тогда не усвоил. Другие предметы, посерьёзней Третьей Мировой, занимали наши мозги. Единственное, что запомнил – во всех схемах присутствовала «аптека».  Лишь потом сообразил, что ничего сложного в военной тайне не было. Не исключаю, что её успешно разведал враг. Батальонный медпункт самый передовой, самый маленький. Там, по сути, только перевязочная  нужна и – эвакуация в тыл. В полковом – посерьёзней, там, скажем, и санобработка требуется. А медсанбат лечит целую дивизию: уже и операционные есть. Чем дальше от линии огня, тем серьёзней помощь. Но «аптека» есть везде.
    «Генералы готовятся к прошлой войне».
     Грызя меднолобую казёнщину, чисто теоретически, я не сообразил, что «аптекой» правильней назвать медсклад, а тогда по простоте, для простоты вообразил себе аптеку родного Новогиреева, едва не единственное каменное строение старинного дачного посёлка.
     Двухэтажное, стройное, с покатой, как у скворечника, крышей, большим балконом-козырьком на двух цепях, выпукло-дольчатыми стёклами на втором этаже, где вроде жил заведующий аптекой, единственный сын которого погиб на фронте.
     Домик, построенный ещё до революции. Чугунные узоры крыльца, латунная ручка пружинно скрипящей двери. Внутри неистребимый аптечный аромат, деревянные витрины «штучного» отдела и скромный рецептурный с застеклёнными весами, где провизор составлял микстуры и порошки по рецепту врача.
     Детьми мы лакомились плитками гематогена, когда не хватало на мороженое. Таблетки аспирина стоили 4 коп. Анальгин – 31.
     Помню, за углом напротив, где сейчас 14-я детская поликлиника, стоял деревянный домишко пожилой учительницы математики, добрейшей и милейшей Веры Михайловны, по кличке «Вермишель». Она ещё в гимназии училась… Когда Вермишель умирала, бредила: вызовите извозчика. Ведь по Союзному, называвшемуся кажется Екатерининским, ходил конный трамвай…


     - Гутнер! Полковой? Медпункт? Состоит?..
    -  Аптека!
    -  Правильно! Правильно, Гутнер! Аптека! – клочья пакли доброжелательно растопырились. – Дальше, Гутнер! Правильно!
    Я не знаю. Чувствую, как непроизвольно налившись кровью, встают уши. Тихое ржание соратников.
    - Так. Не знаете, Гутнер! – пакля презрительно сошлась на переносице, - Двойка! Двойка, Гутнер! Садитесь!
    Удручённо сажусь. Слышу шипение: «Есть!», «Есть!» Вскакиваю с открытым ртом, но полковник меня опережает:
    - Гутнер!!!
    - Есть!!! Нет!!! Я!!! 
    - Садиии!!! Нееее!!! Гуууу!!!
    - Я! Есть! Я!

    Опять под адский хохот рушится Вселенная…
    Видимо, двойку я пересдал. Но подробностей не помню.


     На днях, пользуясь космическими технологиями, взял и спустился с небес точно на 5-й проспект. А он на месте!
     Только что прошёл дождик, с экрана пахнет мокрой листвой. Двигаюсь. Исчезла разбитая дорога, по которой шкандыбал бесконечным 36-м маршрутом (станция Гиреево - метро Сталинская) трухлявый автобус. Исчезли сады за некрашеными деревянными заборами, домишки с печными трубами, домоуправление, бараки. Нет кюветов, зимой до краёв полных снега, весной талой водой, осенью – палой листвой, а летом цветущие полынью, чередой и мятой.
     Всё опрятно, ухожено: ограды, детская площадка, газоны, стоянки.
     Всё также утопает в зелени. Хоть исчезли высоченные тополя, но старые липы, кажется, припоминаю…
     Вот и бывшая аптека. Плохо видна из-за кустов. Теперь окрашена, балкон исчез, но, главное, сохранили, что весьма и весьма отрадно.

     Жизнь-то не кончается. Не-а.





                II


                .       .         .       .       .

          Поэтому ограничусь двумя байками. Первой был свидетелем лично.
      Сажусь в метро на конечной, «Новогиреево». (Помню, когда эту ветку открыли, народ потянулся «кататься». Едут, помню, с такими довольными мордашками, прелесть, да и только!)
      Вагон полупустой. Один гражданин уселся напротив меня, но не у самой открытой двери (дует!), а пару мест отступя. Входит второй. Собирается сесть поодаль от первого, аккурат посередине ряда. Пока казенный голос вежливо произносил: «Осторожно, двери закрываются!», пассажир чуть присел, приподнимая брючины, чтоб не смять коленками отутюженные стрелки, и уже начал откидываться назад, опираясь только на пятки, как поезд вдруг резко дёрнул, и бедняга,  лишённый точки опоры, буквально полетел назад, его, помимо воли, развернуло на все 180 градусов и, не силах сопротивляться  мощному ускорению состава, он воткнулся башкой в живот первому пассажиру, отскочил, крутанулся ещё разок и благополучно пришёл на собственное седалище под дверями вагона. Никакого ущерба! Отряхнулся, осмотрел стрелки и поехал…
     То есть, чистый экспромт! Если попросить исполнить на бис, ни за что! Верьте мне, люди! Даже за большие деньги. Даже после курсов тренинга.
      




                III


              Со слов одного хлопца, который назвался очевидцем. Но, поскольку характеризуется мной понятием «хват», надо сделать известную (5-7 градусов, не более) поправку на «брехню».
      Хотя некогда сам досточтимый Иисус Иосифович, а до него, кажется, ещё кое-кто, признался разок себе, проповедуя другим: «Чуток приврёшь им – поверят всеобязательно, падлы. Век воли не видать!»

      Итак, рассказ.
      Сижу в метро. Комсомольская кольцевая. Поздний вечер. Народу не ахти. «Осторожно, двери закрываются! След…»
     И они действительно поползли навстречу. Вдруг, как из-под земли, чувак с двумя огромными чемоданами и рюкзаком рвётся попасть именно в этот вагон. Одет «по столичному»: плащ болонья поверх телогрейки, шапка «дружок» плюс галстук на резиночке. Но очень ему надо. Чует человек охотничьим нюхом, что это последний поезд. Коренной москвич, поскольку однажды уже долетел на такси с Казанского вокзала до Ярославского за пару часов. С ветерком и дешевле, чем у нас в Тынде. А теперь решил демократичней, значит, на метро. Но двери уже сходятся. Начинается борьба с дверьми. Поединок! Двое на одного, да? Битва всё азартней, всё беспощадней по мере возрастания давления воздуха в системе. Но человек не сдаётся! Пытается втащить внутрь один чемодан – неудача! Другой – тоже остаётся на перроне! Хватка техники всё жёстче… Уже агонизируя, пилигримм пытается придержать двери вбросив горбом рюкзак… Тщетно!
     Причём, вся драма происходит так скоротечно, что зрители не успевают даже ртов раскрыть, как грядёт развязка: собственно, сам камикадзе остаётся за бортом, а голова, обутая в шапку и зажатая дверьми за шею – внутри вагона. Голова на глазах синеет и cурово, без тени злорадства произносит: «П…ц! Отъездился!»



       И, в довесок, очень старый, горьковский рассказ…    
   Где растреклятые трамваи, беда! Да если б только от них...
   И там рёбра трещат не на шутку. И отрываются на ходу, кто плохо зацепился. Наша была клиентура.
      Раз в таком вот пиковом бурлящем законченой сменой вагоне спит пьяный. Вокруг силовая борьба, гомон, а он - в стране дураков. Притулился у окна и кимарит. Клопа давит. Пузыри пускает. Вдруг сквозь гвалт внятный мужской голос: «Женщина, садитесь!» Женский: «Да я счас схожу». – «Садитесь, садитесь,  вы же в положении!» – «Это в каком таком положении!?!» Пьяный, не просыпаясь: «В …уёам!..» Весь вагон уписался...  Как один человек!



           Р А С С К А З    Д Р У З Е Й

    Чьи-то именины. Разгул изобилия. Восторг через край! Клянусь, кто ни разу не завис, не заторчал в русском застолье достоин  только сострадания! Поскольку, неизлечим.
    Это вам не западная вечеринка - дешёвый кобелёж с выпендрёжем.
    Это игристый дурманящий фонтан, это грязевой гейзер, неистощимо изрыгающий пену пленительных диких восторгов, шальных озарений, словоблудия...
    Причём, отмечу, всегда наступает момент (как правило, после дичи, но до десерта), освящённый древней еврейской поговоркой: "Раз о говне заговорили, значит сыты!"

    Начался тогда невинно.
    Сидят две старухи на лавке. Одна говорит: "Ривка, чувствуешь, тухлятиной пахнуло? Ривка! Ривка!..

    Потом тоже почти невинно.   

    Мойша и Додик на пристани Нью-Йорка. Мойша, видишь на рейде пароход? В трюмах все моё. А видишь те склады? В них тоже всё моё. - Додик, а геморрой у тебя есть? - Разумеется, Мойша! - Вот только его ты возьмёшь с собой, когда отправишься на небо!

   Дальше - хуже.

   У Армянского Радио спрашивают: что такое геморрой? - А Р: у вас когда-нибудь болели зубы? - Конечно! - А Р: так геморрой - это полная жопа больных зубов!

   Дальше - хуже.

   Петька докладывает: Василь Иваныч! Кто-то в отхожем месте дерьмом стены пачкает! - Комдив: Это Фурманов! Он всегда, как вернётся из сортира, руки моет!

   Дальше - хуже.

- Кстати, заметили, что тут отравлений не бывает?
- Точно!
- Потому что зелёных мух нет.
- Не, Сашка дизентерией болел. Сутки на унитазе жил.
 -А вот холеры нет! Помните, когда тогда...
- Какая разница? Понос он и в Африке понос!
- Ну, родная, не скажи! При холере дрищут кровью...
- А мне всё равно, чем дристать!
- Плюс рвота неукротимая!
- С желчью!
- Тогда ботулизм!
- Это круче. Смотри: косоглазие - раз, немота - два...
- И язык высовывается.
- Из жопы!
- А ну хватит! Слушать противно!
- Правда, чего вы тут развели! Кому чай? Кому кофе?
- Давайте за светлое!
- За его!
- Ага! Пусть Изя скажет!
- Да! Сидит, молчит.
- Давай, Изя, за светлое!

   Застенчивый коротышка Изя неопределённо покачал лысой шишковатой головой, встал, отчего сделался ещё короче, поднял рюмку, вздохнул и начал: "...Когда хоронили нашего парторга..."


   Нужно ли сообщать, что вскоре кампания встретилась под столом?
                2.7.19



       Однажды, ещё в ТОЙ жизни, у нашей коллеги, моложавой и жизнерадостной, случился "промежуточный" юбилей.
   Преданный супруг устроил торжество по высшему разряду. В ресторане гостиницы "Будапешт" (бывш. "Савойя").
   В отдельном зале с камином собрались человек 30, друзья, родня.
   Развал Империи только наметился, и столичное изобилие казалось незыблемым.
   Как полагается, сначала поздравили сверкающую юбиляршу. Славно закусили.
   Затем, следуя неписанному правилу «между первой и второй промежуток небольшой», почтили память родителей. Приятно закусили. Самочувствие улучшилось.
    И тут привстал казённого вида тёртый сморчок. Так-с, за родителей, товарищи, благополучно выпили. А ведь теперь мы обязаны вспомнить ещё одну личность, без которой нынешнее торжество наверняка не состоялось бы... 
     Тут необходимо отвлечься, чтоб изложить семейную легенду, знакомую наверняка всем присутствующим.
     Именинница родилась в Москве до войны. Вскоре младенца постигла тяжёлая простуда –  двусторонняя пневмония. Хуже не бывает. Для такой крошечки, выражаясь медицинским языком, «прогноз плохой».
     Последняя надежда – новейшее чудодейственное лекарство – пенициллин. Но он был страшно дефицитен. Решились написать письмо самому Сталину с просьбой помочь. И – надо же! – вскоре получили ответ с адресом аптеки, где драгоценное снадобье, уточнив данные, отпустили; начались инъекции, и малышка чудесным образом поправилась, выжила! Так родители обрели покой и счастье, а общество – замечательного врача.
    И тёртый сморчок огласил здравницу, с которой, да будет вам известно, некогда всенепременно начиналось любое торжество.
    Все слушали с почтительным вниманием. Всем не терпелось добавить, и это предстояло в ближайшие мгновения. Тем более, оратор, не жалея эпических красок, живописал с прочувствованным пиететом.
      Вот наконец повествование достигло наивысшей кульминации, и когда с патетическим апломбом прозвучало «...письмо самого Сталина распечатали... и в нём... прочитали...», я вдруг услышал свой хамский голос: «Расстрелять!»
     ...Успех, конечно, был. Добавили ведь...

     А вот маршалу Ватутину с пенициллином повезло меньше. После ранения началась гангрена, но врачи пренебрегли золотым правилом «на войне рядового и генерала лечить одинаково», решили избежать ампутации. Послали самолёт в Москву, время было упущено, и больной погиб. Разумеется, виновных наказали.

    И ещё одна совершенно правдивая история. Двухмесячная дочь спасла свою маму. Они жили в самом центре, на Герцена (бывш. Б. Никитская). До Кремля – рукой подать; в марте 1953 похороны Вождя; отдать последний долг стремились почти все. Поезда дальнего следования, электрички прибывали переполненными. Две мамины подруги тоже пошли на похороны, зашли за ней, но она осталась дома – не с кем было оставить малышку. Обе подруги погибли в давке.
   
     Кстати, мой отец тоже ездил и чудом выжил. Все станции метро были открыты. Людской поток никто не ограничивал.

                17.7.19

Е Щ Ё   И З   Т О Г О   Ж Е   И Н С Т И Т У Т С К О Г О

   
      Нет, были и светлые моменты. Само собой.
      Помню, первое сентября. Заваливаемся ленивые, разболтанные, загорелые… Чего у нас? Политэкономия. Политэкономия? Политэкономия. Какая нам разница? Сели. В ушах солнечный звон-перезвон. Приходит старушонка, божий одуван, добренькая, миленькая. Да у самой, надо думать, настрой не слишком рьяный.
    Ну что-с? Читали-с? Естественннннн… Кто желает доложить? Предмет политэкономмммм… задачи…
    Никто-с. М-так, ээээээ, берёт журнал, ну, пусть староста начнёт…
    А, забыл сказать, у нас в группе было три заики. И все, конечно, заикались по-разному. Староста, Сёмка Свирский, заикался так: «Основание ф-ф-ф-ф-ф-черепа условно делится на ф-ф-ф-ф-ф-переднюю, с-с-ф-ф-ф-реднюю и зад-ф-ф-ф-ф-ф-нюю поверхности». Мы говорим: «Чего ты фэкаешь?». А он: «Для солидности. А главное, пока я фэкаю, я соображаю, что дальше говорить».
     Санька Зуев, тот просто: «Пошли, купим по бу… бу… булочке!» Просто. А вот Колька Гришечкин… Это вообще драма. Катастрофическая. Или катастрофа. Драматическая. Он делал так: (долго дрожит и сопит, периодически выдавливая слово «Это…») Трагедия. Садится Коля зачёт сдавать, сопит минуту, другую, третью… Преподаватель смущён: пожалуйста, вот листочек, лучше напишите! Колька мгновенно расписывает бумажку такою сейсмограммою, что преподаватель безоговорочно капитулирует: нет-нет, лучше всё-таки расскажите! Всё! Достаточно!!! Удовлетворительно.
    Ну так вот, божий одуван берёт журнал. Суть дела вкратце. Желающие? Нэма!Стесняемся, значит. Ну так пусть наш староста начнёт… Сёмка поднимается, потащил. Итак. Задачи полит-ф-ф-ф-ф-ф-экономии ф-ф-ф-ф-ф-ф… ф-ф-ф-ф-ф-ф…  М-да, неплохо, но лучше отдыхайте… Ну, теперь… ммм… пожалуйста… ээээээээээээээээ Зуев! Надо же! В десятку! Ну бывает же! Зуев, не тушуясь: «Предмет политэконо… но… но… ноооооомии…» Старается. В помещении беззвучная ржачка. Старушка в тупике. Что? Что это? В высшей школе наконец-то сформирована группа Untermenschen, неполноценных? Или долгожданная галлюцинация? Или просто издеваются, гады, годы не уважают? Ну, хорошо, хорошо… Достаточно… Спокойно, Олимпиада Прокофьевна, спокойно! Попробовать в последний раз? Мёртвая тишь. Все взоры на Колю. Мир затаил дыхание. Финал. Лотерея. Жребий. Тираж…
    Ээээээээээээ… Ээээээээээээ… Ээээээээээээ… Гришечкин!..
    ВААААААААУУУУ!!!
    Невероятно, но факт!!! Выигрыш!
    Коля встаёт, зажмуривается, сопит, дрожит, сопит, дрожит, дрожит, сопит…
    Группа влёжку!
    У бабки такие фары!..

    


Н А Ш А   В Т О Р А Я   Ж И З Н Ь

    ЯША ЛИТЕРАТОР

      Я здесь, вскоре после приезда, решил «увековечить» свои опусы и довольно скоро открыл, что, во-первых, нет никакой цензуры, во вторых, все, кроме кучки «бессмертных» блатарей печатаются за свой счёт. В-третьих, никого чужая писанина не интересует.
      Как бы случайно нашлась занюханная типография на задворках Петах-Тиквы. Хозяин (назовём его Боб), заломил цену тиража (300 шт) приемлемую, Мар дала добро, и рукописи ушли в набор. Следующим  открытием стал компьютер. Я увидел его во второй раз в жизни. Оказывается, это та же печатная машинка, даже ещё лучше.      
     Наборщик жил в религиозном районе (дешевле) и оказался, как выяснилось впоследствии, большим грамотеем. Я лишь раз приезжал к нему расшифровать свой почерк, ошибок в книге не было совсем. Разумеется, мой топорный «самопал» не долго тешил самолюбие, ведь коммерческого успеха не имел и разошёлся в качестве подарков.
   
     Вторая книжка вышла дешевле – типа бартерной сделки. Я сотворил Бобу верхний протез по всем правилам искусства, как учила меня техник Роза Мухамедшина и ас ортопедии Воронин Владимир Иваныч, светлая память.
     Боб был страшно доволен, размечтался приобрести ещё нижний, а вот книга, его часть «сделки» продвигалась туговато.
      К тому времени я приобрёл компьютер и принтер, овладел азами WORDа;  занюханная типография перебралась ближе, в старую промзону Т-А. Правда, сам  Боб малость сдал. Кое-что путал, терял, забывал.

      Спрашиваю его:
     - Наверное, я один такой придурок, что за свои деньги печатается?
     - И-и-и, шутишь! Да будь ты в одном экземпляре, я б давно с голоду подох. Полстраны таких же идиотов вообразили себя писателями!
      Действительно, раз я поднял у него с пола печатный листок и читаю:

            МОЕМУ СЫНУ АЛЕКСАНДРУ
         
             О, Рабин, ты такой предатель!
             Ты свой народ врагам предал…

     А у меня, видишь ли, слабость к таким шедеврам. Собираю, храню, таю.
       - Боб, а тебе это нужно?
       - Да бери на здоровье, мне меньше подметать…

    Раз договорились мы встретиться и решить все вопросы обстоятельно, капитально в среду, наш выходной. Он освободится с утра и книгу, мол, подробно прокашляем.   
    Это теперь каждую среду мы пытаемся сделать всё-всё, целый день тупо слоняемся по дому и окрестностям, дабы к ночи, упав на диван, тупо промычать: «Опять ничего не успели…»
    А когда-то по средам свершался священный ритуал. Мы, выспавшись, отправлялись на автобусе в Т-А, шли по Левински до конца Аленби, которой спускались к самому рынку Кармель. По пути шастали по торговым точкам. Книжным, стоматологическим, техническим; проголодавшись, потчивались шуармой на углу Грузенберг (там нас уже знали и дополнительно угощали горячим фалафелем), потом «брали свой вес» на рынке – не потому, что базар чуть дешевле, просто рынок пленяет гамом, щедростью, задором – наконец, тащились на автобус и, пачкаясь и смакуя заслуженное мороженое, «усталые, но довольные» катили в вечернюю Герцлию.

      Итак, сперва заскочим к Бобу, а потом обычный пеший ритуал.
      Выходим с Мар на четыре остановки раньше, заваливаемся в занюханную типографию. Работа кипит. Трещит, дребезжит печатный станок, выплёвывая сиреневые листочки. Ржавый механизм, на котором ещё сопливые еврейские подпольщики печатали прокламации аж во времена английского мандата, то и дело заедает. Боб стоит над душой своей развалюхи – с матюками выхватывает бракованный листок, терзает и запускает процесс  дальше.
      - Ну, чего вы припёрлись? Сегодня среда.
      - Так на среду и договаривались.
      - Гонишь! Ты сказал четверг, завтра я себя освободил.
      - А я завтра вкалываю!
      - Ладно, закругляюсь. Давай, что там  у нас?

       А у нас была обложка. Я намалевал жизнерадостный сюжетик - хрестоматийную безрукую Венеру Милосскую, тонущую в огромном водовороте.
       Боб наконец сосредоточился.
     - Твою бабу для обложки наши графики делают. Щас мы им позвоним. Лёша! Баба готова? О-кэй, факсани её мне!
      Ждём. Балакаем за жизнь. Проходит полчаса. Наконец Боб вспомнил о деле. Звонит.
    -Лёша! Ну, где баба? О-кэй, жду.
     Проходит ещё полчаса. Всё повторяется. Только с третьего захода факс заурчал, и пошла картинка. И вышла действительно баба, только простоволосая, с растопыренными крестом руками.
      Мар ржёт. Меня шатает.
      - Это не моя баба!
      - Что значит, не твоя? Какую дал, такую сделали.
      - Говорю, другая!
      - Тогда иди сам разбирайся. Это недалеко.
      И мы пошли. Около километра по той же улице, мимо старого заброшенного  автовокзала, ныне заполонённого суданскими нелегалами.
      В конторе люди сидят за компьютерами. Отыскали Лёшу. Где наша баба? Лёша вспылил.
      - Мы тут работаем, а вы мешаете!
       Но порыскав в килобайтах, Венеру нашёл. Эта? Эта! Какое счастье! Факсанул. Вернулись к Бобу. Разобрались с обложкой. К великой досаде, время упущено, выходной кайф отменяется, пора возвращаться домой. В сердцах говорю «первопечатнику»:
      - Спец ты классный. Вот, как ты эту книгу портачишь, такой же и протез тебе нижний выйдет!
       Боб сделал скорбное лицо, как ребёнок, перед тем как горько зарыдать и поник головой.
       Выходим. Мар сердится:
      - Ну, зачем ты человека обидел? Ты ведь даже если постараешься плохо сделать, всё равно хорошо получится! Так ведь?
      - Конечно. Погорячился малость, надоело…

       И правда, тираж получился жалким - всего 250 уродцев, остальное - чистый брак.
      Но не стоит сильно печалиться, ведь самое трагичное ждало впереди.

      Возомнив себя бессменным отличником, любимым учеником Нины Андреевны, я проверял текст лично. Многомногомногократно. Лишь готовую стряпню, «когда, честно говоря, было уже поздно» (М.А.Булгаков), показал настоящему корректору, своей пациентке.

      На «доисторической» родине, в Биробиджане она пришла устраиваться корректором в какую-то газету. Редактор дал ей рукопись для правки. Сделаешь – принеси. Увидев результат, сразу отправил в отдел кадров.

       На «исторической» она (как подавляющее большинство «дипломников») занималась уборками. Зато помогала дочери выучиться в университете. У нас редакторы газет корректуру игнорируют, как читатели бесчисленные опечатки. С книгами поступают чуть достойней.

       Так вот, уборщица нашла в новорожденном столько ошибок, что я отказался верить глазам. Ну буквально провалился в преисподнюю. С воем и грохотом. Ужас претерпел невыразимый!
      Но она меня взбодрила:
     - Поймите, все писатели безграмотны!
     - Да какой я, к лешему, писатель?!? У меня пятёрка была! У-ыыыыыы!
     - Это не важно. Вы там не проходили, что одна Лапландия пишется с большой буквы, а если много лапландий - с  маленькой. Или «кадиллак». Когда пишется в кавычках, когда - без. Существуют словари, справочники…
     - Но грамматика! Грам-матика! Ооооо!
     - Ну и что? Вы же не знали, что текст надо читать задом наперёд.

      Разумеется, я постарался избавиться от сего «творческого наследия» в кратчайшие сроки. Будучи в Т-А, подарил экземплярчик продавцу магазина компакт-дисков. Высокий вальяжный блондин поблагодарил, положил книгу рядом с урной и поинтересовался:
     - Часом, не Боб клепал?
     - Он…
     - Усёк. Мы у него как-то билеты на концерт печатали. Так этот козлина вместо «августа» «апрель» тиснул. Звонит, требует денег, выражается нецензурно. А я как раз выпил, отдыхаю и вдруг нецензурно кто-то. Я говорю, Бобик, счас вот приеду и вместо денег всю твою продукцию тебе же в … затолкаю!..

     Всё равно хочется завершить рассказ на светлой ноте. Да. Нижний бобин протез у меня вышел вполне удачно, не хуже верхнего. Так что, в сущности, всё не так уж скверно.
        8.2.2020




     Всё!!! (пока)