Дневник 77

***
…Что касается Анищенко.
Я бы сейчас смягчил свою позицию по «гулу чужих стихов» в его творчестве. В ощущении о невольном и органическом «заимствовании» я только укрепился, а вот в его собственном «смущении» перед «чужими стихами» - смущен: прав ли я?
Строчки, цитаты, ассоциации, перифразы вольными птицами оседали на ветках его стихотворений. Его восприимчивость не была сродни нарочитому «цитатнику» постмодернистов, который забавен – не более того. Самостийный, неповторимый, свежий ветер поэзии Михаила Анищенко вбирал в себя все, по сути, своеобычные гулы крупнейших поэтов века двадцатого: Блока и Есенина, Рубцова и Кузнецова, Пастернака и Клюева… А вспомните его превосходный цикл, «напетый» ему голосами Рембо и Бодлера?! Всего скорее, правы те, кто мягко упрекнул меня в заострении такого рода «заимствований» в поэзии Анищенко. Это – вольные соприкосновения, благодатные и благотворные. Расширяющие горизонты ЕГО и ИХ поэзии. Это – плодотворные объятия.


***

«Молитва» («В минуту жизни трудную…) Лермонтова – вопрос Веры, т.е. вопрос снятия всех умствований, которые стоят на пути к Богу. То же происходит и в полном доверии человека к природе. Дуализм преодолевается полным растворением в ней, и только тогда – «и в небесах я вижу бога».

***

Юрий Воротнин:

Нет, не всегда, лишь от случая к случаю
Вижу, сжимая виски:
В Царстве Небесном, за тучей тягучею
Бабушка вяжет носки.

Нет, не всегда, только изредка-изредка
Вижу: со звёздных крылец
Смотрит в печали, как будто сквозь изгородь,
Как виноватый отец.

Там, в небесах, перед взорами Божьими,
В вечной тоске по своим,
Молят они, чтоб родные, пригожие
Не поспешали бы к ним.

В поэзии можно миновать внешние атрибуты православия и сказать, однако, о Боге, жизни и смерти  больше иных прочих, склоняющих к месту и не к месту «всуе» имя Господа нашего.

***

«Среди миров в мерцании светил…»
Здесь по сути восемь звуков «и». Вот откуда вытянутость и колкость строки, её особый мелодизм. Будто лучи звёзд к вам тянутся. И пространство чувства, пространство стихотворения расширяются.
А дальше – раз и:
«Одной любви я повторяю имя» – выносит в космические просторы свою любовь.
Это не «любовь-морковь»…

***

Читая Онегина…
«Ошибки» Татьяны, её романтизм и простодушие органичны. В них есть железная необходимость. Они естественно, накрепко привязаны к её возрасту. Их «порывы благотворны» «в осьмнадцать лет». Потому Пушкин только однажды слегка улыбнётся над её «проказами» гаданий, явив ей на сельской дороге вместо благородного дворянина… Агафона.
Цинизм Онегина отдаёт «сытостью», пресыщенностью, избалованностью. Разочарованность не привязана же к его-то годам! Она от жизни, данной так, дешево, без страданий, по «праву родиться счастливым и богатым». Но при встрече с Татьяной ум владеет его страстями. Потому так и автор, и Татьяна двойственно относятся к исповеди-проповеди Онегина в саду. Но это благородство подпорчено холеной мыслью, самолюбующееся.
…По сути, его последняя тирада в саду пошлА и оскорбительна. Грязна. Его понесло красноречивое молчанье Тани. Это, по сути, вето, возложенное им, – вето на доверие человека к человеку, на открытость миру и людям. А впечатлительная Татьяна много глотнула от хандры и сплина Онегина…

***

Чудный сон. Он – как переход от моего падения в праздники к работе, покою.
Сначала (как отзвук 23-го) брань моя с бывшими ученицами, теперь мамами в школе. Я как-то саморазоблачаюсь, не стесняюсь говорить им то, что их в свою очередь приводит едва не в бешенство. Ругань площадная, которая угасает с явлением кого-то знакомого, он обращается в Сережку Солупаева…
И вот мы с ним в его родных якобы местах. Весна будто. Распады холмов. Неестественно высокие заросли ивняка – сплошной стеной, без листочка, стоящие оградой. Северный бамбук да и только. Слева от нас с Серегой набирает силу весна, проступает на глазах. Вдруг – дикое, немыслимо многоголосое «пение» уток. Из разряда тех, что только – ух! (Не бывает такого!). И что-то там слева и водами блеснет, и пушится, и птичьими голосами полнится.
Хорошее силу обретает и голос пробует.
Вдруг – подъем, тут же уже трава, листья, в которые окунает роскошный гигантский череп лошадь. Мы будто наверху (впрочем, С. уже не вижу рядом, не чувствую), а лошадь фантастическая снизу, от распадов и оврагов тянет тело и голову…
Она «испаряется». Теперь на первом плане травы, цветы и много пчел. Всё течет навстречу мёдом каким-то, невесомостью, полетом. И я как будто часть этого воздушного мира. А пчелы едва лицо не щекочут. И чуточку боязно (не зацепили бы!), но так – чуточку. Одна из пчел необыкновенно зримая, большая, не очень-то и похожая на пчелу, замирает перед лицом, дрожит. Травы навстречу плывут, касаются меня. Мир Тарковского…
Потом – долгое колыхание трав, больших-больших листов, лопушин. Сладко.