Деревне увядающей

Сторона та южнее Сызрани,
В  Радищевский входит пролёт,
И с Саратовом также на грани
Небольшой  Симбирский  перелёт.

Если с трассы Сызрань-Саратов,
То направо нужной уйти.
Пусть не круче Володарских скатов,
Деревню ту можно найти.

Для чужих – то дыра дырою,
Для своих – ненасытный хлеб.
И кто свой приезжал порою,
Видел Родину, землю и степь.

Холм высокий, деревня в низине,
Пруд блестящий, как в чаше вода.
И деревня, согласно картине,
На ладони чернеет с холма.

Люди добрые там проживают.
А вернее, чей род от кого.
За своих там чужих принимают
И вселяют друг в друга добро.

А вдоль улиц - простые  домишки,
И народ обнищалый сполна.
Но мужчины, пропившие лики,
Понимают – главнее душа.

Ох, и улицы там, - нет роднее!
А кругом все знакомый люд.
Я иду, и все молодея,
То ли с радости слезы льют?

Эй, Чадаев, иди на минуту!
Бородою кольни, обними!
И, обнявшись, забуду смуту,
Что смущала меня в пути.

Ты, Чадаев, все ж крепче стали,
И пусть солнце и дождь тебя бьют.
Ну, а люди в ту жизнь не вникали,
Говорили: «Чадаевы пьют».

Мне бы дальше идти, милый Волька,
Где родителей скромный дом,
Но ты в душу вникаешь настолько,
Что присутствует в горле ком.

Ну, давай, пожми крепче руку.
Я пойду все ж своим путем.
Ты разбавил бывалую скуку
И тот путь, что коварно несем.

Ну а все же, держи двадцатку!
Подожду я тебя – ты иди.
А мой взор на церкви оградку –
Схоронили ее на пути.

Но стоит она, молодея,
Словно дева на скромном пути,
И все ждет  прихожан,  не робея.
И в ту церковь лишь стоит войти.

По щеке вдруг слеза покатилась,
То ли ветра восточного прыть?
И рука лишь в карман забилась,
Не решаясь позорности скрыть.

Встрепенулся я, слышу: «Здорово!
Что ж не видишь меня ты всегда?
И стоишь, как стельная корова,
И текла на тебя бы вода».

То безрукий Чадаев стойко
Матом, словом, меня «обложал».
И я руку подал ему бойко,
Я их род всегда уважал.

Что у солнца рассвет - на их лицах.
Что их дом, пусть в  нищанье блистал,
Никогда не могли  возомниться,
То ли дом их у церкви стоял.

Что ж теперь, говори, Чадаев,
Ты в  мирское  опять увлек.
Принесет твой брат, Чадаев,
Принесет он нам «пузырек».

Закурив, мы стояли у дома,
Мимо лица знакомые шли.
А из снега торчала солома,
Что в санях ее быстро везли.

Жизнь проходит с сегодня на завтра.
Смысла жизни – вообще его нет.
Мы для Бога лишь властвуем слабо.
В тех движеньях и мыслях секрет.

И ничто нас уже не изменит.
Наша слабость в нас кровью течет.
Мы для неба, и небо нас лечит,
Нашу поступь о камни кует.

Вот и  Волька,  пришел с суррогатной.
Улыбаясь, он празднует день.
Он не плачет от жизни  поганой,
И не в грусти от «сделанных» стен.

О, поля мои, степи раздолье,
И мордовский в улыбке народ, -
Полюбил я вас за застолье
И за правду в глаза, что не врет.

Наливай же в стакан понемногу,
И «холопской» отпразднуем день.
И причислимся к этому слогу.
День рожденья для сломленных стен.

Башен нет, и для них нет ступеней!
На земле весь мой близкий народ.
И в стенах умирал,  не скупея.
Он с улыбкою выносил плод.

Где кремлевские звоны гремели,
Там и правды уже не сыскать.
Ну а люди, смиряясь, не смели
О той «гласности» правды сказать.

Так прощай, так прощай, измеренье,
И прощай навсегда, Москва!
Вы привыкли, что ваше скопленье
Выносила смиреньем земля.

Ваша площадь каменьями  обита.
Наша степь – то в глине земля.
Вы в стремлении для блага и быта,
Мы – в надежде – прожила б семья.

А теперь наливай понемногу,
И за искренность ты прости…
Что, изменит от слова погоду?..
И не стоит ее плести.

Так гуляйте, гуляем во благо!
Нам другого не будет пути.
Не судите других слишком строго.
Далеко нам уже не уйти.

Ты хромай, голодай за правду,
Пей отраву, но, зная предел.
Вознесли небеса булаву
За ту правду, сказать что хотел!



Моя мама, узнав о приезде,
С палкой скошенной сгорбленно шла.
И, встречая, ругала сомненье,
Мою пьяную душу кляла.

И мы с мамой пошли по дороге,
И сомненье, и ересь прошли.
Но я  всё же  думал о Вольке,
Как разрушиться все ж могли?

Разрушенье  ихнее  в теле.
То работой, зельем забрало.
Ну а духа забрать не сумели,
Кто хотел, в ком  призванье  того.

И я шел за мамой  смело.
Ее гордостью я обречён.
Моей жизнью совсем неспелой
Я, так счастлив бывая, прощен.

Мы в стенах своих дома родного.
Газ горит, согревая еду.
Мам, ты простила ли сына плохого?
Если нет, на колени  паду.

Ты простишь, простишь, я знаю…
По-иному мать не должна.
Пред тобой я в грехах «рыдаю»,
Не лишаясь от этого сна.

Степь  ласкало  ковылью  по взгорьям.
Звезды блещут,  простор  теребя.
Нет прелестней деревни застолья,
Там, где сестры и братья -  РОДНЯ.

2005.