Дневник 76 Тайные вечери Рубцова

  «Вечерние стихи» Рубцова…

Когда опять на мокрый дикий ветер
Выходим мы, подняв воротники,
Каким-то грустным таинством на свете
У тёмных волн, в фонарном тусклом свете
Пройдёт прощанье наше у реки.

  Рубцовские встречи с друзьями, праздники (!) носят отсвет Тайной Вечери.
  Если отвлечься от собственных знаний о НЕЙ, то что можно сказать устами человека, обремененного самому ему незримой генетической памятью о далёком том событии? То, что это НЕЧТО ПОСЛЕДНЕЕ, НЕЧТО НАКАНУНЕ. Там решается НЕЧТО предельно ВАЖНОЕ. Это то еще, что ЗАКАНЧИВАЕТСЯ, но и то, после чего начинается ДРУГОЕ. Есть мрак, но свет до конца не побеждён. Это разговор мужей с привкусом неизбежного расставания с чем-то и с кем-то. Это – смыкающийся вокруг них мрак опасности. Ото всего исходящая угроза. Но и ярчайший, неиссякаемый свет среди абсолюта, кажется, темноты, сомкнувшейся вокруг тринадцати мужчин. Единение любовью и верой «среди тревог великих и разбоя», говоря словами же Рубцова.
  Многое из того вижу я в «Вечерних стихах».
  Подобные мотивы есть и в «Прощальном костре»:

Прощай, костёр! Прощайте все,
Кто нынче был со мною рядом,
Кто воздавал земной красе
Почти молитвенным обрядом…

  Последний костёр «братьев и сестёр» и в стихотворении «Нагрянули», таинство встреч в «Прощальном», свой отсвет «вечери» есть и в диалогичных стихотворениях Рубцова: в «Русском огоньке», в «На ночлеге» и некоторых других.

***

  Рубцову вчера исполнилось бы 78. Юрию Воротнину за 50. Скажем, тридцать лет ТОЛЬКО разделяют поэтов. И как это, оказывается, много, чтобы поглядеть на то же совсем по-другому.
  Читаю у Юрия Воротнина:

Снег калёный, как будто казённый,
Как ни крутишься – ветер в лицо,
В этом поле и хлебные зёрна
Прорастают лишь сорным словцом.

Потому здесь и вольному воля,
Что удел ни один не обжит,
И дорога до этого поля
Через это же поле лежит.

Меньше яблока редкое солнце,
Облаков надвигается спуд,
Но, как насмерть, стоят оборонцы
И ворота туда стерегут.

  Деревенский (русский) мир Ю.В. наглухо закрыт.  Стерегут его не сказочные «три богатыря», которые «порой проскачут, как сторожевые» (хотя – тоже «видение», не более; но живое памятью). «Оборонцы» Ю.В. мне скорее напоминают невольно «мертвяков» из «Улитки на склоне» Стругацких – ибо это уже не обжитая «жницами», «майским костюмом», «председателем» дышащая, живая память, а место брошенное и замкнутое, не впускающее в себя живое.
  А внутри вымершего подмосковного сельского мира – «мертвяки» наступающей Азии и Востока…
  Снег – пожалуй, то единственное, что всегда у Рубцова рядом со светом, с обновлением, с радостью («снег освещенный летел вороному под ноги», снег «врачует душу»).
  У Юрия – «калёный, как будто казённый».
  Даже пустынная дорога России у Рубцова взывает к прошедшим по ней: «Здесь каждый славен, мёртвый и живой!».
  У Воротнина дорога как знак скорее прекращения жизни и движения.
  Оттого, когда подберёшься к последним строчкам, то и «оборонцы» поэта видятся не «защитниками», а какой-то мистической, почти мстительной силой. Но и – изначальной какой-то, справедливой в конечном итоге, что ли…
  Так видится неизбежно. Мир, который мы потеряли. И мир – который уже не впускает в себя.

  За глухими урочищами покинутой родины и вырастают языческие «ляги» Юрия Воротнина. Это не стилизованный пластырь «приобщения» к русскому миру, скажем, части поэтов серебряного века, а верно найденный тон разговора с легендарной Русью, мифологической, языческой. Необжитые уделы невольно обращают современных поэтов к истокам поэзии, к древнейшим фольклорным «песням».