Белый

Тяжёлый месяц, облитый мёдом, стряхивал с себя капли, на небе одна за другой загоралась точки, - разрасталась звёздная сыпь. На нашей кухне закипал пузатый чайник, маленький и прозрачный. В нём подпрыгивали чаинки и опускались на дно многоточием.
 - Я такое мороженое только в детстве ела, - Аиша чуть закусила свои пухлые губы и выжидающе на меня посмотрела. – Мы с папой тогда в Берлине были. Я капризничала, а он купил мне мороженое. Представляешь, не отругал, а протянул рожок! Большой такой, с орешками и изюмом. Такие, конечно, и у нас были, но тот – особенный.
Аиша чуть сковырнула блестящую поверхность шарика и отколола небольшой кусочек мороженого.
- Даа, мой сливочный Берлин! Такого уже не будет… а это твоё – дрянь какая-то. Ну вот, ты совершенно меня не слушаешь!
Её лицо с хрупкими, почти детскими чертами чуть исказилось, она нахмурилась, подняв на пару секунд свои большие серьёзные глаза. Мне показалось, что этот взгляд вот-вот застрянет где-то внутри меня и всё хорошее, что есть в Аише, будет в этом самом месте меня отчаянно ненавидеть.
Я знал, что нужно что-то сказать, но слов в голову не приходило. Мне давно стало всё равно, что говорит эта женщина, что я для неё, но в тот вечер мне хотелось понять, что она для меня. А без самой Аиши это было невозможно.
- Я не люблю мороженое и отца у меня не было.
Кажется, я ответил резко, но её глаза смягчились, она лишь мельком глянула на меня и принялась есть, аккуратно налив в большую белую кружку свежезаваренный чёрный чай. Это для меня. Сама она пьёт только зелёный или не пьёт вообще. Интересно, когда пропадает всякая любовь и дружба, насколько остаётся желание делать приятное?
- У нас прямо романтический ужин, - я кивнул на свечи, стоящие посередине стола.
- Свет отключили, - Аиша пожала плечами.- Сейчас у всего дома сплошная романтика. Энергоцентр сближает.
- Да уж. Что правда, то правда.
Аиша очень смешная, совсем не видит себя со стороны и боится выглядеть глупо. Поэтому у неё всё наполовину - полуулыбка, полусмех, полуслёзы и полуистерика. Наверное, и я люблю её только наполовину, ровно настолько, сколько было у нас хорошего. А хорошего этого было немного. Мы держались на нём, как на бревенчатом плоту, в любой момент развалится и рухнем, а может, и продержится ещё года два. Я давно уверен, что отношения, не имеющие будущего, живут по памяти.
В доме становилось всё тише. Не скрипел пол, не кричали соседские дети, не свистел наш чайник. Однажды мне сказали: "В моём возрасте новые люди в жизнь уже не приходят". А в моём, видимо, ещё не проходят: болят. И не всегда первыми заживают те, кто не был с тобой каждый день. Нет, чаще наоборот: те, с кем мы были рядом, заживают куда быстрее, чем те, кого искренне любил на расстоянии.
Когда-то всё было по-другому. Я чувствовал мир иначе, и во мне его было бескрайне много. Я дышал глубже, мне хватало слов, чтобы рассказать всё, и главное – было кому рассказать. Я много фотографировал. И как же невыносимо было слушать всё то, что говорят вокруг! Я почти разучился кого-либо слышать, но ещё мог видеть что-то особое в том, что проживаю каждый день. Не хотелось думать, что становлюсь старше. Просто искал место для маленькой буквы «я». Искал побольше места, где мне будут рады и где буду рад я сам.
Это было в начале лета. В окна лупило разгорячённое июньское солнце. Оно жадно обхватывало фигуру Аиши, ласкало узкие плечи и скользило к округлым бёдрам. Её обожал свет. Он всегда ложился правильно, именно так, как нужно. Щупал её загоревшие руки и лизал полоски тоном светлее, когда Аиша опускала тонкие лямки своих лёгких платьев. Она была восхитительна. Пышные каштановые волосы отдались тёплому ветру, подлетала мягкая ткань, обнажая ноги, солнце обжигало ниточки высоких скул. Я делал кадры один за другим, а они будто выпекались из южного ветра и девичьей лёгкости.
- Я не знаю, что мне делать.
- И я не знаю. Просто будь. Ходи, сиди, смейся. Ты красивая.
Аишка смутилась.Она опустила глаза к полу, убрала прядь за ухо и засмеялась. Полыхнули её щёки, рука замяла подол платья.
- Не бойся. Если тебе не понравится, фото я удалю, – я старался сказать это как можно мягче, и про себя добавил: «наверное, удалю». Она меня стеснялась. Это было так явно, так удивительно и так мне понравилось,  что я сам невольно засмеялся, и впервые за вечер посмотрел на неё без объектива. «Нет, не удалю».
Она флиртовала с камерой, трогала своими аккуратными пальцами заломы теней на талии. Её окутывало сияние солнца, и мне не хватало смелости дотронуться до Аиши. Я просто смотрел, и во мне зарождалась ревность.
Я любил Аишу, но больше меня любил её свет. И во всех этих фото была только их близость, и не было ни капли меня. Я не мог трогать её руки, держать за талию, целовать открытую шею. И вроде вот она – бери и трогай, а не могу. Не поймёт, убежит, обидится. А он может. И Аиша довольна и так хороша с ним! Я удивился,насколько она впитывает солнечный свет и как в ней на это отзывается свет её внутренний. Она как прозрачное янтарное стёклышко. И никто из нас двоих не мог ей насытиться, не мог достичь чувства полного обладания.
Это пришло ко мне позже. Аиша лежала рядом, положив голову на мою грудь. Я слегка поглаживал её длинные волосы. Ей нравилось, хотя она никогда не говорила об этом. Она сейчас много чего не говорит. Я, впрочем, тоже. Но тогда наше молчание было сладостным. Не нужны были слова, как и любое доказательство любви. Всё – лишнее. Когда рядом с тобой есть хоть один человек, которого можешь назвать своим, пропадает желание что-либо доказывать. Мы ничего друг другу не обещали, и это устраивало нас обоих. Ну, по крайней мере, мне так казалось.
Аиша никогда не спрашивала, о чём я думаю. Она просто подвигалась ближе, ласкалась, как кошка, и смотрела на меня. Иногда мне не хватало этого вопроса. Я лежал и думал, как лучше ответить, чтобы ей понравилось, и чтобы я смог сказать то, что хочу. А она не спрашивала. Просто кто-то из нас начинал говорить первым.
- Какие тихие ночи в августе. Как будто лето кончилось.
- Да. Правда ж ведь, скоро кончится. – Аишка чуть приподнялась и откинула волосы назад. – А я только к нему привыкла. Знаешь, я и к тебе привыкла. Привыкла и люблю!
- А я ещё не могу. Не могу никак к тебе привыкнуть, как будто ты не моя и вот-вот улетишь, воробушек.  И не поймаешь же после. Не пой-ма-ешь…
- Зачем меня ловить? Я улетать не собираюсь.
- А я улетел бы. В Иерусалим. С тобой. Представляешь, тепло, прогретая земля, солнце и длинные улицы. Мы обязательно в них заблудимся и найдём что-то необычное. Ты будешь хватать меня за руку и говорить какие-нибудь глупости. А я над ними смеяться. Легко с тобой всё-таки, как ни с кем легко. Иерусалим – песочный город, золотой, пряный. Тебе идёт всё такое. Я ни разу там не был, но думаю, что он очень светлый. Даже зимой и в дождь. Не может он тёмным быть. И ты не можешь. Не такие вы с ним, хорошие. Обязательно слетаем осенью. 
- ИншаАллах.
- Я хочу снова начать рисовать. Надоело всё как-то. Да и вообще, нельзя тебя фотографировать.
- Почему?
Я помолчал некоторое время. Сначала честно ответил для себя, а после решил и не врать. Тяжело мне дался ответ. Как-то скверно на душе после него стало:
- Если хочешь знать, ревную.
- К кому? Боишься, что меня такую красивую кто-то увидит и влюбится? – Аиша была довольна, как никогда. Её чрезвычайно радовал факт моей ревности.
- Почти.
Я злился на то, что не могу почувствовать её, на то, что флиртовала  на камеру, а не со мной. Когда-то я пробовал рисовать Аишу. Портреты выходили отвратительными, и никогда их никто не видел, лишь однажды она наша их в каком-то старом шкафу. Мне было стыдно, пришлось признавать, что я чего-то не умею. Она сказала, что ей нравится рисунок. Во мне вскипала ненависть за её жалость и сожаление. Это любят искренне, просто так, а ненавидят определённо, за дело.
Я рисовал всегда, когда хотел что-то прочувствовать или запомнить детали. Делал наброски хорошо заточенным простым карандашом с мягким грифелем, а если его не было, то ручкой. Тем летом я навсегда понял преимущества рисунка. Рисуя, я начинал чувствовать. Причём не только объект, но и себя. Это как находить свою общность с кем-то. Я выкладывался в каждой работе, рисовал везде, и постепенно перестал фотографировать. В фотографии меня не было. Был только свет, цвет и кто-то или что-то ещё. Ни больше, ни меньше. Ни прибавить, ни отнять.
Я привыкал к Аише. У неё был красивый голос и тяжёлые шаги. Я больше не мог простить ей все глупости, которые она говорила этим самым своим голосом. Её стало слишком много в моей жизни, а я всё ещё не мог принять её со всем тем, что меня не устраивает. Аишка всегда говорит: «Нужно принимать людей такими, какие они есть». Я думаю, для этого нужно большое сердце, что сможет уместить в себе всё, простить и отдать наружу. Нельзя принять, не простив.
Я чувствовал перед ней огромною вину за то, что больше не люблю и не знаю, как сказать об этом. Даже не знаю, стоит ли говорить. Аиша оказалась не той, с кем можно прожить до старости, но я хотел бы видеть её часто. Или не хотел, а просто привык и боюсь что-то  менять в жизни. Мне было необходимо движение вперёд, что-то свежее и волнующее. С Аишей осталась память. Это слишком скучно и мало для любви.
- Мы больше не можем быть вместе. Прости меня.
Вот и всё. Так просто и быстро. Не нужно ничего выдумывать и искать слова. Просто мы себя исчерпали. Попали друг к другу в самое подходящее для встречи время, тогда, когда остро нуждались в таких людях. Вот и всё.
«В моём возрасте новые люди в жизнь уже не приходят». Как будто каждому отведено определённое количество людей, которых он встретит за всю свою жизнь. Не просто случайно заметит на улице, а именно встретит и что-то с ними переживёт. Может, за день. Может, за год. А может, ещё за какое-нибудь время. Интересно, сколько людей положено мне? И какая по счёту Аиша? Надеюсь, что не последняя.
- Да. Не извиняйся. Я знаю.
Аиша… чудесная девушка! Как-то стало легко и немного грустно, но не больше. Не было огромного камня в горле. Но жалко было. И я даже не знаю, чего жалко.
- Я сама хотела сказать. Но ты всё это так просто… Спасибо тебе. Нет, правда, спасибо…
Мы шли по парку. Под ногами хрустели листья, меркла редкая трава, мелькали между деревьев пёстрые курточки. И воздух был какой-то особенный, приятной бодрящей влажности. Мы молча дошли до выхода и разошлись. Не знаю, о чём думала Аиша. Я не думал ни о чём. Просто мысли в голову не запихивались, не хотели мелькать в голове и меня тревожить. На душе стало спокойно и грустно, а ещё очень тихо. Я почти ничего не ощутил. Две фразы. Она всё поняла.
Я разлюбил Аишу ещё тогда, в августе, впервые подумав, за что я её люблю. Любовь не требует причин и совместной жизни. На расстоянии даже проще любится. А в октябре я всё же вылетел в Иерусалим, город веры и одиночества. Мне всё время хотелось ей позвонить, написать, словом, намекнуть, что я ещё помню, но понимал, что нельзя.
Говорят, если долго не можешь забыть человека, значит, где-то в душе он не отпустил тебя. Я сидел и думал, кто же из нас не отпустил -  я или она, но сердце и само не знало. Оно не хотело знать. Аишку тоже редко интересовала правда. Если все живы и здоровы, значит, это не важно, а если что-то не так, то уже и не до того. 
Я рисовал её охрой. Пухлые губы, вздёрнутый носик и большие грустные глаза. Такой она уходила. Гордая и пустая. В нас будто порвалось что-то важное, значительное,  и я долго не мог привыкнуть к пустоте. Зато у меня впервые получился портрет. Я смог её почувствовать, пропустить через себя, простить и принять. И только после этого понял, как можно её любить, и что не любил вовсе. Снова потянуло тоской и желаньем просить прощения. Я не знаю, кого обманывал больше. Я любил себя с ней, ощущения от пребывания рядом, но никак не Аишу. Она просто была зеркалом, в котором я искал своё отражение.
С Аишкой не было пусто. И после неё мне хватало тепла от прожитого нами. Я помню каждого, кто дал мне так же много, и рисую их так, как вижу сейчас. Каждый день в голове всплывает всё меньше деталей, и я боюсь, что когда-то мой лист останется белым. Что я не смогу вспомнить и принять, не найду ничего святого и важного ни в ком, а значит, и в себе не найду, и себя не найду в ком-то. Белый – это пустота внутри, моя микросмерть, и она уже даёт о  себе знать. Всё конечно и даётся на какой-то срок.
Однажды птицы забудут небо. Не то, что я…