фиалки под колесами велосипеда остаются фиалками

Девочка с глазами цвета фиалок
Проткнула ногу велосипедной спицей.
Ей тогда было восемь.
Спица вошла глубоко,
И девочка помнит эту жуткую сцену:
Серый металл просвечивает сквозь ее детскую кожу.
С тех пор девочка отчаянно
Избегала велосипедов.
За двенадцать лет не каталась ни разу,
Подумать только.
А в двадцать лет вдруг пришло озарение:
Что ей нога?
Она – отросток природы,
Летящий на груде камня
Сквозь бесконечный космос.
Отростки природы – Сократ, Есенин,
Бальзак, Маяковский и Пушкин,
Тесла, Эйнштейн и Пикассо,
Дарвин с Ламарком, и Кафка,
Шредингер и даже Будда.
Так что уж тщедушные ноги
Какой-то юной девчонки?
Сколько ни не катайся на велосипеде,
Кончишь в укромной могиле
С дурацким фото и памятником дешевым,
А то и без памятника, с венками
Из желтых пластиковых цветов.
А ей никогда не нравился желтый.
В тот же вечер она купила
Новый велосипед.

*

А в тринадцать она любила мальчишку,
Который, глядя ей прямо в глаза,
Прямо в фиалковые гребни волн,
Отчеканил грубо, словно бы топором
Рубанул по ее коленям:
«Терпеть не могу всех собирающих волосы в хвост».
А у нее, конечно, был этот чертов хвост,
И она, конечно, больше никогда не собирала волосы,
И, конечно, никогда не смотрела на мальчика так доверчиво,
Так преданно и так чисто,
Как только дети умеют.
Но это было в тринадцать,
Надо же, целых семь лет не собирала волосы.
Но ведь теперь она знает:
Эта любовь – химера,
С черной увядшей челюстью,
Ссохшимися сухожилиями,
Обвисшими грудями с вызывающими тошноту сосками,
Сморщенными и коричневыми,
Цвета червивых грибов.
Эта любовь: безвкусная бомжиха,
Кто вообще додумался сделать ее богиней?
Скорее всего, пошутил,
Надо же, как прижилось.
Сколько стихов и песен. Даже не верится, правда.
Носит на шее пластиковые безделушки:
Деньги, домашний очаг, надежность,
Дети, семейные фотографии, обеденный стол на шесть человек,
Глава семьи, шея семьи, какие-то непонятные придатки семьи,
Писающие в постель.
Казалось бы: да кому оно сдалось?
А разбирают получше золотых слитков.
Но она-то уже разобралась.
Она-то теперь свободна.
Если реально назвать свободой
Это печальное существование
На куске грунта где-то в Млечном пути.
Рано или поздно,
Даже если работы Густава Климта,
Стэнли Кубрика
И Телемана
Доживут до конца пути нашей милой галактики,
Их все равно прожует и выплюнет
Пасть непознанной черной дыры.
Но это потом.
А сейчас девочке уже двадцать,
И ее фиалки разрослись так сильно,
Что уже оплели ресницы.
Те стали тяжелыми и норовят закрыться.
Девочка громко чеканит,
Глядя на себя в зеркало
И представляя, что это тот самый мальчик:
«Люди – для одиночеств,
Люди в пальто из кожи
Верят зачем-то, что можно
С кем-то сливаться душами,
И, что еще страннее,
Сливаются только спермой.
Что это за анатомия?
В какой такой день недели
Они вдруг решили, что в сперме
Душа и нашла себе место?»
Девочка смотрит в зеркало
И прикидывает, как ей понравится хвост.
Ничего так, на самом деле.
Даже жалко семь лет без него.
А потом берет бритву,
Да и сбривает
Свои прекрасные локоны
Под ноль.

*
А в семнадцать ей предлагали
Проехаться на мотоцикле.
Говорили, мол, у тебя сказочные глаза.
Что это за оттенок?
Фиалок?
И девочка, ясное дело, хотела любить их вечно,
Этих людей с потрясающим зрением,
Которые видят фиалки в ее зрачках,
И готова была ехать с ними на край света,
И готова была целовать вечно их бледные шеи,
Их острые ключицы,
Их обкусанные губы,
Их узкие ступни.
Но вместо этого вспоминала
Миллион книжек и фильмов,
Где персонажей на мотоциклах сбивает какой-нибудь грузовик,
И они разбиваются в фарш.
В фарш, такой же, как мама крутила на мясорубку.
И девочка говорила: нет-нет,
Я пешком.
И, что самое странное,
Люди всегда пожимали плечами
И уезжали к линии горизонта,
И убеждали себя, что ошиблись.
Потому что девушки с фиалковыми глазами
Никогда не выберут пеший,
Старушечий, жалкий
Способ передвижения.
И через десять километров
Всем этим людям и впрямь начинало казаться,
Будто не было никаких фиалковых глаз.
Были карие серые черные и зеленые
Какие угодно, но не фиалковые.
Они успокаивались и сбрасывали скорость.
Да-да, ну конечно, зеленые.
А теперь ей двадцать.
И она не видит принципиальных различий
Между собой и фаршем.
Даже в своей постельке
В семьдесят лет,
В ночнушке
С глупым цветочным узором
Быть ей все тем же фаршем.
Потому что асфальта в мыслях
Больше, чем под ногами.
Так что она соглашается.
Говорит: да, конечно, давай прокатимся,
И несется с рыком по автостраде,
Запуская пальцы под черную куртку
Человека, похвалившего цвет ее глаз.
Фиалки.
Вот чудеса: она ведь
Даже не помнит, кто он:
Женщина или мужчина.
И, что важнее: не помнит,
Ради чего это помнить.
Ветер перебирает
Буйное поле фиалок.
Кажется, что асфальта
Стало намного меньше.

*

А потом, слушая музыку в электричке,
Постоянно боялась, как бы кто-нибудь не услышал.
Проверяла наушники, останавливала мелодию,
Включала опять, оглядывалась,
Как неврастеник, вот честное слово.
Напуганная косуля.
Ей хотелось перегрызть горло,
Даже будучи травоядным.
Каждую миллисекунду мучает бедный наушник,
Жалкое недосозданье.
Боже, да что за язвы
Жрут ее детский характер?
Можно подумать, ей-то, с ее атеизмом и длинным,
Длиннющим списком грешков
Вечно топтаться в Раю с каждым из этих попутчиков.
Можно подумать, ей нужно
Заслуживать расположение
Или какую-то репутацию.
Так что она включает музыку на всю громкость,
Быстро подходит к бродяге, прикорнувшем в углу вагона,
И целует в сухие губы,
И кусает терпкую шею,
А он смотрит своими серыми, совсем не фиалковыми глазами,
И, наверное, хочет узнать,
Что в голове у чокнутой с бритым черепом,
Но не спрашивает,
Потому что вдруг она перестанет,
Возьмет и уйдет,
Не будет больше его целовать?
Человек, узнав, что такое истинный поцелуй:
Поцелуй не девушки и не парня,
Предназначенный не бомжу и не бизнесмену,
Согревающий не какую-то из частей тела,
И не тело даже,
А может, вовсе не поцелуй,
А переливание
Душ из сосуда в сосуд,
Так вот, узнавший такой поцелуй
Никогда от него не откажется.
А потом она, конечно, перестала,
Потому что губы начали саднить.
Вернулась на свое место и снова включила плеер.
И первый раз в своей жизни,
Честное слово, первый,
Услышала музыку.

*

А еще эта девочка никогда не гладила дворняг.
Потому что возле детского садика,
Куда она ходила еще совсем маленькой,
Жил бездомный ретривер,
Совершенно белый
И очень ухоженный,
Наверное, убежал от какой-то семьи
Или, что вероятнее, семья его просто выкинула.
Ей было три, она потянулась к собаке ручками,
Большой и прекрасной.
Она сказала: «волк»,
Хоть отлично знала, что это собака.
Мама ударила девочку по запястью.
«Никогда не лезь к бездомным животным, слышишь?
Собаки бывают бешеные,
Бешенство это заразно,
От бешенства умирают».
Странно, ведь бешенством девочка так и не заразилась,
А вот боязнью собак – очень даже.
А теперь ей двадцать,
И она думает:
Разве же это не низко, не подло и не уродливо
Гладить кого-то, только
Если он безопасен.
Только стерильных, выведенных в пробирках,
С мутной, белесой радужкой,
Беззубых, чтобы уж точно не укусили,
С вырванными когтями,
Выжженными языками,
Чтобы и словом не тронули.
Только таких можно гладить,
Только такие заслуживают любви.
И она, плача фиалковыми глазами,
Плача фиалками,
Выбегает на улицу
И кидается в ноги первой попавшейся на пути дворняге.
С виду похожей на гончую.
Борзую.
Тощая, на очень длинных лапах,
Будто бы слон с комариными конечностями у Дали.
И тоже белая, что ты сделаешь.
Девочка обнимала собаку за шею,
Дала ей вылизать свои руки,
Свое лицо,
Свои грязные, стухшие, испортившиеся мысли,
Остатки асфальта в черепе.
И стало как будто бы легче.
Ей думалось: тоже белая, надо же.
Будто ретривер переродился в борзую,
И теперь вот стоит над ней, смотрит, как она плачет.
«Что же, малышка, ты наконец дотянулась»

*

Девочка с фиалковыми глазами
Не путешествовала в Анголу,
Потому что там нужно море прививок:
От лихорадки, кори и гепатита,
И еще сотни болезней.
А вот теперь ей двадцать,
И фиалки, кажется, устроили революцию,
Бьются цветами в ее зрачки из стекла,
А оно уже сыпется,
И кровь струится по их фиолетовым лепесткам,
Прохладным и тонким,
Как крылья бабочек в сумерках.
Девочке двадцать и она думает:
Разве же это не низко, не подло и не уродливо
Сидеть в своем скучном домике
И есть диетические салаты,
Избегая любую из стран,
В которой вообще существуют болезни,
Потому что боишься прививок,
Пока существуют люди,
Болеющие лихорадкой, корью и гепатитом.
И знаете, что она сделала?
Эта девочка, возомнившая себя пиратом,
Эта девочка, чьи фиалки кормили попугаев ара,
Но ни один ара не истребит всех фиалок в ее глазах,
Эта девочка наконец приплыла в Анголу
И легла прямо на землю,
Плечом к плечу с болеющими лихорадкой,
Корью и гепатитом.
Она лежала вместе с ними, звеном цепочки,
Под африканским небом,
Выцветшим из-за палящего солнца.
Потому что даже и двести лет
Поедания диетических салатов за просмотром дешевых шоу
Не окупят и день ее африканской, горячей, животной жизни,
И пусть ее тлеющие останки сожрут хоть пять тысяч болезней,
Пусть рвут ее тело шакалы,
Проглатывает стервятник,
Облизывает прибой голой атласной Атлантики.
Девочка раскинула руки крестом
И плачет,
Рыдание выжигает горло.
И если сейчас вы решитесь поехать в Анголу,
То, вполне вероятно, найдете на побережье
Архипелаг фиалок.

*

А еще ее муштровали,
Боженьки, как ее муштровали,
Науськивали спать только с мужчинами
И только с презервативом.
И девочка закрывает глаза и напрягает память так сильно,
Что на лбу вздувается жилка,
Пытается вспомнить хотя бы один урок,
Когда науськивали на любовь.
Безрезультатно.
Но сейчас ей двадцать.
Она, слава б-гу, не залетела,
Не подхватила сифилис или герпес,
И не любила ни разу, какая умница,
Какая же молодчинка,
Принцесса,
Прекрасная дочь.
И поэтому девочка улыбается
Себе в зеркале фиалковой улыбкой,
Улыбается и думает,
Что она наконец-то красивая, первый раз в жизни,
Господи.
Она выходит на улицу и находит мужчину, больного СПИД-ом.
Она влюбляется в него всей той любовью, которую топтала с первого класса
Подошвами босоножек.
Влюбляется так сильно, что даже фиалки обхватывают листками его глаза.
А потом она просит его: никаких презервативов,
Не надо.
Больше никаких границ,
Больше никакого каучука,
Никакого пресного секса ради секса,
Никакой бессмысленной безопасности,
Ведь зачем охранять то, что копейки не стоит?
И хоть он долго плакал, плакал и отказывался понимать,
Но, в конце концов, сдался
И, плача, перенимал все ее повадки,
Ее нежность и цветенье фиалок,
Которые заполонили его широкую спину
И плечи, так долго бывшие нелюбимыми.

*

И, конечно, она умерла,
Все умирают:
Те, кто пил водку с утра до вечера,
Те, кто не изменял воде
И ездил каждый свой отпуск куда-нибудь на источники,
Те, кто курил,
Те, кто ел уже упомянутые салаты,
Те, кто остались старыми девами до финала,
Те, кто давали себя касаться абсолютно каждому.
И девочка умерла тоже.
В Анголе ли,
В объятьях ее инфицированного полубога
Или упав с мотоцикла прямо под фуру,
А может, как полагалось:
В ночнушке в своей постельке,
Древним уже артефактом.
Но она была счастлива,
Так неприлично счастлива,
Она так бесстыдно много смеялась,
Она так неистово целовала,
Что, впрочем, даже не поняла,
Сколько же в сумме прОжила:
Двадцать или все двести.
Да и неважно все это.
Потому что сейчас, если вы обернетесь
И хорошенько присмотритесь,
То, вполне вероятно, увидите,
Что абсолютно повсюду раскинулось
Буйное море
Фиалок.