Как всё было

И если вы спросите, как все было, откуда брало свои старты,
Где устье этой шумной и бурной реки,
То я вам отвечу; открою все эти чертовы карты:
Мы были молоды, а мысли наши легки.

Вы, наверное, конечно же, захотите знать, насколько там он был крутой,
Дарил ли кольца с бриллиантами, ну или тачки...
А я вам отвечу: он был совершенно простой,
И у него было сердце. А у меня - пуанты и белоснежная пачка.

У нас был просторнейший зал в конце старенькой улочки на окраине города, справа по тротуару,
Там чистейшие зеркала во всю длину стен, белые потолки, тусклый свет.
Это искусство, на самом деле, свалилось мне с неба, знаете, досталось даром;
Он говорил, балерины на свете прекраснее нет.

Он говорил, и замолкали разом все звуки в сущих и даже несущих мирах,
Только музыка оставалась с нами, пронзала нас острием Ахиллесова копья,
Он становился немного поодаль, и отражаясь во всех зеркалах,
Руки вскидывал вверх и говорил мне:
"Делай как я."

И мне было больше не о чем просить всемогущего Бога,
Не о чем просить его снизойти,
Лишь о том, чтобы моя дорога
Однажды стала частью его пути.

Он говорил, искусству нужно отдаться поперёк и вдоль,
Включал музыку громче. Она проходила сквозь тело,
Проникая в то бессознательное, до чего просто так вот дойти нельзя,
Я переполнялась. Выполняла божественный кабриоль.
Я наблюдала за ним, искала встречи глаз его в отраженье зеркал,
Он говорил мне: «Камбрэ.» И я изгибалась, немного скользя.
Говорил, что такую чудесную балерину он, кажется, только и ждал,
Что всю жизнь он меня искал.

И музыка заполняла собой все пространство зала, города,
И, кажется, всей моей бесконечной души.
И он повторяет: «Бризе. Алонже.»
Он статный, высокий; он гордый,
И он кричит мне: «Глубоко! Глубоко дыши!»
И я глубоко дышала, воздух жадно глотая ртом,
Как и потом, когда глубоко становилось жить,
Разделяя с ним ложе,
Как душу ему отдавая потом…

Наша любовь случилась  самой прекрасной на свете,
Чистой, как вода в роднике,
Нежной, как руки матери перед сном;
Мы мечтали, какие у нас будут дети…
Я выбегала на улицу налегке,
Под старым бардовым зонтом,
И опоздать до смерти боялась, не успеть в назначенный час;
Мы любили так, как никогда и никто до нас.

И каждый раз я летела к нему ан лер,
Чтоб сказать ему, как он мной безгранично любим,
Что я жить без него уже никогда не смогу,
Что вся жизнь лишь была подготовкой ко встречи с ним,
Как глиссад –
Подготовка к большому прыжку.
И он ждал меня на пороге – разделял только маленький палисад;

Я кидалась к нему на шею, он хватал меня на руки,
Сонный, уютный и теплый, с запахом синей небесной вышины.
Я поливала его цветы; он готовил мне завтраки.
Жизнь, казалось, одна сплошная, длинная небылица,
Я в то лето совершенно разучилась думать, осознавать,
Все и всё перестали мне быть важны.
Он был мой Учитель, а я его Ученица.
Он учил меня двигаться, покоряться, дышать, кричать; все до конца отдавать.
Я учила его обладать.

Он считал: «Один, два, три, четыре…
Внимательней! Гранд батман.»
И душа моя становилась как будто шире,
И хотелось покориться его словам.
И хотелось, чтоб он шептал мне в ночи, под луной:
«Ты моя, я тебя никому не отдам,
Ты моя, и навек ты будешь со мной.»

Я была с ним навек. Мы прожили эту вечность.
Вечность, знаете, как и все на свете имеет срок,
Наша длилась на три дня дольше, чем длится лето;
Так решили, наверное, на небе где-то -
Он ушел. Он больше остаться не мог.

Он был нежен и легок, шаги его невесомы,
Пальцы длинны, волосы черны, как смоль, кудрявы,
Ресницы густы.
Мне в нём всё казалось таким знакомым,
Словно я давно уж бывала с ним рядом,
Словно у наших судеб один автор, одни листы.

Когда он умирал, я стояла рядом, у изголовья.
Он сжимал мою руку не то, что до боли – до онеменья,
Дышал тяжело, «любимая» мне хрипел.
А вы говорите, это банально – желать здоровья…
Погода стояла совсем осенняя:
Дождь и ветер, который выл,
У меня не хватало сил.
Это, кажется, всё, предел.
Он умер в первое воскресенье.

Он весь в белом, ему нет двадцати пяти,
Я вся в черном, я поседела. 
Поправляю саван ему и целую в губы.
Заставляю ноги идти,
А они не идут, не слушают гибкого тела.
И я бросаю последнюю горсть земли,
И мне больше нет никого дела,
Что происходит вокруг,
Чем живут все эти люди.
Он любимый мне был, он был брат, он был друг.
Он был всем. Но больше его не будет.

И отныне тогда жизнь опять превратилась в сплошную, длинную небылицу,
Я до конца разучилась думать, осознавать,
У меня не было больше путеводителя. Я была ничьей ученицей.
Словно за то, что мне довелось испытать,
Я теперь получала жестокую месть.
Я все равно поливала его цветы;
Но никто не готовил мне завтраки – я вообще перестала есть,
Никто не разделял со мной больше мечты,
Никто не вдыхал ароматы моих волос,
Мне не к кому было спешить,
Дом его был заброшен, палисадик давно зарос.
Мне становилось слишком глубоко жить.

И отныне тогда, засыпая не помня себя, вся в слезах,
Мне было больше не о чем просить всемогущего Бога,
Когда писала за упокой на листах,
Лишь о том, чтобы его дорога
Была светла, чиста, легка и проста.

Он приходил ко мне во снах. Раз пять.
Статный, высокий, шаги его невесомы, волосы черны, как смоль.
Я начинаю плакать, ему шептать:
«Куда ж ты ушёл?! Я без тебя - ноль.»

Он отвечает: «Только не надо лгать.
Будь внимательней; дыши глубоко.
Ты же знаешь, что лучше тебя не сыскать.
Я живу в небесах; у нас там небесный порт.
Я всем ангелам говорю, как безумно тобой горд.
Я все ночи молюсь, чтобы было тебе легко.
Я все ночи, родная, молюсь.»

«Ты вернешься?»
«Я никогда не вернусь.»

Я до сих пор иногда прихожу в тот зал, там, справа по тротуару,
Там все так же, хотя прошло много лет.
Надеваю пуанты и белоснежную пачку, совсем не соответствующую душевному трауру,
Я вхожу в эту залу, включаю свет,
Включаю музыку, и она пронзает мне тело, вплетаясь в сухожилия на руках,
И мне кажется, нет того дня, после которого его больше нет,
Я встречаю в том зале рассвет.

Как я люблю красивая пред зеркалами там стоять.
Стоять, молчать и представлять,
Вдыхая ароматы вселенского отчаянья.
Вдруг, внезапно, как будто случайно
Мне представляется мой Учитель,
Мой Наставник, мой муж, мой Спаситель,
Мой Господин.
Он улыбается и считает: «Четыре, три, два, один...»
Он мне шепчет: «Спаси тебя Боже.»
Я улыбаюсь, с мыслями собираюсь и берусь танцевать.
Камбрэ. Бризе. Аллонже.