Никола Вапцаров Песня о человеке Песен за човека

„ПЕСЕН ЗА ЧОВЕКА” („ПЕСНЯ О ЧЕЛОВЕКЕ”)
Никола Йонков Вапцаров (1909-1942 г.)
                Болгарские поэты
                Переводы: Борис Слуцкий, Любовь Цай
 

Никола Вапцаров
ПЕСЕН ЗА ЧОВЕКА

Ние спориме
                двама със дама
                на тема:
„Човекът във новото време”.
А дамата сопната, знаете –
тропа, нервира се,
                даже проплаква.
Залива ме с кални потоци
                от ропот
и град от словесна
                атака.
– Почакайте – казвам, – почакайте,
                нека... –
Но тя ме прекъсва сърдито:
– Ах, моля, запрете!
                Аз мразя човека.
Не струва той вашта защита.
Аз четох как някой
                насякъл с секира,
насякъл сам брат си, човека.
Измил се,
                на черква отишъл
                подире
и... после му станало леко.
Смутено потръпнах. И стана ми тежко.
Но аз
         понакуцвам
                в теория
и рекох полека,
                без злоба,
                човешки,
да пробвам със тази история. –
Тя, случката, станала в село Могила.
Бащата бил скътал
                пари.
Синът ги подушил,
                вземал ги насила
и после баща си затрил.
Но в месец, или пък
                във седмица само
властта го открила и... съд.
Ала във съда
                не потупват по рамото,
а го осъждат на смърт.
Отвели тогава злодея
                злосторен,
затворили този субект.
Но във затвора попаднал на хора
и станал
              човек.
Не зная с каква е
                закваса заквасен,
не зная и как е
                замесен,
но своята участ
                от книга по-ясна
му станала с някаква песен.
И после разправял:
                „Брей, как се обърках
и ето ти тебе
                бесило.
Не стига ти хлеба,
                залитнеш
                от мъка
и стъпиш в погрешност на гнило.
И чакаш така като скот
                в скотобойна,
въртиш се, в очите ти – ножа.
Ех, лошо,
                ех, лошо
                светът е устроен!
А може, по-иначе може...”
Тогава запявал той
своята песен,
запявал я бавно и тихо.
Пред него животът
                изплаввал чудесен –
и после
            заспивал
                усмихнат...
Но в коридора
                тихо говорят.
Сетне секунда покой.
Някой полека вратата отворил.
Хора. Зад тях часовой.
Някой от групата,
плахо и глухо,
казал му:
               „Хайде, стани.”
Гледали хората
                тъпо и кухо
сивите, влажни стени.
Онзи в леглото
                разбрал, че животът
е свършен за него,
и в миг
скочил, избърсал потта от челото
и гледал с див поглед
                на бик.
Но лека-полека
                човека се сетил –
страхът е без полза,
                ще мре.
И някак в душата му
                станало светло.
– Да тръгнем ли? – казал.
                – Добре.
Той тръгнал. След него
                те тръгнали също
и чувствали някакъв хлад.
Войникът си казал:
                „Веднъж да се свърши...
Загазил си здравата, брат.”
Във коридора
                тихо говорят.
Мрак се в ъглите таи.
Слезнали после на двора,
                а горе
вече зората блести.
Човекът погледнал зората,
                в която
се къпела с блясък звезда,
и мислел за своята
                тежка,
                човешка,
                жестока,
                безока
                съдба.
„Тя – моята – свърши...
                Ще висна обесен.
Но белким се свършва
                със мен?
Животът ще дойде по-хубав
                от песен,
по-хубав от пролетен ден...”
Споменал за песен
                и нещо се сетил.
В очите му пламък цъфтял.
Усмихнал се топло, широко и светло,
отдръпнал се, после запял.
Как мислите, може би
                тука се крие
един истеричен комплекс?
Мислете тъй както си щете,
                но вие
грешите, приятелко, днес. –
Човекът спокойно, тъй – дума
                след дума
и твърдо редил песента.
Онези го гледали
                с поглед безумен,
онези го гледали с страх.
Дори и затворът
                треперел позорно,
и мракът ударил на бег.
Усмихнати чули звездите отгоре
и викнали:
                „Браво, човек!”
Нататък е ясно. Въжето
                изкусно
през шията, после
                смъртта.
Но там в разкривените,
в сините устни
напирала пак песента.
И тук започва развръзката, значи.
Как мислиш, читателю, ти? –
Тя, бедната дама, започна да плаче,
започна във транс да крещи:
„Ужасно! Ужасно! – Разказвате,
                сякаш
като че там сте били!”...
Какъв ти тук ужас?! –
                Той пеел човекът. –
Това е прекрасно, нали?


Никола Вапцаров
ПЕСНЯ О ЧЕЛОВЕКЕ (перевод с болгарского языка на русский язык: Борис Слуцкий)

Я спорю
с дамой
на тему:
„Человек в новое время”.
А дама ругается,
сердится –
обидно, по-видимому,
даме.
То схватится вдруг
за сердце,
то снова
сыплет словами,
то бровки вздернет повыше,
то ручки
заломит сердито:
– Человек!
Я его ненавижу.
Не стоит он вашей защиты!
Помню! В газете! Не вымысел!
Брат расправился с братом.
Зарубил
и в бане вымылся.
И вовсе
из памяти выбросил,
как будто не виноват он! –
Ее передернуло. Смотрит со злобою.
Надо бы спорить,
но слаб я в теории.
Все-таки
пересказать попробую попросту,
по-человечески эту историю.
Это случилось в селе Могила –
отец поссорился с сыном.
Он спрятал деньги.
Сын взял их силой,
ударил
и – слишком сильно...
Через месяц
иль через неделю
власти все раскрыли.
На то, что молод,
не поглядели:
к смерти его присудили.
В тюрьму уводят злодея,
нравственного калеку,
но в тюрьме
встречает людей он
и становится – человеком.
В камере
было тесно.
В камере
было грязно,
но там он услышал такую песню,
что все ему стало ясно.
„Я понимаю,
что я свихнулся.
Убил отца.
Теперь казнят.
Но я ведь с голоду пошатнулся.
Нужда
одела в тюремный халат.
Живешь,
как быки
у ворот скотобоен,
кроме
обуха,
не ждешь ничего.
Эх, плохо,
эх, плохо
мир устроен!
А можно ведь переделать его...”
И он тихонько
запел свою песню,
и жизнь
показалась ему красивой,
и жизнь
показалась ему чудесной,
и он заснул, улыбаясь счастливо.
Но в коридоре
слышны разговоры.
А после – секунда молчанья.
И люди в камеру из коридора
входят, гремя ключами.
Испуганно, глухо
кто-то из группы
сказал ему: „За тобой! Пришли!”
Люди смотрели бессмысленно, тупо
на грязный пол,
на стены в пыли.
А тот, что на койке лежал скорченный,
вскочил, вытирая пот со лба.
И понял:
жизнь – кончена.
Такая судьба!
Но понемножку
человек очнулся.
Страх бесполезен.
Все помрем.
И светлой улыбкой он улыбнулся.
– Идти? –
сказал он. –
Хорошо! Пойдем!
И он широко шагнул из дверей. –
И слышно стало (солдату – солдат)
– Пошли!
Пошли!
Кончать бы скорей:
Здорово ты влопался,
брат! –
Тихий разговор, долгий коридор.
Коридору –
ни конца ни краю нет.
Покуда дошли,
спустились во двор,
видят – уже рассвет.
Человек поглядел, как в зорьке веселой
плескалась звезда на радость себе,
и подумал о горькой своей,
о тяжелой,
о жестокой,
о безглавой
человечьей судьбе.
– Со мною – кончено...
Сейчас повесят.
Но неужели после меня
не будет жизни
прекрасней песни,
прекрасней весеннего дня?.. –
Он вспомнил песню
эту вот самую
(в глазах у него огонек заблестел),
улыбнулся – светло и упрямо
и откачнулся, а потом – запел.
Что же, по-вашему,
песня, улыбка –
это истерика? Это отчаяние?
Думайте, думайте!
Ваша ошибка,
сами вы за нее
отвечаете.
Молча смотрела
трусливая злоба,
ужаса не скрывая,
как твердо построилась –
слово к слову –
песня его
боевая.
Стены тюрьмы
задрожали постыдно,
мрака ночного
бежала орава,
а звездам
все это слышно и видно,
кричат:
„Человеку – браво!”
Дальше было все
как положено;
петлею захлестнута голова,
но вдруг
из губ,
искаженных,
скукоженных,
вырвались песни слова.
Дама выслушала,
руки воздела,
заплакала и закричала:
– Ведь это
совсем другое дело,
да что же вы
не сказали сначала!
Вы так говорите,
как будто бы сами
слышали пение.
Это – ужасно!
– Какой же здесь ужас?! –
ответил я даме.
Он пел человека!
Это – прекрасно!


Никола Вапцаров
ПІСНЯ ПРО ЛЮДИНУ (перевод с болгарского языка на украинский язык: Любовь Цай)

Ми
      з пані банальні
                знімали розмови:
„Людина і час” – про це знову.
А пані сердита, ногами тупоче –
нервує, ба й хлипа
                потроху.
Нестримним словесним потоком
                лопоче
мені про сучасну
                епоху.
До неї звертаюся чемно: – Стривайте!..
А пані несила мовчати:
– Людину ненавиджу я!
                Й не вмовляйте
І годі її захищати!

Про те, як один
                вбив сокирою брата,
читати мені довелося.
Змив руки –
                й до церкви за прощею.
Кату
прощення? Не втямлю і досі.
Збентежився я, сторопів. Розумію:
накульгую
                трохи
                в теорії,
і вирішив тихо,
                без люті,
                як вмію,
таку оповісти історію. –

Це сталось в селі (називають Могила).
Був батько
                грошей приховав.
Про те син дізнався,
                забрав їх над силу
і вбивцею батьковим став.
За місяць вже,
                може й скоріше – не знаю,
над злодієм суд – то нехай.
Суд – справа серйозна,
                я вам нагадаю.
А вирок – до страти і край!
Злочинця – до вежі,
                тепер він за дротом
сидіти за злочин свій мав.
Людей
            у холодній
                він стрінув і згодом
л ю д и н о ю
                став.

Не знаю,
               якої він був уже вдачі,
Від щедрої долі
                здобувши,
про жереб свій
                все зрозумів він неначе,
якоїсь там пісні зачувши.
Пояснював потім:
                „Я зло заподіяв,
вже й плаче мотузка
                за мною.
Тут думав, як вижить,
                про більше
                й не мріяв... –
тепер накладу головою.
Чекаєш ти, наче в різниці
                скотина
ножа й позираєш
                тривожно.
Ех,
     гірко на світі
                ведеться людині!
А мо’, по-інакшому можна...”
Тоді він заспівував
пісні своєї,
заспівував бавно і тихо.
Ввижалася
                доля щаслива від неї,
і наче
          відходило
                лихо...

У коридорі
                тихо говорять.
Тиша гнітюча. Стій.
Хтось відтулив потихесеньку двері.
Море людей. Вартовий.
З натовпу мовили
до вартового
боязко й глухо:
                „Ставай!”
В стінах сирих
                серед люду тривога
схлюпувала через край.
В камері вволю
                на полу про долю
він думав... До смерті
вже звик.
Лоба спітнілого втер мимоволі
і зиркнув очима,
                мов бик.
Та мало-помалу
                уняла людина,
що смерть не минеш...
                Поміж тим
одразу й розтанула
                в серці льодина.
– Що вдієш тут? – мовив.
                –Ходім.
Пішов він. За ним
                конвоїри з темниці,
що бачили страху межу.
Промовив солдат:
                „Це миттєво скінчиться...
Ну, скочив ти, брате, скажу.”

У коридорі
                тихо говорять.
Морок кутками снує.
Вийшли до двору –
                світатиме скоро,
день вже новий настає.
Неначе дивився востаннє,
                як зрання
у ріднім зоріло краю,
про власну він думав
                про волю
                і долю,
                безоку,
                жорстоку
                свою.
„Кінець. На мотузці
                висітиму, звісно...
Без мене чи буде
                ясний
світ Божий? – Життя буде кращим
                за пісню
Миліше за день весняний...”
Про пісню згадав
                і подумав: не лячно.
В очах його пломінь заграв.
Всміхувся він тепло, відверто і
                вдячно,
Рвонувся і враз заспівав.

Гадаєте, що
                істеричній людині
пристало поводитись так?
Як хочете, пані, міркуйте,
                а нині
не згоджуся з вами ніяк.
А він спокійнісінько, слово
                по слову
упевнено пісню співав.
Хтось з жахом дививсь
                на сердешного знову,
хтось страшко на це споглядав.
Здригнулася ницо
                жахлива темниця,
і морок розвіявся враз.
Зачувши цю пісню, у небі зірниці
всі „Браво!” кричали
                в цей час.
А далі все ясно. Огорнуто
                вправно
мотузкою шию –
                і смерть.
А пісня, затиснута
в горлі кривавім,
весь простір заповнила вщерть.

Читачу, вже край мого оповідання.
Яка б твоя думка була?
До сліз удалася збентежена
                пані
й кричати вона почала.
„Нестерпно вже слухати
                жах цей невпинний! –
Ви бачили те все – ганьба!”...
До чого тут жах?! –
                Це співала людина. –
А це не прекрасно хіба?