Жемчужное солнце

Войдя в вагон, Клавдия пожалела, что поторопилась именно на эту электричку. А ведь бежала – и в метро, и по платформе. По эскалатору летела, запыхалась и взмокла. И вот теперь – ни одного свободного места, она вся распаренная и усталая, а ехать-то больше часа.
Следующая электричка – через семь минут, разница невелика. Но в ней будет более людно, на выходе эти семь минут превратятся в десять, а то и в пятнадцать. В магазин у станции зайти, и там до очереди успеть – вот уж и полчаса набежит. Так и живешь, все на бегу да впопыхах.

Клавдия расстегнула пальтейко, скинула варежки, размотала шарф. Все ей казалось сейчас жарким, колючим, неудобным. Она перемялась с ноги на ногу, ступни горели. Как хотелось ей сейчас выскочить из электрички, вдохнуть свежего воздуха, просто постоять на пустой платформе, и чтобы ветерком обдуло пылающее лицо, и чтобы все – мимо, мимо… Не в первый раз она мечтала: вот бы так было, что раз – и ты уже дома, чтобы вычесть из жизни эти осточертевшие ей дороги… Клавдия все толклась и топталась на месте, искала удобную позу, все норовила прислонить уставшую спину к опоре, приткнуться боком. Неожиданно парень, сидевший на первой от двери лавке, поднял на нее глаза, оторвав их от своего телефона, встал и хрипло пробормотал:
- Садитесь…
Клавдия  никак не ожидала, что ей уступят место. Только что она с ненавистью зыркала на сидящих пассажиров, уткнувшихся кто в книжку, кто в какой гаджет, и ворчала про себя: ишь, расселись, а этот ноги растопырил на полвагона, сволочь. А тут – от неожиданности растерялась и смутилась. На освободившееся место, однако, плюхнулась проворно. Подумала про себя: будто я беременная, что ли… Через три минуты она уже задремала.

Поезд покамест крался по серым московским окраинам. Сей год зима рано свернулась, но и весна еще не вступила. И все затянуло серым, грязным снегом. Солнца не видали  несколько недель. Ночами вымораживало, а днем то, что хрустело и звенело под ногами поутру, превращалось в липкую жижу. И сейчас в натопленном вагоне под ногами чавкала грязь, испарялась и добавляла сырости душному и влажному воздуху.  Ехали со всеми остановками, а как же, время к концу рабочего дня, час пик. Кланялись каждому столбу. И на всех остановках в вагоны втискивались все новые люди – уставшие, нерадостные, со злыми глазами.
Одна из ламп противно дрожала светом, то ли неисправна была, то ли что. Раздражало глаза, и каждый старался или уткнуться в свое, или прикрыть веки. Счастливчик, кто в этом шуме-гаме и духоте смог уснуть. Клавдия даже посапывала, уронив  голову на грудь.

До отхода на Казанском по вагонам прошлись торговцы с лотками снеди, и сейчас кое-кто дожевывал пахучую еду, запивая пивом или газировкой.  В одном ряду играли в карты. Где-то пищал ребенок. После Выхина пошли коробейники. Эти предлагали всякую ерунду, и Клавдия сквозь сон удивлялась – кто-то брал… Голоса, тревожные посвисты поездов, перестуки колес на стыках рельсов – все перемешивалось в мутную пелену, тяжелило голову. Вдруг  в Клавдины видения впрыгивал Колька, дурашливо похохатывая: Клавулька, да я только пивасика одну бутылочку… Ладно тебе, не ворчи, красотуля моя… Дочь выглядывала из-за комнатной двери, угрюмо смотрела на отца – опять глаза залил, козел. Мать недовольно гремела на кухне сковородой, и весь дом пропах жареным луком и тушеной капустой. Мама, вы бы хоть фортку откинули.
Клавдия встрепенулась, забыв сквозь сон – где она, что она… Отмахнулась от датого Кольки, от сердитой  матери, от дочки, неделями пребывающей в кислом высокомерном молчании. Что вы тут, чего лезете в мой сон, дайте отдохнуть…  Скучно. Вот бы приснилось что-нибудь такое, красивое, этакое…

Кланя спала, и снился ей этот же замызганный, заплеванный пол, утомленные лица пассажиров,  серые заоконные пейзажи. А электричка тем временем выкатилась наконец-то за Люберцы-первые, и за окном стало повеселее. Пошли подмосковные поселки, тоже скучные и серые, да все же с  милыми взгляду малоэтажными домами и дачами, с перелесками и лугами.  Речка теперь не замерзала зимами, разве в очень сильные морозы, и сейчас над ней стоял плотный туман. Снег и здесь, за городом,  просел и потемнел, но отсвечивал белым, чистым.
Вдруг сквозь седую дымку проявилось солнце. Пробить плотную пелену облачности оно не смогло, и светилось сейчас в сером небе, как жемчужина.
Это неяркое жемчужное свечение выявило, однако, блеклые краски окружающего мира, и стало видно – вагон серый с голубым, тот дом - красного кирпича,  деревянный забор выкрашен коричневой морилкой. Стволы берез засветились розоватым. Сосновые рощи не чернели мрачно, а отливали темной зеленью, как старый пыльный бархат.  Пассажиры невольно поглядывали в заляпанные окна, раздражение оставляло их потихоньку, лица разглаживались. Солнце. Весна, елки-палки.

Клавдия уже валилась на сторону, и рот открыла. Сон уводил ее все дальше в это жемчужное сияние. Но вдруг она резко проснулась. Что-то не так. Она принялась соображать. Парень уступил ей место. Она тогда хмыкнула: будто я беременная. Ах, итить твою мать, а она ведь и вправду беременная. Шесть недель уже. Она сразу решила – не рожать. Даже Кольке не говорила, чего ему знать, незачем.  На той неделе идти в больницу. Поэтому Клавдия себе беременной не считала. А вернее – просто забыла об этом.
Теперь она уставилась на слепое жемчужное солнце и думала: как же так. Ить я беременная. Беременная. Я не просто, а беременная. Как можно об этом забыть. Я беременная. Как же так…