Иллюстрация художника Дмитрия Брылина, Красноярск
Очередной номер альманаха выходит в канун очередного, второго Фестиваля народного творчества «Жарки сибирские», и, естественно, авторы этого февральского номера автоматически становятся его участниками. Жюри Фестиваля и, в частности, жюри в номинации «Проза» под руководством известного сибирского писателя Бориса Тучина рассмотрят опубликованные произведения, увидевшие свет после Фестиваля 2013, и определят лучшие из них.
Авторы литературно-художественного портала «Жарки сибирские» также являются участниками Фестиваля. Наряду с ними и все читатели могут принять участие в определении победителей! Для этого всего лишь надо написать свои отзывы о прочитанных вещах в номерах 7 – 11.
Редакционная коллегия всем желает новых удач и творческих успехов!
Виктор Алёшин, Москва
Закон «Тайга»
http://litsait.ru/proza/yesse-i-stati/zakon-taiga.html
1971 год. В этом году я впервые попал в тайгу, а точнее в Западную Сибирь, а ещё точнее, в самый центр Западной Сибири, который называется «Сибирские Увалы» — это водораздел, где находятся истоки многих рек, одни из которых текут на север, к Северному ледовитому океану, другие на юг, к Оби. Я был студентом третьего курса Геологического факультета Московского государственного университета. Перед этим у нас была учебная практика в Крыму. И вот я из солнечного Крыма прямиком в солнечную Западную Сибирь на первую производственную практику.
Когда наш гидросамолёт приводнился на озеро Нум То и подрулил к берегу, на берег выбежали ненцы с окровавленными лицами, они махали руками и что-то кричали. Бредя по колено в воде, к гидросамолёту подходили участники нашей экспедиции: у одного страшно заплыл один глаз и он смотрел другим глазом, у второго раздута щека и перекошено лицо, у третьего ухо висело огромным бананом – вот такие были красавцы. Они погрузили меня с вещами в резиновую лодку и отвезли на берег. На берегу ко мне подошла уродливая ненка, лицо которой было покрыто толстой коричневой коркой, и сказала:
— Вить, здравствуй.
— ???
— Ты меня не узнаёшь?
— ???
— Я Тома.
Я пригляделся внимательнее и в уродливой ненке разглядел одну из первых красавиц нашего курса. Видя моё немое изумление, она виновато улыбнулась и тихо заплакала.
Лица ребят были хмурыми, и только один, с фингалом, похлопал меня по плечу и весело сказал:
— Комары!
Нас окружили окровавленные ненцы и стали требовать мазь от комаров. С Большой земли я привёз с собой целый ящик ужасной дряни, которая называлась Диметилфтолат. Мы отдали часть ее обрадованным ненцам.
Вот так состоялось моё первое знакомство с Западной Сибирью. Дальше было много приключений, каждое из которых заслуживает отдельного рассказа. Здесь я хочу рассказать о двух вещах.
Западно-Сибирская экспедиция МГУ, куда я был прикомандирован, проводила гидро-геологическое картирование центра Западной Сибири с использованием гидросамолётов, которые через один-два дня перевозили отряды с озера на озеро. Так малыми силами был обследован обширный район Западной Сибири.
Наша экспедиция состояла из двух отрядов. Я попал в отряд, в котором были начальник отряда и трое студентов: я – третьекурсник и два пятикурсника – все мы были уже достаточно взрослыми, отслужили армию, начальник отряда, Вадим Долгополов, был на несколько лет старше, ребёнком он испытал все тяготы войны и, особенно, голод 1946 года. В своём отряде он установил режим экономии, близкий к фронтовому: отряд жил на подножном корму: мяса, рыбы, грибов, ягод – сколько хочешь. Но ведь это надо ещё убить, поймать, собрать. Зато никаких деликатесов: два куска хлеба и четыре куска сахара в день на человека, немного крупы и растительного масла. Один рубль в день на всех четверых. Вадим ознакомил меня с этими условиями и сказал, что, если я не согласен, то могу перейти в другой отряд, где была Тома, и где ни в чём себе не отказывали: заказывали с «большой земли» печенье, конфеты и прочие «деликатесы». У Вадима с этим было строго: ни-зя-я!!
Я сказал: «Согласный!»
О том, как мы питались у Вадима – это отдельная песня, а вот, как мы одевались, тоже интересно.
В первый же день меня так покусали комары, что живого места не было, и заставили одеваться правильно.
Представьте себе: жара 30 градусов. На мне толстый лыжный костюм, сверху геологический костюм (роба) поверх сетка «Павловского», на ногах портянки, болотные сапоги, раскатанные до самого верха, на голове лыжная шапочка, капюшон и накомарник. Всё это снаружи и внутри обильно смазано Диметилфтолатом, который смешивался с потом, разъедал кожу и, особенно, глаза, но не мешал комарам делать своё чёрное дело. Если бы только комарам: кроме них вовсю орудовала мошка нескольких видов, огромные пауты, которые, как пули летели в голову со всех сторон, но особенно лютовали треугольные жёлтые мухи.
К этой амуниции надо добавить стрелочный индикатор КС-1, прибор, весом 24 кг. в правой руке, за спиной рюкзак с батареями и кольями весом 30 кг, в левой руке катушка с проводом. С этим снаряжением надо было пройти 1.5 – 2 км. по болоту, провести измерения. И так почти каждый день.
Надо было делать работу и добывать себе корм.
Вот это была Школа!
Когда я вернулся из экспедиции, на меня не налезали пиджаки и не застёгивались брюки. Во мне появилась огромная сила.
Потом было много экспедиций и на Крайний Север и на Крайний Юг, много приключений, связанных с риском для жизни, но это первое знакомство с тайгой осталось в памяти на всю жизнь, потому что это была настоящая Школа Мужества.
И ещё немаловажная деталь: наши два маленьких отряда были, наверное, последними из могикан, которые видели эти места в первозданном виде.
Много лет спустя, уже будучи техруком большой геофизической партии, я вернулся в эти места, где на месте нехоженой тайги и непроходимых болот возник город Новый Уренгой, который был для нас перевалочной базой, ибо путь наш лежал дальше на Север, туда, где не было цивилизации и где было место таким «отмороженным» людям, как я.
Александр Амусин-Таволгин, Саратов
Есть хочется!
Старик Потапов тоскливо посмотрел на пустой ребристый стакан и отвернулся. Четвёртые сутки хочется есть, а в доме не то, чтобы продуктов, крошки для тараканов не осталось. Ещё с утра он пил только кипяток, а потом холодную воду из-под крана, приправленную солью. Но уже к обеду понял, на одной воде долго не продержаться. Кряхтя, поднялся с дивана и включил телевизор. По экрану дефилировали полуобнаженные девицы, демонстрируя летние моды. Старик отвернулся, переключил. Теперь с экрана какой-то депутат рапортовал о последних успехах, достигнутых благодаря «активному вмешательству администрации в ана…» Потапов, не дослушав, плюнул на экранного чиновника и выключил телевизор. Очень хотелось есть. Он подошёл к окну, с трудом, почти повиснув на крючке, открыл форточку, кашляя, доплёлся до дивана. С улицы повеяло свежестью расцветающей весны, послышался шум проезжающих автомобилей, голоса горожан.
– Сегодня из этой могилы пока что-то вижу и слышу, – оглядев квартиру, усмехнулся про себя старик, — боюсь, скоро и этой форточки не останется. Издохну, так и не дождавшись голодной пенсии. Три месяца – ни слуху, ни духу, словно почту на другой материк перевели. Может, ждут, пока я окочурюсь, и себе мои рублики на ананасы с Канарских островов выгадывают? Или квартирка моя кому приглянулась! Нет, чинуши-догогуши, не дождётесь. Квартирку я давненько кому надо отписал. А пенсию сам получу, лично отъемся и лепесинами и ананасами, а тогда…
Дальше ни о чем хорошем не думалось. Даже мстительные помыслы заглушал голод. Степан Игнатьевич неторопливо прошёлся по квартире и замер у двери в спальню. С тех пор, как умерла жена, он в эту комнату входил редко. В ней оставалось всё так же, как при Наташе, и когда старику было совсем плохо, он вечерами открывал дверь в её комнату, выключал свет, ложился на кровать, закрывал глаза и разговаривал с женой. И хотя Наташи рядом не было, он ощущал её дыхание, слышал шёпот, чувствовал, как она смотрит на него и улыбается таинственно и нежно. Ему казалось, что ещё мгновение, и она, как прежде, прижмётся и скажет тихо-тихо:
– Всё старится, Стёпушка: и ты, и я. А вот любовь моя к тебе, что в дни наши первые. Помнишь? Не веришь? Хочешь, докажу?
И доказывала. И переносила его в молодость, и возвращала утраченные силы, и каждый раз обжигала таким ярким, таким сладостным чувством, что…
– Эх, Наташенька, где ты, солнышко моё единственное? Если б знала ты, как худо без тебя, тошно! Кормилица ты моя, любимушка, и не догадываешься, как здесь стало постыло и га…
И снова непреодолимо щемящее чувство голода заглушило шёпот и увело мысли старика даже от воспоминаний о любимой. Заглянул в холодильник, достал обертку от маргарина, облизал и выкинул в пустое мусорное ведро. Очень хотелось есть.
– Нет! Я дойду до главпочтамта. Я скажу начальнику почты, я все скажу прохиндею, как я, за таких как он всю войну от Сталинграда до Праги, три ранения, пять орденов, а медалей, да их ... Нет, говорить не буду, пусть сам увидит, сам! Кого единственной пенсии лишил, изверг рода человеческого!
Степан Игнатьевич бормоча свою будущую "речь" перед начальником почты, одел парадный костюм с наградами, и с ужасом отметил, как сильно похудел. Даже старенький ремень не удерживал брюки. Кое-как, дрожащими руками продырявил новую дырку в ремне, затянулся, задыхаясь забрался в пальто.
Весна встретила Потапова, стыдливо укрыв редкие набухшие почки серо-синей вуалью из последнего снега. Прозрачно голубое небо заслонила тоненькими тусклыми облаками, а нетерпеливые ростки травы опутала хрупкой ледяной паутинкой. Словно стесняясь показать обессиленному старику радость зарождающейся жизни, застенчиво прятала счастливый взгляд под редкие травинки — реснички, а глаза прикрыла, словно кулачками в варежках, хмурыми помутневшими крохотными сугробиками. Виновато глядя вслед бредущему, сгорбленному от слабости Потапову, весна робко гладила его сутулую спину бархатными лучиками солнца. И только сосульки, увидев с каким трудом старик передвигается, не стесняясь, плакали.
Может от свежего воздуха, или снова от голода, но перед Потаповым вначале поплыла дорога, затем деревья, небо… Старика качнуло, он прислонился к стене и зажмурился. Мимо спешили люди, повизгивая тормозами, проносились машины, рядом играли дети, не обращая внимания ни на его бескровное лицо, ни на сгорбленную фигуру.
– Ничего, ничего, – шептал Потапов, – доплетусь, доползу, но выскажу! Выскажу! Я им всё скажу! Всё! И как есть хочется!
На тротуаре несколько бабок, разместившись буквально плечом к плечу, предлагали прохожим кто семечки, кто орехи и сигареты. Одна из них взглянула на побледневшего Степана Игнатьевича и, усмехаясь, толкнула соседку.
– Глянь, Зинуля, Потапов-то, вырядился хрыч старый, а белый то, белый, напудрилси что ли, неужто кадрить кого-то поперси, надоело одному, иль приспичило.
– А ты че телишси, и квартира при нем, и дача, и одинокий. Сына и жену схоронил, да и самому, похоже, совсем недолго. Тень-то на лице, какая жуткая. Не к добру… Подсуетилась бы, глядишь и урвала б чуток полезной площади с пенька трухлявого.
– Ага, к такому подлезешь, он же окромя своей принцессы, за всю жизнь… Эх! К нему сеструха моя год маслилась, да и Вероника – вдова профессорская пыталась, так он их даже тискать не стал… Прынцыпияльный, брезгуеть. А може тоске своей верный.
Бабка вздохнула, покачала головой, глядя как старик оттолкнулся от стенки, покосился на старух, отвернулся и побрёл в другую сторону. Хотя, куда бы Потапов ни пошёл, каждая улочка, любой перекресток были до боли знакомы. Часто, очень часто, он ходил здесь с Наташей. Мысли о жене снова на некоторое время заглушили голод. Степан Игнатьевич усмехнулся. Вот здесь, на углу, он иногда ждал её с работы. Там, у цветочниц, торгующих возле высохшего тополя, постоянно покупал для Наташи цветы, даже в последние годы, когда ездил к жене на кладбище. Едва Потапов поравнялся с цветочницами, одна приветливо улыбнулась и участливо спросила:
– Вы что-то бледны сегодня, не приболели?
Степан Игнатьевич попытался улыбнуться:
– Весна, авитаминоз, сколько ни ешь, а всё чего-то не хватает. Вот дачный сезон начнётся, — тогда полегче вздохнём..
– Это верно, дачные розы против оранжерейных в три раза дольше стоят, а как пахнут, как пахнут!
Но Потапов её уже не слышал, он брёл мимо продуктового супермаркета и с тоскою глядел на выходящих из него покупателей и их сумки.
– А ведь это здание и я строил, — подумал Степан Игнатьевич, — только возводили его как роддом. И сколько маленьких горожан именно здесь обрели свою жизнь. А что теперь? Пожалуйста, на одном этаже обувью торгуют, на другом – одеждой, а в нижнем – продуктами. Неужто рожать боятся в это голодное время? Интересно, а что разместили в «мертвецкой» комнатке?
Потапов заглянул в торговый зал через витринное стекло и искренне рассмеялся. На двери комнаты, в которую когда-то свозили умерших детей и матерей, висела большая табличка с надписью «Администрация».
– Символично! – улыбнулся Степан Игнатьевич. – Наша администрация бессмертна, ей всё равно, что под пальмами восседать, что у порога на тот свет!
Так улыбаясь своим мыслям, он свернул на одну из центральных улиц. Ещё недавно она носила имя вождя мировой революции В.И. Ленина, а теперь называлась чуть-чуть скромнее – Столичная!
– Как будто не улицу в городе, а бутылку водки переименовали, – выругался про себя Потапов. – И чем им Владимир Ильич не угодил? Кто сейчас богато живёт? Единицы! А за чей счёт? Да за счёт тех, нищих миллионов, которые не живут, а, выживая, доживают! Хотя почему мы сами терпим, когда из нас, как из тюбиков, выдавливают нашу единственную жизнь, раздавливают и размазывают. А мы? Впрочем, что-то куда-то меня понесло, так недолго с голодухи и в политики удариться, идиотологом, к философским гарнирам… Болтай не болтай, а есть-то, есть-то как хочется!
Незаметно для себя Потапов добрался до казино-ресторана «Кавказ». Степан Игнатьевич с тоскою посмотрел на бывшее здание партшколы.
– О! Вот ещё один образец новых времен. А ведь когда-то я отвечал за каждый кирпичик, что здесь уложен. Из партии чуть не вылетел, когда линолеум постелили чешский вместо французского. Как будто я, бригадир строителей, был виноват в том, что на даче у первого секретаря тоже ремонт делали, и французский линолеум там оказался нужнее, чем в партшколе. Хорошо, хоть разобрались. А если б нет? Года три Сибирь согревал бы, ни меньше. Хотя, хотя, хотя… Любопытно, а куда же тогда делась машина облицовочного дорогущего кирпича? Ребята с бригады стащить не могли. Конечно, не святые, но к таким масштабам не приучены. Тогда кто? Неужто всё-таки студенты-практиканты? Нет! Уж больно молоды, слишком молоды, чтобы воровать машинами.
– Степан Игнатьевич! Вот это встреча!
У входа в ресторан остановился чёрный «Мерседес», и из него выбрался тучный молодой мужчина, одетый в спортивный костюм, разукрашенный российской символикой. Видя, что Потапов смотрит на него удивлённо, но не узнаёт, ухмыляясь, похлопал старика по плечу.
– Позабыл, бригадир, своих бывших подопечных? Студента Злобина забыл? Что заморгал, дошло? Нет? А ты помнишь, когда строили второй этаж этого партийного крейсера, машину кирпича не довезли? Так вот, за давностью лет покаюсь, это я кирпичики одному нужному человечку подсубботил, а он мне теперь помог эту портянку прикупить и ресторанчик соорудить, так сказать воскресить...
– Не понял! Ты, что это здание, портя… эх, тьфу, партшколы выкупил? Ты, бывший студент Вадя – ни дня без бл…а…а?
– Все мы сегодня бывшие. Была страна — веками государство по каплям, как кровь собирали, а за три дня пропили! Время такое. Вот ты когда-то строил, а я купил. И не только эту халупу. Пошли, расскажу. Я смотрю, ты при параде, загляни! С телками моими свеженькими познакомлю, пусть на твой иконостас полюбуются, узнают кто мне путевку в "житие" подписывал! Да и заценишь взглядом старого профессионала, какую мы из старой конуры конфетку сварганили.
– Да уж! — кашлянул в кулак Потапов. – Выходит, машина с кирпичом на твоей совести. А я-то на другого грешил, о честном человеке плохо думал.
– Да ладно за совесть хапаться! Кто старое поминает, ни глаз ни зада не жалеет. Пошли на экскурсию, бригадир, увидишь, как жить надо, отобедаешь цивилизованно, в вип-зале, хочешь, за одним столом с прокурором, хочешь с депутатом. Хоть раз в жизни узнаешь, как надо жить по-человечески, хозяином, ради себя!
– А начальник почты там у тебя ни это…ну…как …
– Ни завалялся, хочешь сказать! Нет! Я в таком нищебродном быдле не нуждаюсь! Хотя…
Потапову нестерпимо хотелось есть, но, глядя на лоснящееся, самодовольное лицо бывшего студента, чем-то напоминающее генерала из телевизора, на его надменную ухмылку, он неожиданно поймал себя на мысли, что ещё мгновение, и он ударит Злобина.
– Жаль, что почтаря не жалуешь, главного на сегодня не жалуешь! А вообще я тороплюсь, ждут, меня, ждут. Да и обедал я уже, вроде. Так, что…
– Ну, как хочешь, обед, ужин, — всегда за мной. Кстати, как Наталья Константиновна поживает, как здоровье?
– Через месяц два года будет, как её схоронили.
– Жаль, праведная женщина была. Я бы сказал святая! Таких сегодня днём с огнём не сыщешь, всё отстой какой-то трехгрошовый.
Злобин похлопал Степана Игнатьевича по плечу, и заспешил к ресторану. А старик побрёл дальше. Очень хотелось есть. После последней фразы Злобина злость на него поутихла, даже какая-то теплинка промелькнула. Если уж такое конченое чмо, как Злобин, разглядел Наташу! А ведь всего-то и виделись несколько раз настройке, когда Наташа приносила обед мужу и всегда подкармливала постоянно голодных студентов.
– Разглядел он душу Наташеньки, разглядел, а вот я его гнилое нутро только сегодня учуял. Эх! Век живи, век приглядывайся!
Так, вспоминая прошлое, Степан Игнатьевич доплёлся до Театральной площади, которая когда-то носила гордое имя Революции. Здесь шёл митинг. Народу было немного. Одна половина забралась на огромную трибуну, и что-то, по очереди подходя к микрофону, пыталась объяснить другой половине, что на трибуну забраться не успела.
– На Театральной – очередной спектакль. Жалко, зрителей маловато, да и буфет отсутствует, – попытался пошутить Степан Игнатьевич, толкнув рядом стоящего старика в каракулевой шапке. Тот сумрачно оглядел Потапова.
– Стрелять всех надо, стрелять всех, чтоб остальным была наука.
– Кому остальным, если всех стрелять собрался? — старик задумался, покачивая каракулем, затем плюнул в сторону митингующих и зло прошипел:
– А тем, на кого патронов не хватит.
Неожиданно к Степану Игнатьевичу подошёл журналист с микрофоном в руках. Лицо показалось Потапову до боли знакомым.
– Постой, постой, неужели Борис Тихонов!
– Я, Степан Игнатьевич, я. Не забыли ещё своих горе-студентов?
– Забудешь вас, только что одного встретил, оказывается, в казино с рестораном бывшую партшколу перестроил. А ты чем занимаешься отличник архитектурного отделения?
– Да вот, репортёром на местном телевидении.
– Что лучше, чем строить?
– Сейчас время такое, больше разрушают, чем созидают.
– На то и перестройка, чтобы одно рушить, другое возводить.
– Нет, Игнатьевич, когда перестраивают, например, в доме, худшее меняют на лучшее. А у нас, увы, по-разному. До сих пор разбираемся, что такое хорошо, а что плохо. При этом половину Советского Союза уже потеряли, а другую — ни сегодня, так завтра распродадут и не… эх!
– Да ну её, эту политику, Борис, ты здесь-то как, по службе?
– Да! А вы?
– Меня уже год назад как списали, состарился, вот и брожу по городу от пенсии до пенсии. А про неё уже три месяца ни слуху, ни духу. Вот, иду узнать, куда делась к почтарю главному.
– А, слышал, вся редакция жалобами завалена. Мы разбирались, даже в прокуратуру обращались, но, похоже, только через месяц начнут пенсию выдавать. Одна высокопоставленная скотина весь трехмесячный фонд под проценты в собственный банк распорядилась положить.
И без того бледное лицо Потапова стало серее выгоревшего асфальта.
– Как месяц? Как на депозит!? Какие проценты, а мы? Да, я уже четыре дня – на одной воде, да я… да меня...
Потапов резко отвернулся, что бы скрыть слезы. Голова закружилась. Чувствуя, что сейчас упадет, пошатываясь, стараясь на что-то опереться, старик, растопырив руки, попытался дойти и прислониться к памятнику Ленина, стоящему на площади. Но не дошел… Рухнул у подножия рядом с увядшим букетиком гвоздик.
В больнице, заполняя акт о смерти, молоденький врач-практикант спросил заведующего:
– Какой диагноз ставить Потапову в графе "причина смерти" – истинный: – алиментарная дистрофия?
Заведующий, тщательно выбритый, старик, в отутюженном халате, с бриллиантовым перстнем на пальце, брезгливо поморщился.
– Алиментарная дистрофия – это последняя стадия истощения! Ты рехнулся? Такой диагноз только в войну заключенным в тюрьмах да концлагерях ставили. Хочешь без куска хлеба меня и себя оставить? Что, у старика мало болячек за жизнь накопилось? Вот и сочиняй нечто в духе времени, типа недостатка сердечности…тьфу ты, совсем голову заморочил глупостями. Пиши от сердечной недостаточности… и не кривись. Конечно, жаль старцев, раньше в год «актировали» столько, сколько сейчас за неделю. Господи! И за что их!?
Заведующий отвернулся, торопливо перекрестился, и снова обернулся к практиканту:
– Когда заполнишь документы, принесешь мне на проверку! Знаю я вас…молодых демокрантиков…
Марина Бойко,
Отречение
1996 год.
Новосибирская область.
1
Маша шла, сквозь большие сугробы снега, собирая сосульки. Ее потрёпанное, старое пальтишко обдувал трескучий, морозный ветер. Найдя, на пушистом, скрипучем снегу большую, замершую льдинку она стала ее облизывать. Прямо как мороженое, только не так вкусно, - думала маленькая девочка.
Маша останавливалась возле витрин, рассматривая мягкие игрушки, нарядные детские платьишки, но огорчаясь ее тощие ножки, шли дальше по длинной снежной дороге, вдоль ярких магазинов. Наивный взгляд Маши упал на колбасный ларек. Витрина ломилась от различных мясных деликатесов. Чуть не подавившись слюной, Мария стала изучать колбасные изделия. Какие сардельки, сочные, аппетитные! Сейчас бы я их все съела! Только денежек у меня нету… Вот когда я стану президентом, то обязательно буду давать всем бесплатно колбасу! И не только, еще конфеты, куклы…
- Эй ты, проходимка! – кричала продавщица колбасы. Иди отсюда! Всех покупателей мне распугала и витрину загородила. Маша посмотрела на высокую полную тетку. Испугавшись ее грубого, голоса она убежала. Ну, и злыдня! Так живот набила колбасой, что не в одни двери не пройдет. Хех, пойду домой, я так замерзла, что ног и рук не чувствую, они словно онемели. Мария сжала свои бессильные, посиневшие ручки в кулачки и поднесла ко рту. Глубоким выдохом она пыталась их согреть, но все было тщетно.
Со школы возвращалась ребятня. Пацанята, резво обкидывались снежками и веселились. На встречу, им шла отчаянная Маша, которая также хотела поиграть с одногодками. Она подошла поближе с надеждой, что они примут ее в свою дружную компанию.
- Машка, дочка алкашки! – стали дразнить мальчишки девочку.
– Дураки! – пробурчала Маша. После ее слов один из мальчиков подошел и содрал с ее головы испачканную, ободранную шапку. Они стали ее перебрасывать в воздухе между собой. Маша, словно собачка, пыталась перехватить шапку и кричала: - Отдайте шапку негодяи! Отдайте! Потом детворе надоело такое занятие, и один из них выбросил матерчатый клочок под названием: «шапка», через высокий забор.
– Машка дочь алкашки! – все также повторяли мальчишки.
Когда они разбежались, то девочка пыталась достать шапку, но за забором гудели тракторы, по всей видимости, шла стройка. Капец моей шапке, - подумала девятилетняя Мария. Ну и ладно! Напишу письмо деду Морозу, он мне обязательно подарит самую красивую шапку, как у снегурочки. С радостными мыслями Маша продолжила свой путь дальше.
Смеркалось. Лютый холод начал усиливаться. Свирепый, зябкий ветер мчался, сметая все на своем пути. Маша приближалась к своему ветхому домику. Ее ноги в изношенных ботинках, практически отказывали. Хоть бы дойти…Ноги, пожалуйста, доведите меня домой, - слезно упрашивала Мария. Зайдя в не отопленный дом, Маша сразу же набрала полный чайник воды и стала растапливать печку. В темном углу комнаты стояла трухлая табуретка.
-А вот и дровишки, - оживилась Мария и стала ее разламывать. Зажав ногой табурет, замершими, детскими ручонками она из-за всех сил крушила домашнюю мебель. На шум проснулась мать.
– Ну что принесла? Маша повернула голову и увидела заспанную маму.
– Нет, мама, я не могу воровать!
– Все могут, а ты не можешь? – возмущалась Нина. Значит, пойдешь попрошайничать! Иди сейчас до деда Толика и попроси у него на бутылку водки мне.
– Не пойду, - на отрез, отказывалась дочь. Мне стыдно.
- Матери плохо, сейчас сердце остановится, если не похмелюсь!
– У тебя оно остановится, если ты будешь много водки пить. Не пойду! – Ах ты, маленькая гадость, сейчас ты у меня получишь. Нина стала труситься от злости. Она схватила швабру, сделав большой замах, ударила дочь. Маша упала на пол. Из ее зеленых глаз начали вылетать звездочки, летать фейерверки. Мария на четвереньках ползала по полу, отыскивая укрытие от матери, она молила: – Мамочка, миленькая не бей меня, пожалуйста, мне больно, пожалуйста не бей… Прикрывая, ручонками голову от следующего удара, девочка заливалась слезами и никак не могла успокоится. Тогда разъяренная мать, намотала ее белокурые волосы себе на мощную ладонь и повела к выходу со словами: «Без бутылки не приходи!» Выкинув, Машу на ядреный мороз, она громко хлопнула дверью. Мария застегнула пальтишко и маленькими шашками, направлялась до соседа Анатолия Сергеевича.
Свистящий морозный ветер, пронизывал до костей и сбивал маленькую девочку с пути, занося в глубокие завалы снега. Маша уже хотела упасть в сугроб и лежать в нем. Но в ее хрупком теле внутренняя энергия была на столько сильная, что пробираясь сквозь завалы снега, она делала шаг за шагом не боясь темноты, холода и разъяренную вьюгу.
Хоть бы дедушка Толя был дома. Но, подойдя к его калитке, Маша через забор увидела темноту в окнах. Может спит? Маша постучала в калитку. Никакой реакции не было, только Жулька звонко лаяла. Эх, Жуличка, у тебя наверно в будке тепло, как же я тебе завидую.
Мария села на корточки и подперла калитку спиной. Скрутившись в клубочек, она стала вспоминать покойную бабушку. Бабушка, как же мне тебя не хватает… Твоей заботы, ласки, тепла. Я помню, как ты меня учила: «Когда тебе плохо, тяжело Машенька, читай молитву». Маша, синея от холода, еле-еле выговаривала слова и шептала уже охриплым голосом: «Отче наш…».
- Машенька, деточка, сколько же ты тут сидишь? Маша уже не отвечала деду Толи. Тогда Толик взял ее на руки и отнес в дом. Положив ее на кровать, он укутал всеми теплыми одеялами и скорей пошел звонить врачу. – Алло, Миша? – Скорей приходи, у меня тут девочка маленькая заболела, как бы не померла…
Кузнецов Михаил Семёнович жил не подоплёку от своего хорошего друга Анатолия Сергеевича. Он работал в городской больнице терапевтом. Михаил часто посещал деда Толю, так как его частенько беспокоило сердце. Общие интересы сдружили мужчин, не смотря на разницу в возрасте. Миша крепкий, кареглазый мужчина лет сорока пяти, был приятным собеседником и хорошим врачом.
Жена изменила, Михаил после болезненного предательства и долгого запоя подал на развод. Жена ушла, общих детей у них не было. Со временем он даже забыл, что когда-то был женат. После звонка он тут же помчался к другу, так как по натуре был добрым, отзывчивым человеком.
- Ну как там она? – спросил Анатолий.
– Нормально, сильное обморожение и у нее сотрясение головного мозга, так, что ей нужен покой, тишина и по - больше питья. Она сейчас спит, я напишу список лекарств, которые ей необходимо купить.
– А что это за девочка, помнится мне: твоя дочь взрослая. Или у тебя есть какие-то скелеты в шкафу?
– Миша, да нет у меня скелетов, секретов. Ты Нинель помнишь? Которая живет на соседней улице, пьет и мужиков домой водит, так эта ее дочка. Я Маше всегда помогал, ну то конфетами угощу, то чаепитие с ней устраиваем перед телевизором. По всей видимости, мать ее избила, а ей бежать не куда, так она ко мне.
– Добрая душа у тебя Толя!
– Какая есть, - ответил хозяин дома.
– Ну, если что звони.
– Спасибо Мишаня, извини за беспокойство.
– Да не за что, я рад был с тобой повидаться! Друзья попрощались.
Наступила глубокая, зимняя ночь. Ветер стих. Стало так пустынно и бездонно. В незатейливых домишках, погасли огни тусклых лампочек. Город поглотился в дремучую, морозную тьму. Только лучистый снег придавал светлые тона унылой, бездушной темноте. Толя никак не мог заснуть. Он крутился на топчане, который стоял возле печки. Переворачиваясь с боку на бок, он все думал о Маше. Жалко девочку. Разве она такое заслужила? Мать выгнала родную дочь на лютый мороз, как бездомного щенка! Даже самый плохой хозяин свою собаку на такой мороз не выкинет. К сожалению родителей не выбирают… Ведь когда мать дает жизнь ребенку - это только половина пути. Возлагается большая ответственность. Ответственность на всю жизнь, даже когда дети вырастают, в душе они все также нуждаются в материнской ласке, заботе и любви. Под утро старичок погрузился в дремоту.
Зимним ранним утром деда Толю разбудил грохот посуды. Он открыл свои серые глаза и увидел Машу. В большом тазике, став на табуретку она мыла посуду.
- Машенька! Ты, что делаешь? А ну, брось эти кастрюли и бегом в кровать!
- Дедушка Толя, я хотела, чтобы чисто было, - отвечала бледная, обессиленная девочка. Она послушно отправилась в зал и легла в кровать, закутавшись в одеяло, она надула свои блеклые губки. Анатолий Сергеевич - пожилой мужчина семидесяти лет, невысокого роста, седоволосый, с маленькими морщинками на лице. Он подошел к Маше и добродушно спросил: - Как ты себя чувствуешь деточка?
Закутанная в одеяло Мария отвечала нежным, но хрипловатым, детским голоском: - Спасибо, все хорошо. Голова только болит, и шишка у меня большая.
- Завтракать будем?
- Ура! – закричала Маша.
- Бедненькая, так ты голодная. Сейчас-сейчас я что-нибудь сварганю.
2
Дни пролетели незаметно. Мария шла на поправку, ее самочувствие заметно улучшалось.
Зима оказалась суровой и многоснежной. Белые махровые сугробы переливались серебристо-лиловым цветом в лучах солнца. Приближался Новый год. Горожане, суетясь, спешили домой, закупая мохнатые, величавые ели. Скупая подарки для своих родных они вкушали приближения долгожданного праздника.
Анатолий вместе с Машей также готовился к празднику. Он привязался к Марии. Ее звонкий детский голосок, удивительный смех, словно неугомонный колокольчик, пробуждал в нем стремление жить.
Они жили, душа в душу. Анатолий относился к девочке, как родной. Как-то Маша спросила у него:
- Дедушка Толя, а где твои дети?
- Моя дочь вышла замуж и уехала, даже не оставив адреса, после этого мы с ней не общаемся…
- А почему? - любопытничала Мария.
- Вот такие мы взрослые глупые… Не ценим, то, что нам дорого…
- Тебе грустно дедушка? Не грусти, пожалуйста, - жалобно успокаивала Мария. Дед растаял в искренней улыбке.
Машенька совсем забыла о своей прошлой жизни. О пьющей матери и ее бесконечных сожителях.
3
- Ты представляешь, ушла из дома! Я ее кормила, поила, одевала, а она тварь неблагодарная, бросила свою мать! – жаловалась Нина своему ухажеру.
- Нинель, да зачем, она тебе нужна?
- Нужна! Вот кто бы сейчас печку растопил, сидим в холодной хате, как два эскимоса. А за бутылкой сбегать? В долг только Маше давали…
Сожитель Нины молчал, только кивал головой и во всем соглашался.
- Вот где сейчас она?! – нервно рассуждала Нина.
- Две недели назад я ее видел с дедом Толей, в магазине. Кажется, они конфеты покупали, - произнес собутыльник Нины.
- Так вот где сейчас эта оборванка, пригрелась! Змея ползучая, а о матери она подумала?!
Мать Марии отправилась к Анатолию Сергеевичу.
Нинель выбивала ногой калитку и звала хозяина: - Толик открывай! Жуля, разрывалась от своего лая. Анатолий открыл двери и с порога крикнул: - Чего тебе?
- Я за Машкой пришла, я знаю, что она здесь.
- Нет здесь никого, - ответил злостно дед.
- Я сейчас твою халупу подпалю, и будет гореть она ярким пламенем!
Анатолий осознавал - Нина родная мать Маши как по закону, так и биологически. А потом попробуй этому закону докажи, что Марии лучше с соседом жить, нежели с родной матерью.
Дед накинул тулуп и направился к калитке, шоркая валенками по заснеженной тропке.
- Ты думаешь, я тебя боюсь? Уходи отсюда, пока лопатой не огрел, - сказал Толик Нине.
Нина достала пустую бутылку из кармана, держа ее в руках произнесла:
- Сейчас у тебя стекла в доме все вылетят! Отдай мне Машку!
Разглядев Нину, дед Толя увидел крупную, опустившуюся женщину лет сорока пяти, хоть всего-то ей было тридцать. Опухшее лицо напоминало морду дикой свиньи. И это женщина? – размышлял про себя Толик. Нет, это даже не человек…
- Нина, давай поговорим спокойно.
- Не о чем мне с тобой разговаривать, я сейчас заберу Машку и пойду своей дорогой. У Толика екнуло сердце.
- Мы же прекрасно понимаем, что Маше лучше жить со мной.
Перебросив бутылку через забор, разгневанная баба до окон ее не добросила. Тогда Нина схватила деда двумя мощными руками за тулуп и стала его трусить, как набитый мешок.
- Это ты так решил?! Я ее родная мать, я ее родила! А ты развратник старый! – возмущалась Нина.
Ее бордово-красное лицо нахмурилось, но потом сразу же оживилось. Она отпустила Анатолия. Сердце Толика учащённо колотилось и выпрыгивало из груди, словно хотело вырваться на волю.
- Пятнадцать тысяч рублей, давай за Машку - пробурчала Нинель.
Анатолий работал сторожем на складе. Так, как он раньше жил один ему хватало денег. Пенсия откладывалась, а на копеечную зарплату он старался прожить. Дедушка, не много успокоившись, сказал:
- Хорошо, я согласен.
- Пять тысяч сейчас, в виде задатка.
- У меня деньги все на книжке, завтра утром я принесу тебе всю сумму, и ты подпишешь отказ от дочери.
- Дай хоть двести рублей.
- На бутылку? - поинтересовался Толик, (в чем был абсолютно прав).
- Не твое собачье дело! Деньги давай.
Старичок достал из кармана, затертого тулупа помятую купюру. Нина сразу же ее схватила и бегом метнулась в сторону магазина за спиртным.
Анатолий зашел в дом. За печкой в углу сидела встревоженная и заплаканная Мария.
- Машенька, что с тобой?
- Это мама приходила? Толик не знал, что ответить, но решил сказать правду.
- Мать, твоя мать…
- Дедушка, не отдавай меня ей, пожалуйста, - слезно просила Мария. Я очень тебя прошу, не прогоняй меня.
- Деточка, ну что ты такое говоришь! Я не отдам тебя никому! Анатолий сел рядом с Машей за печкой. Мария приклонила к нему голову и плакала.
Утром после похода в сберкассу, Толик сразу отправился в орган опеки и попечительства. Вышел он расстроенный и, держась рукой за сердце, направился к Нине.
- Я передумала, не пятнадцать тысяч, а тридцать, - злобно произнесла Нинель.
- Ей, Богу как на базаре, - возмутился Толик. У меня нет таких денег! После его слов Нина так хлопнула дверью, что от стен дома отлетела штукатурка.
Анатолий от безвыходности отправился к Семенычу.
- Проходи Анатолий Сергеевич, чего это ты такой взъерошенный и вид у тебя какой-то болезненный. Тебя ничего не беспокоит?
- Беда у меня. Машеньку хочет мать забрать. Денег требует.
- А в опекунском совете был?
- Был. Сказали по возрасту не подхожу. Говорят: «Зачем ты дед, такую обузу на ребенка вешаешь?!». А я все сам делаю: дрова рубаю, печку топлю, есть готовлю.
- Дед Толя, ты успокойся, не нервничай, а ступай домой. Я помогу тебе.
Поблагодарив друга, Толик отправился домой, но его истерзанное сердце обливалось кровью и переживаниями.
4
- Здравствуй Ниночка! Впустишь в дом, я не с пустыми руками.
- Чего тебе надо терапевт?
- А может я свататься к тебе пришел, пойдешь за меня?
Нина подобрела и процедила сквозь зубы: - Заходи.
Семеныч поставил пакет с выпивкой и закуской на засаленный, ободранный стол и огляделся по сторонам. Омерзительная вонь ударила ему в нос. Маленькая комната была плохо освещена. Холодно, сыро и убого. Обшарпанные обои почернели и покрылись плесенью. Маленький матрасик лежал на полу, накрытый сверху дырявым одеялом. Впечатление у Михаила сложилось плачевное. Он собрался с духом и приветливо произнес: - Хозяюшка, неси стаканы. Нина засуетилась. Уже через десять минут все было готово. Они пили, закусывали и Нина, изрядно напившись, уже лезла к Мише обниматься и целоваться.
- Нина, вот ты мне так нравишься! – шарахаясь от нее, произнес Михаил. На довольной, пьяной морде Нины появилась противная улыбка.
- И ты мне нравишься Мишка! Какая же у тебя жена дура, что ушла от тебя. Кузнецов почувствовал напряжение. Нина задела его. Ему стало больно. Ведь он любил совою жену искренно и чисто.
-Как ты права Ниночка. Вот я на тебе бы женился, только есть один нюанс.
- Ну, что еще?
Нина хлебала водку с грязного стакана, как «заправский мужик».
- Пью я раз в пятилетку и сама я еще молодая, и хороша собой, - расхваливала себя сидящая рядом женщина.
Видела ты бы себя в зеркало, - размышлял про себя Миша. Самый настоящий крокодил! Причем пьяный.
- Детей я маленьких не люблю. Вот если бы дочки у тебя не было, то я бы сразу в загс с тобой пошел.
- Так дочка со мной не живет.
- Ну, она же твоя законная дочка, вот если бы ты от нее отказалась…
- Я сейчас заявление накатаю! Не нужна мне дочка, когда рядом со мной такой мужик – возбужденно произнесла Нинель.
- Пиши, - спокойно ответил Миша.
- Сейчас только бумажку найду и карандаш. Нина стала искать в ящике стола письменные принадлежности. Михаил достал из своего портфеля лист чистой бумаги, ручку и протянул Нине. Потерявшая голову Нина, то ли от водки то ли от Михаила стала вырисовывать буквы, Михаил ей подсказывал, что и как писать. Как только она поставила свою подпись, лжец-жених сразу же сбежал от своей навязчивой невесты.
- Эй, ты куда Мишаня?
- Да за бутылкой, сейчас приду.
- Давай быстрей, - ответила уже совсем опьяневшая Нинель и свалилась с табуретки. Как только она приземлилась на пол, то тут же захрапела. Михаил только покачал головой и вылетел пулей из затхлого дома.
5
- Дядя Миша, как хорошо, что Вы пришли! Дедушке плохо, он лежит и ничего не говорит, - бормотала расстроенная Мария. Михаил рванул в комнату, где на топчане лежал Анатолий. Врач пощупал пульс.
Трясясь от переживания Мария, стала на коленки перед иконой Божьей Матери, стала просить всех святых: - Господи, прошу тебя, пусть дедушка выздоровеет, пусть он не болеет, я очень тебя прошу, - молила Бога своими словами девочка.
Пульса не было. Анатолий Сергеевич умер. Михаил с горестью выдохнул и произнес: - Не успел я Анатолий Сергеевич, не успел…
Тело Анатолия вынесли на носилках. Участковый с врачом долго не задержались, быстро написав бумажки, они разъехались.
Мария уже не плакала. Она одиноко сидела на стульчике и смотрела в окно. Золотистый месяц сиял в усталом, темном небе. Через него плавно пробирались мрачные, седые облака, навивая отчаянье. Напротив нее сидел Михаил и смотрел на маленькую, кудрявую девчушку. В ее глазах он видел наивность и доброту. Жалость скрутила его душу.
- Мария, давай чаю попьем? – предложил Михаил.
- Давайте, - произнесла Мария.
Михаил немного улыбнулся Машеньке и протянул открытую ладонь своей руки...
Борис Бочаров, Москва
Срезать розу
1
Шёл август сорок третьего. Положение на фронтах резко менялось в пользу советских войск. Война уходила на запад. На юге Подмосковья, на одном из охраняемых объектов, было тихо и спокойно. В укромном живописном местечке, где всё обустраивалось для отдыха высоких особ, даже в тревожные зимние дни сорок первого никогда не было слышно ни разрывов бомб, ни грохота орудий. Из основного здания, которое было построено ещё до начала войны, выходили на прогулку люди, однако обслуге запрещалось вступать с ними в разговоры. Разрешалось только отвечать на вопросы, не рассуждая. Болтовня на темы, связанные с деятельностью объекта (например, кто был, с кем приезжал?), а также опоздания на службу или работу строго карались. Даже за мелкие провинности можно было получить срок и не малый. Время-то было военное. Поэтому все местные сотрудники были приучены к дисциплине и порядку, а также всегда держать язык за зубами.
Семнадцатилетняя Валентина в кирзовых сапогах, форменной юбке и гимнастерке без погон выглядела чудаковато, но работе эта одежда не мешала. Наоборот, она была очень удобной и прочной, тем более, что другой одежды у неё всё равно не было. Здесь все гражданские сотрудники были аттестованы и одеты по-военному. Ограничение свободы Валентину не особо смущало. Главное, у неё была ответственная работа и свой кусок хлеба. Задание, данное ей бригадиром Иваном Петровичем на сегодня, было несложным, сначала заняться рыхлением и прополкой цветов на клумбах, а потом - уборкой территории.
Валентина так увлеклась работой на клумбе, что не заметила, как к ней подошла молодая девушка из основного здания и, приветливо поздоровавшись, произнесла:
- Впечатляющая клумба…, и какие прекрасные цветы! Это Вы их выращиваете?
- Не я одна. У нас тут бригада работает. Одни сажают, как садовник скажет, а другие растят…, поливают, рыхлят, пропалывают от сорняков. Я вот сегодня рыхлю, что б корешки дышали лучше, - ответила Валентина, продолжая аккуратно обрабатывать почву маленькой тяпкой и, мысленно ругая себя за болтовню с незнакомкой.
- Как это у Вас ловко получается. А можно я также попробую.
- Можно. Только делайте это очень осторожно, что б не повредить стебли цветов. Старайтесь тяпкой шибко не махать и делайте рыхление двумя руками, чуть нагибаясь к корешкам. Тогда у Вас всё получится, и не спешите, я Вас очень прошу, иначе меня накажут за срезанные цветки.
- Я постараюсь, - кивнула девушка и взяла у Валентины инструмент.
Опасения Валентины оказались напрасными. Девушка делала всё правильно и аккуратно. Она показала, что умеет ухаживать за цветами, не причиняя им никакого вреда. Получив навык в работе, девушка поблагодарила Валентину, отдала ей тяпку и спросила:
- А как Вас зовут?
- Валя, - ответила Валентина и улыбнулась.
- А меня, Светлана. Вот, что Валя! Мне хотелось бы сорвать красную розу на этой клумбе, которая находится в самом её центре. Как? Вы, не возражаете?
- Я не знаю, можно ли Вам сорвать розу, - ответила Валя в замешательстве, но, быстро сообразив, что перед ней может быть не простая её сверстница, добавила, - Вы, немного подождите… я сейчас, схожу и спрошу разрешения у нашего бригадира.
- Хорошо, - согласилась девушка, - я подожду здесь на лавочке.
2
Валентина отыскала бригадира быстро. Он находился возле парникового хозяйства, где руководил сбором овощей.
- Ну, чего бегаешь по территории? Делать что ли нечего? – недовольно буркнул бригадир и строго посмотрел на сотрудницу.
Валентина, немного испугавшись строгого тона, пролепетала:
- Иван Петрович, там возле клумбы на скамейке девушка сидит. Она сказала, что её Светланой зовут …, ей хочется сорвать большую розу в середине клумбы. Я вот пришла к Вам спросить - можно ли ей это сделать?
- Валька! Ты что ж такая глупая! Это же дочь Хозяина… ей тут всё можно. Здесь всё для них. Беги к ней быстрей и скажи, что можно. Пусть хоть всю клумбу вырывает!
И Валентина поторопилась было выполнять распоряжение, но Иван Петрович вдруг остановил её окриком:
- Постой! На-ка, возьми секатор и рукавицы, а то ещё поранится шипами…, они у розы острые. Тогда нам с тобой уж точно шеи намылят.
Валя взяла из рук бригадира секатор с рукавицами и побежала к клумбе. Она явно спешила, опасаясь, что Светлана уйдёт, не дождавшись её. В голове у неё появились отзвуки ударов пульса, а в такт им проносились и повторялись тревожные и бессвязные слова: «Дочь Хозяина, дочь Хозяина…, глупая я глупая, влетит мне…, скажут, цветок какой-то пожалела…, ой, как бы не ушла, как бы не ушла…». Но Светлана и не думала никуда уходить. Она по-прежнему сидела на скамейке. Что-то величественное было в её красивой молодой и женственной фигуре. Однако Валентине показалось, что взгляд её был каким-то задумчивым и отрешённым.
Глаза Светланы смотрели только на середину клумбы, на один цветок…, на красную розу. Почему именно на неё? Потому что она самая красивая среди других цветов? Или потому, что она слишком яркая, вызывающая или надменная, словно царица, восседающая на троне?… А разве остальные цветы не так же прекрасны? Ну и что ж, если они не в самом центре клумбы и не на самом высоком месте... Отнюдь! Они великолепны и ничуть не хуже. Но, очевидно, у них другое предназначение, а именно - подчеркивать своей красотой красоту более высокого порядка и представлять её ещё более грациозной. Какова свита, такова и царица. Негоже царице иметь некрасивое окружение.
Известно, что розы на клумбах обычно сажают, увеличивая высоту от краёв к центру, при этом, самую высокую точку располагают не посередине клумбы, а немного сдвигая её в сторону. Садовники утверждают, что так смотрится..., не скучно, и весь цветник в целом. Край клумбы, как правило, окантовывается миниатюрными розами, либо широколистными многолетниками. Здесь всё было сделано как надо..., по правилам, однако самая красивая роза оказалась почему-то в самой центральной точке. Случайно или преднамеренно? Если не случайно, то зачем? К чему выделять красоту ещё более того, чем она есть на самом деле. Для того, чтобы это заметили все?...
- Светлана, Вы сами срежете розу, или разрешите это сделать мне? – спросила Валентина, приблизившись к скамейке, едва отдышавшись.
- Нет, спасибо, я это сделаю сама.
- Тогда, вот, возьмите секатор и рукавицы, - сказала Валентина и протянула их Светлане.
Светлана взяла только секатор и пошла к клумбе. Цветник был не велик. Всего-то три шага немного вверх от его центра отделяло девушку от красы ненаглядной, чтобы… срезать её. Всего лишь навсего три шага…, затем «чик» и – нет её… на том месте красы ненаглядной. Она теперь в руке той, которая оценила эту красу по достоинству.
Светлана, срезав розу, аккуратно спустилась по своим же следам с клумбы и молча отдала секатор Валентине. Восторженно любуясь красотой розы на слегка приподнятой левой руке, она медленно пошла в сторону основного здания.
Вечером Валентина пришла к клумбе, что бы полить цветы. За день она очень устала от хозяйственных работ, но усталость моментально улетучилась, как только она подошла к цветам. Настроение сразу приподнялось, а на душе стало радостно. Но вдруг она заметила, что клумба оказалась не той, как прежде. Она выглядела как бы осиротевшей. Неужели только оттого, что утром у неё срезали самую красивую розу? - внезапно подумала Валентина. А почему бы и нет, - как бы вторили ей цветы, - разве не заметно, как мы все в миг подурнели. И Валентине стало очень жаль осиротевшую клумбу, цветы и почему-то ту девушку Светлану, которая, срезая красавицу-розу, вряд ли думала о том, что её красота должна принадлежать не только ей одной. «ЕЙ тут можно всё», - вспомнила Валентина слова Ивана Петровича и даже не почувствовала, как она, поливая цветы, заплакала.
***
Прошли годы, десятилетия, наступил XXI век. Дочь Хозяина состарилась и жизнь её в пожилом возрасте оказалась сложной и протекала далеко за пределами России. Основными источниками её дохода считались писательский труд и различные пожертвования. Вела она себя уединённо и проживала в США в окрестностях города Мэдисон (штат Висконсин). К современным событиям и своему прошлому на закате жизни относилась с явным равнодушием, а если что-либо и волновало её, так это были цветы, и среди них особенно красные розы. Скончалась Светлана на 86 году жизни в доме престарелых города Ричленд 22 ноября 2011г.
Сергей Дорохин, Тульская область
Друг
http://www.sib-zharki.ru/portal/node/9135
0.
Не успев войти в квартиру, слышу его радостно приближающиеся шаги. Он приветствует меня долгим красноречивым взглядом, затем многозначительно указует на холодильник. Но я, будто не понимая намёка, сперва снимаю пальто, разуваюсь, переодеваюсь... Он чутко следит за каждым движением и снова призывно смотрит на холодильник. В конце концов не выдерживает и протяжно произносит:
– Корми-и!
– Кормить, говоришь? – подмигивая ему, тяну дверцу «Полюса»; негромкий щелчок затвора ласкает слух пуще любой райской мелодии. – Сардельку будешь?
– Н-ну! – оживляется он. – Дава-ай!
– Тебе порезать? Покрупнее или помельче?
– Найн! – звучит лаконичный ответ, и не понять, то ли это по-немецки «нет», то ли по-английски «девять».
Всё же склоняюсь к английской версии, отрезаю ему девять кусочков, он критически осматривает их, брезгливо фыркает, одаривает меня испепеляюще-укоризненным взглядом и, оскорблённый, понуро бредёт из кухни.
– Ты что? – говорю. – Поешь! Сарделька вкусная!
– Мур-рня, – отвечает он, сильно грассируя.
– Знаешь, голодные организмы – так не кочевряжатся!
– Мё-мё-мё-мё-мё, – передразнивает он, удаляясь.
1.
Мы встретились на заре перестройки. Хозяйка дома, где жила его мама, не взяла с меня ни копейки [«Друзей не продают и не покупают»], и пригоршню конфет отсыпала в придачу. Я поместил его в старую вязаную шапочку, посадил за пазуху и понёс домой сквозь ноябрьский вечер: улица Южная, улица Мичурина, улица Комсомольская, улица Присягина… Ему тогда было около трёх недель, и, конечно, всё вокруг казалось огромным, диковинным и пугающим. Часто моргая полными отчаяния глазами, он жалобно вскрикивал, а у встречных прохожих – будь то жеманная бальзаковская дама, или идущий со смены трудяга, или одетый в телогрейку шпанюк «с квартала» – светлели лица при виде его растерянного взгляда.
Мне же тогда было 13 лет, и, ощущая за пазухой живое тепло, я лишь подсознательно мог понять, что обретаю себе действительно настоящего, искреннего друга, которому изначально чужды лицемерие и подхалимаж, который, в отличие от двуногих друзей, без красивых слов о вечной дружбе и любви, просто всегда будет рядом и не предаст в трудную минуту, ссылаясь на ну никак не преодолимые жестокие жизненные обстоятельства.
– Барсик, Барсик, Ба-арсик, – говорил я как можно ласковее, пытаясь его успокоить и заодно приучить к новой кличке.
– М-мяу! – звонко отвечал он, чётко артикулируя каждый звук.
Он рос не по дням, а по часам, и уже к Первомаю бесформенный комочек превратился в подтянутого стройного кота мышино-серого цвета [точнее – цвета простого карандаша], с ясными зелёными глазами, чёрным носом, пепельно-серыми опущенными усами и привычным белым пятнышком на шее.
В те годы статья «Хвостатые психотерапевты» не была напечатана в журнале «Знак вопроса», да и самого журнала тогда не существовало. Зато в те годы, что типично для подросткового возраста, частенько случались особо «задушевные» беседы с родителями, непременно заканчивающиеся фразой: «А теперь – марш к себе в комнату!» Кот не выносил повышенного тона, при первых же звуках забивался под шкаф или под диван и очень долго не показывался. По окончании «беседы» я отправлялся в «ссылку», с указанием: «Посиди и подумай над своим поведением!». О чём думать – непонятно: всё преступление перед Родиной заключалось лишь в не записанном в дневник домашнем задании или в аналогичном по опасности проступке, и на душе делалось всё поганее…
Но в этот самый момент Барсик выползал из-под моего дивана, запрыгивал на плечи, и, громко мурлыча, тёрся о мои щёки, виски и затылок, и со стороны, наверно, напоминал добрую-добрую бабушку, готовую жалеть внука, каким бы преступником тот ни оказался. Я брал кота на руки, нянчил, как младенца [шерсть его впитала не одну подростковую слезину!], а он специально подставлял голову, будто говоря: «Почеши мне меж ушей, придурок! Тебе же легче станет!». Я – чесал, и действительно, становилось легче – хотя бы оттого, что на свете есть как минимум одно живое существо, способное понять!
Затем он садился под дверь, начинал требовать, чтоб его выпустили, и родители отпирали ему, хотя мне бы – не отперли, даже если б я и просил. Потом я открывал дневник, исправлял в нём все огрехи и впредь старался больше их не допускать: фиг с ней, с класснухой и со всеми завучами, вместе взятыми, но в случае повторной «ссылки» за подобное «преступление» мне ж будет неловко ПЕРЕД БАРСИКОМ!
Подростковый возраст по определению сопряжён с мерзостью и гадостью характера…До чего ж поначалу было забавно – повесить коту на хвост прищепку и наблюдать, как он корчится, тщась избавиться от источника беспокойства. Или побрызгать на его любимую игрушку – тряпичный мячик – нашатырным спиртом. Кот сперва хватал его, потом резко отбрасывал и долго морщился, чихал, плевался… Это ж так смешно, в натуре…
А он потом… А он потом снова делил со мной очередную «ссылку», снова запрыгивал на плечи, мурлыкал и подставлял голову. Более эффективного и более доходчивого урока милосердия в тогдашние 14 лет мне бы не преподал ни один самый гениальный педагог!
В те годы я не слышал о фелинотерапии, и мало кто другой слышал тогда о ней, но если подскакивала температура или иная болячка скрючивала меня, он без лишнего пафоса, без желания урвать какую-либо выгоду, забирался на грудь, облучал больное место ультразвуком мурлыканья, грел его своим теплом – и боль отступала! Эту процедуру он проделывал со всеми домочадцами, и результат всегда был одинаковым! А ещё я твёрдо знал, что если предстоит трудный учебный или рабочий день, но если перед выходом из дома пожать Барсику лапу – фортуна в этот день не изменит!
2.
О том, что он умеет разговаривать, я узнал совершенно случайно, когда ему было почти девять лет. Однажды вечером отрезаю себе кусок колбасы. Барс это заметил и произнёс, вспрыгивая на табуретку:
– Кому-у?
– Что-о? Кому-у? Себе, разумеется! А ты как думал? – сказал я под нос.
– Мне-е! – заявляет он, спрыгивает с табуретки и бредёт прочь.
– Тебе??? – удивляюсь фантастично полному эффекту диалога.
– Д-да-а! – он оборачивается с надеждой в глазах.
– Ну, н; и тебе кусочек тоже…
В принципе, ничего удивительного: учёные подсчитали, что кошка способна воспроизводить 16 звуков человеческой речи – это половина алфавита! И из этой половины может выйти довольно много слов!
В еде, надо сказать, Барс был весьма привередлив. Сырую сардельку он не стал бы есть даже в очень голодном состоянии. Если же её отварить, порезать на шайбочки и положить в его миску – он лапой выуживал оттуда один дымящийся кусочек, шипел на него, рычал. Потом понимал, что меры устрашения на температуру не влияют, и с мастерством ветерана НХЛ принимался гонять «шайбу» по всей кухне. Затем кот съедал остуженный кусочек, наверняка испытывая при этом удовлетворение охотника, добытчика.
Такого же ощущения он жаждал, когда отказывался пить молоко из своего блюдечка. Однако если то блюдечко отнести в зал и поставить на гардероб – кот бежал следом, запрыгивал на шкаф с пола и вылизывал молоко до последней капельки.
Инстинкт добытчика не позволял ему сидеть спокойно, если на ночь мы не прибрали с плиты кастрюлю с супом или гуляшом. Барс запросто самостоятельно отодвигал крышку [каким образом он это делал – не видел никто] и приступал к «добыче» корма. От этого занятия я его и отвлекал, приходя на звук п;дающей крышки.
– Та-ак! Эт-то что ты тут сейчас делал, а? – изображаю возмущение.
– Ел! – безапелляционно произносит он.
– Что-о-о? Ел??? – ошеломляюсь его наглостью и цинизмом.
– Пил! – издевается он.
– Так, ты можешь сказать точно: ел ты или пил?
– Й-е-эл!! – выкрикивает он и нехотя спрыгивает с плиты. Но уходить не торопится, невинно глядя на кастрюлю, произносит: – Да-ай!
С особым удовольствием грыз он куриные кости. Причём, предпочитал делать это не из миски, а с половика, а то и с ковра в зале.
3.
Барс был достаточно общительным. Каждого гостя он внимательно осматривал, позволял обозвать себя «кисю-унькой» и почесать за ушком. Моих друзей – даже если этот человек впервые посетил наш дом – он приветствовал запрыгиванием на плечи, с потиранием мордой о затылок пришедшего и мурлыканьем, вызывая у гостя ни с чем не сравнимое умиление.
С девушками же кот был подчёркнуто сдержанным, вплоть до демонстративного игнора. Максимум – подойдёт к ней на метр, понюхает воздух, подняв голову вертикально и энергично двигая ноздрями, да хорошо, если лапы брезгливо не отряхнёт!
– Познакомься! – говорю ему. – Это – Оля [Света, Ира, Катя…]
– Б-ба-арс! – произносил он и удалялся восвояси.
Отдельная история – ученицы, приходящие ко мне для занятий на дому. Пока девочка снимала куртку, пока переобувалась – он незаметно проникал в мою комнату и прятался под столом. И когда пройдёт минут 20 занятия – начинал трогать лапкой щиколотки обучающейся. Девчонка визжала от неожиданности, вспрыгивала на стул, а довольный Барс забирался на диван и мирно дремал до конца занятия.
Вообще, он любил учёбу, тянулся к знаниям – предпочитал спать исключительно на учебниках и тетрадках, если кому-либо из домочадцев необходимо было позаниматься. Таким образом он вместе со мной окончил школу и институт, то же сделал и вместе с моей сестрой, и с учениками моими каждый год углублял и расширял свои знания по химии. Впрочем, сперва все искренне полагали, что его привлекает лишь испускаемое лампой тепло, а учебники – так, балласт. Но однажды произошло следующее.
– Вот тебе задачка, – говорю девочке. – Какая масса водорода получится в реакции 24-ёх граммов магния с избытком кислоты?
Всякая продвинутая восьмиклассница знает, что ответ тут – два грамма. Но девочка ещё только собиралась стать продвинутой! Потому и ответ у неё получился – единица.
– Ну, и сколько же? – спрашиваю.
– Один! – отвечает она.
Дремавший Барс, не открывая глаз, только приподнял голову и произнёс:
– Двя-а!
– Слышала? – говорю, указывая на ошибку. – ДВА!
– Ой, точно! – соглашается она, делая исправления.
– Так, а теперь скажи: чего – два?
– Мо-оля! – девочка воспроизводит лишь недавно услышанное понятие, не имея окончательного представления о его сути.
– Гра-амм! – грассируя, произносит Барс, даже не приподняв головы.
– Слышала? Масса-то разве в молях измеряется?
– То-очно! – вздыхает девочка, осознав свою неправоту. – Спасибо, Барсик!
– Эх ты! – подкалываю её. – Кот решил эту задачу вперёд тебя, да устно, без таблиц и калькуляторов!
Но девочка ответила достойно:
– Коне-ечно: он-то с вами учится двенадцать лет, а я – только вторую неделю…
Помимо исключительной образованности, Барс мог похвалиться и исключительным музыкальным вкусом. Я – весьма посредственный гитарист-самоучка, и моё бренчание кота, мягко говоря, не забавляло. Настолько не забавляло, что он запросто мог вцепиться в мою руку, лишь бы я перестал глумиться над музыкальным инструментом.
Если же приходил Роман – друг детства – кот наиболее тепло приветствовал его, тут же располагался посередине комнаты и, выразительно глядя на гитару, просил:
– Игра-ай!
Любимой композицией Барса был романс из кинофильма «Звезда пленительного счастья». Он наслаждался каждым аккордом и подпевал при этом!
– Течёт шампанское рекою…
– Мя-а…
– …И взор туманится слегка…
– Мя-а-а…
– …И всё как будто под рукою…
– Мя-уа…
– …И всё как будто на века…
– Мя-уа-уа…
– …Крест деревянный иль чугунный…
– Мя-уа-уа-уа-а…
– … Назначен нам в грядущей мгле…
До сих пор не могу простить себе, что не заснял тот концерт на видео! Передача «Сам себе режиссёр» самоликвидировалась бы ввиду полнейшей бесперспективности!
4.
День, назначенный «в грядущей мгле», наступил 31-го января. Не было в живых и его мамы, и её хозяйки, и дом, где они жили, снесли. Путин тогда вовсю готовился к переизбранию на второй срок, а человек, родившийся с Барсиком в один день, только что спихнул свою первую сессию и наслаждался первыми студенческими каникулами.
Ещё в ноябре кот запросто запрыгивал с пола на шкаф, а к декабрю внезапно похудел килограмма на три и упорно отказывался от еды. Мы надеялись, что это обычное пищевое отравление, что вот через день, через два он придёт в себя, но он – не приходил. По-прежнему ясный, лишь слегка замутнённый катарактой, взгляд неестественно расширенных колоссальной болью зрачков вопил о помощи: «Люди, помилосердуйте! Я же помогал, когда вам было больно!»…
«Лимфосаркома в брюшной полости», – поставленный ветеринаром диагноз явился приговором.
Но, в отличие от онкобольного человека, выписанного домой «на наркотики», коту наркотиков не полагалось, а назначенная но-шпа помогала слабо, и он мужественно терпел свой недуг. Есть привычную пищу он не мог – я с пальца кормил его мясным пюре для детского питания. Пить тоже не мог – я поил его кипячёной водой из одноразового шприца. Единственное, на что у Барса хватало сил – так это на туалет. Волоча задние лапы, перебирая одними передними, он полз к своему лотку в уборную, делал дела и возвращался в комнату. И потом тщательно умывался – вылизывал и лапы, и брюшко, лишь изредка вскрикивая от боли. Ещё, правда, хватало сил выползти в коридор при звуке отпираемого замка – чтоб поприветствовать вошедшего потиранием о щиколотки…
Последние сутки жизни начались оптимистично: помимо пюре, он поел курятины и самостоятельно попил из своего блюдечка. Ночью сквозь сон я слышал, как он гремел лотком; слышал чавкающие звуки, издаваемые проводимым по шерсти языком. А утром, в 5:27, он сам запрыгнул на мой диван. Я позвал:
– Барсик? Хочешь под одеяло? Иди!
– Быва-ай! – выдохнул он и соскочил на пол.
Через секунды его не стало.
Общеизвестно: животные не знают о смерти, они живут сиюминутным, текущим моментом. Однако для Барсика явно было важным достойно встретить свой последний час…
Отыскав в кладовке фанерный футляр из-под давным-давно списанного микроскопа, я постелил внутрь чистую наволочку, уложил Барсика и завинтил крышку шурупами.
Место его последнего упокоения было определено: дача. Поместил я ящик на санки и повёз: улица Присягина, улица Комсомольская, улица Мичурина, улица Южная…
– Видишь, Барсик: в 13 лет я нёс тебя этой дорогой домой, а в 31 год везу по ней же, обратно…
Зима стояла холодная, снежная. Всю территорию нашей фазенды покрывал единый сугроб полутораметровой глубины.
– Барсик, побудь пока здесь, – произнёс я, ставя санки с ящиком в с трудом откопанный сарайчик. – До весны подождёшь? Не возражаешь?
Он не возражал.
Дома всем ещё долго резало слух отсутствие знакомого мяуканья, все ещё долго по привычке смотрели под ноги, проходя мимо мебели – не торчит ли из-под неё хвост, и никто не решался убрать Барсово блюдечко для питья или выбросить его лоток.
«Когда умирает твой друг, он в тебе умирает вторично. Он ищет тебя и находит, чтоб ты его похоронил…», – писал культовый чилийский поэт Пабло Неруда. Барсик «отыскал» меня в середине апреля: он явился во сне и сказал нараспев: «Закопай меня! Закопай! Сколько можно ждать?».
Весна в тот год была затяжной, снег сходил медленно, почва оттаивала ещё медленнее, поэтому пришлось и лом применить, и костёр. В конце концов удалось упокоить Барса. И сейчас над ним разросся шикарный куст дикого пиона, а на холмике стоит блюдечко, откуда кот пил. Мы постоянно кладём туда что-нибудь съестное, и вся садовая живность, что «гуляет сама по себе», регулярно приходит помянуть Барсика.
Татьяна Дюльгер, Тусон, США
Волчица
Эту интересную историю из своей жизни
мне не раз рассказывала моя бабушка.
Шёл 1942 год.
Анна проводила мужа на войну в июне 1941года.
Вот уже несколько месяцев не получала от него писем.
Зима на Урале была в самом разгаре. Огромными сугробами были завалены дворы, огороды, овраги, просеки в лесу. Анне казалось, что нет конца войне, холоду, голоду, морозам, разлуке с любимым мужем.
Сыновья: Миша, Веня, Володя - помогали матери по хозяйству и во всём слушались её. Это ободряло, вселяло надежду на то, что жизнь продолжается, что война когда-то кончится и придёт Иван домой. Увидит, каких она сыновей вырастила и порадуется.
Одна мысль беспокоила Анну больше всего: «Почему же все-таки писем нет? Что с ним?»
Каждый раз вздрагивало сердечко Анны, когда в соседние дворы приносили белые треугольники – письма с фронта. «А может и мне есть письмо?» - спрашивала она почтальона. Но тот только отрицательно качал головой.
Как больно стучало сердце Анны, когда она слышала стоны и вопли соседей, получивших похоронку с фронта.
И всё же однажды она дождалась весточки. Это был белый треугольник.
«Письмо» - радостно запрыгало сердечко.
Медленно и осторожно Аня открыла конверт и позвала детей:« Михалко! Веня! Вовка! Идите скорее сюда! Письмо от вашего папки пришло. Почитаю вам».
«Ура! От папки?! Мам, читай скорее!» - кричали ребята наперебой.
Дрожащими от волнения руками, Аня открыла письмо и начала читать.
«Здравствуйте, мои дорогие и любимые: Аня, жена моя, и сыны мои: Михаил, Вениамин, Владимир!
Как вы там? Я очень тоскую по вас. Не писал, так как долгое время был без сознания. Меня тяжело ранило в бою. Не помню, как в госпитале очутился, как лечили меня.
Но вот уже начал поправляться. Пришёл в себя. И сразу попросил у сестрички, чтобы дала мне бумагу и ручку. Сразу же вам пишу.
Ребята, мамку слушайтесь. Ей там трудно без меня. На вас вся надежда.
Аня, я сейчас лежу в госпитале. Это под Москвой. Меня здесь ещё пару недель продержат. Так врач говорит. А тебя я очень прошу, найди возможность приехать, навестить меня. Отсюда меня прямо на фронт опять отправят. Война очень тяжелая идёт. Много народу гибнет, я навидался всего. Но об этом потом. Аня, очень хочу тебя увидеть и обнять. Моя хорошая и любимая Аннушка, не говорил я тебе раньше ласковых слов, но на фронте только про тебя и думал.
Адрес на конверте есть. Жду тебя.
Иван»
- Жив!- единственное слово вырвалось у Анны. Она прижала к себе конверт, как самое дорогое, что у неё было в этой жизни.
Дети расспрашивали её о чём-то, но она словно ушла в свои мысли, отрешилась от всего: «Надо поехать. Но как? На кого ребят и хозяйство? Как поезда ходят? Как доберусь?»
Родные и соседи помогли Анне. Собрали её в дорогу, обещали за ребятами посмотреть и за хозяйством. Добрые люди рассказали ей, как добраться до Подмосковного госпиталя.
Аня решила взять с собой и Мишу.
«Пусть посмотрит Иван, какой у него сын растёт», - думала Анна. Она была уверена, что Ивану это понравится.
* * *
Анна с сыном вышли на полустанке. Уже темнело. На перроне было немноголюдно. Она стала расспрашивать, как добраться до военного госпиталя.
Седой дедушка рассказал ей, что дорога (если идти пешком) лежит через лес, всего четыре километра. Дорогу чистят, потому что танки по ней ездят регулярно.
Но если на полустанке посидеть, то утром она сможет сесть на дизель-поезд и через 20 минут будет уже там.
Аня подумала, что сидеть всю ночь на полустанке она не сможет. Ей не терпелось поскорее добраться до госпиталя и увидеть Ивана.
« Что четыре километра? Это совсем немного,- думала Анна. - Если дорогу чистят, то при хорошей ходьбе буду там быстрее, чем через час. Мише уже 12 лет. Хорошо ходит. Дойдём!»
Она поблагодарила дедушку, попросила, чтобы он ей указал путь, и пошла прямо через лес.
Шлось легко, как на крыльях летела, истосковалась по Ивану.
Сумерки сгущались. Наконец, совсем стемнело. Как хорошая попутчица, на небе засияла яркая луна, хорошо освещая Ане путь.
Неожиданно в лесу раздался волчий вой. Стало страшно, но пути назад не было.
«Что вперёд, что назад, - думала Анна, - всё равно уже кругом сплошной лес».
- Михалко, давай-ка быстрее будем идти, - попросила она сына. Миша послушался и ускорил шаг.
Неожиданно на дорогу вышла матёрая волчица. Было видно, что это именно самка. Аня это сразу же поняла, потому что даже в темноте было заметно её волчье вымя. Волчица выкормила, видимо, не одно поколение волчат.
Волчица злобно рычала, в упор смотрела на Анну, вся ощетинилась, её глаза враждебно засверкали. Ещё мгновение, она даст знак волкам и скоро их будет здесь много…
У женщины всё похолодело внутри.
Машинально Аня перекрестилась. Тоже сделал и Миша.
Быстро прочла «Отче наш» и тут же упала на колени.
Ошеломлённая волчица тоже уселась, давая понять, что она готова пойти на мирные переговоры и выслушать женщину.
Аня заплакала и начала говорить с ней, как с женщиной, как существом себе подобным.
- Не губи меня, матушка-волчица. Ребёночка моего не губи. Пропусти нас, милая. Не зови своих сестёр-волчиц и братьев-волков. Давненько я мужа не видела. Вся истосковалась.-
Слёзы сильнее хлынули из глаз. Луна ярко освещала всё вокруг. Волки перекликались в лесу, но волчица спокойно слушала Анну, не откликаясь на общий вой стаи. Женщина поняла, что её выслушают, и ободрилась.
- Понимаешь, милая моя, у меня ведь трое деток. Война кругом. Как они без меня?
Твои-то, хоть и голодны, но живы и рядом с тобой. А Иван-то мой меня уже давно не видел, раненый он. Болеет шибко. Не губи нас, матушка- волчица, пропусти, дорогая. Отведи от нас волчью стаю.
Слёзы лились из глаз Анны, не прекращаясь. Она говорила и говорила, умоляла и умоляла. И, наконец, Волчица сжалилась, медленно встала и пошла к лесу, не издавая при этом ни единого звука, давая женщине понять, что волчья стая не тронет её.
Когда волчица скрылась в лесу, Аня поднялась с колен, ещё некоторое время стояла, застыв на месте и замерев от страха. Но в лесу стояла мёртвая тишина. Через некоторое время женщина услышала волчий вой довольно далеко от просёлочной дороги.
- Пойдём, Михалко, пойдём, радость моя. Пойдём быстрее.
Они прибавили шагу. Вскоре тишину нарушила колонна танков, которая шла через лес, подтягиваясь к фронту.
Танкисты подбросили Аню с сыном до госпиталя.
* * *
Встреча в госпитале была необычайно радостной. Иван обнимал сына и жену и весь светился от счастья.
Было много разговоров.
Говорили они о родителях своих, о сыновьях, о соседях и кумовьях. И никак не могли наговориться.
Была у Анны с Иваном и сладкая ночь любви. Наверное, так часто бывает, особенно если любовь ходит рядышком со смертью.
В госпитале Аня рассказала всем раненым о своей встрече с волчицей. Все слушали и удивлялись. Говорили, что её с сыном там, в лесу, Бог спас.
Анна подтверждала:
- Верно, что Бог. Я помолиться успела. Но ведь волчица-то, умная какая оказалась. Ведь она всё поняла. Я с ней по-женски говорила, как мать с матерью…
* * *
Навестив мужа в госпитале, Аня благополучно вернулась домой.
* * *
Но через месяц получила похоронку. Убили Ивана.
В похоронке было написано:
«Мелкозёров Иван Николаевич геройски погиб 21 февраля 1942 года на 41 километре Карельской железной дороги»
Сердце Анны рвалось на части. Не хотела верить в то, что её муж погиб. Она причитала, молилась, но утешения не было, слишком глубока была рана. Такое горе было трудно пережить…
Но она пережила...
* * *
Всю свою любовь Анна Фёдоровна подарила трём своим сыновьям, трём невесткам и восьмерым внукам.
Очень любила рассказывать внукам истории из своей жизни, а история о Волчице была одним из её самых любимых рассказов.
Галина Золотаина, Кемеровская область
Зависть
http://www.proza.ru/2009/10/14/242
У Галочки Пичугиной умерла мать.
Воспитательницы, собравшись в кучку у окна, шептались. Ребятишки с любопытством поглядывали на Галочку. Когда вечером пришла ночная няня, девочка подбежала к ней и первой сообщила новость: « А у меня мамка умерла!»
Вскоре Галочку удочерили пожилые, солидные, зажиточные люди. Одели её в новую одёжку. Она стала другой: жевала не раскрывая ротика, а пия кисель, отставляла мизинчик. Новых родителей называла мамочкой и папочкой.
И дети стали завидовать.
Когда вечером за Галочкой приходили, и она бросалась к двери, счастливая, щебетала пожилой даме о своих дневных делах, Сашка Бердин хмыкал: «Мамочка»! Никая не мамочка – Галькина мать сдохла!» А Лена Неверова, поправляя куколке букольки, ворковала: А мне мама сказала, что тоже умрёт, тогда моей мамой будет Татьяна Петровна по музыке, и я целый день буду на пианинке играть».
…На другом конце города, в детском доме номер один, ночная нянька, угомоняла расшалившихся ребятишек:
- А ну спать, суразята! Разбесились, вшивики головастые!…О-хо-хо, тюрьма по вас плачет…
Татьяна Лаин,
Опоздал…
http://litsait.ru/proza/miniatyury/opozdal.html
Весенняя южная ночь властвовала в городе. Небо, усыпанное россыпями звезд, казалось бархатным и теплым. В открытое окно небольшой квартирки проникал свежий воздух, смешанный с запахом моря, этим непередаваемым запахом морской воды, водорослей, йода.
В квартире царил полумрак, настольная лампа, стоящая на маленьком столике, освещала только небольшое пространство около дивана. Сидящий на нем молодой человек рассматривал фотографию старика в парадном мундире, украшенном многочисленными наградами.
— Ну, здравствуй, дед! Не успел я увидеть тебя, опоздал… Твой осколок добрался -таки до критической точки.
Я спешил, очень спешил, верь мне… И подарок привез, как обещал. Но не дождался ты меня, совсем немного не дождался…
Молодой человек взял лежащую на столе толстую тетрадку, озаглавленную " Мои записи," полистал, улыбнулся и стал читать.
« Я сидел в тупике между пищеблоком и хирургическим корпусом. Там был такой заветный уголок, где среди сложенных пустых ящиков можно было посидеть в тишине, пообщаться с госпитальными котами, а то и тихонько удрать с территории госпиталя на некоторое время. За штабелями ящиков скрывалась внушительная дыра в каменном заборе, опоясывающем госпиталь. Дыра явно давняя, но, видимо, ее тщательно оберегали, как лазейку на свободу. Загороженная штабелями из ящиков, она была совершенно незаметна, и я никогда не узнал бы о ней, если бы не таинственное исчезновение госпитальной кошки прямо на глазах. Только она сидела в тупичке и вдруг- исчезла…. Меня, как бывшего разведчика, этот факт заинтересовал, и тщательный осмотр позволил выявить наличие вожделенного выхода в город.
Порядки в госпитале были строгие, больных никуда не отпускали, и не я один, наверное, пользовался этой тщательно оберегаемой лазейкой.
В госпиталь я в очередной раз «загремел» со своим осколком, решившим, что ему пришла пора шевельнуться, и царапнуть мое сердце.
Ношу я его давно, с ранения в 1945 году, когда мы уже вовсю освобождали Европу. И время от времени он меня беспокоит, напоминая, что ничто в этом мире не вечно…
Оперировать врачи боятся, стар я, не выдержу. Вот и поддерживают мой болящий сердечный механизм капельницами да таблетками.
Итак, я сидел на ящике, гладил рыжую красавицу кошку, вольготно развалившуюся на моих коленях, зажмурившуюся от удовольствия и громко мурчащую, и думал, что пора бы сходить в военный архив, посмотреть кое — какие документы. Вдруг мимо меня проскочила большая черная собака с костью в зубах и исчезла за штабелем из ящиков, прошмыгнув в дыру.
Вслед за ней, размахивая шваброй, в тупичок влетела разъяренная повариха, увидела меня, ойкнула, спрятала швабру за спину и елейным голоском пропела:
— Здрасьте, Григорий Николаевич! Опять вы Маркизу балуете. Ишь, как млеет…
— Здравствуй, Нюра. А ты чего со шваброй бегаешь?
— Да пес пришлый какой-то объявился, я косточку своему Шарику припасла, а он спер, паразит.
Вы не видели здесь черной собаки? Вроде, сюда забегала.
-Нюра, если бы здесь была собака, разве Маркиза лежала бы так спокойно?
Я погладил мурчащую кошку.
Повариха задумалась, покусывая тонкие, ярко накрашенные губы.
— Да, наверно. Но куда- же она могла деться?
Нюра потопталась на месте, вздохнула, сожалея о потерянном гостинце для своего пса.
-Пойду я… И вам пора- обед скоро.
Повариха ушла, по пути заглядывая в ящики, словно надеялась в одном из них найти исчезнувшую собаку или косточку, на худой конец.
А пробежавшая мимо меня черная собака была так похожа на давно умершего пса Сапера, что снова защемило сердце, и память услужливо напомнила давние военные годы.
В годы войны довелось мне служить в разведроте, приписанной к морпехам. Была такая бригада Потапова- славилась легендарным бесстрашием. Немцы ребят Потаповских « морскими чертями» называли.
Так случилось, что возвращался я с задания, таща на себе тяжело раненного друга, с которым мы всегда вместе ходили в разведку.
Идти пришлось по долине, где были виноградники. Виноград, никем не обихоженный за годы войны, буйно разросся, мешал идти. А к утру еще и туман выпал. Густой, душный.
Заплутал я… Устал… Иду, шатаюсь, на спине друг мой стонет.
Я ему шепчу, чтоб потерпел, а сам думаю, куда идти? Парню надо помощь оказать, а я, как назло, ориентировку потерял. Впереди себя на шаг ничего не вижу.
Только подумал об отдыхе, как вдруг передо мной, словно призрак, появился большой черный пес. Я с испугу чуть не пристрелил его- так неожиданно он материализовался из тумана.
Пес подошел ко мне, понюхал, тихо гавкнул и пошел вперед. Я, недолго думая, за ним.
Мелькнула мысль, что может вывести к поселку, а там уже сориентируюсь.
Пес далеко не уходил, как понимал, что я его в тумане потеряю из виду. Сколько мы так шли- не знаю, но только вдруг я почувствовал, что куда-то падаю. Оказалось- в окоп. Свои…. Ребята кинулись навстречу. Пес привел прямехонько в расположение роты.
Как он догадался, осталось загадкой.
Друга моего тогда в тыл отправили, на лечение, а пес так и остался со мной.
Он оказался симпатичным дворнягой черного цвета с белой манишкой на груди.
Ребята прозвали его Сапером. Уж очень ловко пес находил мины. Позже узнал, что и в тот раз Сапер провел меня с другом через минное поле. Я, когда это осознал, перенервничал: сделай я неверное движение, шагни в сторону… ни меня, ни друга моего…
Вот как бывает.
Так мы вместе с Сапером и дожили до Победы. Только ранило меня уже перед самым окончанием войны, во время очередной вылазки, по моей вине ранило. Полез не туда, и нарвался…
Сапер тогда санитаров привел.
Вернулся я в Севастополь уже с осколком в груди. И с псом.
А в городе- одни развалины. Нашел менее разрушенный домик недалеко от моря и жил в сохранившейся летней кухне.
Тогда впервые и осколок зашевелился. Плохо стало мне, сердце так защемило, заболело…Лежу, хриплю, Сапер крутится возле меня, скулит. Потом куда-то через окно сиганул и был таков.
Я уже сознание стал терять от боли сильной, вдруг дверь распахивается- вбегают врач и милиционер. Я, как увидел их, так сразу и отключился. Главное- помощи дождался.
Очнулся в госпитале. Сразу спросил, где моя собака. Мне говорят, что жива, но глаза отводят в сторону. Я умолял рассказать обо всем. Раскричался, встать попробовал. Позвали главного врача, он стал меня стыдить, а я ему говорю, что собака эта мне жизнь спасла. И требую Сапера к себе привести.
Тут он и рассказал, что в больницу забежала черная собака, стала лаять, испугала персонал. Она подбегала ко всем, на ком был белый халат, и гавкала, за халат хватала. Вызвали милиционера, а он, недолго думая, стал стрелять в нее, думал, больная, бешеная. Ранил. Хотел добить, но когда подошел ближе, увидел ошейник, а на ошейнике- пластинка, ребята мои из разведроты еще в войну сделали и прикрепили к самодельному ошейнику. На пластинке надпись:
« Геройский пес Сапер. Обнаружил более сотни мин. Хозяина звать Г.Н. ****»
Тогда только поняли, что он звал врачей за собой. Перевязали его, и он, раненый, встал и привел к вам, а потом упал у порога.
Врач рассказывает, а меня трясти начало, порываюсь встать, себя не помню, кричу, что пес- это все, что у меня осталось… Насилу успокоили, сказали, что собака сейчас лежит здесь, в больнице, только в другом помещении, сюда, сами понимаете, нельзя ее привести. Этой же ночью я почти ползком добрался в кладовку, где находился Сапер. Как он обрадовался! Я так и остался лежать с ним на полу до утра. Совесть не позволила уйти.
Вот так вместе и лечились.
Хромым Сапер после ранения остался. Но я его оберегал, и он еще долго жил со мной.
Потом я женился, сын родился. Жизнь налаживалась. Сапер постарел, совсем ходить не мог. Я до последней минуты рядом был. Ночью он и умер, положив голову мне на колени.
Жена говорила: — Собака, посланная тебе свыше. Как помощник, как друг.
Любила она Сапера.
Вот такая история о моей собаке….
Нет, о моем друге.
Потом умерла жена. Должен был бы я первым уйти, а ушла она. Вот как бывает.
Сын служит на Севере. Внук сейчас в горячей точке. И я снова один.»
Молодой человек закрыл тетрадь, встал, тонко звякнули медали на его мундире. Опираясь на дорогую, изящно инкрустированную трость, на которой тускло блеснула пластинка с надписью: Григорию*** от однополчан. Чечня. 1999 год», он подошел к окну: солнце медленно выплывало из-за моря, украшая его яркими, праздничными бликами. В лицо веяло морской свежестью.
Молодой человек оглянулся на диван: на нем мирно спал черный щенок с белой манишкой на груди.
— Опоздал… Не успел я тебе, дед, подарок вручить. Не успел…
Прости меня...
Борис Поздняков, Новосибирск
Чужой ужин
http://www.sib-zharki.ru/portal/node/12288
Маленький, низенький городок, больше походивший на село, тонул в зелени и зное. Когда к вечеру разношерстное стадо, медленно перебирая сотнями ног двигалось по широкой санькиной улице, пыль, желтая и мутная, долго еще стояла неподвижно в воздухе, точно не хотелось ей вновь ложиться на дорогу и смягчать удары босых ребячьих ног. Но вот коровы и козы под призывные крики хозяек разбредались по своим дворам, шествовал мимо пастух – городской дурачок Анюта, громко щелкая бичом, и пыль, наконец, оседала на серые крыши домов и редкие заборы, которые за долгие военные зимы жители не успели полностью пожечь в печах, на картофельную ботву, росшую у предприимчивых горожан прямо на улице под окнами.
День клонился к концу. Темнел воздух. Тени от домов и деревьев медленно пожирали дорогу. Солнце сперва путалось в верхушках яблонь у соседки – бабки Солдатихи, потом еще несколько минут яркими бликами билось в оконных стеклах и наконец исчезло вовсе за кромкою бора, далеко за огородами. Стало свежо и в сумерках как-то тревожно, точно невесть каким образом перенесли тебя со знакомой улицы в заколдованное царство – до того неузнаваемыми стали окружающие предметы.
Ребятишки, весь вечер бегавшие, а потом помогавшие родителям управляться со скотиной, теперь, притихнув, сидели на бревнах у Сотниковской избы и слушали сказки Вальки Коршуновой: о Кащеях и оживших мертвецах и принцессах, королях и Железной Маске. То ли от всех этих «ужастей» то ли от холодного дыхания ночи, парнишки и девчонки теснее прижимались друг к другу, судорожно натягивая на себя не гревшие курточки и кофты.
Наконец, все рассказы кончились. Кое-где уже оранжевели окна в домах. Матери звали детей ужинать и спать. Саньке Сотникову тоже хотелось в тепло и уют. И в животе подвело: пробегал весь день без обеда. Но идти домой не было никакого желания. Мать его работала на фабрике в ночную смену, изба казалась пустой и страшной. Только сверчок регулярно заводился с наступлением темноты.
Нехотя сполз он с бревен, и тут, точно угадав его мысли, Борька Иваныкин стал звать его к себе домой:
- Сань, айда к нам. Что тебе одному-то дома сидеть?
- К вам? – растерянно переспросил Санька. У Иваныкиных ему никогда
раньше бывать не приходилось, хоть с Борькой они уже четвертый год учились вместе в одном классе и тот часто забегал к нему решать задачки по арифметике, а то и просто поиграть. Порой в единственной комнатушке Сотниковых поднимался такой кавардак, что мать сердито выпроваживала всех на улицу, чтобы хоть немного прибрать в избе. Но и тогда им даже в голову как-то не приходило идти к Иваныкиным. Так уж повелось.
Видя сомнения друга, Борька стал тянуть его за рукав.
- Пошли! Мамка сегодня «какаву» варит. Вкуснятина! Попробуешь хоть.
Санька вновь ощутил голод. Нет, ужин у него был: пара помидоров с грядки, хлеб, крынка козьего молока. Что еще надо? Но … «какава». Что это за штука такая? Наверное, что-то очень вкусное, раз Борька так блаженно жмурит узкие свои глазки.
- А тетя Нюра не прогонит? Поздно уже, - осторожно спросил он.
- Да что ты! Она сегодня добрая! Пойдем!
Тетя Нюра, Борькина мать, накрашенная полная женщина с кудряшками на голове, в общем-то и не казалась Саньке слишком уж строгой. Но он почему-то недолюбливал ее. Порою, когда где-нибудь в городе им с матерью приходилось попадаться ей на глаза, тетя Нюра гладила Саньку по голове как маленького и приговаривала уж как-то очень сладко:
- Бедненький, как же он без отца-то растет? – При этом мать обычно вспыхивала и старалась поскорее уйти. Про отца Санька ничего не знал, кроме того, что он работал шофером и погиб на войне. А что тут особенного? У половины пацанов отцы погибли на фронте! Взаимоотношения между взрослыми до Саньки доходили еще туго.
- Ну, пошли, - сказал Санька, решившись, наконец. И они весело побежали разгороженными дворами на соседнюю улицу к громадному дому Иваныкиных.
- Сегодня мамка принесла «какаву» и консервы, - возбужденно говорил Борька по дороге. – Вот наедимся-то! Ты консервы когда-нибудь ел? А мы их каждый день едим! – хвастался он, захлебываясь от восторга.
Ну, не ел Санька консервы! И вообще видел их только в витрине магазина, где они годами стоят нетронутыми! Ну и что? Подумаешь, «какава» с консервами! Без них прожить нельзя, что ли?
Но любопытство и надежда отведать невиданные кушанья брали верх.
Борька придержал в будке злющую овчарку, пока Саня пробежал от ворот до высокого резного крылечка. И вскоре они оказались в просторной кухне ярко освещенной электрической лампочкой, болтавшейся на витом шнурке под потолком.
- Вся семья Иваныкиных уже сидела за столом. Тетя Нюра, улыбаясь, разливала по тарелкам вкусно пахнущий борщ. Казалось, что сама доброта так и светится в каждой черточке круглого ее лица в каждой складке опрятного фартука и красивой белой кофты. Рядом сидел отец, дядя Федя, мужчина молчаливый и суровый. Санька редко встречал его на улице. Обычно под вечер дядя Федя подходил к своему дому, прижимая под мышкой толстый портфель. И, отпустив взмахом руки машину, исчезал за тесовой калиткой. Но по осени ребятне приходилось сталкиваться с ним в другой «обстановке». Ни у кого в городе не было таких красных, таких аппетитных и зазывных ранеток как у Иваникиных! И не один любитель спелых плодов выходил с Иваныкинской усадьбы с малиновыми полуоторванными ушами. Дядя Федя всегда был начеку!
- Где шляешься? – глухо спросил отец у Борьки. – Живо за стол!
Тот немедля уселся на табуретку у дымящейся на столе тарелки. Саньке приглашения не последовало: на него как-то не обращалось внимания, будто от – пустое место, хотя, войдя вслед за Борькой, он громко сказал: «Здравствуйте!».
Потоптавшись немного у двери, он присел на порог, поджав под себя босые в цыпках ноги, недоумевая, почему это так произошло? Зашмыгал носом. Хозяин искоса поглядел в его сторону и как ни в чем не бывало, принялся за еду, с шумом втягивая в себя жижу с алюминиевой ложки. Тут же прочие члены семейства молча и споро принялись таскать борщ из тарелок. Дисциплинка, видимо, держалась здесь твердая. Санька же не знал как поступать: его и не гнали, и не звали к столу. Он оказался в роли зрителя, перед которым дружная семья Иваныкиных раскручивала спектакль «Как прекрасно мы кушаем». Что же делать?
Когда с борщом было покончено, тетя Нюра раскрыла пару консервных банок, от которых вмиг распространился острый, щекотавший обоняние запах. По стаканам разлили какую-то коричневую воду. Тут Санька еще сильнее почувствовал, что не ел с самого утра.
А Иваныкины тяжелыми блестящими ножами резали белый хлеб, мазали его сливочным маслом, клали поверх кусочки колбасы и медленно пережевывали все это, запивая неведомым Саньке напитком.
Изредка то один, то другой ужинающий кидал взгляд на гостя. Особенно усердствовала Лидка, Борькина младшая сестра. Исподтишка, чтобы не замечали родители, она кривлялась, строила рожи Саньке, относила руку с бутербродом в сторону, точно протягивала его Саньке, а затем резко отдергивала ее назад.
«Дразнит, как собаку какую-то», - подумал Санька с обидой и перевел взгляд с этой глупой обезьяны на буфет с резными колонками, сквозь стекла которого была видна посуда: вазы, рюмки, тарелки и маленькие бокальчики с нарисованными на них ягодками.
Саньке вспомнилось вдруг, что Солдатиха и другие соседки, часто забредавшие к матери за всякой всячиной болтали, будто бы тетя Нюра «носит» из детского сада, где работает нянечкой.
Две двери вели из кухни в соседние комнаты. Одна была завешана тяжелыми плюшевыми шторами, зато в просвете другой виднелась кровать, разряженная, как невеста, в кружева и шелк. Пышные формы ее напоминали хозяйку. На стенке висел клеенчатый ковер с нарисованными на нем лебедями. А рядом на этажерке торчала кошка-копилка с раскоряченными лапами и чемоданчик с трофейным германским патефоном. Из открытого окна Иваныкинского дома по воскресеньям часто доносились песенки про «казаков» и про то, как «расцвели в саду цветочки». Недаром соседи прозвали их куркулями. Иваныкины жили с большим шиком!
Настроение у Саньки менялось. Ощущение растерянности и смущения вытеснила тоска и желание уйти из этого роскошного дома. Но боязно было собаки, громыхавшей цепью на дворе. И попросить кого-либо проводить его до ворот он не решался.
А Борьке не сиделось. Ощущая неловкость перед другом, он крутился на табуретке, точно бес на сковороде, стараясь обратить внимание родителей на Саньку. Когда же ужин начал явно подходить к концу, наконец, он не выдержал и сказал громко:
- Мам, а Санька?
Отец сердито взглянул на него. Мать же, сморщив на секунду лоб, как будто сообразив что-то, промолвила:
- Ах, да, Санечка!
Она взяла кусок хлеба, намазала его маслом, тяжело вылезла из-за стола, сыто икая, и, подойдя к порогу, протянула кусок Саньке:
- На, кушай, миленький!
Ласково улыбались ее подведенные глаза, обрамленные бледным от пудры лицом. Янтарно блестело желтое масло на куске. Оторопевший от неожиданности Санька машинально взял хлеб, с минуту подержал его в руке – и слезы ручьями брызнули из его глаз.
- Что ты плачешь, глупенький? Ешь! – все также ласково уговаривала его добрая тетя.
Но Саня уже не мог есть. Он стоял, опустив руку с приношением, и челюсти его сводило от беззвучных рыданий. Потом, резко повернувшись, выскочил из негостеприимного дома. По пути он что-то задел впотьмах, по сеням загромыхало. Испуганно заверещала Лидка.
- Ишь, гордый какой! – шипела вслед медовая тетенька.
Но Санька уже ничего не слышал. Проскочив мимо собаки, видимо, от удивления не успевшей даже залаять, он на ходу бросил ей хозяйский кусок с маслом и припустив еще быстрее в пять минут добежал до своей избы, кинулся на сундук, покрытый лоскутным одеялом, и снова заплакал, зарыдал до изнеможения, до боли в груди. Никогда еще не приходилось ему плакать не от боли, не от разбитой коленки или расквашенного носа, а от обиды, жестокой и, как ему казалось безмерной, переполнившей все его существо.
«Ворюги проклятые, - шептал он, – куркули, ворюги! Пропадите вы пропадом со своими «какавами»! И еще хлеб суют будто побирушке какому! Ну, я вам покажу!».
И он со злорадством стал придумывать, что он такое сделает Иваныкиным в отместку. Помнет и порвет все астры в палисаднике? Нет, этого мало! Выждет случай, влезет через окно в дом и сломает им патефон! А пластинки потопчет: хрусть, хрусть. Вот вам цветочки, вот вам ягодки! А в «какаву» куриного помету подсыпет – что, вкусно? А?
Так пролежал он долго. Когда мать вернулась с работы, Санька уже спал, подложив под щеку мокрый от слез кулак. Мать не стала его будить. Она подложила ему под голову подушку и укрыла своею шалью, которую за прошлую зиму связала из козьего пуха.
А после задула керосиновую лампу и легла сама.
Наталья Райм, Алматы, Кахахстан
Друг на день рождения
http://sib-zharki.ru/portal/node/6118
В одном густом и зеленом лесу жил маленький Тигренок. Он жил со своими родителями в небольшом домике, на краю леса. Мама тигренка всегда была занята домашними делами. А папа рано утром уходил на охоту, и возвращался домой почти ночью. Поэтому маленький Тигренок рос один и был очень одиноким.
С самого раннего утра и до поздней ночи Тигренок наблюдал за птицами, считал муравьев на старом муравейнике и ловил сочком бабочек. Когда эти занятия ему надоедали, он собирал листочки от разных деревьев или рисовал фигурки зверей на земле. Однако больше всего одинокий Тигренок любил мечтать. А мечты у него были только об одном – найти друзей.
Однажды летним солнечным утром мама Тигренка пришла к нему в комнату с огромным тортом. На нем горели несколько свечей, и мама пела добрую нежную песенку. «Мой малыш стал совсем большим»: сказала мама Тигрица, «тебе уже три годика. Поздравляю с Днем рождения!» И ласково поцеловала сыночка. Тигренок был очень удивлен, ведь он забыл о своем дне рождении. Он задул свечи на торте и поблагодарил маму за вкусный десерт. «Вечером придут гости», сказала она, «может быть, ты позовешь своих друзей?» Тигренок подумал, что именно друга ему и не хватает. Тем более, в такой важный для него день. Он ничего не ответил маме и побежал в лес искать друзей.
Тигренок выбежал на тропинку и стал выглядывать лесных жителей. На старой березе щебетали две синички. Он подбежал к ним, но птицы быстро перелетели на высокую сосну. Малыш не сдался и побежал дальше по лесной тропинке, где почти сразу наткнулся на ежика. Ежик от столкновения свернулся в комочек с иголками, об которые Тигренок даже поцарапал себе нос. «Ой! Как больно!»: вскрикнул малыш. Испугавшись этого крика, ежик быстро спрятался за ежевичным кустом. Тигренок вздохнул и пошел дальше искать своего друга.
Почти час Тигренок ходил по густому лесу в поисках лучшего друга, однако все звери убегали и прятались от него. А он отчаянно говорил им вслед: «Не убегайте! Давайте подружимся». Но они даже не слушали его. И только Зайчик при встречи с ним дрожащим голосом сказал, что он не сможет с ним поиграть, потому что его мама ждет на обед.
Тигренок так расстроился, что даже забыл: откуда он пришел и в какой стороне находится его дом. «Куда же мне идти? Ведь уже вечер. Мама сказала, что на ужин гости придут». Он присел на маленький пенек и стал горько плакать.
«Это кто здесь так громко плачет?» Послышался чей-то голос из-за кедрового дерева. «Я», сказал Тигренок и стал плакать пуще прежнего. Когда он поднял глаза, навстречу к нему шел маленький Львенок. Он подошел к Тигренку и спросил: «У тебя что-то случилось?» «Нет»: ответил Тигренок. «Так почему же ты плачешь?» «Потому что я заблудился, и потому что у меня нет друга», ответил он. «Твой дом мы сейчас обязательно найдем, а если захочешь, то я стану твоим лучшим другом», и протянул ему свою лапу. «Хочу!»- радостно крикнул Тигренок, и продолжил: «Знаешь, у меня сегодня день рождения. Моя мама испекла очень вкусный торт. Я хочу пригласить тебя на день рождения. Ты пойдешь ко мне в гости?» «Конечно, пойду. Только у меня нет для тебя подарка», ответил Львенок. «Ты – мой лучший подарок», сказал Тигренок и улыбнулся.
После ужина, Тигренок вместе со своим папой пошли провожать Львенка домой. Они целый вечер вместе играли и много разговаривали. Ему казалось, что его новый и единственный друг лучше всех на свете. А прожитый день – самый лучший день в жизни.
Марина Шамсутдинова, Москва
Удержаться в официозе
В советское время они писали стихи о пятилетках, о человеках труда, ленинском прищуре, выстреле Авроры. Переводили казахские верлибры, называя так казахский эпос шёлкового пути. Потом, когда диссидентство стало оплачиваться круче, чем лениниана, перешли в него. Грезили о перспективе и не прогадали, как всегда, гуляли по Парижу и Ницце, перелетели в Израиль и Америку. Лепота!
Сейчас царствует новый официоз. Можно писать всё, что угодно, только не правду.
И они Его пишут – всё что угодно. Маленький, жалкий, дорианогреевский мирок, вознесён до размеров всемирной трагедии.
Ой-ой, он наступил мне на палец – и дальше пара цитат из Верлена с упоминанием Хемингуэя.
Ой, мама заставила вынести мусор и постирать носки.
Ой, я мальчик или девочка, не могу определиться.
Побольше пивных бутылок – они лучики солнца в подвальном мраке.
Мы протестуем против жизни, против борьбы.
Мы разноцветные клоуны, в нас стреляют, а мы будем для них танцевать, как в тире, весёлые белочки и хомячки.
А если нас сильно достанут, мы знаем волшебные слова «п-ец, б-дь, х-й» – станем невидимы и свободны.
Только лукавят милые, говоря о непохожести и сублимируемой индивидуальности.
Таких поэтов уже клонирована целая армия Мордера, таких мальчиков и девочек, эгоистинок и эгонравов, целые колонны. Разноголосый вой удивительно похожих текстов и таинств сливается в один слитный слаженный хор. Казахский верлибр рулит.
Позволю себе небольшой центон, составленный из цитат нового официоза, так сказать лениниана 21 века, ударный стахановский метод. Где, чья цитата, неважно. Для меня они все на одну колодку.
и как девочка
врастало в неба обувь
есть в небе каменная рыба,
она одна и есть на небе,
а больше нету ничего
Когда я смотрю на небо, я с небом не говорю.
Вспоминаешь любовь большую – как Отче Наш,
Принимаешь любовь поменьше – как бог простит.
и зубы растут в их клювах
сорока ест воробья
ворона – сороку
ворону – чайка
а чайку
уносит
стая
живых воробьёв
Слово изреченное – есть лошадь.
Моя первая мама вжимала меня в быльца,
Предрекала ошибки – такая была сука.
Пора бы пресмыкаться рептилиеподобно,
Но яда – только на самоубийство.
Жди, милый мальчик, Герду свою.
Вон – показалась упряжка оленья!
Моя юность почила в бозе – взошла стихами.
Опериться бы, опереться... Толкай, Алеф,
свою речь немую. Му-му предалась пороку.
Мои нерождённые дети
Стоят над кастрюлей с опарой.
Словцы – не ёмцы,
мытсли – не ямцы,
не чабанцы,
мудьёрый – глумлъх...
Хэллоуиновская пятилетка, месячник лесбийской любви, мужеложеский подряд... это официоз Настоящего.
Я хочу издать антологию коммунистических стихов диссидентов, посчитать, сколько стихов о Ленине и революции у каждого из них – это официоз Прошлого.
Я знаю, что сейчас жгут библиотеки, подчищают биографии. Но будущее Время, оно справедливее любых эпох. Оно методично и размеренно приходит и тогда, когда царствует Настоящее... вырванные страницы находятся, сожжённые книги восстают из праха, и равнодушные, бесстрастные руки статистов составляют картотеки. В будущем станет ясно, сколько лицедейства в любом официозе и просто желания не выживания, а жизни с бутербродом из красной икры в металлокерамических зубах. Ведь размазывать икру по губам приятнее, чем вытирать разбитые в кровь губы. Цвет икры, конечно, красный, но она – не кровь, а выпитые и выссанные галлоны пива – не лимфа. На небесных весах цена у них другая. Дешёвая цена, распродажная.
Содержание:
Виктор Алёшин, Закон «Тайга»
Александр Амусин-Таволгин, Есть хочется!
Марина Бойко, Отречение
Борис Бочаров, Срезать розу
Сергей Дорохин, Друг
Татьяна Дюльгер, Волчица
Галина Золотаина, Зависть
Татьяна Лаин, Опоздал…
Борис Поздняков, Чужой ужин
Наталья Райм, Друг на день рождения
Марина Шамсутдинова, Удержаться в официозе
Альманах Жарки сибирские, проза, 11, февраль 2014
© Copyright: Жарки Сибирские, 2014
Свидетельство о публикации №114030704460
Свидетельство о публикации №114030704460
Рецензии