Справочки. Книга стихов

Справочки
Книга стихов
 
«Вот, Муза, глянь, здесь справочки мои...»

Краткое предуведомление
 

 Подобно тому, как  романисты и драматурги сочиняют своих персонажей,
придумывая им характеры, манеры, индивидуальные голоса,  я придумываю своих   героев  не только в прозе, но  также в стихах, как это делали некоторые поэты в прошлом, выпячивая те или иные человеческие черты. Так рождался комический  образ Козьмы Пруткова, так писал Николай Олейников,  Николай Заболоцкий, Дмитрий Александрович Пригов.
    Прежде чем зарождается цикл или книга стихов, я должен найти такого персонажа.  Музы по природе своей многолики, поэтому я  придумываю  разные маски-характеры. В «Аттических ночах»  Авл Геллий   этимологию  существительного  «персонаж»  возводит к глаголу «personare» — «звучать через».
   Этот  драматургический приём  используется  не для того, чтобы скрыть  лицо или  уклониться от авторского  отношения к явлениям и вещам, а для того, чтобы  усилить  авторский голос.  Этот  приём позволяет  мне, как  автору, рассматривать явления с разных ракурсов.   Эти маски могут быть безумными,  философическими, лирическими, ироническими, инфантильными, инвективными…
   Стихи как бюрократические справки  является моей художественной находкой, вдруг обнаруженной в косноязычной  поэзии 18 века, в частности у Александра Сумарокова. Если  всяческие  бюрократические справки сопровождают  человека  от рождения до его  смерти, то почему  стихи не могут  быть юридическим свидетельством   во всём их великолепном  косноязычии в нашей гражданской жизни?
   Отвечая на этот риторический вопрос, я  предлагаю  стихи  не столько читателям,  сколько высокостоящим над человеком государственным инстанциям как оправдательные документы  жизни одного уёбищного персонажа.    Человек без справки не гражданин.  За всем этим стоит моя личная фобия перед справками, которую преодолеваю стихами, обделёнными поэтическим благозвучием.  Больше всего я, конечно, как гражданин, переживаю за Родину.  На то есть справка у меня…





               



 «Потребна в протокол порядочная справка…»
                Александр Сумароков               
               


Спросонья

   …Вот, Муза, глянь:
здесь бестиарий мой,
творений  худосочных хата.
Мой свитер доедает моль  —
прожорливая дрянь.
В гламурных  красных латах
скользит коровка божья
по обморочному стеклу,
берёза стонет у  окна;
сверчок скулит в прихожей
блаженным матом,
будто накололся на иглу,
скучает  муха без вина.
Весь бестиарий ожил!
Паучок сосёт у комара…
Ах, паучок сосёт у комара,
заметь, мою кровинку!
Скакал  за ним я до утра,
мурлыча под сурдинку:
«Вот, Муза, глянь,
здесь справочки мои,
собрал отчёты и стихи!
В   любви к тебе трудясь,
шпынял я  блошек между строк,
да  все слова мои  не впрок,
не заслужил  игристого Аи —
не пил такого отродясь.
Умирать  с тобой не одиноко,
когда к тебе, суровая, прижмусь
то тем, то этим боком,
и прошепчу: «О Муза,
Мусь…»





Земля Королевы Мод

Я таджиком, ты китайцем,
 мы поедем, мы помчимся,
в Антарктиду, в Антарктиду,
 воровать пингвиньи яйца...

Мы буржуев победим
 Не пожалеем мы ножей
И построим коммунизм
Для пингвинов и моржей

Меридианы дружно сдвинем
Поменяем полюса
Будем радовать пингвинов
Песней звонкою якута

Мы поедем, мы помчимся
В Антарктиду, в Антарктиду
Я таджиком, ты китайцем
Хоронить пингвиньи яйца

Ветрено

   Любовь моя прошла мимо, мимо.
Ветер дует в спину, подгоняет, 
дети в подворотне играют в мимов.
Город заминирован, вздрагивает от взрывов.

Душа моя тиха, утихла, уже не всхлипнет.
Так ласточка не пролетит над озером,
не зачерпнёт воды клювом.
Никто не поцелует воду, никто...

Речь моя  прервалась, как порывы ветра…
Молчание как остановка дыхания,
радуюсь отголоскам всякого слова.
Нет,  те дети не играют, они просто глухонемые.

Скоро, скоро льды покроют залив
и вы сможете приходить ко мне на острова пешком,
или на коньках, не забудьте  привести и лошадь,
хоть деревянную, хоть на колёсах...

Будем кататься с горки всей ватагой,
укатаем кобылку до смерти,
устроим похороны шумные, весёлые.
Приходите —  только с брагой!


Справка о чахоточной любви  N 2004-08-19

Тело моё изнуряет любовь, как Антона Чехова чахотка.
А вы  —  моя дорогая,  всё пляшете
как Ольга Книппер  с Немировичем-Данченко.
Вы мечтаете стать вдовой великого поэта.
А вот дудки Вам  —  не умру я, не умру!


Справка о предательстве  N 2005-08-07

У того   — душа на цепочке,
пригретая, прикормленная, в ошейнике;
её выводят на выгул, она метит территорию,
резвится у ног хозяина,
рычит на прохожих, не со зла, от трусости.

Я же предал свою душу —   кому она нужна?
Отдал в безнадежные чужие руки,
но корм она не брала из гордости,
ночь провела на цепи и сбежала...

Никому не нужная, где-то бродит без пригляда,
ищет меня и худого слова не скажет,
не ропщет, водит носом по воздуху,
скулит и хнычет... Имени нет у неё...


«Река Тишина», 1983
            

     Оранжевые жарки —
это сибирские огоньки.
Я вспомнил этот жаркий цвет,
когда молодые годы
Леонида Мартынова,
отбросив ржавые коньки,
выпали затёртой  рваной книжицей
из тьмы библиотечных груд,
и, счастливый,
я выходил на свет,
как каторжанин,
как  ссыльный.
Вот так труд,
искать буковки —
еръ,
диту,
ижицу!

     Я был рудокоп,
спускался в соляные штольни
и  заново учился читать,
буквы слагая, как школьник,
водя грязным пальцем,
словно тёмный тать,
от строчки к строчке,
и потел мой лоб, как встарь
у Петра Аввакума,
страстного скитальца
за потаённым  смыслом.

    Поэт жизни своей не давал отсрочки!
Сибирь и Каракумы
исходил
на подводе
и пёхом,
связал своим стихом
Иртыш и Обь,
был ветров командир,
степей капитан,
Эрцинского леса
одинокий заступник.

Он был человек сибирского замеса.

На моих  ладонях книгоноши,
сельского букиниста,
словно чёрный  парусник Маака
трепещет рваными страницами
ма-а-а-ленькая книжка,
выброшенная
из библиотеки РЭУ Дальэнерго  —
такова печальная судьба
людей,
великих идей,
старых песен,
как заметил в 35-ом,
стреножив свой
строптивый ум
Леонид Мартынов.


«…Ergo, ergo
ergo sum…» —
как заклинают  мёртвые
на  мёртвой латыне...

2011



Стихам

   Мой стих  блохастый и хромой,
с подбитой лапой, 
с лишаем на боку, с катарактой
на левом глазу,
как у Теннесси Уильямса,
где тебя носит, псина,
какими подворотнями,
на какую сучонку ты позарился,
у кого ты попрошайничаешь,
что ж ты убегаешь от моей мякины,
от противоблошиного ошейника
и кожаного поводка?

«И калмык, друг степей»
               
                I met the night mare
                W.Shakespeare

   …Я не ворон-ворог, а мельница,
                раненая копьём
    в самое сердце,
не спасла  ажурная кольчуга!
Это явился  сон-сыч:
           налетели с  граем
овод-кобыла, комар-бык, ворон-пичуга...
        Ковыль в степи стелется
ниц,
затоптали грудь
неподкованные копыта,
          ударили под дых —
уф, степь-сычуга!
          И кабы не ты,
кобылица-лохань,
   закабалили бы степи
     младенца,
тпру!
      Остепенись,  дикая прыть,
остуди моё горло,
дай мне испить
       колыбельного пенья-воды.
Видишь,  солнца тусклый алтын
закатился за тын,
и ковыль пустился в побег,
став на дыбы:
рвёт узду
уд алый конь,
горечь уст
и мёд испит...

     Степь дымит,
Младенец спит...


 Поэтовы дела

    Посею алфавит, соберу буковки в горсть,
как маковые зёрна…
Вскопаю поле,
и посею —
что-то вырастит,
что-то съест червяк,
а кому-то будет
маленький
добряк…


Справка о теле

 №2004-05-06/2

Тело моё ненадежно,
старится…
Душа, что ты к нему прилепилась?
Пальчик обжог —
дует душа на него;
Ресничка выпала —
гадает о счастье.
Как бы мне от стихов отучиться,
ненависть в себе воспитать к поэзии,
как бы это  от неё отлучиться,
выучиться науке другой, геодезии,
или стать маркшейдером?
Нет с ней ладу, вздрагивает тело
клеточкой каждой, 
волосками топорщится,
не от метафор и строчек —
от слова господнего…

На голубом глазу

  Однажды  Владимиру  Набокову
приснился сон будто бабочки-беляночки
(их звали Одетта и Дульсинея)
с ангелоподобными крыльями
и физиономией Зигмунда Фрейда
с его ухмылкой из-под грустных усов
наподобие венского стула
прикололи его английскими булавками
в руки в ноги и живот
и стали изучать   половые органы
будто он в музее  Гарварда
(где когда-то читал лекции о  Франце Кафке)
в качестве экзотического экспоната
туда приходят  студенты ордами
и глазеют на него в микроскоп часами
а он беспомощен и всё что может
это только шевелить ушами



Справка о смерти

 № 6-07-2005

Толик Бочинин — поэт и пропойца.
Толик Бочинин — одноногий  покойник.
Толик Бочинин — не похоронен.
Толик Бочинин — не упокоен.

Что, разве земля не отпускает?
Что, разве небо не принимает?
Сторож в мертвецкой его сторожит…
Сколько денег стоит этот покойник?

Бог со свитой ангелов на таможне
требуют паспорт его предъявить.
Он тычет им в морды книжкой стихов,
но в Элизиум «вход воспрещён»!

Он не клянчит, он молча лежит
на пологе жестком, не в облаках,
простынкой измятой прикрыт,
сто грамм и закуска в  ногах…

На велосипеде он к вечности ехал,
а вечность — это такая прореха!
Упал — и в небо глядит: «Что за дыра?»
И по фигу всё — стихи и долги…

Что он там видит? Что он там слышит?
В небе алтайском ему бы навек  схорониться…
Вижу: покойник, а плачет слезами…
Слышу: полустишье ропщет во рту…

«Дворник больничный, старый  мудак,
пока отлучался по нужде невеликой,
подстилку мою утащил… Ну и пофиг,
всем  спокойной ночи, Good luck!»



Справка на всякий пожарный случай в ЖЭК

 № 2004-2-06

Как дети из соседнего двора
никогда  не стану циником,
не буду душить заблудших кошек,
царапающих у меня внутри

по  органам, будто циркулем,
и перестану нести околесицу —
я в этом деле уже переросток,
и пусть покрываются плесенью

мои поэтические простыни,
пусть валяются на  них другие
верблюды, лошади, кошечки;
к старости стану умником,

обзаведусь домашним цирком
из уличных  махоньких блошек,
и ласковым дрессировщиком
буду им в зоопарке моей души,

авось неведомой  зверушкой
окатится моя уличная поэзия,
лишь бы не была побирушкой
среди благоверных  людей…

…А то, что душа  — инвалид,
это ведь никому не видно.
Как со старой надоевшей куклой,
разделываемся со стихами.

Не изверги мы, просто дети,
переростки одной вселенной,
неверующие в  добродетель,
стихи ломаем через колено.

Любим кошек и юродивых.
Душа   у нас теплая,  нетленная,
а пиво пьём холодное и  пенное —
вдали от безумной Родины…

Я смотрю на своё тело...

Я смотрю на своё тело,
на белое тело,
и оно уже не нравится мне,
я смотрю на свое тело
с едва заметной усмешкой
и спрашиваю: «Чьё это тело такое белое,
такое волосатое?»
Было оно когда-то нежное, свежее, как хлебная корочка...
Я трогал его руками,
тягал за ушко,
щекотал пятки,
щипал волоски, брил подбородок —
что только я с ним не делал! —
истязал, и жалел, и брал его в охапку,
и целовал, целовал его,
и  не чувствовал разницы между собой и телом,
мы  были как одно, как брат и сестра,
и не стыдились, и бегали нагишом,
сверкая всеми юркими частями…
…А теперь я живу в чужом теле,
и бродит моя душа в поисках родного тела,
то к тому приноровится, то к другому,
во всяких телах побывало —
и в желтых,
и в черных,
и в красных...
И в мужских, и в женских, и в звериных…
И в камнях,
и в деревьях...
О душа моя, какая ты неприхотливая!
Ах, вы дурни все! Не ищите родственной души,
будьте сами душой в каждом
встречном теле,
в каждом встречном теле
будьте душой...

16 мая 2006

Справка о голубях

№ 2004-06-25

Умер хозяин голубятни —
той, что  напротив моего окна
рядом с мусорным баком,
на старом школьном дворе

для слаборазвитых  детей,
где  околачиваются теперь
собаки,  бомжи, вороны;
где платная автостоянка.

Сердобольные жители,
ветхую одежду да остатки еды,
складывают  там аккуратно
для неимущих  местных граждан.


Слышал, как бубнила старуха:
«Эх, мусорка моя родная,
и накормишь меня и приоденешь!
Как бы я жила без тебя?..»

Умер хозяин голубятни,
но узнал об этом только  сегодня,
два года спустя, когда
приехали люди  из ЖЭКа,

и сломали дом голубей …
Кувыркались голуби в небе,
я глядел на их  воздушный балет
и думал: вот так, наверно,

танцуют в Большом театре
Цискаридзе с Волочковой…
И слушал я музыку сфер
на виниловых пластинках...


Теперь ни музыки, ни голубей.
Только мысли наобум,
и взгляд в небесную пустошь,
Хоть ржавый гвоздь в неё забей...

Справка о потерянном голосе

№2004-05-13

Стихи — это моя телесность;
писать стихи, значит,
достраивать тело;
вот с голосом моим одна беда —
осип он, как виниловая пластинка!
Вместо интонации —
сухая вибрация
как у цикады,
как у сверчка
из-за той печки.

У каждого стиха —
своя поступь, как у зверя
У моего же — ощупь…

Без   посвящения
               
    Я знаю всех сук по именам, что ласкают мой слух.
Я прикармливал их —  о, свора сук моих неизбывно любимых!
Скулите, скулите! Напрягайте мышцы скул,
кусайте руки мои, ласкающих вас, кусайте  трусливо
вашими нежными, как мрамор,  клыками,
вздымайте шерсть на загривке дыбом.
     Я вас подбирал в подворотне  щенками,
под  ветхим дождём, бредущим с пьяной с улыбкой,
и  принёс в свой дом, заваленный солнцем осенним как сеном,
кормил вас с руки  и говорил вам нежно:
«Ешьте,  ешьте сердце моё! Ешьте!
Сердце  вырастает  и станет  огромным!»
 …Я  грудь свою распахнул, а   там — поле, небо,  ветер,
и  тени, и белые кости мои под осенней луной,
лениво ползущей меж валиков скошенных трав,
как призрак  пустой приземистой  жизни, и трусливый вой…
   Именем ветра, клянусь, не пожалел я сердца
для сук любимых!



Комната
   
  Будет комната у нас, расставим книжки:
что им в темнице ящиков
храниться от наших глаз!
Они также любят, как и мы,
чтобы к ним прикасались,
трогали руками  и, лизнув палец,
проводили им по корешку.
Читать тебя — вот наслажденье!
Пусть это чтенье будет самым долгим,
самым бессонным, до корочки.
Потом уснуть на полуслове
с книгой в руке, отброшенной в сторону,
с твоим дыханием на  щеке,
с которой  я собирал хвоинки
и говорил: «Колкие какие!»
Будет комната у нас, будет,
расставим забытые книжки:
Катулл, Кавафис, Клюев и Кузмин…

Справка о нелепом щастии

 №2004-06-26

Муравьишка бежал, дуралей,
спозаранку бежал стометровку
с  полудохлой гусеницей в клещах —
не стать ей крапивницей ловкой.

Я следом за ним бежал пять километров,
о счастье не думал, а думал:
как бы мне несчастье 
не опрокинуть на рядом бегущего —
так полно было  сердце моё.

…Знал бы, куда нести поклажу его,
подсобил бы доходяге-муравьишке.
Но дух  слабосильный мой
снедает любовь,  тревога и ревность…

А вот кем-то опрокинутые сливки —
как свадебный торт для сытых гостей.
«Ох мир мой  печальный и зыбкий —
будто аквариум с рыбкой…»

Я взял муравья на тростинке
и плюхнул  вместе с гусеницей
в  этот йогурт с мякотью вишни.
 — Вот твоё сытое счастье!






Справка о влюблённости

 №2004-06-22

                В детстве автор любил рисовать портреты Лермонтова.
               
…Идёт и плачет песнь чужая,
бежит и веселится песнь моя —
их молча  взглядом провожаю я
и карамельку мятную жую.

Хочу писать  как Лермонтов,
хочу, как Лермонтов, страдать,
хочу стрелять как Лермонтов,
хочу, как Лермонтов, кутить
и розгами крестьян лупить.

Он был как Байрон, но другой,
и  с погремушкою ходил,
и наряжался дурочкой безумной,
и мой он стал один герой!

…Идёт и плачет песнь чужая,
бежит и веселится песнь моя…
Я по-гусарски ус кручу,
как  пьяный  возничий вожжами.
Я не спорю с песней соловья,
раздирающей  кусты.
Тихое   слово моё мужает —
как сад,  как ветер, как ты…

…Рассказывай мне свои сны,
стану ближе к тебе,
не только тела твоего хочу
но и в снах  твоих прорастать
черным кораллом,
парусом белым.


Справка об iq автора
               
          №2004-04-15

Ума не наберёшься впрок
Ум — продукт скоропортящийся
«И невозможное — невозможно…»
«И немыслимое  — не мыслимо!»
«И как прекрасно все прекрасное!»

Вся жизни — впереди-
позади-
никуда-
никогда-
отпусти,
отпусти,
отъебись…

Этот я выучил школьный урок.
Вера Николаевна,
спасибо за «пять»,
за исправленные ошибки в школьном сочинении,
за отравленные мозги
 советской литературой!

Лает собака на пустыре скулит
голосом жалким это чья-то тоскует душа
не даёт мне спать
это чья-то тоскует душа
и никто не прогонит её
никто не прогонит её
скули-
не-
скули!

Это музыка со второго этажа…
Эй, играющий там,
протяни мне пять!
Получишь сдачи в пятак…
Вижу свет!

Это молоко на веранде скисло
Луна на привязи как собака-поводырь скулит-скулит…
Стучат поезда проходящие, порожние
На крюке покачивается коромысло

Скрип да скрип —
это музыка со второго этажа…
Это старое шведское кино,
это Рой Андерсон  со своими траурными песнями…

Эх, настала жизнь вчерашняя,
красно-коричневая!
Курочка Ряба снесла золотое яичко,
спасибо дядьке Фаберже…
Возвратился в гнездо прошлогодний скворец,
красноголовый дятел…
Зреет бражка под печкой хмельная.
Мама, я дома!
Я здесь-
и-
сейчас-
навсегда-
и-
посмертно…

Воздушный шарик

     В стареющей луже, на выщербленном перроне
сонное жмурится солнце
и, словно бездомная кошка,
мурлычет, умывается
языком осеннего листа.
За рыжей собакой
бежит мальчик
в синих сапожках, радуется.
Его голова, как одуванчик
минувшего лета.
В руке у него —
ой! — тоненькая ниточка
стихотворения,
а на ней —
никто не взглянет наверх —
моё сердце смешное, несмышлёное
на ветру качается,
как воздушный шарик,
и солёными  лучами
осеннего солнца
навзрыд,
навзрыд,
навзрыд
обливается…

Я шепчу вслед мальчику:  — Ниточка,
ниточка стихотворения
пусть никогда,
никогда в твоих руках
не обрывается,
не обрыва…



Справка о монетке

№2005-07-18

Там, где юные боги ходят нагишом
с первым пушком, будто ангельским опереньем,
там, где стареющие Афродиты
полощут отвисшие дряблые  груди,
между станцией Седанка и Санаторная,
у кромки моря под кустами
ароматного китайского  шиповника,
обвитого мышиным горошком
с половозрелыми толстыми стручками,
там на обрушенном  глинистом склоне,
подмываемом неспешными волнами,
я нашёл старинную монетку
и отмыл её в водах Амурского залива
в тот день, когда солнце сияло в тумане
как пубертатная дырочка.

Это была монетка номиналом в десять копеек
тридцать второго года выпуска,
эпохи всеобщей коллективизации, экспроприации,
когда моих  предков пускали  по миру,
с изображением щита ОГПУ
и герба Советской социалистической республики.
Вот это радость  нумизмата!

Я представляю себе, как  К. Вагинов 
зажимал такую монетку в своём кулачке
и бежал в булочную или за  брошюркой
неизвестного автора к старьёвщику
так же, как в 18 году за порцией морфия
в уборную  между Лиговкой и Николаевской,
расплачиваясь золотыми  статерами и тетрадрахмами.
Счастливый рот его улыбался влево и вправо
и солнце заглядывало в  прореху  между зубов,
выбитых  красноармейским прикладом.
И был он  уже нездешний, а тамошний…

Я отдал  эту монетку девушке Насте,
приехавшей из Питера к Японскому морю,
и  сказал:  — Отнеси-ка  её на могилку поэта,
ведь где-то должна быть его могилка …


Три Константина  русской поэзии приходят на ум —
Батюшков, Бальмонт, Вагинов…
В ряд к ним пристраивается  Дмитриенко,
сочинивший дивное стихотворение
о стариной китайской монетке с дырочкой.

Пусть я не валялся с музой на простынях,
всё ж не чураюсь помыслить  о том,
какая ассоциативная связь между монеткой стариной,
кругленькой дырочкой в ней  и русской поэзией…

(К.Р. и Фофанов, не обижайтесь!)

Справка о глупости

  №2004-04-13

                Косте С.

Все люди глупые, глупые. Глупые!
И президенты, и патриархи.
Один я дурак у человечества на весь апрель —
первого, второго и третьего и т.д.

Идут люди пьяные, ругаются,
такие хорошие, вальяжные,
возвращаются с кладбища
с яичком в кармане, конфетками,
с воздушными шариками,
с кумачами, транспарантами, хоругвями.

И президенты и патриархи.

Бездумные —
и в жизни и в смерти,
в святости и греховности,
героизме и подлости.

А я всё думаю, всё думаю,
думаю —
а  мысли глупые:

 — Пришлите марочку на конверте
хотя б одну за тридцать пфеннигов из ГДР,
с первым немецким космонавтом,
или газету «Die Junge Welt» с  его портретом.


Апрель и ветер!
Что за парочка, эх, весёленькая!
Кому бы рожу бы, кому?..
Зигмунду Йену?  Маркусу Вольфу?







Справка о вечности
               
                № 2004-03-23

                «…с уничтожением тела гибнет и  душа…»
                Секст Эмпирик


…Умер человек,
а кошка его живёт.
Жалко  кошку, а человека нет.

Человека Бог  приберёт к рукам,
это надёжно,
это навечно.

Подумать страшно,
где жизнь начинается и где кончается,
сколько людей рождается,
откуда ж берутся их души,
из каких запасников, есть ли реестр?
Сколько платить за регистрацию,
и в каком департаменте выдают справку
о соответствии души и человека,
его национальности
и сексиндификациии т.п.?

Ведь души все подотчётны,
как циферки в бухгалтерских книгах,
пфенниг к пфеннигу,
а бесхозных душ не бывает…

Мою же —  кто-то обронил,
как копеечку
старенькую
после девальвации августа 1998 года,
не досчитался
кто-то…

Господу до фени — он ведь не скаредный.
Плачет кошка,
плачет…
    
(Не верьте  Эмпирику,
всё это враки,
неуклюжие
древнегреческие
враки!)

Справка о вещем сновидении
            
              №2004-05-18

Иосиф Виссарионович Джугашвили
знал толк в  чужих стихах,
 и писал о розах.
Как-то во сне, подойдя со спины,
застал его в кабинете за чтением
Марины Ивановны Цветаевой.
«Как хорошо сказала она про кисть рябины!
Передайте ей привет и поклон…»
Не хотелось расстраивать вождя
советских народов,
что Марина Ивановна-то
уж год как повесилась
в Елабуге, в сарае,
не дожарив рыбу…


Справка о допущении к полётам наяву
               
                № 2004-05-06

Я жду погоды у моря,
прожигаю вечность.
Птицы летят на-юг-на-север  —
всё мимо, мимо, мимо…

Какие-то гуси-лебеди летят,
жаворонки-лягушки,
караван верблюдов в игольное ушко —
летят  клинописью,
скорописью иератической,
в южный Китай,
на Север дальний…

Над головой курлы-курлы…
О, кольни меня больно
белошвейка, неумеха,  дура!
Ох уж мне эта песенная поп-культура!

Я  вытягиваю шею, 
ноздри держу по ветру,
горб расправляю гордо
над песчаным карьером 
стою с чужими мыслями:
«Красота не в пустыне,
а в душе верблюда».

Справка о том, кто умер
               
                №2004-06-02

               

Погребальный Фаюмский портрет
мальчика с живыми глазами.
Брови — что коромысла.
Глаза —  два ночных неба.

Отец вошёл в комнату спящего сына,
поставил орхидеи «кукушкины лапки»
и ароматные жёлтые лилии
рядом с портретом мёртвого мальчика…

Сын открыл глаза и подумал:
«Это одиночество заработано любовью.
К любимым не возвращаются
как на место казни…»





Справка о временном беспамятстве

                № 28-12-2005

Зачем ты, память обо мне, тревожишь меня,
уже нездешнего, зачем тревожишься?
Топко, топко здесь, не подходи близко,
и ты гусеница,
и ты  пополз, 
и ты  жужелица,
и ты мокрица…

Брошу Музу, пойду один гулять по железнодорожной насыпи,
по краешку страны,
кромкой моря,
муравьиной стёжкой.


Клюй черешенку,
дрозд, скворец,  воробышек!
Зачем ты, память обо мне, меня тревожишь?
Уж лучше бы лежать в постели с книжкой на боку
и  ваять тебя вальяжно,
как Зураб Церетели своих зверушек —
лопатки твои широкие,
ключицы  твои колючие,
живот  твой круглый
грудь твою плоскую
с двумя сосцами,
пупок ковырять пальцем…

Что мне делать с критиками моих снов,
с критиками моих печалей?
Говорят, от моих печалей разит  культурой...
Не впадают стихи в отчаяние,
не рвут волосы на теле,
не выдирают буквы из словаря,
не хватают читателя за горло,
не кусают его за пятки,
не сдирают кожу живьём,
а немножечко качают,
баюкают, баюкают...

Справка о гражданском долге
 
                № 2005-03-22

Перевести страничку прозы, заплатить долги…
«Свет, квартплата, водоканал и штрафы»
Вот какие слова у  Музы на языке!
Телефонный оператор грозит отключить…
С укором смотрят на меня кредиторы  …

Муза требует стихов, вдохновенья —
 не на жизнь, а насмерть!
Измучила скудная проза,
требует Аполлон сердца читателей жечь
калёным железом, змеиным жалом…

Сколько ж придётся, если что,
отдать похоронному бюро «Вечная обитель»?
Славгородский  (журналюга жуткий),
он всё наврёт, не верьте ему по смерти моей!
вымогает подарок ко дню рождения…

Родине отдать долги едва не забыл,
но пристав судебный напомнит,
Александр Поченок, министр народного  труда,
креативный крематор,
пригрозит в телевизоре пальцем,
(а потом расскажет о живописцах опальных)…

Вот Пушкин Александр Сергеич,
ай да сукин сын, ай да пострел,
взвалил  семейные долги на крестьян крепостных,
на  самодержца висельника
и к вечности ушёл, то бишь, к нам, его потомкам,
смертельно раненый в живот
22-летним белокурым красавцем,
и никто не пеняет ему за долги,
за заложенную шаль жены,
за  семейное серебро,
за оторванную пуговицу на бекеше…



Справка о корейском мальчике с улицы адм. Фокина
             

                №2004-07-14

С братом бывшего Серёжи
Мальчик шагает корейский
С мишкой плюшевым на бедре —
Левой-правой,  левой-правой.

С братом бывшего Серёжи
Корейский мальчик шагает
К морю, навстречу закату —
Эх, пути поэзии неисповедимы…

Розовый плюшевый мишка
Туда-сюда болтается, туда-сюда,
На бедре у корейского мальчика —
Красивого, как  Ким Чин Ир!

О, муза, лошадка дряхлая моя,
Не стой, скачи вперёд, вперёд за ними,
За братом бывшего Серёжи,
За мальчиком корейским!

Эх, пути поэзии неисповедимы!
Быть может, пива там нальют?
Не ходи сторонкой нелюдимой,
Беги туда, где праздник и салют,
Где на халяву пиво нам нальют!


Справка о предательстве
 
№2005-08-07

...У того —
душа на цепочке,
пригретая, прикормленная, в ошейнике;
её выводят  на выгул,
она метит территорию,
резвится  у ног хозяина,
рычит на прохожих,
не со зла,
от трусости.

Я же предал свою душу —
кому она нужна?
Отдал в безнадежные чужие руки,
но корм она не брала из гордости,
ночь провела на цепи  и сбежала...

Никому ненужная,
где-то бродит без пригляда,
ищет меня  и худого слова не скажет,
не ропщет, водит носом по воздуху,
скулит и хнычет...
Имени нет у неё...


Справка о рыбке о двух концах
               
                № 2004-07-10

 «Люблю, люблю, обожаю…»
 а спишь с другим,
денег даю, не жалею,
браслет  покупаю…
а спишь с другим…
«Люблю, люблю, обожаю…»
а  сердцу — хули толку…
хочешь, горе моё, куплю
бусы стеклянные
и наряжу тебя, дуру,
как новогоднюю ёлку
посыплю снегом соляным
вставлю в  волосы
серебряную заколку,
приподниму (чуть выше колен)
твою низкую культуру,
оттягаю крепко тебя  за холку
а хочешь,  горе моё, нарву
букет кровохлёбок
в том скользком  рву,
а потом… ну а потом
уёбывай от меня,
мой жёлторотый  уёбок…

Справка с местожительства
               

                № 2004-05-23

Мой дом на отшибе, где верблюды ходят
и плюют в моё окно,
а если выйду наружу,
плюют в мою рожу.

Утрусь рукавом — и живу умытый.
Ведь рожей не вышел я,
ну так что ж,
не велика беда!

В этом есть какая-то прелесть,
или, пожалуй, даже
естественное преимущество:
не надо рожу кривить,
когда видеть не хочешь кое-кого…

Брожу со своей душой,
как с расписной торбой.
Никто не принимает на постой,
жалко всем копеечки.

Говорю сразу на всех языках,
по-русски калякаю,
по-немецки балакаю,
по-воробьиному пою —
всё равно на каком!

Спрашивают: о чем курлыкаешь?
— Да о том, о том…




Справка о бесприютном слове
                №2005-11-08

               
 …Жил поэт в собачьей будке,
           жил   на писательском дворе
 рядом с псом хромым, 
                доходягой,
   посреди чужих жилищ, 
                посреди  народов,
жёлтых окон с жалюзи, 
        особняков,
рекламы сытой,
телевизионного уюта…
                Он
     над стихом своим корпел,
         и читал  пугливой детворе,
заикаясь.
                На нём, смотри,
  дырявые обутки,
       перемотанные скотчем,
и чужие шмотки…
      Словом сыт и пьян,
он на мир глядел   
   то с укором,
         то с ухмылкой,
порою люто,
а то   жуликом  и  вором.
    И молился:  «Аве, Отче…»
 Он построил этот мир
   из   неотёсанной доски,
      из штакетника стихов,
 и  дыханием своим 
      согревал   ночной эфир,
допивал чужой кефир…
 Проходили люди — мимо, мимо,
     боком, боком,
          особнячком,
    с головами  рыбьими,
дышали жабрами…
  Жил поэт, как бог,  в сарайке
      на писательском дворе…
             Он лежал ничком
посреди России
          безъязыкой,
со стихом на бороде,
как у Исаии…
     Природа плакала в кустах,
           моросило,
моросило…
 А смерть была такая скучная,
    никому ненужная,
как ветошь на заборе…

Справка о снеге
               
                № 2004-03-30

                Памяти Алёны Любарской

Черно-белые стволы
наискосок летят берёзы
и в полёте оробелом
заштрихованы дома
из окна глядит лицо
незнакомое нечужое
заштрихованное наспех
окликает немо: — …ма!
сыпет сажа из трубы
в коловороте белом-белом
человек спешит впотьмах
снежит в марте и сурьмит
ускоряя круг судьбы
заштрихованы дороги
мнутся чёрной лентой
под колёсами машин
и бесшумные глухонемые
чёрно-белые сороки
будто вестницы дневные
закружились в  хороводе
заштрихован человек
исчезая в подворотне
он оставил белый след
вкривь и вкось его душа
заштрихована навек


Веерное откючение электричества
 

Здравствуй, моё средневековье,
счастье узничное, в цепи закованное,
не шутошное, не лубошное, всамделешное,
пьяненькое и безденежное,
жизнь моя рифмованная, раешная,
весёленькая и умираешная,
утаптывал тропы твои, знаешь, старательно я,
о средневековье моё япономатерное,
где телефон не зазвенит
и слово моё, как жаворонок, не улетит в зенит,
где компьютер ни мычит, ни телится,
как минотавр в лабиринте — тихонький в стелечку,
только дождь-событыльник бубнит,
все стихи про себя, как субтитр,
он вызубрил до единой строчки
и забыл про меня, допивающего в одиночке
бокал Капитанского Рома,
а так хочется убежать на острова
 — на все четыре — из дома,
в худшем случае за бутылкой,
но я чувствую пятым или шестым, этим, затылком,
что придёт мой свет виночерпий
и станет мой фэйс, то бишь, лик ущербный
сиять, как полная луна,
на две полночных улицы из окна,
как бы решая проблему освещения
без всякого (для постороннего взгляда) смущения,
но я забуду мотивы отмщения,
высматривая в этот час
того, кто желан мне, когда кругом бедлам и парнас,
но не одного поэта рядом,
словно их отравили шекспировским ядом,
а мне лежать и казниться
чужою виною за то, что безвременно приснится
Ромео — Леонардо Ди Каприо — Джульетте
на том сумасбродном свете,
ах вы, мои безумцы и пьяницы,
мертвецы великие, зачем скажите, пялитесь
на меня затрапезного,
стихотворца, отшельника, бездаря,
ни мёртвого, ни настоящего,
засыпающего и спящего?
Возвращались бы в шкаф тесноватый
к достоевским и бесноватым,
а то обнажили страницы, как белые лядвия,
развалились рыхлыми фолиантами
и ну цитатами шпинать,
пощипывать с грядки шпинат!
Ах, не бесстыдствуй муза, отвернись,
ещё сочиню тебе вирш,
отведу на взморье, хочешь, в Сума,
где ветер и волны
сходят, сходят, сходят  с ума?

1997

Дворничиха Зина метёт мартовский снег

— Позвольте, Зина, 
скажу вам прямо,
не буду тянуть резину,
солдатскую лямку,
скажу откровенно,
сермяжную правду,
как на духу:
всё сбудется,
это непременно!
Он вернётся
поздно или рано,
и не надо резать вены…
Ху из ху?
А ты прекрасна, Зина,
как Елена!

Ведь тот, кто не способен любить,
спрыгнуть с трамвая
вслед за тем, кого хочешь любить,
не способен и мыслить
как всякий  поэт,
прикидывающийся
недоумком
и шалопаем…

Ну, а теперь
позвольте выразиться
напропалую:
от любви до любви —
один шаг…
Я вас целую,
и не слушайте молву худую!
И не дуйтесь,
и потуже
завяжите шарф,
а то простуда…
Мне вас жаль!

«Как будто прежде никого не любил,
ты снова влюбишься   с чистого листа,
только ходить придётся по старым следам…»

Дворничиха Зина метёт  прошлогодний мусор,
утирая слёзы обшлагами.
Она хотела быть его музой…
Она хотела быть его музой
и следить взглядом за облаками,
и не быть ему обузой…

Она не любима! Её бросил любимый
за то, что она некрасива,
за то, что она дурнушка,
за то, что она подметает мусор
и мажет губы чужой губнушкой.
Он даже не бросил,
а прошёл мимо,
такой неотразимый,
не повёл и усом...
Он даже не знал,
что она нелюбима
этим жильцом,
чей двор подметает
некрасивая  Зина.

…Я чую носом:  это март! 
Это март!
 Но где же он, где этот паршивец?
 Где?..
А, вот и пошёл — 
легок на помине
этот мартовский снег,
ну и запорошило!
Ну и запорошило!
Хотел, было, спросить,
где  же он, мол, не хорошо, мол,
обманывать ожидания Зины,
чей стаж трудовой —
интернат да комсомол…

Но не в этом дело —
растаял, растаял
и даже на язык не попал,
не замочил усы, ах,
этот мартовский снег,
совратитель сердец,
чуть-чуть
коснулся  небритой щеки —
чую, чую запах  его
изменчивый,
тайный,
неисполнимый.

Да вот печаль  всё та же с ним!
Неужели  снова печалиться мне,
как прежде, снова любить,
речь неправильную  выправлять,
в кровь колени и локти сбивать,
как мальчики  древней Спарты?

Не проходи, прохожий, мимо,
смотри, как снег заметает следы,
смотри, как его выметает Зина,
идущая по краю мартовской беды…


Зина плачет,
грудь у неё как мячик,
шмыгает носик…
Он её бросил!

А снег всё тает,
тает..

27 марта 2006

Психонанализ
Моя голова —
задачник теорем.
Убить папу — это по Фрейду,
убить за то, что Родина
не матёрая  волчица;
за грубо сколоченный стих,
за то, что я вышивать не мастерица;
убить — словно вытянуть зубами
занозу Эдипова комплекса,
или  выколоть глаза;
убить папу,
а маму-то за что,
братья мои,
Ромул и Рем?
Я переспал с матерью —
нет, с чужой,
и хотел убить
её мужа.


Клоун

     Я спал и видел:
               я клоун в цирке,
народ смеётся надо мной, 
               их слёзы брызжут,
когда
я круглым носом
      борозжу арены
жёлтые опилки.
     Я самый рыжий 
из всех на свете рыжих 
                клоунов
с поэзией в мальчишеской душе!
     Я  думал  вслух
          (вот же дурень!),
что поэзия живёт во мне.
    Нет, она гуляет по земле —
                сырой и зябкой, 
и ходит босиком на цыпочках,
                как зяблик.
     Вон, прочь
 из души пошла,
             как нищенка, пешком,
без посоха и нагишом.
            За ней пылит позёмка…
И кто же поводырь  её?
Поэт?
     Он   —
          пуст…
 И следом потому идёт угрюмо,
         как брошенный жених,
и слова
 боится выронить из уст…
     Он  —
          нем. 
          И немота его огромна.
Он давится немотою этой,
      как сухарём из чужой котомки…
     И это всё добро её!
             Я подбираю крохи.
И в каждой крошке   — Бог!

31 декабря 2006


Философскиe заметки
 из армейского блокнота, 1983
 
Дневальный  рядовой Кобылкин уснул на тумбочке,
                то бишь на посту.
Блохи покусывали его лодыжки, чесалось в паху,
но он ничего не чувствовал —
крепок сон молодого бойца!
Стрелки часов  примёрзли к циферблату
за полчаса до подъёма роты.
Солдат Тихоня повернулся  лицом к   ефрейтору Панаётти
                и шепотом спросил:
— Ефрейтор, что такое эмпириокритицизм?
— Спи, Тихоня,  я знаю ход твоих извращённых мыслей…
И тут ефрейтор проснулся от собственного голоса.
В ногах у Тихони спала штабная крыса.
Солдат Тихоня вздрагивал во сне и что-то бормотал.
Панаётти прислушался.
— Не ссы, Лао-Цзы! Отсасывай!
Сегодня ночью Тихоня (будущий философ)
наглотался через шланг солярки,
которую дембеля заставили воровать из бензобаков,
и теперь его кумарило во сне,
он бредил идеалистической философией Беркли и Юма.
Воздух пропитался  духаном сырых портянок,
немытыми солдатскими телами (в субботу обещали баню,
если отремонтирую водовозку,  и подвезут воду).
Панаётти пнул крысу —
та взвизгнула и упала в сапог.
Ефрейтор Панаётти  выскочил из казармы с х***м наперевес,
торчащим из зёва ширинки  — 
как флагшток на плацу.
Луна, как девка, таращилась на солдата.
Он  поливал, приподняв подбородок,
струя  пристывала к сугробу.
— Х*** проссышь эмпириокретинизм, товарищ майор,  —
сплюнул он, подумав о солдатском везении.
Только в эти предрассветные минуты,
когда наступала эрекция
он ощущал себя человеком,
в нём пробуждалось то,
что называется чувством долга и солдатского достоинства,
но чем больше он вглядывался в  б****ский лик луны,
и по мере того, как иссякала струя,
его сознание  эманировало в лунном сиянии…
Панаётти вернулся в казарму,
передвинул стрелки часов на сорок минут назад, 
стянул с себя   штаны и рубаху,
нырнул под одеяло и приткнулся к  Тихоне с  мыслью:
чтобы тот больше не спрашивал его
об эмпириокритицизме…
и чтоб не стягивал с него шинель…
и чтоб не кусали блохи…
и хунхузы не вырезали роту...
и чтобы родина не страдала
интернациональным долгом…

Бедолага

Избавьте меня от быта
И добывания денег
Я полюбил своё нищенство
Эх жизнь моя безнадёга

я  буду в кружке сахар  жечь
лещей  удить в озёрах
и купаться в лотосах
как  Славгородский Серёга

я завидую ему (позёру)
во всем  виноваты стихи
они пьяные  пришли
шатаются скособоченные
от трудов отвлекают

в лесу токуют фазаны
баловаться  зазывают
это может каждая собака
вот чем славится народ
но какой с меня ебака
может я не человек?

в чем же смысл
моих бедовых наитий?
сверкая пятками
бегу по лужицам
ай-та-тушички-та-та
сам себе  событие
дурачок и умница

Возраст элегантности


Я — элегантно стареющий мужчина
говорю своему телу: «Не болей, ведь кто-то ещё тебя любит,
а если не любит, то с такой ненавистью ненавидит,
что, наверное, можно усомниться и поверить
в обратное: всё-таки любит, но стыдится признаться
и сочиняет про меня небывалые небылицы,
потому что ревнует, что тело мое пошло по устам,
и желает мне, чтоб оно заболело,
чтобы оно больше не пело, не расточало,
не обжигало, не трепетало, не млело,
а чахло (хоть такого глагола и нет в словаре)
и сохло, как рыба, и околело
в знойном январе!»

Наивность

Интересно, интересно,
Интересно, интересно,
Интересно, интересно,
Интересно, интересно,

Сколько крепостных крестьян
Обеспечили Александру Сергеевичу Пушкину
Всемирную славу русского поэта?

Верните крепостное право,
Верните крепостное право,
Верните крепостное право!

А то, что же я
Как же я, как же я, как же я —
Да что я, русская литература
Как же, как же
Без  крестьянина?

Несвязанные строфы
               
«…Глядь, опять зима. Опять за переводы…
Кутаться в верблюжье одеяло…»
Что-то грустно мне от этих мыслей...
До тошноты, до рвоты…

Не кончалась бы осень…
Где такое время года да чтоб круглый год…
Бродить, хрустеть веточками сосен…
Прикармливать рыжих белок…

Господь, а ведь это ты во мне грустишь …
Я же  гулял с твоей печалью,
как с сахарным леденцом малыш…
И утешал: «Всё пустяки!»

От кого я жду писем длинных?..
Чтоб на тахте, поджав колени, у камина…
Кто ты,   мой собеседник?..
Кто же сердца моего именины?

Книжки… Вы  умницы…
Я нянчил вас, носил на руках…
Но меня, единственного читателя,
норовите оставить  в дураках…

В чем же, мама,  моё ремесло?
Стихи доведут меня наверняка до гро…
Жизнь прохлопал ушами…
Что теперь-то махать веслом?


О, печаль моя хромоногая,  гипсовая…
В лабиринтах интернета
ни Минотавра, ни Тезея, ни Ибсена…
Некого заколоть, скучно…

Полить цветы, кактусы…
Стихи, похожие на кубик Рубика…
И ты,  мой бес, ещё  куксишься,
отведай дырочку от бублика.

Вот и речи мои невпопад…
Зима, Тань,  что  за безлюдица  кругом, а?
Приехала б ты, что ли, завтра,
пока на озере листопад…

Хочется, чтоб всегда пелось,
то есть  дышалось, но не вьюгой снежной…
Чтобы зубы не выпали прежде…
И не просвистеть бы  своей кармы…

Ибисы хохлатые, не улетайте рано!
Как мне быть со своими двойниками?..
Их тень пасти, имён не помня?..
Кусаю чёрствый хлеб, держу нос прямо…

Корейская девушка

 «Девушка утренней свежести,
дневной услады,
морской безбрежности,
вечерней прохлады,
зимней нежности,
старинного слова…
   Ну, здорова!»

 — Вот какая ты, Анечка,
корейская девушка
в красной ситцевой  маячке
с православным крестиком
на смуглом тельце
как у солнечного мальчика.

Сержусь на тебя,
а ты любишь, жалеешь,
загривок ласкаешь,
шепчешь на ушко:
 — Не сердись, Серёжка,
дурочка, твоя подружка! 

И волною плескаешь,
не плачешь, смеёшься, смеёшься...
Дразнишься что ли? На что намекаешь?
Вся  в мурашках, как ёжик…
 
«Улягутся боли,
уснут печали,
мы укроемся в поле,
будем венчаться...»

Щиплет глаза…
Это от соли…
Небес бирюза
над взморьем.
Летит стрекоза,
а за ней   — другая…

Вот ты какая!

Приснилось как-то раз

   Боязно просыпаться, жмурюсь изо всех сил…
Я спускался по лестнице к морю,
где льды расступались,
вдруг ветер внезапный
схватил меня, весом 72 килограмма
(наврал — 75 уже), и унёс,
как чёрный полиэтиленовый пакет,
над высоковольтными проводами,
над телевышкой, над Орлиным гнездом,
и никому не было до меня дела,
как шли, так и шли,
выходили из трамвая,
только черная дворняга на Семёновской
вертела головой во все стороны,
она даже не лаяла,
а молча смотрела на это диво и думала:
то ли ворона,
а может так себе, поэт какой,
их часто уносит в пустыню Гоби…

Аптека 33 на улице адм. Фокина

Мальчик, чистильщик обуви,
напротив круглосуточной аптеки №33,
как он рад, что я не отказал ему!
Высунув язык, трёт он, шлифует,
старается, шмыгает носом.
Мальчишеская суета, проворство!
Эта радость передаётся блеску на моих ботинках.
Его загар на лице может поспорить
разве что с загаром рыбаков,
торгующих корюшкой
под покровом химер на фасаде
бывшего японского консульства.
Сверх червонца  стихом одарю тебя, мальчик,
и  застолблю это место в литературе
раньше Сидорова — впрочем,
он бы и не раскошелился.
Вы думаете, поэзия в стихах —
плюньте! —
в проворстве грязных рук
чистильщика обуви!

21 марта 2003

Ключи

Троллейбусы и трамваи стали платными
на  улице советского  адмирала Фокина
рыбаки разложили на ящиках   улов
пятьдесят рублей за три хвоста
старушки торгуют адонисами и вербами
что нарвали в пригороде
скоро будут торговать ландышами
черемшой и папоротником
у кинотеатра «Уссури» цыган
рассказывает прохожим про их судьбу
правда очередь к нему за десять лет  укоротилась
студенты покинули аудитории
гурьбой спускаются по Океанскому
и сливаются с потоком на Светланской
где вкалывают северные корейцы
с Ким Ир Сеном на синих спецовках
они мостят улицы и красят фасады
я купил пянсэ и  кормлю собаку блудную
(похожую на  сбежавшую от Эммы Бовари)
скоро двадцать четвёртое апреля
валютчики предлагают доллары йены
«Ай послюнявить бы евро где-нибудь в Андалузии»
уличный мастер  нарезает ключи
новенькие они сияют на солнце
будто вспышки папарацци
я вынул свой ключ и выбросил в море
любовь умерла
любовь умерла прежде чем я  это заметил
вот и стал я таким внимательным 
к  жизни города 
его поветриям



Инвективы

Прочь поэзия ходишь тут подол задрав
нет у меня денег на твои прелести
прикрой уши девичьи выражаться стану
очень крепким словом маминым

где б найти мне такую работу  мужскую
пусть зарплата ***венькая
да  взятка чтоб была охуительная
штук двести  за день зелёненькими

в таможне говорят лафа
заведующим складом что ли как-нибудь
Жень пристрой меня   привратником
там дают и мне б туда  работать пчёлкой

взятки  брать  вот уж улей  загудит
детям из соседнего детдома
куплю мороженное и конфет
достанется и  безмужним бабам из роддома

себе куплю велосипед
маме новую помаду чтоб молодилась
наводить на старость марафет
и собачке дам поесть на милость

и рыбок аквариумных покормлю
а то уж совсем отощали кости да чешуя
в доме как после гостей заезжих ни…
так и просится рифма звонкая

и тебя поэзия серьгами одарю — в оба уха
ты разоришь меня девчонка уличная глупая
нарожала поэтов — жалко что не от меня
ну спасибо за поцелуй и оплеуху




Рассказ Серёжи  Кузьменко о Слизняке 

Как-то под краном я вымыл пучок салата
(мне вручила его одна добрая огородница)
стряхнул над раковиной аккуратно
я не сразу заметил на изнанке  листа

какое-то хлипкое чудовище   
оно было голым совершенно без доспехов
какими обладают улитки
какое жалкое животное подумал я

и тотчас  форточку закрыл  чтобы не дул сквозняк 
и не простудилось бедненькое
я вспомнил вдруг морпехов
выползающих на берег в камышах…

(нет сравнение излишне здесь
и не уместны  мои воспоминания
о том как я  ребёнком  бегал нагишом)
я догадался вдруг:  то был слизняк

и наклонился близко чтоб разглядеть лицо
на рожках были черные глаза
они смотрели на меня изумлённо
будто я инопланетянин или гуманоид

впрочем живу я  так: ни кошки
ни собаки на рыбки  аквариумной
ни попугая ни ёжика  ни бобра
ни суслика  ни хомячка

ни паучка мохнатого в углу
одним словом — бедно
не с кем перекинуться словом
и подумал я: а что  заведу-ка  слизняка

пусть живёт в моей квартире
с видом сразу на  три залива
дышит воздухом городским
с привкусом морским

всё веселее будет нам вдвоём
и я достал из шкафа  вазу
с высохшими цветами полевыми
самую красивую что была в моем доме

налил в неё  воды  и поставил пук салата
и сказал: слизняк это будет твой рай
живи  в нем и процветай
плодись и размножайся

ты  сокровище моей души
и с чувством добрым я уснул
с каким давно не засыпал
а наутро  прибежал проведать

как живётся слизняку зверёнышу
но там я не нашёл его —  всё обыскал
куда уполз он  и почему
пустился за порог ведь я всё дал ему

и лист салата и воды налил
спасал от гибели от  солнечного удара
живи казалось бы и не знай забот слизняк
а он взял да и  уполз куда-то

я был ему как бог  я был ему как бог
скажите правда да как бог я был ему
а он моим твореньем  — и  я заплакал
куда бы мог он  в одной подмётке
без  сандалий  без сапог

Мизантроп

Никуда не пойду. Лёжа на юго-восточном диване
погрущу, и буду сочинять стихи натощак,
пусть завидует Гёте, олимпиец, атлет
и, конечно, эстет — без всякого скотства.  Нет, лучше
загляну в книжку Денисова,
полистаю не спеша. «Как жалко всё лучшие годы идут…»
Был бы он  рядом, сходили бы на венгерское кладбище
навестили бы предков,
павших в борьбе с революцией
помянули б анисовой,
ведь редко
приходится нам
говорить по-венгерски.
Ладно б ещё
был бы не пьян, а то… Нет, соображать стихи на троих
мне не по карману,
да и вдохновение выдохлось,
как рюмка вчерашней водки.
Надену рубашку любимую, от Армани,
спущусь в киоск за пивом.
Позвонить ли знакомой кокотке,
на чашку кофе,
ведь не видались с прошлого марта?
Искупаться б в Сидими
до  тайфуна «Руссо»…

… А вот
 и стук в дверь. «Здравствуй.
Ну, вот и я, Сидоров!»
Эх, праздник грусти насмарку…
Разве тут не заговоришь прозой
матерной?

Презентация культурных героев
(более или менее трезвая  редакция)

   Поэты слетались, как воробьи,  в кафе «Монмартр»,
пили  абсент (его привезли из Франции), читали стихи.
Пьяный мужчина целовал мне руки.
Так начинался во Владивостоке месяц март,
падала вода за воротник.
«Это птичка обронила помёт со стрехи» —
вдруг экспромт сотворил
сексуальный баловник
филолог  Чичаев Кирилл
(он изменяет с музой).
Поэтичней было бы, конечно, ласточка,
ведь это птичка Мандельштама,
но, сами понимаете,   не к сроку:
в это время ласточки  ещё в пути,
летят, наверное,  над Китаем.
Прогони вон болтливую сороку,
 Кто-то собаку мутузил.
Самогон разливали из-под полы,   
читали нерукотворные творенья.
Гости хлопали, просили на бис, потом сдвигали столы,
кто-то преклонил предо мной колено,
гладил руки (всё тот же мужчина);
рядом стоял  латентный Сидоров —
он, наверное, завидовал;
предложили скинуться   ему  на бюст в Чувашии
в исполнении скульптора  Барсегова,
снова пили абсент,
вспоминали Рембо+ Верлена.
Официанты пугались
 культурного сборища  поэтов,
безденежного и  одичавшего.
 — От них никакого проку, —
ни заказов приличных, ни чаевых,
и когда же они уйдут отседова?
Администратор  Наташа,  моя знакомая,
была взволнована и тоже сетовала.
Требовали  шекспиро-маршаковских сонетов,
пережевывали поэтический жмых,
спрашивали: «Что такое морена?»
Кстати, у Кости Дмитриенко отобрали нож.
Он хотел его вонзить в мою руку —
видно, из ревности, говоря откровенно.
Ну,  так что ж,
не ему целовали руки!
Против насилия
выступала пацифистка Елена Васильева,
никто никого уже не слушал,
всем невтерпёж,
сплёвывали постмодерна лузгу
в буржуазном кафе…
 Всё смешалось в моём мозгу:
суицидальные провокации  Зимы,
а зелёное платье Юли Шадриной
(она была подшофе)
переливалось, как  халявный абсент.
Всё закончилось флиртом
и невинными шалостями.
Такой вот литературный  беспрецедент,
не ведающих  Колымы.

2001


Справка о табу

 №25-06-2005

В портовом городе Владивостоке
куда ни плюнь — жена Коваленина
(это сказала пьяненькая Женечка,
товаровед из  магазина «Книжный Червь»,

и подружка по книжному интеллекту
культуртрегера Макса Туулы,
будущего классика эстонской литературы),
куда ни плюнь — жена Немцова

(кто-то рядом сидящий дополнил —
а, это  ж её  бывший ученик Виталий,
тоже изрядно выпивший и потому пунцовый).
Одним словом: куда ни плюнь — чья-то жена…

Рыбообработчик  с плавбазы Дениска
в белой рубахе и чёрных джинсах
спустился с трапа в портовый город,
каждый встречный — ничейный муж

(в Петропавловске-на-Камчатке
куда ни плюнь — его жена,
некуда скрыться от её ревнивых глаз).
Он, двадцатишестилетний  трудяга,

ищет пристанище оголодавшему  глазу…
И тут навстречу ему вышел поэт Сидоров,
совершено ничейный муж,
никчёмный гражданин ничейной страны,

и что надо у него тридцать сантиметров
(если это не его поэтическая гипербола),
а ведь не скажешь, читая его стихи!
Итак, арифметическая задачка
для учеников вспомогательной школы:


Из пункта А вышел симпатяга Дениска
со скорость трамвая  номер пять.
Из пункта Б вышел понурый Сидоров
со скоростью сочинения своих стихов.

Спрашивается:  в каком пункте
они  сядут за один стол
в обществе «Пьяной лошади»
и заглядывать девочкам под подол?

Эх, Дениска, Дениска, рыба твоя, рыба!
У тебя дрочится  глаз на меня,
ты впиарил мне свою мужскую душу,
дуешься на меня, дуешься,
как на чашечку горячего шоколада…

Ревнуешь к тому, ревнуешь к другому,
в обморок падаешь, теряешь здоровье напрасно…
Ведь все мысли мои о том,
что русская поэзия — это диковинное дерево:

Оливковая ветвь — итальянская.
Буковая ветвь — германская.
Дубовая ветвь — английская.
Веточка жасмина — французская.
Веточка сакуры — японская (моя, моя).

О том, как я снял лошадь

Цирк уехал, бродит лошадь пьяная, хромая,
тычется мордой со своим поцелуем,
щиплет мой затылок.

Я тоже умею прядать ушами,
и зори отражать в зрачках. И даже немножечко
по лошадиному — верно, Василий?…

Вот такая картинка немая…
Была ведь когда-то и ты гордой,
не хотела быть холуем.

…Ещё пару неделек и не посидеть на Набережной,
не забить косячка у фонтана,
а зимой шибаться по дешёвым барам.

Не сдувать пену в толстых кружках,
как ветер парусники в заливе.
— Смотрите, море сегодня в стружках…

Лошадь, не маши хвостом
над моим столом — он и так кое-как!
Что ты пялишься в мой стакан?

Или садись уж рядом, пей за Денисова,
он сегодня щедр, наливает всем…
Подходят клоуны без грима, глухонемые…

Буду тебе постель расстилать.
А ты кусай  загривок мой, кусай за ушком,
будь умничкой, послушной!

Улыбка с хитрецой у тебя,
и глаз твой, как ночное небо, засиял игриво.
Смотрю я в него и слепну…

— Ну, веди, тогда в своё стойло, —
согласилась лошадь, покусывая уздечку.
Погоди,  допьём пойло…

Родина

Люди пришли сюда добывать уголь
они всё глубже
уходили под землю
любимые не возвращались
а другие обживали свой угол
сажали картофель
пока других сажали
я ничего не отъемлю
ничего не обещаю
здесь я родился 
на свою же погибель
и здесь зарыл свой талант
как собака впрок зарывает кость
поэты  видимо такие же углекопы
только они капают ямы
в душах доверчивых читателей
спускаются в тёмные штольни
в поисках   той самой Эвридики
и  читатели им благодарны
если её конечно находят
на этом метафора не кончается
она как угольный пласт
глубоко залегает
берите лопаты
и копайте
копайте
копайте


Рассказ  Саши Лазарева, 1996
      
«…Ни одного героя не помнит страна,
на слуху одни гламурные  ****и…»
«…Война в Чечне будет  продолжаться
 пока не отмоют грязные деньги олигархов…»

Паша Мерседес улыбается в телевизоре,
 бывший министр обороны знает,
почём кровь русского солдата,
по какому курсу она  конвертируется
в стране с галопирующей инфляцией…

Саша Лазарев, двоешник и бродяга,
с ним за одной партой сиживал,
контуженный, раненный дважды,
пять суток провалялся  в чеченской  яме.

Он услышал из-под мёрзлой земли,
как матюгались   на русском…
Не наши…Это были  чечены…
Добивая  раненных пацанов,
они отнимали   оружие у мёртвых.
Саша   нашёл в себе силы,
чтобы отбросить свой автомат,
и так уберёгся от  ихней пули…

Теперь  возвращается домой
 в надежде, что заработал
 на прокорм семьи  за три месяца войны...
 
Идя  по знакомой дороге,
не веря жизни своей, 
едва не вляпался в коровью лепёшку.
Саша занёс ногу над ней:
 «Ёпть, растяжка!» —
тотчас пронеслось в его голове.
И  рассмеялся. 
Всё это рефлексы войны.

«А, вернулся! Жив ещё голубчик?» —
 сказала соседка, хлопнув дверью.
Жена ушла. Увела детей. Вынесла мебель.
Он завел проигрыватель «Радиола»
с заезженной пластинкой «Роллинг Стоунз».
Прикурил, затянулся раненой грудью.
Закатал рукав, перетянул жгутом,  вкололся...

…Жизнь пока не радует его, но скоро…
Саша взорвался от смеха,
будто смеховой мешок с потрохами.
Он вспомнил, как испугался коровьей лепёшки,
вспомнил, как прапорщик,
кричавший  голосом советской закалки:
 — Вы****ки, мы сделаем из  вас воинов! —
ночью пошёл по великой нужде
и случайно забрёл на минное поле.

Смех его отзывался в тусклой люстре,
в  посуде на кухне, в ржавых вилках,
в осыпанной новогодней ёлке 1995 года...
— Ну, разве не смешно подорваться
на собственном дерьме
на собственном минном поле?




На сломаной машинке Славика

От стихов переходим к речи,
нет не к прозе, проза тоже не речь, а литература.
— Дети, проходите мимо, осторожней!
Выпадают буквы из клавиш,
а из них ведь складываются рифмы,
Славик, ты ведь знаешь!
Мчится товарняк порожний,
движется вправо каретка…
Эх, запинаемся, мычим  как бы по-человечьи,
мысли собираем в стишок,
как песочек  в  кучку…
Из комода берём  гребешок
с бабушкиной прядью,
причёсываем волосы у куклы,
заглядываем под платье,
ищем сходства с собой,
за это получаем от мамы взбучку,
от стыда горят мальчишеские уши.
Строим   город, живём, лопаткой хлопаем,
поливаем  водичкой песок из лужи.
«Эта жизнь досталась нам не бесплатно…»
В городе этом нам хорошо, там наша душа
и даром любовь, и будущее мужество.
…Но проедет мимо сосед-шалопай
на старом велосипеде,
через наш  Город —
а потом песок выгребай
из карманов до самой старости,
а то и смерти…

Gelassenheit или  запустение

                «...Остываю я
к гармонии стихов —
и как дубов не окликаю,
так не ищу созвучных слов».

                Е. Боратынский


  В парке городском, в Артёме
(быв. Зыбунские копи, основ. 1913 г.)
гипсовый Ленин партизанит в непролазной чащобе…
Белый Олень притаился за старой липой,
рядом  Работница, ударница соцтруда,  упала лицом в грязь,
юбка задралась…
«Помогите женщине!» — просится наружу вопль милосердный…
Солдаты понурые с фронта  вернулись — вон искалечены как!
Фонтан Гауди высох, рыбки лепные сдохли…
Красавец атлет  с полотенцем,   в плавках,
мускулы его обтрепались, застарелые варикозные трещинки…
Нотабене: притащить в подарок Славгородскому на день его рождения!
Боксёр обломал руки в пятидесятилетней борьбе
 с вечной Пустотой…
Футболист  отбил свою ногу о мяч… Не плачь, мальчик!
А вот просто Ноги, в сапогах, куда-то идут…
О, ноги,  ноги! Куда вы идёте, вечные странники?
Юный Пушкин, всё ещё хорош, щёки выбелены как у гейши, любуется ногтями!
Всё это символы гипсовые, той эпохи — да-да!
Хорошо  посидеть с книжкой «Гидроцентраль» в этом парке…
Птички, кукушки, подростки, идущие вместе и порознь…
«Здравствуй, племя младое, нездоровое…»
Литературный предприниматель  Владимир Сорокин
нажил капитал на этой  советской классике,
его ночном кошмаре…
Писал бы уж свою кулинарную книгу, магазины ломятся
от этой макулатуры…
Книгами его задницу стыдно подтирать, а читают тайком, как всё неприличное…
«Равнина спорит  с горой…»
А чего им спорить, одним ведь воздухом дышат…
Борется  постмодернизм с соцреализмом —  пыхтит, тужится, и я между ними, как между двумя монстрами…
Мелкая месть  сына великого отца….
Верно, верно, культура — это тирания, это власть над народом, гони её за шиворот…
Он покусился на власть! Наглец, покусился.
Нет на него  Нерчинского тракта…
Ну, явился мальчик с молоточком,  ну, тюкнул разок
по глиняным колоссам русской литературы, тюкнул  по святыням,
развеял дым отечества…
Мама — учительница, папа — офицер, дочки — школьницы,
жена как жена, не хуже других…
Ещё смиренный Сирин предупреждал:
«Ужо, вот придёт, мальчик с молоточком…»
Ревизионист русской литературы  В. Сорокин как марксист Каутский, бля…
Перечитываю советские романы, вдыхаю воздух соцреализма,  прелой листвы,
только учусь говорить  сердцем …

16 июня 2003


Песенка Серафимы из будущего кинофильма

Проснулась девушка Серафима,
Она совершенно невинна.

Кинула взор окрест,
Всех прекраснее невест.

Отовсюду птичьи трели.
Фиалки, лилии прозрели!

Где же, где же мой любимый
На красивом автомобиле?

Коль промчится в поле мимо,
Будет плакать Серафима.

Запевайте коростели,
Все лесные менестрели.

Вам  веселье и  раздолье.
Серафиме  очень больно!

Рано-рано спозаранку
Где-то  крутишь ты  баранку!

Серафима выйдет в поле,
Сердцу  с птицами  привольно.

Семейное положение

Моя мама сторожит хотя на пенсии
она сторожиха  а что сторожит  не припомню
видимо она сторожит бездомных собак
их там много человек шесть
и ещё там никто-не-знает-сколько-щенков
раз через два вечера она носит им
то что осталось от нашей еды
нет вспомнил она сторожит свет
в конторе электросвязь чтобы его не украл чубайс
мой папа лесовик он ходит в лес
там грибы и ягоды и яблоки и другие плоды
которыми богата наша природа
например кишмиш и дикий абрикос
а потом мы всё это поедаем
как посоветовала по телевизору хакамада
папа говорит что она гейша
он там ещё копает траншею
потому что в ней есть такой кабель
а самое нужное в кабеле это алюминиевая труба
вот её-то он и пилит-пилит-пилит
потом несёт   в пункт  приёма цветного металла
имени магната кости толстошеина
эти деньги нас выручают
двадцать рублей за один килограмм
а раньше он копал уголь и выносил на-гора в  карманах
о себе писать мне нечего
сами догадываетесь чем я занимаюсь
я ведь альтернативно одарённая личность
папа  когда в угаре говорит
что труд не облагораживает человека
а обгораживает его и что бог меня тоже  наградил
мама ничего не говорит только вздыхает
и перевязывает старые носки на новые
а брат он шофёр и возит начальника бесплатно
говорит что бог наградил меня отменным аппетитом
и другими большими достоинствами
с которыми я не справляюсь
и надо их кому-то поручить чтоб справились
они все меня любят и жалеют
ведь  у них я один такой


В автобусе

Старая женщина в элегантной шляпе
ведёт за руку взрослого сына,
у него на лице все признаки диагноза «Д».
Кондуктор требует оплатить билет.
Женщина вынимает удостоверение,
но злая билетёрша голосит:
«Это коммерческий автобус, льгот нет!»,
и выталкивает неплатёжеспособных граждан.
…Мужик с помятым лицом бормочет:
«Доживу я в этом году до пятого мая
или сдохнуть, что ли?»
Я встреваю в его privacy:
«А что будет пятого мая, батя?»
Мужик усмехнулся в лицо:
«Ну, разве ты не знаешь, парень,
 что пятого мая полезет папоротник…»

Майская праздность

Едем автобусом рейсовым:
четырнадцатый километр,
кладбище, люди, цветочки,
душ неведомых кочевье,
кораблики с ладонь — на  рейде,
шпана, папироски, заточки…
Как хорошо! Как хорошо,
жаль, не моя остановка!
Там,  на могилках конфетки,
яйца крашенные, печенье,
радуются бездомные детки;
в пластиковом стакане водка
и плавающий лепесток —
как выжившая атомная подлодка.
Дети помянут всех мёртвых
в суматохе  вишнёвых вьюг —
видите, как это красиво!
…Сороки  заселяют Восток,
осторожничают, востроглазые,
гнёзда  над могилами вьют,
будто здесь намазано мёдом.
Вечная память водолазам…
Вечная память скалолазам…
Я тоже цепляюсь за жизнь —
кое-как, рифмой случайной…
По радио поёт «Beegees»,
едем автобусом 102-ым,
дети через дорогу вприпрыжку,
в небе курсируют чайки —
кажется: Алушта или Крым.
Остров плывёт в заливе,
имя его съедобно: Коврижка…


Ряд наблюдений, рефлексий
 
(Между 16.30 и 17.40, где-то на  улице Русской)

   Идём рядом, руки в карманах. Бренчит мелочь. Ты говоришь: «Рыбка сдохла».
«Рыбка сдохла, — вздыхаю я, — жалко рыбку…»
Мы с тобой странствуем, видимо, в разных странах:
кто-то в грёзах, кто-то в обманах.
Вино не утешает.
Природа нищает.
Твой выбор между чем-то и чем-то,
а не мной и кем-то.
Солнце греет, но не согревает. Слова неправильны,
чуточку пьяны, неузнаваемы, корчат рожи,
грамматика по швам. Небо низкое,
во вчерашних грозах,
карябает брюхо о сопки
и каменные россыпи.
Ветер  шарит,
покачивает прутики полыни —
ему всё шалости.
Кошка крадётся за воробьём, пугает сверчка.
Море — как расплавленное олово, пролитое в горло…
Парусник вдоль полуострова Шкота…
«Город как на ладони —
взять и сдуть его одним дуновеньем — вот здорово!»
Нравится мне, когда ты чуть-чуть шкода…
Сердце моё —  белый кит, выбросившийся на берег: время
остывшей нежности.
Кто научил меня этой сдержанности,
бестрепетности прикосновения
и беспечальной без-
надежности?
Кто научил меня умирать?
Кто научил любить?
— Прощайте до будущего времени…


Интимное

 Муза,  с которой я сплю
выращивает коноплю
я во сне не соплю
а посапываю
подкрадываюсь к ней
тихой сапою
и беспробудно
люблю
люблю
люблю




Вы радуетесь свету

    Вы радуетесь свету, 
а свет уже погас.
Куда мне выйти,
кроме этой тигриной тропы?
Вы были печальны,
но не один из нас
не  сбежал от кромешной судьбы.

Над миром клубится
звёздная вязь.
Было в нём не видать ни зги.
И голос сухой —
как последняя связь
тревожил в ночи
не  сердца, а мозги.

В нейронах сетей
загудели слова.
Кто подавал нам слабый сигнал?
К звёздам сурово вздымалась трава.
А голос  небесный куда-то
нас  гнал и гнал…



Возраст элегантности

    Я — элегантно стареющий мужчина
говорю своему телу: «Не болей, ведь кто-то ещё тебя любит,
а если не любит, то с такой ненавистью ненавидит,
что, наверное, можно усомниться и поверить
в обратное: всё-таки любит, но стыдится признаться
и сочиняет про меня небывалые небылицы,
потому что ревнует, что тело мое пошло по устам,
и желает мне, чтоб оно заболело,
чтобы оно больше не пело, не расточало,
не обжигало, не трепетало, не млело,
а чахло (хоть такого глагола и нет в словаре)
и сохло, как рыба, и околело
в знойном январе!»


Зверёк
 С грустью этой я уже знаком
десяток имён имеется у неё
знаю её в лицо
хоть и рядится она в маски
старая моя подруга утешительница
каторжанка  беглая  ласковая
трётся о ногу мою росомахой
просит мяса сырого освежёванного
ломтик сердца моего лакомого
впивается зубами
скалится
никого не подпускает
рычит и фыркает
скунсом бы тебя прозвать грусть моя



Ем холодный рис

        …Ем холодный рис.
То камни хрустят на зубах,
или мимо прошла повозка?
Горка риса, как старый снег…
Был бы птичкой, улетел бы в Ушуайя
смотреть, как  рушится  ледник…
       Осень собирает свои  цветастые манатки, снедь,
и,  как цыганка, уходит с табором.  Я,
эгоист, эскапист, провинциал и мудак,
прощально гляжу ей вдогонку
и  повторяю как заезженная пластинка:
«Моя муза вышла за китайца».
        Что ж ты так, что ж ты так? 
Сказать  «бедный», как себе другому,
да боюсь, что  жалость
примешь за пчелиное жало.
Твоя муза, ах, вышла за китайца,
сбежала, негодяйка!
       Колись,  дружок, как зовут паршивца?
Мы убьём его и похороним!
        Зёрнышко,  брошенка,
нива твоя осиротела,
стихи осыпаются, как колосья.
Клюют их  сойки, козодои, синички,
и прочая поэтическая орнитология…
        Ем холодный рис, царапаю бумагу,
вычёркиваю рифмы.
Был бы газ, зажёг бы спичку.
Есть включатель,  нет электричества.
Греюсь около огарка,
как старик Тао Юань-мин.
Скажи, как спится тебе с русской музой?




Справка  о Музе,
пробегающей мимо с китайцами

   Нихао, Зизевская, потерянная дочь  Полонии!
Когда мы будем с тобой детей рожать?
Ты обещала мне ребёнка ни какого-нибудь, а  индиго, синего как Кришна.
и трясогузкою скакала на моей хромой ноге под караоке.

(Я должен  бы уже поумнеть, но, кажется,  это уже невозможно…)

Ты променяла меня на маньчжурских китайцев,
а ну-ка вернись в лоно русской периферийной литературы!
Хватит бегать на птичьих лапках иероглифической письменности,
будто тебе не хватает моей мускулатуры.

Не воруй чужие буквы, а повторяй
(поди, соскучилась):
аз,
буки,
веди,
глаголь
добро,
есть,
живите,
зело,
иже,
и краткое…

Коль отказалась от рунических од   Дмитриенки,
что тебе тогда древнеисландская  Старшая Эдда?
Иди же, покачаю тебя на своих дырявых коленках,
будем учить  кириллицу, наш славянский эпос:

и десятеричное,
како (повторяй, како!)
люди,
мыслете
(по-русски мысли!),
наш Отче, повторяй по вечерам!
Он,
покой,
а главное —  Рцы!
Слово,
ук,
ферт,
хер,
ща, ци,
червь,
ша,
ер, еры, ерь,
ять, фита, ижица.

В мою постель  только через русский алфавит,
чтобы он вошёл в кровь наших детей.
…Иначе я сольюсь в поэтическом вдохновении
с другими родственными письменами:

алеф,
бет,
гимель,
далет…
(и буду папой еврейских детей).

А китайский свой отдай хунхузам!
Эх, Катя, моя непутёвая  муза,
прощай, поэзия ; блеф,
прощай, жизнь, летящая в лузу…


Справка о конъюнктуре  и вечности 


   Слово моё корявое, как мозолистая ладонь шахтёра с  куском антрацита,
как корни старого выкорчеванного маньчжурского дерева...
Муза с обочины дурачит меня тревожными китайскими снами...
Душа моя, как оконная пыльная марля, продырявлена...
О, как различим горизонт —  до самого крайнего канадского севера!

Пока я вынашивал слово, как несовершеннолетняя роженица,
живя в забвении, как полу-гражданин, без регистрации, в  нетленной  вечности,
Ника возьми да  роди от Лёшки девочку; назвали, кажется, Женечкой;
но говорит, что в ней пока нет ничего-ничего человеческого.

В августе кузнечики, как тысяча заведённых часов в часовой мастерской,
спешащих вразлад, минут на пятнадцать, а то и более,
будто опасаясь отстать от пробегающего мимо с откоса легкоатлета,
и катятся камушки разнокалиберные, катятся карамболем...

Отцветала полынь, утекали воды под камень, жизнь утекала в землю...
(Цена нефти за баррель подскочила до 62$, а было всего 18$...
В бывших братских республиках  выдался урожай  апельсиновых революций —
вон сколько ушибленных на оранжевых корках!)

Осенние воды отшлифуют корни выкорчеванного старого древа...
Я выкарабкиваюсь сухим и трезвомыслящим из смертно-живущей
литературно-художественной актуальности. Время
обтекает меня, как пассажиропоток в московском метрополитене...




Элегия 

  В городе нельзя пройти,
чтобы не встретить кого-нибудь:
идти по Фокина и наткнуться на Костю Дмитриенку
с  чёрным пиаром под мышкой,
но какая досада: кулаки сегодня не чешутся,
а  вчера так хотелось его встретить.
Гулять по Тихой и встретить Сидорова
и совершенно по тихой пройти мимо.
Но того, с кем хочется выпить,
если встретишь, то он окажется без денег, или того хуже,
уже не пьёт, как Ваня Ющенко,
который улыбается в усы и мур-мурлыкает по-гарфилдски.
Вот так и ходишь по городу
и улыбаешься морю,
гадаешь, за сколько минут сядет солнце
и считаешь парусники в заливе,
и сбиваешься со счёту,
и смотришь на часы, 
спешишь на электричку,
спешишь на электричку,
спешишь на электричку,
спешишь на электричку,
а она опаздывает…
или отменена вовсе —
ремонт путей…


«Я хотел бы умереть вместо вас»


Ци-ци-на-тела, ци-ци-на-тела — 
Поют платановые листья
В самом тёплом городе —  Тбилиси,
На святой горе — Мтацминда.

Как нервно вздрагивают листья,
Когда цикады бряцают на  цитре!
Солнце в кронах прячется  по-лисьи 
И скачут  лучики —  как в цирке

В самом тёплом городе —  Тбилиси
На святой горе  —  Мтацминда,
Где поют платановые листья:
Ци-ци-на-тела, ци-ци-на-тела!

Возьмите в руки чианури,
И вы подыгрывайте нам, цикады,
Танцуйте, лучики, перхули,
На цыпочках, а то и  до упаду.

Глядите горы, гляди  Кавкасиони,
Как платанов листья закружились!
Мы у  вас  как на ладони
Без утайки этот век  прожили.

Возьмите в руки и чонгури,
Не жалейте струн своих, цикады,
Рвите их  —  и в таком загуле
Танцуйте  взорам на усладу!
Ци-ци-на-тела, ци-ци-на-тела  —
Поют платановые листья
В самом тёплом городе — Тбилиси,
На святой горе —  Мтацминда.

Генацвали! Генацвали!
Это на могилах древних пляски
Тех, кто жизнь за вас едва б отдали.
Срывайте листья, срывайте маски!

Смыкайте кубки, бейте в бубен,
Танцуйте весело и для острастки!
Ножи  сверкают, без зазубрин,
Нацеленные на жертвенное мясо.

Иберы, месхи и хевсуры,
Возьмитесь за руки,   танцуйте
В чистом поле,  на карнавале,
Чтобы  в гусеничном лязге
Не были слышны в Цхинвали!

Ци-ци-на-тела, ци-ци-на-тела  —
Поют платановые листья
В самом тёплом городе — Тбилиси,
На святой горе —  Мтацминда.

31 августа 2008


Инопланетный пришелец

Не шелестят упругою листвой
Дубы и клёны, названные братья,
И волн тяжёлых устал конвой.
 

Дубов даурских заиндевели тени.
Всходит звёзд осенних озимь.
Щурясь над заливом в просинь,
Привыкаю к земному тяготению.