Ак-Монай

                В.Р.

Ак-Монай.*  Недавние раскопы
 «чёрных археологов». Полынь.
 Петлями закрученные тропы.
 Двух морей дыханье, ширь и стынь.
 И ещё открыт один могильник,
 неизвестный.
 Сколько же их тут?
 Отключи на пять минут мобильник,
 скорбно помолчи здесь пять минут.
 Здесь останки без вести пропавших –
 без имён, без отчеств, без родни,
 их не называли в списках павших,
 словно бы и не жили они.
В прах их превратил военный молох,
чья коварна и кровава суть,      
путь к победе горек был и долог,
их тела мостили этот путь.
Холодно в пустых каменоломнях,
веришь очевидцам, не молве,
в горле то ли спазмы, то ли комья
памяти бессильной в этой мгле.
Гильзы и патроны из курганов
вымывает дождь – его страда! –
нет уже в живых тех ветераном,
кто недавно приходил сюда…
«Тигры» и «пантеры» здесь ржавели
долго, гнил в степи металлолом,
вдоль дорог лишь ковыли седели
да полынь горчила за холмом…
Рейх вдруг осознал, что не всесилен.
Эльтиген.  Десант. Взрывные дни. **
С крымскою землёй перемесили
вермахта дивизии они.
 Есть в Крыму места, где сердце стонет,
 там всегда печаль идёт ко мне:
 звёздочкой на выцветшем погоне
 крокус на безжизненном холме.
 Ак-Монай. Горит закат Сарьяна.
 И никто не выгонит взашей
 боль окопов, скрытую бурьяном,
 горечь обвалившихся траншей…

* Почти 10 месяцев здесь шли кровопролитные сражения в первом периоде войны и около 7 месяцев — в последующих.

**  Да, для нас Крым – красивое место с живописными скалами Гурзуфа, «Ласточкиным гнездом», «Артеком», Никитским ботаническим садом и многими другими достопримечательностям.   Но мы также помним и о том, что ровно семьдесят лет назад, в далеком 42-м году, прогретая южным солнцем крымская земля стала могилой нашему дедушке – Супруненко Семену Ефимовичу, которого никто из нас, его внуков, так и не смог увидеть живым. Не только его, но и его могилы.
Александр Украйченко
https://www.proza.ru/2013/05/20/1663


ВРЕМЯ  НИЩИХ,  КАЛЕК  И  СИРОТ   

 С неба падали хлопья холодные
 на поля и хибары пустые,
 мы голодные были, немодные,
 непутёвые, строгие, злые.
 И небритые фрицы пленённые,
 от которых отрёкся их Бог,
 копошились в карьере, как сонные,
 в щебень камни дробя для дорог.
 Почему-то лишь это из детства
 и запомнил – сподобил Господь,
 навсегда всенародные бедствия
 в кровь вошли мою, душу и плоть.
 И уже нарекли поколение
 наше горестно – «Дети войны»,
 не поставит нас жизнь на колени, но
 беды детства забыть – не вольны.
 И уже ни за что мне не вытравить
 время нищих, калек и сирот.
 Нувориши, по-честному, вы-то ведь
 нас давно уж списали в расход?
 Долго ж, Родина, долго скрывала ты
 и таила всё чувство вины;
 то ль очнулась, то ль тоже устала ты,
 причисляя нас к «жертвам войны».
 Нас всё меньше и меньше становится,
 каждый нёс непосильный свой крест,
 и права в этом смысле пословица:
 Бог не выдал, знать, дьявол не съест.

ЗВЕРЬ

 Всего хватало – счастья и потерь.
 Не хуже всех.
 Но душно, словно в клетке:
 живёт во мне, насторожившись, зверь –
 его не снять зарядом дроби метким.
 Ему не раз указывал на дверь, –
 мол, выйди вон! – а он, зажмурясь сладко,
 мурлычет: – Человек, он тот же зверь,
 лишь более высокого порядка…
 Я верю людям. Он шипит: – Не верь!
 Любовь – мура! Молись законам стаи…
 Живёт мой зверь пока что без потерь.
 Пусть опасается.
 О нём теперь узнают!..
 Исповедальность – это избавленье.
 Я знаю, чем достать его! ого!
 Захлопнется капкан стихотворенья
 и вот тогда посмотрим - кто кого.
 Откуда он?
 Зачем он в темноте
 скрывается?
 А может, он от предков,
 качавшихся на исполинских ветках,
 фатальный ген?
 как память о хвосте?..
 …Усну. И снова: хмурое окно –
 крест-на крест, – и рыданья за стеною,
 и детство, опалённое войною,
 недетскими страданьями полно.
 Какою мерой это всё ни мерь,
 но как понять,
 что папа не вернётся?
 Что страшным зверем голод обернётся?..
 И вот он затаился, этот зверь!
 – Пошёл, зверюга! Всё! Уже не трушу… –
 А он сидит, шипит!
 – Ах, мать твою!.. –
 Я так мечтал лечить чужие души,
 а всё врачую до сих пор свою.
 Нет-нет да снова в памяти всплывёт
 тот липкий миг, что те паучьи сети,
 где в мусорных отходах у ворот
 комендатуры копошатся дети.
 И слёзы горькие, тем более – скупые,
 как пытка, из-под болью сжатых век –
 твою не смоют дактилоскопию,
 преступный век!..

МАДЬЯРСКАЯ    СКРИПКА – 1954 
    (Ресторан «Южный»)

                Памяти венгра Додика, скрипача

 …Тот кабачок у порта в старом доме
 так памятен, как будто был вчера.
 Там пьяные, кто в злобе, кто в истоме,
 матросы коротали вечера.
 Их ни «на бога» не возьмёшь, ни криком.
 – Не траться, фраер! Пожалей слюны!..
 Туда попасть считалось высшим шиком
 для слободской заносчивой шпаны.
 Там наливали в долг. И если ссуда
 была нужна, давала всем без слов
 буфетчица Ивановна, паскуда,
 скупавшая «котлы» у шулеров.
 А не вернёшь – ну что ж,
 хлебнёшь как надо! –
 блатные с «пиками» не «мусора», поди…
 Стекала в бухту звёздная прохлада,
 теснилась неприкаянность в груди.
 Ещё в порту не подорвали дзота,
 он бычился с готичной вязью – «ХАЛЬТ!».
 Любой пацан тогда «по фене ботал»
 и цвиркал через зубы на асфальт.
 А к дому возле рухнувшей акации
 за справками народ тянулся, где,
 что ты не скурвился при немцах в оккупации,
 без устали строчил НКВД.
 Из проходных дворов тянуло скукой
 дешёвой, как казённое сукно…
 Тот ресторанчик был шикарной штукой,
 похлеще, чем трофейное кино.
 Играл в оркестре там мадьяр на скрипке
 так нежно, словно знал он тайны птиц.
 Стихали споры. И уже улыбки
 черты смягчали огрубевших лиц.
 В дыму табачном плыли пары в танце,
 дрожал смычок у самого виска.
 Казалось, что владела иностранцем
 какая-то надмирная тоска.
 В глазах цыганских стыл туман далёкий
 и шёл на нас, как на берег волна,
 и понимал я той тоски истоки,
 настолько близкой мне была она.
 И удивлялся я: как в этом теле,
 большом и полном,
 по веленью рук
 такие чувства плакали и пели,
 что плакали и пели все вокруг?
 И просыпались души,
 – (или, что там?) –
 и полнились любовью и виной.
 Рыдала скрипка вовсе не по нотам,
 по судьбам, исковерканным войной.
 Сиротство… плен…
 разлука… гибель близких…
 то умирал смычок, то оживал,
 и, как в кино, руины, обелиски,
 мерцая, плыли через дымный зал.
 И зал смолкал.
 Сходились брови строго.
 – Присядь, танцор! Не надо!
 Не греши!..
 А скрипка разговаривала с Богом
 и с Ангелом Хранителем Души…
 И вот сейчас, пусть даже и солги я,
 что прахом всё,
 что выжег те года,
 щемяще в сердце ноет ностальгия –
 о чём? – бог весть! –
 но вижу, как тогда:
 тоскует скрипка, бредит бас-гитара,
 и Додик-венгр, лоснящийся, большой
 из золотого, с монограммой,
 портсигара
 подносит папироску с анашой