Одной матери печаль...

   Босоногие, голодные, полураздетые ребятишки рода  Нагучевых, как и все их сверстники Большого Кичмая – пригорода Сочи, покорно шли по выбранной судьбой дороге. Детское  внимание надолго не задерживалось на том, что наша бабушка Пака - тихая, заботливая, ласковая  и добрая к нам, своим внучатам, постоянно грустила.  Она, как и все  аульские  женщины того времени, всегда была в длинном черном платье и в черном с бахромой платке.  Казалось, что эти вещи стали частью ее тела, она  никогда не надевала другую одежду.  Ее  серые, большие глаза постоянно были полны глубокой печали и  непонятного нам  тревожного ожидания.
   
  У меня не было рядом ни отца, ни матери. Папа Яхъя  добровольцем ушел  на войну, а мама Нина  работала в транспортном  госпитале. Она, человек военнообязанный, вынуждена была сдать меня сразу после родов в дом ребенка, так как другие родственники находились далеко, на Кавказе.
   Спустя три года родственники привезли меня  на Кавказ В отличие от моих двоюродных  сестер и братьев, я разговорчивой не слыла. Редко принимала участие в их шумных детских баталиях. Больше молчала и наблюдала за ними со стороны. А о том, что чувствовала, никому не  говорила. Стеснялась очень, потому что родной черкесский  язык не знала, говорила только на русском, как и все обитатели детского дома, где я вначале находилась.
   
  Самую большую любовь и привязанность после детского дома  я испытывала к своей бабушке. Ближе и дороже ее у меня никого не было. Наверное, именно поэтому в моей памяти  четко отпечатались картины тех далеких лет, которые были связаны именно с нею.
   
  Бабушка по непонятным мне, по тем годам причинам, очень тревожилась о моей дальнейшей судьбе. Она, в моем присутствии,  почему-то постоянно просила своих дочерей, старшую Быко, совершенно слепую, и младшую Асиет, у которой только что  погиб на войне муж, а на руках   осталось трое детей, заботиться обо мне. Умаляла она и свою  многодетную младшую сестру Кадырхан, тоже получившую похоронку о гибели  мужа, не выпускать из поля зрения «несчастную  сироту».  Хотя, что скрывалось за ее просьбами и тревогой о моем будущем, я  тогда совершенно не осознавала.
   Мне нередко приходилось просыпаться по ночам от бабушкиного всхлипывания, которым прерывался поток ее  ночных и утренних  намазов (молитв). Звучали торопливые слова, обращенные к богу. В них было все и «бесконечное горе»,  и страх перед «неизвестной судьбой маленькой девочки, ее внучки», и «ужас  перед завтрашним  днем ребенка». Все эти слова она произносила скороговоркой, полушепотом. Внося  этими словами страх и сумятицу в мое сознание.  И я, исподволь чувствовала, что речь идет обо мне, что это я – маленькая сирота, о которой,  почему-то все должны были заботиться постоянно.
   Но время шло. С годами, я постепенно привыкала к адыгскому языку
   В ту памятную осеннюю ночь я с  замиранием  сердца слушала не всегда пока еще  понятные мне бабушкины  слова. И незаметно для себя уснула.
   
   Проснулась рано. В утреннем сумраке  разглядела – бабушки рядом в постели нет. Решив, что она ушла доить корову, съежившись от страха, направилась по тропинке через  сад к коровнику. Тени фруктового сада ожили, зашевелились. Они шелестом и шепотом подталкивали меня ускорить шаг. Я почти бежала по садовой тропинке, боясь, что одна из теней схватит меня за руку и унесет меня куда-то, в неведомую даль. 
   
   А тут еще до моих ушей донесся  вой,  он то усиливался, то приближался ко мне. Страх сковал  ноги.  Я была очень напугана. Повернулась назад, чтобы убежать в дом, но вдруг различила уже знакомые мне стенания бабушки  и бросилась к дверному проему сарая, откуда едва мерцал свет керосинового фонаря.
   
  Бабушка сидела на связке кукурузных бадылок, в привычном черном одеянии.    Разглядев  меня, она опешила, потом  протянула ко мне  руки, обняла крепко  и прижалась к моему тощему тельцу. Неожиданно с ее головы упал черный платок и ее густые, совершено белые  волосы  разметались на моем лице. Я начала их потихоньку гладить.  Бабушка притихла, словно  нашла защиту  от несказанной боли, переполнявшей ее сердце  изо дня в день,  еще крепче начала прижиматься ко мне  и, причитая, опять тихо заплакала. Слезы лились по ее лицу нескончаемым потоком.  Она то проклинала войну, а то молила бога, чтобы он дал душе ее  сына покой, где бы он не был похоронен, и тут же  умоляла  всевышнего вернуть его живым домой:
   
  — Бабушка, моего папу убили? — Ни с того ни с сего,  тихо спросила я  ее почему-то. Но она меня не слышала. Поток ее нескончаемых слез  кипятком обжигал мне  грудь… живот… ноги. Ее голос становился громче, причитания отрывистыми. 
   
  Большие шершавые ладони все крепче прижимали  меня к себе. Я же с назойливостью испуганного ребенка снова и снова повторяла:

  — Бабушка моего папу убили?

  Однако потоки ее горестного речитатива смывали   мои слова. И вдруг неистовая боль  от ее объятия заставила меня вскрикнуть:
   
  — Бабушка! Мне больно!

   И только тогда она замолчала и освободила меня из цепкого кольца своего объятия:


  -  О, Боже, я совсем ума лишилась. Прости меня, крошка.-
Она долго смотрела на меня,  а потом улыбнулась сквозь слезы  и запоздало ответила на мой вопрос:
   
   — Папа твой жив… жив… Он вернется к тебе… Он обязательно вернется к нам… А теперь пойдем, пойдем  в дом…   Испугала, наверное, тебя очень, мою несчастную, своими воплями… Да ты совсем замерзла…
Бабушка начала укутывать меня в свой черный платок. Ее руки  снова стали теплыми, нежными, добрыми.

   …Мои двоюродные сестренки после  жиденького  завтрака  бросились гурьбой на поляну, за огороды играть в пятнашки,  лапту, городки. А я ушла  за дом, в пристройку. Там забралась на столик, где   была установлена  домашняя мельница, с жерновами, выточенными  из камня. Нашла несколько кукурузных зернышек, что глубоко закатились в щели, дала каждому зернышку имя и начала играть в игру  только мне тогда понятную. Я слышала, как голос бабушки, полный тревоги  звал меня, как меня искали дети по двору, но  никому не отвечала, продолжая менять зернышки местами.
   
  Вскоре каменные жернова стали моей «подушкой» и я уснула,  утомленная бессонной ночью и  утренними переживаниями. Проснулась  на нашей с бабушкой кровати. Рядом на стуле  источал аромат  свежеиспеченный щалям (беляш)  с адыгейским  сыром. И хотя он был сделан из отрубей, каштановой муки  и перемолотой лебеды, вкуса был  необыкновенного. Пока я поглощала  столь редкую для того времени   сказочную еду, бабушка гладила меня по голове и  грустно улыбалась. Потом она положила на мои колени свою руку и разжала пальцы.  На ее  большой ладони я увидела измятый  листок серой бумаги. Она накрыла его другой ладонью и подняла на меня глаза.   
   
   — Моя  девочка, я  сейчас тебе открою большую тайну. Ты о ней никому ничего не должна говорить ни большим, ни маленьким. Поняла? Это будет нашей с тобою  большой тайной. Если ты кому-то расскажешь об этом секрете, то нам будет очень плохо. Все жители аула придут к нам во двор и начнут плакать, решив,  что твоего папы больше нет в живых. Ты же не хочешь, чтобы так было? 
   
   Я качнула   головой, не отрывая глаз от ее рук,  надеясь, что если разомкнутся ладони, то я увижу что-то  необыкновенно красивое.  Но чудо не свершилось. На ладони лежал все тот же серый  маленький листок.

  — На этой бумажке написано, что твой папа Нагучев Яхъя Цагиджокович жив, только никто не знает, где он находится.  И, если мы с тобой никому не расскажем об этом листочке и, будем  очень ждать его, то он  обязательно  вернется  домой…
   
   Между тем  в аул не переставая  шли похоронки. Населенный пункт  в пятьсот человек опустел.  Уходили добровольцами на войну юноши и девушки  мстить за убитых отцов и братьев, за женихов, не вернувшихся с поля  брани, за друзей, сложивших головы вдали от родины.  Словно на потоке в ауле были траурные дни. То в одном конце, то в другом взрывался плач.
  Не ведали матери, где похоронены их сыновья, не знали жены, о чем думали в последние минуты жизни их мужья,  рыдали, прячась в садах невесты,  голосили сестры, смахивали не прошенные слезы украдкой с лица братья, успокаивали матери детей, старики молодых, хозяева гостей.
   
   Горькой печалью утраты  война отметила каждый дом. В каждый аульский двор  пришла похоронка, каждая семья отдавала в смертельные  объятия войны   сына, брата, мужа,человека близкого и дорогого человека.
   
   Даже радостная весть о том,    что бывшему школьному учителю из Большого Кичмая  Айдамиру Ачмизову  присвоено  звание  Героя Советского Союза, стала поводом очередного траура. Ибо это звание ему было присвоено посмертно.
   
   Пришла похоронка, в которой говорилось и  о смерти отважного советского офицера  Нагучева Шабана  Сафиджевича. 
Горькими днями траура встретил наш род то сообщение. Но случилось чудо. После смертельных ранений  дядя Шабан выжил   и вернулся в родной аул. Потом почти полвека  был бессменным директором  аульской школы, помогая детям войны  стать на путь достойный гражданина своей отчизны, своего народа.
   
   …Бабушка наша, как и все женщины аула шла в каждый дом, в котором горе разрывало сердца на части, оплакивала погибших на поле брани. Однако тайну  серого листочка, который предполагал  не только великую   утрату, но и оставлял надежду в материнском сердце,  она никому не раскрывала…
   
   Это потом, спустя десятилетия,  я узнала о том, что мой отец, во время очередной атаки  у  Аджемушкайских пещер  в  Крыму был тяжело  ранен в грудь и в обе ноги.  Медсестра быстро перебинтовала  его раны, чтобы остановить кровь.  Но утащить с поля боя двухметрового ростом воина, ей было не под силу. Она отправилась за подмогой.
   
   …Но тут новая атака. Немцы взяли плацдарм. Тяжело раненых советских бойцов они тут же пристреливали. Яхью спасла солдатская  дружба. Его  с двух сторон подхватили едва державшиеся  на ногах  раненные боевые товарищи грузин из Кутаисса, аджарец из Кабулети и  поставили на ноги.
   
  Так, на Керченском полуострове, где земля  дыбилась и взмывалась в небо, где  снарядов разрывалось  несравненно больше, чем было камней на берегу моря,  мой отец Яхъя Нагучев вместе  с другими тяжело раненными защитниками  полуострова оказался в плену.
   
   …Колеса теплушек громыхали по рельсам  уже несколько дней. Пленных не кормили, умерших на ходу сбрасывали с поезда.  Оставшиеся в живых старались  выручить друг друга: разрезали на мелкие кусочки, чудом уцелевшие солдатские ремни, и жевали их. Когда ремни закончились, в ход пошли  солдатские сапоги.   
   
   Если случались короткие  остановки, к вагонам подбегали  женщины, из русских деревень, украинских сел, румынских поселений. Не слушая угроз, не боясь выстрелов, охранявших поезд немецких солдат, они просовывали через щели изможденным пленным красноармейцам  куски хлеба,  емкости  с водой, фрукты. Порой слышался  родной русский язык. Это загнанные на  австрийские плантации   советские женщины   выкрикивали  названия городов, откуда их «пригнали» немцы,  имена родных и близких, от которых годами не получали никаких    вестей с родины.
   
   Поезд шел дальше. Похожа было, что и  Германия осталась в стороне, и что не будет конца дороге, на которую все больше и чаще выбрасывались трупы вновь умерших пленных. Были выброшены из теплушки и трупы двух самых близких боевых товарищей Яхьи.
   
   Наконец заскрежетали колеса. "Поезд смерти" остановился. Это были предместья Парижа. Раздалась команда выходить из вагонов.  Жаркое августовское солнце слепило и припекало нещадно, свежий воздух   дурманил ароматом идущим от виноградников, в которых спелые гроздья были видны издалека.
   
   Пленных, с изможденными лицами, воспаленными  глазами,  загнивающими ранами,   погнали  к колючему заграждению, опоясывавшему поле. Здесь  не было ни единого деревца, ни воды, ни еды. 
   
   Только к вечеру сердобольные парижанки и женщины окрестных деревень  потянулись к проволочному заграждению. Немцы не препятствовали тому, что пленным  женщины  передавали   хлеб и воду.    
   
   Одна француженка попросила  передать лежавшему в отдалении солдату завязанные в узелок продукты. Ее посещения в лагерь военнопленных были ежедневными. Она по-прежнему передавала уже знакомому солдату хлеб, воду, виноград, бинты,  лекарства. Наконец, солдат смог подойти к заграждению. Он поблагодарил  девушку за помощь и представился. – Яхья. Девушка тоже назвала свое имя.
   
   ...Однажды ночью взрывы гранат, пулеметные очереди всполошили лагерь. И вскоре отряд партизан французского Сопротивления –  красные МАКИ  - освободили  пленных и увели их  с собою  в лес. Среди французских партизан оказалась – Жанет -  юная спасительница моего отца.
   
   Внешне собранный,  молодой человек быстро обратил на себя внимание командования смелостью и мужеством при выполнении  боевых заданий. После очередной   партизанской вылазки  отважного   воина  пригласил к себе  командующий  Сопротивлением генерал Де Голь. Именно он и вручил первую французскую награду черкесу из Советского Союза– уроженцу аула Большой Кичмай -  Яхъе Нагучеву.
   
  Только после окончания войны первую весточку о   моем отце уже  в конце 1947  года  в наш дом  принес Щакол  Хушт:

   — Меня, вместе с другими солдатами  освободили из плена. Но никто не позаботился о нашей отправке на родину, — рассказывал он  своим землякам. — Добрался я до Парижа. В кармане не было ни копейки, в вещмешке — ни кусочка хлеба. Голод отнимал последние силы, кружилась голова. Присел на одном из парапетов шумной площади. Голодный, оборванный, без знания  какого-либо иностранного языка, я   не способен был больше сделать и шага вперед.

   И вдруг увидел знакомый силуэт Нагучева Яхъи. Глазам своим не мог  поверить. Он был подтянут, одет  во офицерский мундир, на котором было множество наград. Рядом с ним шел адъютант.   Казалось, лишь на  одно мгновение он задержал свой взгляд на мне и прошел мимо. Я был обескуражен этим безразличием земляка и друга своего. Не знал как себя вести, хотя в голове мелькнуло: «Уйдет он сейчас  и я никогда не смогу вернуться на родину». И я ничего лучшего не мог придумать, кроме   как, закрыв глаза, начать горячо  молиться, чтобы мой земляк, мой сосед и друг узнал, наконец,  меня.   И, вдруг, чья-то рука легла на плечо. Это был Яхья! Он, ни о чем меня  не расспрашивая, быстро произнес:
   

   — В течение часа оставайся  на этом месте. — И ни слова больше я не услышал от него.
   
   Час ожидания мне казался вечностью. Наконец подъехала легковая машина. Из нее вышел адъютант Яхьи. Он подал мне  наполненный едой   вещмешок, сумку с одеждой, кошелек с деньгами и билет на поезд. 
   
   …Бабушка Пака тысячи раз заставляла  Щакола повторить  свой рассказ о встрече на  Монмартре.  В ее глазах то зажигались огоньки надежды, то снова гасли...
   
   Война закончилась. Прошел 1945, 46, 47 годы.  К концу подошла весна 1948.
   Все это время бабушка и маленькая девочка верили и продолжали ждать отца и сына с затяжной  войны...
   И только 30 мая, 1948 года, наконец, бабушка  прижала к сердцу своего долгожданного сына, вернувшегося с войны, а отец  крепко обнял  свою дочь.

   …Тайна же серого листочка так и осталась на веке  в сердце матери моего отца и в памяти маленькой девочки, дочери Яхъи Нагучева.